The Score
<In My Bones>
So tired of comparisons, tryin' to learn the lesson in, Fallin' every time that I do. The chemicals inside my brain never let me feel the pain, Pushing me to see the truth. My heart is like a hand grenade — pull the pin and detonate, Ready, set, I'm about to blow (Ready, set, I'm about to blow). 'Cause all the hate you ever spewed, made me into something new, Sit back and enjoy the show. It isn't in my words, 'cause they come and go, But everything that hurt taught me how to grow. It isn't in my skin or these scars that show, 'Cause my fight within comes from below. I feel it in my bones! I feel it in my… I feel it in my… I feel it in my soul! I feel it in my… I feel it in my… I feel it in my… I ain't gonna break, I'ma make you wonder, Rolling in the deep, can't steal my thunder. Ay, oh, I know, I feel it in my…
I feel it in my bones!
******
Начало шестого часа ознаменовалось для острова Магне канонадой самых разнообразных криков и звуков. Хