Красный. Бурый. Фиолетовый

      — Наверно, стоило предложить тебе кофе.       Дурманом, стремящимся очаровать, кабинет наполняет аромат переплетающихся между собой мяты и малины. Без приторной сладости, удушающей сахарности. Но всё равно раздражающе, так что крылья острого носа Дженсена заметно поджимаются.       Он отворачивается. Будто бы не для того, чтобы убедиться, что входная дверь плотно заперта. Взгляд мимоходом пробегает по полкам, вделанным в блоки-сервера, процессорные коробы и не действующие пластины с портами. По всем сувенирам, что полки украшают — античность и неоампир, лаконичная классика. Без вычурных излишеств.       — Вы утверждаете. Не задаёте вопрос, — Дженсен говорит это, сидя в кресле для пациентов. Когда он возвращает внимание тому, что впереди, натыкается на весьма затейливый образ: водружённый на комод, стоящий позади рабочего места психиатра, электрический чайник. Со вздёрнутого носика продолжает литься жаркий пар, синяя лампочка мигает на аккумуляторной платформе. Неясный цвет техники, с трудом определяемый в мягком сумрачном освещении кабинета, гипнотизирует не хуже клякс Роршаха.       — Значит ли это, что чай вместо кофе — проверка, от успешного прохождения которой зависит моя дальнейшая работа?       — Не ищи заговора там, где его априори быть не может, Адам. Но таки иного пути у тебя нет, поэтому придётся довольствоваться тем напитком, что предложили.       — Я пью «Dnes», — звучит с лёгким вкраплением раздражительности, однако титано-карбоновая ладонь тянется к кружке, услужливо размещённой у края письменного стола.       — Хорошо, я это запомню.       Делара Озен улыбается, когда присаживается за письменный стол. Она улыбается, когда поправляет сползшую с плеч шаль — холодно по всему первому этажу штаба, сыро, вновь какие-то строительные неполадки, которые будут откладывать до последнего, пускай уже конец октября. Выражение лица доктора не меняется, когда она обхватывает вторую кружку обеими ладонями и притягивает к себе, однако чай пить не торопится. Делара чувствует, как опускается чужой взгляд прямо на её пальцы, мёрзло вжимающиеся в разгоряченную керамику. О чём Дженсен думает?       — Прежде чем мы начнём, прими мою искреннюю благодарность, — продолжает она разговор и кивает. Кивки — манипуляция и склонение к доверию. — Не считая Арии и Дэниела, ты первый, кто пришёл ко мне на сеанс, хотя я всем рассылала оповещение об обязательной отчётности в конце этой недели. Из всей команды Дункана ты вовсе в лидерах по проявленной ответственности.       — Незавершённые дела и пожар во время дедлайна — вещи скверные. — Дженсен одновременно наклоняет голову набок, потирает шею да разглядывает выданное ему пойло. Судя по всему, на предмет медленно проявляющейся надписи «яд», совсем как в мультфильмах. — Надеюсь, я не создам проблем тем, что сумел явиться только в воскресенье.       — Но ты ведь не всегда ведёшь себя настолько сопереживающе, не правда ли?       Они одновременно поднимают взгляды друг на друга. За шорами оптических линз, выходящих из височных пазух, заметно движение искусственных глазных яблок.       — Не подумай только, что я сейчас пущусь в осуждение. Иногда действительно стоит думать только о себе и не позволять обстоятельствам торопить.       — Насколько же неважными должны быть обстоятельства, чтобы упасть в безнравственный эгоизм?       — Я… не знаю.       «Она знает, только не желает говорить».       — Я бы и здесь рассматривала поставленную тему в контексте отдельных ситуаций. Понимаешь ли, даже не каждое убийство можно воспринять как акт зверства. И не вам ли, агентам, знать, как часто приходится… жертвовать.       — И мы не становимся от этого героями, док. Это просто наша работа.       Делара Озен чуть поджимает губы, опускает взгляд. Её ресницы подрагивают. Её веки, грамотно выделенные тёмными тенями, тоже, и выглядит микродвижение очаровательно (если не думать постоянно, что доктор вот-вот воззрится фальшиво-дружелюбно). Дженсен снова смотрит на её пальцы и, наконец, пробует злосчастный чай — на страх и риск, буквально. Готов признаться мысленно: не так уж плохо, на порядок выше его скептических ожиданий. Не кислит до удара под кадык, не сохраняет на языке вязкое и липкое ощущение. Воспринимается нормально. Но, конечно же, себе домой он этот чёртов чай покупать не станет, не его.       — Так о чём сегодня будет речь?       — Как мило, что ты спросил.       …в словах — ни капли едкости. А вот внутри Делара почему-то ею наполняется стремительно и до краёв, приходится прилагать усилия для проглатывания раздражения обратно в желудок. Почему-то цепляет до невозможности скверное поведение, имеющее множество предпосылок; они, между прочим, раскрываются как по щелчку пальцев. Но нет! Откуда-то взялась, мать её, уязвлённость.       — Лондонский теракт, — Делара бросает взгляд на Адама и отрывает одну руку от кружки, чтобы вбить в ноутбук некую команду, — нам нужно обсудить именно его. Я понимаю, что неделя — это не особо большой срок для фиксации психологической защиты. И что тот уровень напряжения, в котором ты находился, может сейчас доставлять…       — Что именно вы хотите узнать?       — Считай, что всё. Важно выяснить и зафиксировать, каков ныне твой психоэмоциональный фон, необходимы ли процедурные корректировки и повлияло ли произошедшее на восприятие себя как единицу той или иной социальной величины.       — В моей голове компьютер, — заявлено с неприкрытой издёвкой и в том, как Дженсен постукивает себе по виску. — И он прекрасно справляется с проверками на стрессоустойчивость.       — Будь у тебя действительно всего лишь компьютер, Адам, а не сложная органико-мыслительная механика, мы бы здесь не сидели. И ты вовсе не оказался в Интерполе, поскольку роботами активно пользуются сугубо военные структуры правительств.       Как ловко перекрутила-то. Кривя ртом, Дженсен отворачивается, принимается рассматривать украшающие другую стену минималистичные пейзажи. И дело не в том, чтобы вести себя правильно, послушно. Когда до слуха добирается — «из твоего доклада и доклада директора Миллера следуют некоторые моменты, которые необходимо рассмотреть подробнее», — Дженсен только сильнее натягивается жёсткой, режущей и непокорной струной. Попробуешь сыграть — живо останешься с отсечёнными пальцами. И стрелу пустить можно также лишь с его позволения. На упругой отдаче не вырвать из агента ничего, пока он сам этого не захочет. А он точно не хочет, слыша чуть ли не чёткое и прямое:       «Кто указал тебе на то, как именно сохранить Джиму жизнь?»       — Понял. Пойдём по схеме пересказа сказок. — Он с нарочитым кряхтением елозит в кресле, выбирает для себя удобную позу. Хотя она и без этого была удобной, а вальяжно развалиться Адам себе ни за что не позволит. — Мы пересекли лондонскую воздушную границу в двадцать два часа по пражскому времени и в двадцать один час по лондонскому, а затем приземлились на крыше конференц-центра…       — Адам.       Резко возникающее молчание.       — Позволь мне вести наш сеанс, — аккуратно подбирая каждое слово, будто по рисинке выцеживая из общего мешка, чтобы добыть лишь самый лучший урожай. Делара Озен вновь одаривает той улыбкой, которую Дженсен терпеть не может. Безликой. Нарочито-вежливой и приветливой, с вечным оттенком сочувствия. Доктор достаёт из внутреннего ящика стола ежедневник, который мелькал в её руках не раз и не два; блестящую золотом элегантную ручку — единственный предмет подчёркнутой статусности. Символичный знак того, что именно Делара — властительница речей и апломб, пожалуйста, Адам, просто слушайся.       — Что ж, — она делает ещё одну паузу, прежде чем прибавить тону серьёзности да перестать улыбаться, — ко всему прочему мне необходимо узнать твоё личное и незамутнённое ничем отношение к тем или иным моментам лондонского теракта. Например… почему ты поступил с Виктором Марченко так, а не как-либо иначе? Так, как указано в твоём докладе.       Решает зайти с козырей?       «Хочу победить сразу».       — Он сделал свой выбор. Такой, какой не позволил бы мне поступить по-другому.       «Голос, не вздрагивай, не подводи». Голос не подводит в своей сиплости, хрипотце и низкой периферии, а вот искусственные чёрные пальцы, не держащие кружку, по ней же неровно стучат. Тихо, ненавязчиво и будто совершенно невинно. Только для доктора это будет не так.       — То есть всё дело в чужом выборе и неизбежности? Поэтому ты его убил?       — Да, — режет ответом Адам, не говорит. Подняв голову и вновь отхлебнув чаю, он кивает на ежедневник, который Делара заполняет неясными тезисами с едва различимой между ними связью. Она шифруется мастерски, прямо-таки матёрый засланный шпион. — Не знал, что теперь к отчётам прилагаются наши психологические портреты.       — Они всегда прилагались к отчётам. Было бы странно, окажись это однажды не так.       Она не уверена. Нет, не в сказанном; в том, что пишет, и в том, что раз за разом смотрит на чужие руки ради анализа, а не любования завораживающим эстетизмом. Доктор Озен давно заметила, что все каменно-таранные порывы Адама Дженсена удивительным образом сочетаются с осторожностью и бережностью в жестах, попытках до чего-либо дотронуться. Что нынешнее мягкое сжатие посуды, которую украшает незатейливый рисунок мопса, не итог бесконечного труда, но полноценное продолжение истинно телесного начала. Деларе нравится то, что она видит, и это плохо; свет, льющийся от настольной лампы, превращает каждую искусственную фалангу в карбонадо.       — Ты сказал о выборах, которые вы с Виктором Марченко сделали. Но каковы они? Что именно стояло за твоим выбором, а что за его?       — Это очень странные вопросы, док. Я их не понимаю.       — Хорошо, тогда понятна ли и принимаема для тебя обоснованность мотивов, которыми твой противник руководствовался? Речь не о том, что ты сам в любую секунду можешь предаться анархическим идеям, но об эмпатии. Об ощущении некой связи между тобой и Виктором, его болью. Насколько сильно ты мог когда-то ему сопереживать?       — Ни насколько. Раз уж я сумел его убить.       Записывает. Фиксирует далеко не информативные ответы, но что-то, видимо, в них находит. Адам бы спросил, что, будь он ещё чуть понаглее. Вместо этого отвлекается на вновь опущенные глаза — пока Делара не смотрит, она утончённа и красива, пока не открывает рот, толкая ему в уши пилообразные утверждения и вопросы, умудряется привлекать. Чуть иначе, чем это делает из раза в раз Ариа Ардженто или любая другая знакомая женщина.       Но вот стоит ей продолжить атаку, чарующий образ становится пылью.       — Ты был готов убить Виктора тогда, когда летел в Лондон? Или решительность возникла ровно в момент «икс»?       — Я никогда не готовлюсь кого-то убивать. Да и мне кажется, что ответь я утвердительно на первую часть вопроса, меня с лёгкостью можно было бы записать в психопаты.       — Отнюдь, — Делара усмехается и качает головой. А затем — впервые за всё время общения — тоже пьёт.       — Ну а что же Виктор? Когда вы встретились с ним лицом к лицу, когда оба увидели, что ни один не желает уступать другому…       — Можно подумать, у вас собралось недостаточно сведений о психологическом портрете Марченко.       Психиатр сдерживает сглатывание.       — Если учесть, что именно у вас, док, я и просил тогда, после возвращения из комплекса Утулек, достать информацию о Марченко, какая только возможна, да накидать по ней свои соображения, — Дженсен продолжает с усмешкой, но нахмурившись. Бледный лоб перечёркивают выразительные складки, углом стремящиеся к переносице. — И есть ли вообще смысл сейчас интересоваться, как Виктор мною воспринялся, какие мысли своей персоной вызвал, когда он уже мёртв?       — Но ведь ты жив.       — Вот именно. Я жив.       — И странно, что ты не видишь смысла в сборе информации по преступнику, — звучит, вовремя перекрывая некую дополнительную фразу Адама, — будучи сам когда-то полицейским, — иронично изогнутая бровь идёт в комплекте со смешком. — А как же сохранение всех этих криминалистических хроник? Анализ и изучение поведения убийц, маньяков и насильников для дальнейшего составления перечня общих черт? Которые, уж насколько мне-то известно, помогают раскрываемости некоторых последующих преступлений.       Приходится сыграть в перевёртыш, отвечая: сейчас всем на это плевать, сейчас никто не тратит на подобное время. В менее грубой форме, конечно, перед ним ведь психиатр-криминалист. Но вот «мотивы аугментированных преступников тем более никого не интересуют» звучит куда более жёстко, и на сей раз Дженсен не ругает себя за вырвавшуюся эмоциональность.       Пускай Делара её получит. Пускай ею захлебнётся.       — Тотальная несправедливость даже в предсудебных решениях сейчас ощущается сильнее всего. Я понимаю.       …ладно, потом попробует ещё раз.       — И в числе нашего руководства тоже есть люди предосудительные, вконец напуганные, запутавшиеся. Это я готова признать, — кивок и кивок, и глоток из кружки. Откладывание ручки в сторону в качестве знака благосклонности чужому недоверию. Делара хоть немного сопереживает? — Однако им придётся принять факт того, что общечеловеческое не делится на аугментации и их отсутствие. Как и тебе — факт того, что в правоохранительных органах существуют до сих пор люди, по-настоящему старающиеся сделать мир лучше. Ты один из таких людей, Адам. А потому я повторю свой вопрос, понадеявшись в этот раз заполучить твою честность: в какой момент ты был готов убить Виктора Марченко?       У него есть право не отвечать как можно дольше. Что он и делает, допивая чай. Затем, навалившись на левый подлокотник кресла и устроив на нём согнутую руку, Дженсен удерживает кружку обеими ладонями. То ли с пристальной дотошностью, то ли с неискоренимым равнодушием разглядывает её потемневшее днище с мельчайшими травянистыми вкраплениями. Чай заваривался пакетированный, но понятно, что один «пакетик» другому рознь. Эта рознь вдруг начинает фигурально выдавливать из груди мёртвые и живые внутренности, как если бы самого агента сворачивали и перекручивали вокруг чайной ложки, затем стягивали тонкой нитью и резали кожу на опасном и жестоком сопротивлении. До конца, до победного. Пока всё не рассыпется.       Поэтому он терпеть не может мозгоправство. Поэтому он избегает любое самокопание. Чтобы была возможность жить более-менее тихо и более-менее удовлетворительно, не стоит хирургически лезть себе в душу.       — Я поставил Марченко условия, которые он отказался принимать. Отказался и от других, о которых я не сумел узнать, он не рассказал мне перед смертью — так это всё произошло. Я оказался готов, как только он озвучил своё решение. Не раньше.       И не позже.       Потому как в памяти — всё ещё его лицо, и всё ещё три точки камеры вместо обычного глазного протеза. Они обращаются к Адаму Дженсену зло и тянут за собой к первозданной глубине, под которой пространство чище всех прочих; иллюзорное погружение в блаженство обязательно завершается кошмаром. Всё ещё Марченко говорит с агентом во сне: «Все вокруг лгут, брат. Я думал, что выбрал меньшую ложь, а уж потом просто видел лишь свой неизбежный конец. Не сглупи так же».       Делара спрашивала что-то о выборе?.. Так вот знать бы ей, что у Виктора, чёрт возьми, его не было.       — Спасибо за ответ, Адам. Спасибо за честность.       Она отводит взгляд к подсвеченному оранжевым монитору ноутбука, в то время как Дженсен тянет руку к виску. К сенсору, что позволяет убрать линзы, хотя обычно он это делает движением бровей.       — Не стану спрашивать, получил ли ты удовлетворение от убийства… потому как если да, то мне точно придётся бить тревогу по поводу тебя, — хоть доктор и шутит, но всё же улыбается с осторожностью, не шибко в этом усердствует. Чувствует неуместность. Старается завлечь и заставить растерять бдительность проявлением чуткости. — А вот удовлетворение от спасения нескольких сотен людей. Ты испытал его? Какого это вообще чувствовать, что благодаря именно твоим стараниям никто не погиб?       — Я не чувствую себя героем, если вы об этом. И не чувствовал раньше: ни когда ликвидировал Марченко, ни когда спас Натаниэля Брауна вместе с другими делегатами.       — А когда спас директора Миллера? Да, давай обсудим этот момент.       — Тогда… я просто оказался воодушевлён, что его удалось вытащить.       «Не то, что сейчас. Меня. Никто меня, блять, не вытащит».       — Ты спасал его в первую очередь? — интересуется (нет, вгрызается!) Делара Озен, явно перечитывающая текст доклада Дженсена. А может, даже Миллера, хрен знает. — Как вообще ты рассматриваешь то, что директор Миллер принимал столь невероятно опасное и активное участие в операции? Всецело поддерживаешь его риск?       — Касательно очерёдности — да, ему я помог первому, поскольку должен был пробраться в подсобные помещения и на кухню, а там уже Миллер и оказался. Касательно его поступка — считаю, что он сам волен решать, как лучше распоряжаться собой.       — Для того, кто буквально вытащил человека с того света, ты нагоняешь слишком много безразличия. Тебе так не кажется, Адам?       Тут-то она снова смотрит на него и… замирает. Явно не ожидавшая вдруг увидеть перед собой целое откровение. Явно безоружная перед преждевременной сдачей с белым флагом наперевес. Поблёскивающие в сумрачном освещении глазные протезы приковывают к себе внимание, вонзаются в память, а в сочетании с выражением лица Дженсена выглядят слишком живыми, слишком импульсивно податливыми к любым эмоциональным изменениям. Кибернетика и акварель, скрестившиеся в едином воплощении радужек, что блестят то намёком на зелень, то откровенной острой желтизной. Чётко очерченные грани и линии, и края крошечных дисков, складывающихся из микросхемных частиц, нейробиологических проводков, наслаивания. Белая гладкая поверхность основы, что имитирует глазные белки, совершенно не отталкивает! — возможно, начнёт, если чересчур долго на неё смотреть. Но чем длительнее становится абсолютно новый зрительный контакт, тем сильнее желание вовсе никогда не отворачиваться.       Делара находит себя в том, что слишком продолжительно молчит, а всё только смотрит. Почти забывает о чае, об открытых файлах с докладами. О том, что надо взять ручку и продолжить писать, а иначе с чем она будет звонить важному человеку вечером?..       — Я никогда не видела тебя в штабе без линз, — осторожно говорит Делара. — Даже представить не могла, что ты тем более уберёшь их… здесь. Со мной.       Слишком непредсказуемый шаг. Она обязана будет о нём сообщить.       — Скажешь мне, почему ты так сделал?       — Мой специалист по аугментациям посоветовал чаще убирать линзы, если не будет необходим их функционал. Если вас это напрягает, я могу вернуть обратно.       Надо ответить так, чтобы не остаться в полном проигрыше!       — Нет, меня это не напрягает. Я наоборот рада, — слово будто выделено жирным шрифтом ради испускания раздражающего сигнала, — наблюдать твою расслабленность и отсутствие зацикленности на не самых приятных моментах. Но ты, я вижу, не осознаёшь до конца, насколько на самом деле данный твой шаг важен и ценен. Прежде всего, для тебя, а уже потом для тех, кому ты сумел довериться.       — Я думаю, обсуждение вопроса доверия — не совсем то, что должно касаться главной темы. Делара.       Он вновь обманывает ожидание, ведь до смешного ежистое и крайне банальное «док» Озен настойчиво повторяла у себя в голове, а по итогу не получила. Сощурившись предостерегающе, она уютнее для себя кутается в шаль — сей жест тоже производит определённого рода впечатление на Дженсена, — а затем говорит, что нет, что очень даже уместно будет поговорить сейчас о доверии.       — Потому как я увидела, что директор Миллер всецело разделил твой метод его спасения. Позволил дать ему…       И снова картинная пауза.       — …антидот от яда, предназначенного для делегатов, без всяких вопросов и перестраховок. Хотя не должно было быть точной уверенности, что ему это поможет. Ведь так, Адам?       Делара склоняет голову набок, отчего заново возникшая улыбка выглядит чуть ли не зловеще. Исчезает это совсем скоро, как только она вдруг подаётся к своему ежедневнику да что-то записывает. Ещё даже не выслушав Дженсена, внутри которого всё скрипит и трещит, а голову наполняют идеи, одна сумасброднее другой. И кровожаднее. До отторгающего ужаса кровожаднее.       — Вы всё-таки судите меня, док. По крайней мере, это сейчас похоже на осуждение.       — У тебя странное представление об осуждении. Я пытаюсь разобраться в психоэмоциональных коллизиях, сопровождавших тогда тебя и директора Миллера. А также заполнить пробел, возникший в документациях не по моей вине, между прочим. Где именно ты достал антидот от… «Орхидеи»? Так ведь яд называется?       Она всего лишь делает вид, что вспоминает, хотя на самом деле скрупулёзно подготовилась к встрече: изучила все записи, к которым допустили, подобралась к нужным людям — не зря были упомянуты Ариа и Дэниел. Оба особо благоволят доктору Озен, всё время отзываются о каждом психиатрическом сеансе хорошо. Она сумела произвести на них настолько приятное впечатление, что совершенно не трудно представить лёгкость уловок, применимых ради выуживания информации. И ведь как удачно, что Ариа и Дэниел занимают весьма серьёзные места в цепочке назначений ОГ29.       — Главные сведения об «Орхидее» — состав её действующего вещества, формулы доз, порядок влияния на человеческий организм — ты отыскал в ГАРМе. Это из твоего доклада.       — Я помню, что писал в своём докладе, — как можно более спокойно произносит Дженсен, но видит бог (если он вообще есть), каких огромных усилий стоит просто не закатить глаза.       — Но саму «Орхидею» ты не нашёл, так? И антидот к ней тоже в ГАРМе не находился. Потом уже, казалось бы, было слишком поздно — когда директор Миллер отправил тебя…       — В квартал Красных Фонарей, здание Большого театра, являющееся главной пражской базой семейства Двали. Да, положение было почти отчаянное, но мне повезло случайно наткнуться на противоядие.       — Просто наткнуться?       — Не просто. Меня отправили выполнять миссию определённого характера, док, достать всяческую информацию и дополнительные доказательства о связи Марченко с грузинской мафией. Я не полагался на одни только случайность и удачу — я искал.       — И после этого было решено оставить антидот у себя? Почему ты не принёс его сразу на изучение Дэниелу?       — Потому что сразу после доклада, что именно ждёт делегатов в Лондоне, если Опергруппа не поспешит, был отдан приказ о полной боевой готовности и срочном вылете. Я элементарно не успевал добраться до штаба. Поэтому сразу отправился в убежище агента Элиаса Чикане.       — Кажется, директор Миллер говорил, что ему нравится твоя исполнительность.       — Если он так говорил, значит, его действительно в моей работе всё устраивает.       — Ты с самого начала испытывал столь глубокое уважение к нему? — Делара не улыбается и шире распахивает глаза, в которых плещется трогательная участливость, бесконечное созидание, сердечность и чуть ли не жалостливость. Вот только Адам Дженсен видит одну сплошную прозорливость. Не ту, которая заставляет восхититься проявлением смекалистости, но падальную и прогнившую. — Или же авторитет любого, кто старше тебя по должности и званию, всегда остаётся источником повышенной тревожности?       — Моя тревожность повысится в сотню раз, если вы так и будете изъясняться неясно и не по делу, док. Простите за прямоту.       В кабинете будто что-то разбивается. Оглушительный звон стоит в ушах, пока Дженсен мысленно оценивает уровень громкости тона и до какой степени пагубно он повлиял на ближайшее будущее своей карьеры.       Делара не отстаёт, чуть ли не скрипя зубами. Она всего ничего в Центрально-Европейском дивизионе ОГ29, а уже в полной мере осознала, что с Адамом Дженсеном будет предельно сложно не абстрагироваться. И во всём остальном.       — Наш разговор снова не оказался тебе приятен, — говорит она и одаривает агента улыбкой. Ничего не значащей и ничего не раскрывающей. Как же забавно выходит, что один тут сидящий утаивает эмоции за грубостью, а другой — за приветливостью. — Но я всё же надеюсь, что ты не будешь держать на меня обиду за некоторые вопросы. Мне просто приходится выполнять свою работу. Кто, как не ты, способен это понять.       …кто, как не он, способен понять — слова страшнее пуль.       — Вы допили свой чай?       Внезапный вопрос раздаётся, когда Делара успевает объявить окончание сеанса да ещё немного помолчать, просто глядя на Дженсена с фальшивой, до тошноты сердобольной разочарованностью. Бросить ему что-то полуогорчённо, а потом вдруг переключиться на мобильный телефон, как будто агент в кабинете вообще больше не присутствует.       — Ох, нет, но… — допивать не хочется, об этом доктор Озен собирается было сказать, но мысленно себя осекает, чтобы с непониманием воззриться на агента.       — Тебе чай понравился? Я могла бы отдельно заварить ещё.       — Не стоит. Я помою кружки.       — Что? Адам, я ведь могу сама… — вылетает, кажется, слишком неубедительно, потому что разбивается о чужую непринуждённость, даже как будто умиротворённое спокойствие. И выскальзывает за порог помещения Дженсен в компании посуды так же скоро, как прячет глаза за привычными для всех коллег оптическими линзами.       Да, очень приятно убежать из твоего кабинета, Делара. Да, огромное наслаждение доставляет наглядно показать, сколь ты неприятна, словно ведьма с болот. Но вот странная мелкая забота тогда к чему? Неужели банальный способ порефлексировать и не сделать себя должным? Сделать должной её?       Ответы на все эти вопросы так и не выявляются, даже когда Адам возвращается. Но звучит пожелание друг другу хороших выходных. Вежливо, с большого ментального расстояния, только доктор Озен чуть более чувственно произносит слова, как ей положено. Разумеется, с замечанием, что Адам выглядит неважно, поэтому пусть он хорошо о себе позаботится.       «Вам бы тоже желательно выспаться. Любой доклад подождёт».       А вот это не иначе как очередной издёвкой назвать нельзя.       Веки разлепляются, обнажая поблёскивающую имитацию органики. На спокойном выхлопе становится более шумным дыхание.       Лопасти люстры-вентилятора лениво двигаются против часовой стрелки, едва ли улучшая циркуляцию воздуха. Адам Дженсен столь же вяло следит за этим, пока продолжает лежать в постели и слушать с расстояния так и не выключенный вечером магнитофон, из которого вещает бессменный (кажется, к тому же бессмертный) Лазарь. Эксцентричный ведущий опять входит в раж, его интонации стремительно набирают обороты в броскости, хлёсткости и экспрессивности. «Вы думаете, что Натаниэль Браун является тем самым спасителем? А? Вы действительно в это верите?!» Следующие его слова с удовольствием пошли бы под подпись об оскорблении чувств верующих: Иисус куда менее мифическое создание, чем совесть Брауна.       «Мои пропавшие братья и сёстры из «Самиздата» мигом раскусили этот орех, оказавшийся ни хрена не крепким. Почитайте, почитайте на досуге их статьи недельной давности! — о многочисленных переработках, низких зарплатах, мизерной финансовой поддержке для особо сильно нуждающихся в нейропозине. И это лишь самая малость грешков Натаниэля, мать его, Брауна! Хотите больше?!»       Естественно, хотят. Кто-то, кого Дженсен не видит. Кто-то, кто бродит под жилым комплексом «Зелен» с твёрдым тёмным намерением: достать незаконно нейропозин, достать столь же незаконно наркотик неон, насытиться отходами жизнедеятельности крупных предпринимателей, которым якобы жаль, что они не способны дать нуждающимся больше. Лазарю поддакивают старики, не видящие светлого будущего, ради которого боролись; поддакивает молодняк, которому наобещали этого светлого, а вокруг до сих пор грязь, вечный дождь, извратившаяся цивилизация и только минусы, минусы тотальной и стремительной глобализации. По стёклам окон уныло накрапывает, так что Адаму даже не хочется заставлять систему умного дома разворачивать жалюзи. Он не увидит элегантный, величественный Клинок банка «Пэлисейд» и не сильно этому расстроится. Известно, что это тоже символ корпоративного зла.       «Утулек, тот самый омерзительный и тошнотворный Город Големов, так и не разгружается. Чего ж ты бросил людей в этой клоаке, Браун? Почему они до сих пор влачат жалкое существование, а не садятся на твои пиздатые радужные самолёты и не летят строить Рабию?! — рай для таких, как они, рай для таких, как мой друг Стив. Да, Стив? Чего ж тебе Натаниэль не прислал специальное индивидуальное приглашение?»       Помехи и гарканье — микрофон Лазаря плохо передаёт смех, когда он не его собственный. На секунду сомкнув веки, Адам, наконец, сбрасывает с обнажённых бёдер одеяло и садится, свесив киберпротезы ног с кровати. Он упирается ступнями возле тайника, удобно расположившегося между бетонной плитой и ламинатом, с утомлённым безразличием выискивает пачку сигарет да зажигалку на прикроватной тумбе. Вспоминает запоздало, что оставил их на другой; не чертыхается, но приходится откинуться назад и потянуться через всю кровать. Это того стоит, когда губ касается чуть горьковатый фильтр.       «…и Дэвид Шариф. Наш любимый всеми Дэвид Шариф! Вы ведь его помните, да? Ах, кажется, на него уже все положили болт, так что позвольте мне удариться в ретроспективу!..» Тут-то выдержка даёт сбой — левый киберпротез руки нетерпеливо поднимается, расставляются пальцы и сенсор подключения взлома на расстоянии начинает светиться, покуда Адам не расправляется с магнитофоном. Хватит: в сигарете идиллия и яркость, которые никак не хочется нарушать скверными речами о бывшем начальнике. И не потому, что Дженсен резко забыл все его грехи, тем более самые гадкие.       Кажется, Дэвид хотел позвонить ему как-нибудь на днях. Кажется, даже сегодня. В поразительно нерабочий для бизнесмена понедельник.       — Алекс? — хрипло и требовательно, и до того, как делается долгожданная затяжка. Никотиновый дух глубоко вбирается внутрь, пока не начинает щекотать искусственные лёгкие, и лишь после выдыхается наружу. Живописным шлейфом ложится на нижнюю губу и острие бороды-эспаньолки, падает между широко разведённых искусственных колен и совсем растворяется ближе к полу.       Ответ приходит не сразу да при втором обращении. Весёлый и непринуждённый, слишком непринуждённый, как будто Алекс Вега перестала воспринимать Дженсена серьёзно:       «Только вчера встречались, а ты уже по мне скучаешь?»       — Так и есть. Я очень сильно заскучал по тебе и по Янусу.       Он вслушивается в возникшую напряжённую тишину, пока сбрасывает наслоившийся на кончик сигареты пепел прямо на пол (мысленное обещание, что потом уберёт — самый ужасный обман). Затем Дженсен почёсывает бок, уже не первый раз отмечая, что неживыми пальцами это делать даже приятнее.       «Ты… Адам, я ведь говорила — это от Януса зависит, встретитесь вы или нет».       — А от меня зависит дальнейшая работа в Интерполе во имя праведных целей Коллектива.       «Господи, мужик, к чему эта угроза сейчас? Я тебя совершенно не понимаю! Вчера мы нормально общались, отпраздновали твою победу над Марченко и Иллюминатами. Ты сказал мне о желании встретиться, наконец, с Янусом, хорошо, да, принято к сведению. Или я должна была сию же секунду, как оказалась за порогом «Зелена», ему названивать?»       — Нет, Алекс, ты не должна. Разумеется, лучше выждать сутки или двое, а то вовсе целый месяц, прежде чем обратиться к своему лидеру с деликатной просьбой. И в случае даже малейшего намёка на отторжение резко отскочить, сообщив мне о провале.       На языке оседает усмешка, губы складываются в ухмылку — на той стороне линии наверняка приходят в негодование. К дерзкому на поступки и решения Дженсену уже все, в принципе, привыкли, но чтобы так прямо оскорблять… Хотя он ничего против конкретно Алекс не имеет. Просто считает правильным, наконец, её встряхнуть. Её и всё то глубокое почитание несравненного и таинственного Януса, которое Вега из раза в раз выкатывает.       «Адам, сейчас нельзя, — как он и предугадал, да, теперь голос будет звучать крайне недовольно. — Сейчас рискованно раскрываться. Любая мера безопасности может быть сорвана».       — Так это признание в том, что наш великий и ужасный Янус кое в чём таки никчёмен? Он вездесущ, всезнающ и неуловим. Но организовать какую-то грёбаную встречу на час с лишним не в состоянии.       «В состоянии, если ты готов принять как условие, что он так и не покажет своего лица. Иллюминаты всё ещё предельно активны в Праге, Адам. Они следят за каждым нашим шагом».       Кажется, он перестарался. В говоре Алекс слышится прямо-таки разгневанность — гнать на несостоятельность лидера Коллектива, значит, гнать на весь Коллектив. Подрывать авторитет и таланты каждого, кто старается на общее благо человечества. Дженсен жмурится и пальцами, удерживающими сигарету, зажимает переносицу. Гладит вдоль образовавшихся складок, чувствуя странную натруженность. Снова затянувшись, он даёт и себе, и собеседнице передышку, в ходе которой та всё равно не умолкает: докладывает последние новости, про которые всенепременно нужно знать.       «Янус провёл вычисления относительно того, что случилось с тобой в комплексе ГАРМ, почему тебя там ждала хорошо организованная засада. Кодировка перемещений сообщений внутри штаба ОГ29 не подтвердилась. И не было сигналов от НПС в тот же вечер, если бы Миллер действительно хотел кому-то слить тебя по защищённому каналу связи».       — С того момента, как я дал ему противоядие от «Орхидеи», для меня не стоит вопроса, является ли Миллер пособником Иллюминатов, — отзывается Дженсен. Тут в памяти уже в который раз восстаёт образ Элиаса Чикане. В каком негодовании и возмущении был пилот, стоило только намекнуть на уличение в предательстве. — Что ещё?       «Конкретный источник пришедшего на компьютер Марченко сообщения всё ещё трудно вычислить из-за сигнальной перегруженности в небе над городом и высокой альпийской турбулентности. Но он точно определяется в пределах твоего примерного местонахождения, Адам. А это значит…»       — …я должен опять поработать на Януса за бесплатно. Отлично.       «Поставить тебя на зарплату? Ха! Да судя по твоей «бедной» квартире, это ты мог бы мне премиальные накидывать».       С губ срывается добрая усмешка, которая волшебным образом скрашивает густые мазки разочарованности и мрачности, делает черты лица мягче, простодушнее. Дженсен даёт себе волю в расслабленности, гладя лоб и висок, падает на кровать. Поставив искусственную ступню на край, он продолжает медленно потягивать сигарету. Кажется, и Алекс на той стороне перестаёт дуться. По крайней мере, Дженсен надеется, опять же, искренне не желая портить с ней отношения.       — Я должен был рассказать раньше, ну да пусть: перед вылетом в ГАРМ я имел честь тесно пообщаться с введённым в нашу дружную пражскую команду психиатром. Буквально тесно, не в рамках обычной сессии — она проникла в кабинет Миллера, пока тот был на вылете в комплекс Утулек.       «Это случилось прямо тогда, когда ты полез в его НПС?.. Она успела тебя там увидеть?!»       — Нет. Я предполагаю, что нет, — говоря это, Адам старается представить перед собой образ Делары. Или всё-таки доктора Озен с её бесменной сочувствующей, но по-настоящему безликой улыбкой; когда-нибудь она взбесит настолько, что не будет стеснения об этом высказаться. Чтобы сейчас лишний раз не раздражаться, предпочтительнее вспоминать склонённую к ежедневнику голову, подрагивающие ресницы и утончённые пальцы, трепетно прижимающиеся к горячей кружке. Как Делара поправляла на плечах шаль, а затем совершенно искренне ошеломлялась с обнажения глазных протезов. Адам верит, что искренне.       — Но суть в чём: даже если источник сообщения для Марченко находился возле меня же и прям конкретно в момент полёта, не могло быть такого, чтобы компьютером СВВП воспользовались с земли и скрытно от пилота?       «Такое, конечно, возможно, но мне слабо верится, что при предельной дальности и неспокойных погодных условиях… Да и надо быть отменным хакером, чтобы сначала перехватить сигнал транспорта боевого назначения, а потом добраться до компьютерной прошивки».       — Я тоже уверен, что наш психиатр не обладает таким талантом. Однако она очень близка к Джозефу Мандерли, я подловил её на одной фразе. Мы же знаем, что Мандерли работает на Боба Пейджа и выполнял его поручения по подрыву репутации КПА, а также все остальные, где Миллер, по сути, оказался подставлен.       «То есть тебя всё-таки не покидает подозрение, что этот ваш психиатр, доктор…»       — Озен. Делара Озен.       «Хорошо, я обязательно пробью её по базам данных и подключу к этому делу нескольких хакеров. Пока что могу добавить, что Коллективом было вычислено несколько внедрений агентов наших врагов в ОГ29. Именно в Центрально-Европейский дивизион, Адам. И произошло это совсем недавно, поэтому можно уже начать делать некоторые выводы, пусть нам до сих пор неизвестно ни точное число, ни имена».       — «Совсем недавно» — понятие всё-таки чересчур растяжимое. По нему и меня можно записать в агенты Иллюминатов.       «О да, мужик, я всегда знала, что ты с какой-то чертовщинкой».       — Кто бы говорил, мэм.       Алекс Вега задорно смеётся на той стороне, в то время как здесь внезапно хмурятся. Пришедшие совсем недавно агенты; память толкает вперёд лишь одну единственную персону, хоть Адаму и известно, что к составу аналитиков также присоединилось два новых человека. Присоединилось как раз перед лондонским терактом, вот так совпадение. Но всё равно его мысли фокусируются на конкретном образе, цепляются за него всеми ментальными когтями, дабы пленить и не дать распасться на множество других картинок…       …где Адам стоит перед Талосом Рукером, вручающим ему своё доверие и улики. Где Адам стоит перед Виктором Марченко, готовым пойти на самое страшное. Кого Адаму Дженсену было действительно не жаль, чья омерзительность перевесила моральные достоинства, вмиг обратившиеся в обёртку без конфеты внутри? На ум приходит один только гений мысли Хью Дэрроу, выстрел в которого — несмотря на то, что Дэрроу сдался, — знатно утолил жажду хоть какой-то справедливости. А над всеми остальными исходит на рыдания сучья совесть, и перебить это возможно только вредными допингами в их огромном количестве. Ровно до момента попадания в злосчастный кабинет психиатра, конечно.       — Я проведу проверку, — наконец, говорит Дженсен. — На всякий случай сбавьте там обороты кибер-атак, чтобы я мог чище и эффективнее достать всю необходимую информацию.       Благо, что Вега не задаёт наводящих вопросов, понимает сказанное, как это Дженсену удобно — если начнутся активные взломы данных и вне сетевой защиты, и изнутри, отдел кибербезопасности ОГ29 поднимет тревогу. У себя же в голове он просчитывает параллельную стратегию действий и что сделать, чтобы её как можно дольше не раскусил Янус. В конце концов, чем чаще тема с ним поднимается, тем яснее оказывается помутнённость чужих сознаний: что Алекс Вега, что Куинна (интересно, кстати, где это мимикрирующее существо поживает сейчас). Элементарно невозможно считать другом того, кто вечно скрывается в тени и пользуется безоговорочным авторитетом, не имея полноценного для всех личностного определения.       По ту сторону окон внезапно назревает солнечный день. Район Пржекажка насыщается яркой палитрой, весёлым смешением потемневшего от дождя рыжего с голубым, и это живописно просачивается сквозь щели жалюзи.       — Нет, на этом у меня всё, — отвечает Дженсен на вопрос о других событиях, которые могли произойти с ним и до вылета в ГАРМ, и после. Умалчивает. Зарывается в безопасную нору глубже. Он снова садится, а затем берёт с угла кровати бельё и брюки, зажимает сигарету в зубах, чтобы удобнее было всё натягивать. — Как только у меня появится на руках что-то весомое, сразу сообщу. Но Алекс…       «Встреча».       — Да. Встреча с Янусом.       «Хорошо, — отвечает она со смиренным вздохом, высвечивающимся на кибер-экране сетчатки высокими колебаниями. — Я поговорю с ним. Сегодня же. И сегодня же сообщу тебе его ответ. Только прошу тебя при любом раскладе не втягивать меня в эмоциональные дебаты, а то наши диалоги и так давно походят на общение двух подружек-одноклассниц с крайней степенью подростковой возбуждённости».       — Тебя это не устраивает? Мне казалось, что всё совсем наоборот.       «Когда ты предпочитаешь быть Мистером Обаяние — да».       Сразу после смешка со стороны Алекс связь обрывается. Адам сначала подходит к окну, веля системе «умного дома» развернуть жалюзи, после смотрит на сигарету, которой ещё можно вдоволь наслаждаться. Крепко задумавшись, он двигает челюстями. Потом включает обратно радио, и из динамиков льётся голос уже не Лазаря, но какой-то милой дамы, рекламирующей на чешском новый часовой бутик. Адам будто чего-то дожидается. Возвращение ли эксцентричного, скандального ведущего, возвращение ли промозглости; он покидает спальню очень медленно, явно не для того, чтобы быстро освободить в принципе квартиру.       Кухонная зона, стол-остров, ноутбук. Команда всё той же системе открыть встроенные в стену возле телевизора ячейки — тайные хранилища для оружия и других вещиц разного рода. Пронаблюдав за тем, как деревянная панель с изящной рамой поднимается и обнажает три металлических отсека, Дженсен после на всякий случай пробивает, заперта ли у него входная дверь. Не то что бы он жалуется на память (несмотря на потерянный для сознания целый год). В конце концов, получив подтверждение, он подходит к ячейкам, заглядывает в одну, одновременно выполняя очередную затяжку. Именно в этот момент его настигает голос сладкий и взывающий; такой, какой точно принадлежит ангелам. Если те, опять же, существуют.       { говорить о _вадиме орлове_ было слишком небезопасно ?* }       Дженсен не отвечает. Он достаёт из ячейки папку, характерную для хранения бумаг по детективному делу. Открыв последние страницы, неспешно листает их, но полностью не читает, а лишь цепляется взглядом за самые яркие тезисы. «Суд должен состояться в начале ноября» написано на оранжевом небольшом листке, отдельно приклеенном поверх фотографии будущей осуждённой. Как иронично, что датой выберут, скорее всего, день, когда должна была состояться встреча председателей совета ООН для решения вопроса об аугах всей планеты. На последней странице дела обозначено, что связь корпорации «Тай Юн Медикал» с недавно настигнувшими Прагу серийными убийствами никак не подтвердилась. Никаких чипов, должных изменять приоритетность тех или иных черт человеческого характера, а вместо этого сводящих с ума, они никогда не производили. Доктор Кипра же, оказывающий когда-то психиатрическую поддержку для убийцы, попросту уехал из города. Однако и без этого допрашивать его якобы бессмысленно: поддержка оказывалась лишь в рамках общей процедуры установки той или иной аугментации, импланта. Не мог творить Николас Кипра нечто крамольное, как и его работодатель «Тай Юн», поскольку устав адаптации был регламентирован и утверждён самим ООН.       — Это может быть очень рискованно и опасно для тебя, Элиза, но если ты готова, — Адам замолкает на полуслове, потому что разговаривать с киберразумом на столь трепетной ноте всё ещё непривычно. Он отрывает взгляд от бумаг и направляет его на зону гостиной, словно желая обнаружить там фигуру, пусть даже спроецированную голографией. — Коллективу Джаггернаут действительно не нужно знать всё, хотя я думаю, что до них уже дошли вести насчёт серийных убийств, кто их совершал, кому было поручено вести расследование и насколько тесно к этому всему имеет отношение «Тай Юн». Возможно, в неведении остаётся одна только Алекс. Я не представляю, насколько сильны марионеточные отношения её и Януса.       { нас в любом случае волнует то , что происходит в тени ; нас — потому как ты сам сказал мне бороться }       — Да… именно так я и сказал.       Дженсен совестливо опускает взгляд, совсем забыв о сигарете во второй руке. Вспомнив-таки, медленно огибает кухонный остров и макает её в пепельцу, измельчает до поблёскивающих оранжевым крошек.       — Пока что это будет только сбор информации. Мне важно понимать, что нас никто не обводит вокруг пальца, и пока я был занят заданиями Опергруппы, не были утеряны все самые важные…       Улики? Слово не совсем корректное, ведь улики предоставляются правоохранительным органам; Адаму едва ли кто даст возможность поднять незаконные действия до уровня настоящих преступлений, поскольку они покрываются теми самыми Иллюминатами. Ситуация с серийными убийствами и всё ещё чистой репутацией «Тай Юн» предельна показательна. И чутьё Адама подсказывает, что вот-вот в заголовках газет появится: «Дарья Мышка, являющаяся аугом и оказавшаяся страстной подражательницей уже запугавшего когда-то Прагу Жнеца, была найдена в камере временного заключения мёртвой. По предварительным данным, она совершила самоубийство».       — Сейчас я тебе назову несколько имён, которые необходимо будет пробить. Главное, чтобы ты не торопилась с этим, Элиза.       { _морган_ уже знает , что я здесь и что я с тобой }       — Это не меняет важности оставаться осторожной.       Потому что от осторожности свободной «Элизы» зависит очень многое. Чем дольше её виртуальные перемещения не смогут засечь, тем успешнее будут продвигаться поиски. А ещё Адаму до банального не хочется причинения зла этому существу. Неважно, что от человеческого её отделяет слишком многое.       — Вадим Орлов будет одним из таких имён, — Дженсен сам себе кивает. — А ещё Дарья Мышка и доктор Николас Кипра.       Он задумывается ненадолго, что-то для себя решая.       — Ещё нужно попробовать захватить камеры улиц и проследить, на каком полицейском компьютере сохраняются видеозаписи с них. Если баз данных будет несколько, то сообщи мне о местонахождении всех.       Повторное промедление.       «Мне просто приходится выполнять свою работу. Кто, как не ты, способен это понять».       — Делара Озен, — наконец, срывается с губ, и Дженсен сжимает их до напряжённой волевой линии. — Пробей ещё это имя, пожалуйста.       Он, конечно, сообщил о докторе Озен Алекс, но всё же… Вдруг у Элизы получится достать больше. И нечто, настолько компрометирующее психиатра, что можно будет сию же секунду, как информация окажется предоставлена, вломиться с ней в кабинет да потребовать немедленной сдачи с повинной. А перед директором Миллером уже потом спокойно объясниться.       { эта женщина тебя волнует _адам_ }       Дженсен замирает, борясь с тем, чтобы не начать коситься по сторонам. Чем именно он себя выдаёт? Голос всё-таки дрогнул?       { будь я несвободной %элизой кассан% , непременно отметила бы , что намечается не по-европейски жаркий роман }       …алгоритм, отвечающий за воспроизведение у Элизы иронии и сарказма, продолжает работать отменно.       Не приходится стучаться и дожидаться приглашения — дверь сама услужливо отходит в сторону. Делара Озен переступает порог осторожно и деликатно, в первую очередь бросая взгляд именно в сторону директорского стола, а уже потом на вереницу телеэкранов. В тех всё равно не транслируют ничего интересного, разве что в одном картина примечательная: несравненная и блистательная Элиза Кассан берёт дистанционное интервью у Натаниэля Брауна, старательно отбивающегося от всякой словесной каверзности. Декорации за их головами разительно отличаются. Только эти персонажи занимают экран, разделив его надвое. «Вы считаете решение ООН окончательно отменить рассмотрение Акта о восстановлении человечества своей личной победой?»       — Как будто бы в его возможностях ответить согласием, — доносится хрипло и очень слабо, и Делара позволяет себе кратко улыбнуться.       Директор Джим Миллер до сих пор выглядит очень плохо. Посеревшая кожа лица, заплывшие и утонувшие в синяках глаза с многочисленными лопнувшими капилярами, возникшие в ужасно большом количестве возрастные пигментные пятна (а ведь Миллера ещё нельзя назвать старым), вечно сохнущие и ставшие ещё тоньше губы, заметный резкий сброс веса — кажется, что угроза для его жизни до сих пор чрезвычайно высока. «Всему виной нескончаемый стресс, — говорила Дженнифер за одним из обедов, — а возможно… Да нет, вряд ли. Джим не из тех, кто захочет перестать жить. Волевой человек. Просто, кажется, глубоко несчастный». Уровень этой глубины самой Деларе так и не удалось в полной мере распознать, потому что директор Миллер ей не поддаётся, не раскрывается. Ещё состоявшееся между ними знакомство ясно дало понять, что задавать предельно личные вопросы чревато — стоящие за ОГ29 силы не так уж всемогущи, если посмотреть.       Сейчас Делара всячески демонстрирует, что с ней безопасно рядом находиться. Она ещё немного скромно стоит возле двери, прежде чем приблизиться к одному из гостевых кресел.       — Всё, чего Браун хотел достичь, непременно… — договорить Миллеру не даёт ужасный кашель. Он захлёбывается в нём, чем вызывает инстинктивное желание ринуться помочь. Делару останавливает выставленная навстречу рука.       — …п-порядок. Полный порядок.       Ответ по-армейски не слишком обнадёживает, но Делара присаживается. Она закидывает ногу на ногу и складывает руки на колене, готовясь слушать — буквально в первую минуту нового рабочего дня, возле лифта, на котором все попадают в штаб, её перехватила Ариа Ардженто с наказом явиться в кабинет директора. Догадаться хотя бы примерно, для чего это, можно: в конце концов, кто-то должен отвечать за агентов, в течение недели не явившихся на обязательные сеансы, рассказать о том, как в целом протекает знакомство со штабом и его постоянными обитателями, особенно с одним конкретным. Вспомнив о нём, Делара невольно задумчиво прикусывает изнутри нижнюю губу. Совсем слегка — однако Миллер это замечает.       — Никогда бы не подумал, что сумею… сумею увидеть вас такой, доктор Озен. Наименее эксцентричной.       — Что ж, в мою задачу как раз таки входит стать полноценной частью коллектива, сделать так, чтобы мне доверяли. Если для этого нужно представать пай-девочкой, пусть.       …как же, оказывается, приятно умеет улыбаться Джим.       — Будем считать, что вашу язвительность я заслужил в полной мере. Все чего-то да заслуживают, — договорив, он опять закашливается, но благо, не настолько страшно. Тем не менее Делара решается сделать хоть что-то, чтобы облегчить его участь: наполняет стакан водой из ближайшего графина и интересуется, где лежат дыхательные аналептики, прописанные Джиму медотделом Атлантического дивизиона.       — З-за… картиной. Сейф открыт, — ему показательно, пусть и без театральности вздыхают, потому что держать лекарства на столь большом расстоянии от себя довольно опрометчиво. Делара поднимается, обходит стол и аккуратно вкладывает в руки Джима стакан. Ждёт, когда тот сделает пару глотков, лишь после приближаясь к стене за ним и к обозначенной картине. — Не первый раз думаю о том, что Дженсен где-то напортачил и притащил мне вовсе не противоядие…       — Главное — это не думать, якобы он специально дал вам не то, что необходимо.       — Ох, не-ет… точно нет. — Озен более-менее точно определяет смену широты чужого голоса, а потому догадывается, что к ней оборачиваются. Но даже если бы она действительно хотела выкрасть что-то ценное отсюда, то явно не прям из-под носа директора. Вскоре она вновь оказывается рядом с Миллером, смотрит, как тот полностью осушает стакан. Выдавливает ему из блистера две таблетки и бросает те в заново налитую воду. По-хорошему, надо бы спуститься в лазарет и под бдительным наблюдением Дженнифер пройти ингаляцию. Делара надеется, что их начальник без надоедливых наставлений осознаёт это.       — Дженсен честен настолько же, насколько Макриди каждый раз недоволен предлагаемыми кандидатурами в его отряд. То есть у него это в крови.       — Я заметила, что он стал куда более исполнительным и ответственным, — замечает Делара и присаживается.       Она чувствует, что Миллер не просто так перед ней распинается во хвальбе к аугментированному агенту. Необходимо подыграть.       — Я прочитал ваш отчёт, доктор Озен, по вчерашнему сеансу… кха-кха… и да, это и меня навело на приятные мысли о прекращении отлынивания. В конце концов, у агентов в поле и так самые интересные задачи. Надо им хоть немного пострадать вместе с нами — теми, кто занят бесконечным муторным заполнением бумаг.       — Данное утверждение как-то относится к моей проблеме заполнения явок?       — Пока что придётся обойтись выводами из общих рекомендаций агентов, участвовавших в лондонской миссии, — внезапная податливая приветливость Миллера столь же резко сменяется фирменной ворчливостью. Делара вопросительно изгибает бровь: неужели её вызвали по совершенно иным вопросам? И теперь раздосадованы, что она не догадывается. — Ну и на основе по-настоящему безупречного предотвращения терракта что-нибудь напишите. К тому же, что агент Дженсен, что агент Макриди, что остальные — они все одинаковые. Доблестные люди с доблестными стремлениями. Если вас беспокоит развитие у кого-либо посттравматического синдрома, то мы просто будем внимательно следить за каждым. Озаботимся весёлым настроением коллектива.       «То есть копировать и вставить, копировать и вставить психологический портрет Адама во все другие файлы на отправку. Этого вы от меня ждёте?» — мысли. Исключительно мысли, вслух Делара ничего не произносит, стараясь разглядеть заранее в Джиме то, что тот тщательно не выдаёт. Подумать только, начилие медицинского и, в частности, психиатрического образования ничего не значит рядом с откровенным разведческим спецом. Она чувствует, что её насильно затягивают в игру «кошки-мышки», и никак не может постичь становление заново хищницей.       — Завтра к нам прибывает делегация Атлантического дивизиона. А с ней — задержанные с лондонского терракта.       Вот и разгадка, почему же на самом деле приходится находиться здесь. Но сразу ответить доктор Озен не успевает, поскольку и её, и Миллера отвлекает окончание транслируемого интервью: Натаниэль Браун сообщает, что на самом деле проект «Тихая Гавань» включает в себя не один только город Рабию. Генеральный директор «Санто Групп» спокойно и флегматично улыбается в направленный на него (и невидимый для зрителей) объектив, однако во взгляде заметна решительность. Едва ли не ярость.       «Неужели вы хотите сказать нам, мистер Браун, что технология протезирования вернёт позиции, заданные два года назад покинувшим большую игру Дэвидом Шарифом?»       «Сказать — не значит сделать. А мы в «Санто Групп» и, в частности, его новом подразделении, которому пока нет названия, именно что делаем».       Лицо Натаниэля Брауна излучает ауру тихой мощи. И его вкрадчивый, но вовсе не заискивающий тон приковывает внимание наверняка сотен и сотен зрителей. Он продолжает зрительно стрелять через свои прямоугольные очки, будто целится в голову каждого. Чтобы его не просто послушали, не просто услышали, но передали послание слово в слово всем окружающим, как чтили когда-то устами речи племенных старост и первых религиозных пророков.       «Мы действительно готовимся вернуть миру заслуженный свет Прометея. Вернуть людям надежду на лучшее будущее при получении блестящего настоящего. Аугментации снова станут предметом всеобщего благого использования. И на данный момент члены совета ООН согласны с этим доводом. Такова воля эволюции — чтобы всё человечество познало техно-биологическое счастье».       «Изначальный замысел проекта «Тихая Гавань» — это создание рая для аугов, только для аугов, строгое отделение их от всего остального мира, ужасно враждебного, пусть и небезосновательно. А теперь вы заявляете…»       «В нынешних реалиях, мисс Кассан, некорректно называть часть населения планеты — абсолютно таких же людей, как мы с вами — аугами. Я бы посоветовал вам подумать о смене главного редактора канала».       Удивительно похожим образом Озен и Миллер продолжают наблюдать за трансляцией. Поскольку знаменитая ведущая вдруг замирает с неясной улыбкой на лице и как-то странно часто моргает. Из-за смущения или злости? Затем лицо её дёргается, будто помехи ударили по ветке передачи сигнала. Это настолько цепляет, что доктор Озен теряет добрую долю своего маскировочного настроения. Повернувшись обратно к Джиму, она сталкивается с его не менее озадаченным взглядом.       — Рисковый… сказал бы «парень», да не по возрасту.       Очевидно, это вовсе не то, что хотелось сказать, но и сама Делара не знает, как правильно перевести фокусировку именно на поведение Элизы Кассан на экране, поэтому она молчит. Хмыкнув, Джим тянется за пультом и отрезает их от всех звуков, кроме тянущихся из-за застеклённой стены. В информационном отделе на первом этаже, открытом со всех площадок, как всегда, идёт плодотворная работа.       — Кажется, нас теперь ждёт серия журналистских расследований и скандалов, и обнажение настолько грязного белья, что будет стыдно после ходить в церковь.       — Вы говорите так, словно очень хорошо в этом разбираетесь, директор Миллер       — Всё от Мандерли. — Миллер прищуривается и направляет указательный палец на Озен. — И с его же руки, кстати, в делегации наших лондонских коллег не будет числиться психиатр-криминалист. Мандерли желает, чтобы допрос террористам проводили строго вы, а лондонские и пражские агенты лишь оказывали поддержку.       Делара склоняет голову набок и хлопает ресницами, зная прекрасно, что с Джимом Миллером в подобного рода манипуляции играть невозможно. Однако именно поэтому ей и нужно продемонстрировать мнимое непонимание ситуации, фальшивое, но без перебора, удивление: увидев это, директор должен решить, что поймал её на крючок. Поскольку его крайне не устраивает решение высшего руководства — всё именно так, — оно требует к себе разбирательств.       — Я ещё никогда не проводила допросы, как вы наверняка знаете. В моём послужном списке лишь…       — Не «лишь». Целых три успешных случая спасения заложников в ходе переговоров. Да, я воспринял ваше появление в нашем дивизионе скептически, но это точно не из-за сомнений в вашем профессионализме, доктор Озен. И в Интерполе вы занимаете заслуженное место, так что прошу опустить сомнения.       — Сомнение лишь в том, а действительно ли конкретно вы хотите, чтобы я проводила допрос?       Давление иглой не производит ужасающего эффекта — именно так, как Деларе и нужно. Она не хочет, чтобы Миллер вспылил на неё. Сейчас он смотрит угрюмо и поджав губы, однако вполне миролюбиво наклонившись вперёд. Он старается внять прозвучавшей иронии, а не отмахнуться и выставить на ту ультиматум. Возможно, ему даже становится стыдно в следующие секунды общего молчания — в этом удастся убедиться послезавтра, когда Миллер увидит процесс допроса на видеозаписях. Делара постарается провести его безукоризненно. Выждав ещё немного, она мягко усмехается, опускает взгляд и просит прощения. «Нам действительно ещё только предстоит найти точки соприкосновения».       — Мне тоже… назначен обязательный сеанс. После того, как я полностью оправлюсь. Крайне обязательный, — осторожным заявлением её явно приманивают, однако Делара уже заранее готова, чтобы сымитировать изумление. А затем — радость, что якобы о её чувствах решили озаботиться. — Я бы, признаться, посетил ваш кабинет раньше, доктор Озен. Агент Ардженто… кха-кха!.. она…       — Хвалила методики медитации, которые я ей давала? — Джима снова спасают от необходимости самому наливать воду и даже самому удерживать стакан в дрожащих пальцах. Определённо, ему нужно как можно раньше спуститься в лазарет, позволить медперсоналу обеспечить надлежащий уход.       — Д-да… да. Именно о них… я что-то слышал. Краем уха. Я, конечно, не могу жаловаться на плохой сон или что-то в этом роде. Но не исключаю, что справиться с нынешним грёбанным состоянием мне поможет что-то… около магическое. Гипнотическое.       На сей раз с губ Делары срывается усмешка неподдельно весёлая, и всё лицо сияет. Не один только Адам Дженсен способен обнажить настоящее.       …но в обнажении тревожного у других людей ему равных, кажется, нет.       Медленно пройдясь вдоль широкого проёма, позволяющего всецело лицезреть отдел кибербезопасности, Дженсен прислоняется к металлической раме-обрамлению и скрещивает руки. Особо примечательно выглядит то, как Питер Чан, являющийся местным начальником пусть не формально, но фактически, продолжает одолевать один из жестяных гремучих шкафчиков, тщетно пытаясь не сталкиваться с аугментированным агентом взглядом. Однако всё играет против, и при каждой попытке Чана развернуться, чёрный силуэт маячит всё более угнетающе. Адам Дженсен не исчезает и даже не думает исчезать.       — Чан, — негромко зовёт Адам, борясь с тем, чтобы не ухмыльнуться, затем осматривает всё помещение на предмет заинтересованности его персоной. Ничего такого, благо, нет: все айти-спецы целиком и полностью отдают себя работе или командному анализу этой работы. Ну и совсем немного сплетням.       За вереницей компьютеров виднеется дверь в кабинет главы отдела по борьбе с организованной преступностью. Возле неё концентрируются весьма обеспокоенные голоса. Немало агентов, несмотря на многолетний опыт в службе, до сих пор шокированы новостью о гибели Винсента Блэка и теперь не представляют, кого поставят ему на замену. Как Адам сумел предположить, Миллер не сообщил никому, что Винсент был убит не просто в ходе неудавшейся операции под прикрытием — никто ни разу не заикнулся о «Чернобоге» и заслуженности именно такой кончины. «Возможно, он уже заранее знал, что его обличили… Господи, как это, должно быть, ужасно переживать», — сотрудники продолжают вспоминать о том, что последние полгода Блэк был чрезвычайно угрюм и нелюдим, однако не приписывают сие к возможному предательству всех святых идеалов.       При этом нет сомнений, что Делара Озен, с которой Дженсен держал связь на момент нахождения тела Винсента, донесла до сведения Миллера именно правдивую историю гибели, без каких-либо прикрас. Непонятно, с чего вдруг такая стойкая уверенность; мысленное возвращение к месту убийства выделяет особым сиянием красную туфлю на шпильке. Она находилась в убежище «Чернобога» вместе с посланием о том, как же глупо Винсент Блэк повёлся на шарм некой неизвестной женщины.       — Чан, — повторный зов уже на моменте приближения Дженсена к огромному столу, сплошь заваленному бумагами и мелкими кабелями, портами, usb-хранилищами и всякой другой технической лабудой, обычно прячущейся в коробе ПК. Адам внимательно смотрит на Питера, когда как тот уже в третий раз достаёт из жестяного шкафчика пустую коробку из-под детского завтрака.       — Чан, — это начинает превращаться в лютейший абсурд, однако нужно соблюдать терпение, — очевидно, картон не поможет тебе в работе. Точно так же, как в целом коробка не предназначена для размеров твоей головы.       — А-аргх... Что ты несёшь?!       — Правду, Чан, правду. Тебе всё равно придётся посмотреть на меня, а я всё равно увижу твою отзывчивость. Лучше тогда заиметь пакет, если уж тебе крайне необходимо, чтобы я не следил за твоей мимикой.       Шумно и грузно вздохнув, Питер Чан разворачивается и смотрит на Адама так, будто тот прямо у него на глазах скрутил шею котёнку. А потом щенку. Хотя и прежней раздражительности всё-таки немало, и Чан стремится показать, что он не из робкого десятка. Он отходит от шкафчика, тоже подходит к столу, ударно врезается ладонями по бокам от ноутбука и зрительно сверлит Дженсена так, словно силится с помощью мыслей подпалить ему волосы. Было бы эффектно, пошатнись перед ним и предмет мебели, и весь компьютерный инструментарий.       — Ну? Вот мы пялимся друг на друга. «Зырим», как ты наверняка говорил лет в пятнадцать. Ну? Что ещё?       — Я не понимаю, откуда на меня столько злости выливается. Уже даже отряд Макриди, как и сам Макриди, стали относиться ко мне лучше, когда как ты наоборот беспричинно рассвирепел.       — Это я-то беспричинно?! — голос поднимается до того визгливо и громко, что ближайшие агенты тут же оборачиваются. Чану приходится стушеваться, наклониться совсем низко и, когда Дженсен делает то же самое, прошипеть: — Ты мне угрожал, мать твою. Угрожал! Ты думал, что я забуду? Думал, что я не вспомню?       — Мои слова не были угрозой. Всего лишь предостережением.       У Питера дёргается верхнее веко правого глаза. А ещё бьётся жилка у виска. И на шее. Он до того негодует из-за бесчеловечного спокойствия Дженсена, что с трудом держит себя в руках, не бросает в него, чем приходится. Довольно долго они сверлят друг друга взглядами — у аугментированного агента, как всегда, прикрытие в виде оптических линз, — а затем тот выпрямляется, опускает голову и выбирает куда более мягкий тон обращений. Показатели КАСИ по части стрессового состояния Питера Чана просто зашкаливают.       — Я прошу прощения, — эти слова даются Дженсену довольно легко, хотя он сам думал, что будет иначе, во время завтрака у себя дома. — Признаю, что был неправ.       — О-о, да вы только посмотрите! Наш Голиаф готов сам склоняться перед мелкими людишками.       — Я серьёзно, Чан. Прости, если напугал тебя. Я выполнял определённую миссию, и когда ты меня раскусил, то тоже забеспокоился за своё ближайшее будущее. И останется ли после него хоть что-то.       Питер Чан сглатывает, явно не готовый к искренности прямо ему в лицо. Адам старается прислушиваться к тому, что происходит за спиной: преимущественно сотрудники продолжают обсуждать всё того же Винсента, но к этому присоединяется бурный спор о поимке хакеров, нанятых семейством Двали, грузинской мафией. Известно, что как минимум её пражская ячейка замешана в лондонском терракте, однако все доказательства оного убывают, подобно песку сквозь пальцы. Единственный полноценный свидетель — как раз таки Адам Дженсен, Виктор Марченко ведь убит. Может, конечно, кто-то из сторонников последнего что-то знает… Но насколько Дженсену известно, Атлантическому дивизиону так и не удалось вытянуть ни одно признание, а поэтому возможность рассадить преступную шваль по тюрьмам стремительно уменьшается.       — Ладно, я… я… — всё внимание снова обращено только к Питеру, который сначала выпрямляется, а затем присаживается за стол. Однако Дженсен качает головой, призывая не просто подняться, но выйти из помещения. Делает он это первым, снова предварительно осматриваясь, будто пёс-ищейка. Взгляд задерживается на находящемся вдалеке кабинете Миллера. И на просматриваемом сквозь стекло силуэте Делары Озен, кажется, помогающей директору держать стакан с водой.       — Но ты всё равно действовал не по указке Опергруппы, просто признай, — обращаются к Адаму и смело встают рядом так, чтобы можно было максимально понизить голос. Азиатский разрез глаз делает всё выражение лица Питера весьма забавным (по-расистски в таком ключе думать). — Признай, Дженсен, что взлом поголовно всех компов в штабе — это, чёрт возьми, не инициатива Миллера.       — А если всё-таки его?       — Я не дурак, — звучит категорично и гордо, но веко у Чана пока не прекращает дрожать, — даже если всем кажется иначе, даже если все видят иное. А ещё я заслужил достаточно доверия Миллера, чтобы он именно мне поручил выуживать информацию из чужих переписок, не посылая для этого тебя. Ты не полноценный профессионал в этом — собственно, почему я тебя и отследил.       Выдержав несколько секунд, Адам усмехается и качает головой. Да, всё верно, не профессионал.       — Ты можешь быть уверен, что слива данных не произошло.       — Это почему же?       — Потому что я не нашёл того, что искал, — проговорив, Адам делает ещё одну картинную паузу и опять поворачивает голову в сторону кабинета Миллера. — Не нашёл… подтверждений.       — Господи, Дженсен, да говори ты уже прямо! Ты работаешь на Коллектив Джаггернаут? Или тебя те сумасшедшие из «Самиздата» подкупили?       — С первым ты угадал. Но лучше бы, конечно, озвучивать такое не при свидетелях.       У Питера, кажется, дыхание теряется. Так и тянет его похлопать по плечу, приводя в чувства. Короткими кивками, которые издалека со стороны ни на что не похожи, Дженсен поочерёдно указывает на все видеокамеры второго этажа, даже те, которые не обращены к ним сейчас объективами. Собеседник начинает крутиться более разоблачительно. Определённо, ему тоже не хватает кое в чём профессионализма.       — Да ну!.. я контролирую всё это дело, беспокоиться не о чем. Если тебе надо скрыть, что мы здесь и сейчас с тобой разговаривали… — тут Чан осекается и прищуривается с подозрением. — Но для чего тебе это? Уж не чтобы замести следы преступления?       — Нет, я просто надеюсь на твою понятливость. Даже ведя параллельную работу для сам-знаешь-кого, я не отступаю от идеалов порядка. Все мои действия направлены лишь на защиту граждан.       — Но какую защиту могут дать…       — Не здесь, Чан. Ты узнаешь всё и больше, но не здесь, — Дженсен ставит акцент голосом, давит, вынуждая собеседника отступить. Но всё же Питер продолжает излучать недюжинный протестный интерес, а именно это и нужно, чтобы получить согласие: — Нам надо встретиться там, где и ты, и я часто бываем. Чтобы наше пересечение не выглядело слишком подозрительно.       — Думаешь, нас сольёт кто-то из своих? А почему бы не встретиться у кого-то дома?       — Потому что никто из нас не похож на гостеприимных хозяев.       — И на закадычных друзей, пожалуй, — добавлено с прыском, однако затем глава кибер-отдела уж как-то смущённо опускает глаза. Мгновенная догадка, почему: кроме Арии Ардженто, нет никого, с кем бы Питер общался столь же часто и близко, как с Адамом. А тому не раз приходилось признаться себе, что он не изгой в единственном экземпляре. У него имеется хотя бы что-то ценное среди биографических строчек — служба в полиции, в спецназе, помощь североамериканскому подразделению ОГ29 перед официальным вступлением в организацию. Доверия к агенту Адаму Дженсену автоматически больше, пусть он и является аугом. Но что до того, кого попросту спасли от тюремного срока?       Впрочем, и для всей этой драмы сейчас не время, тем более когда Адам замечает, что дверь кабинета Миллера открывается. Выходящая Делара выглядит улыбчивой, но задумчивой — это ещё ничего не значит, но глаз цепляется. Они с Чаном находятся в достаточном отдалении от лестницы, спускающейся вниз, поэтому психиатр не останавливается и не разменивается приветствиями. Взгляд её вовсе не задевает агентов, беседующих при весьма близостном контактировании.       Уверенный, что она всё равно заметила их и всё равно что-то для себя учла, Дженсен говорит, что встретиться лучше завтра или послезавтра, в зависимости от загруженности по работе обоих. Хорошо, что на этот раз Чан не начинает метаться и просто договаривается о созвоне.       — Да. Свяжемся друг с другом. Если увидишь, что лучше прислать текстовое сообщение, делай так, — ему хотят сказать что-то ещё, но вдруг по громкоговорителю звучит сообщение «Адаму Дженсену пройти в кабинет директора»; алгоритм имитации, как всегда, формирует приятный женский голос. — И ещё, Чан. Обязательно следи за тем, кто идёт за тобой по улицам. Старайся наблюдать, кто заходит в дом, где ты живёшь. Особенно если это не соседи.       — Чёрт возьми, Дженсен… Ты мне так опять паранойю разбудишь. Я ж ведь только-только перестал сходить с ума от ощущения вездесущности Януса!       — Если бы дело было только в Янусе, я бы такого не стал советовать, — серьёзным тоном отзывается Адам. Это заставляет Питера сунуть голову в плечи.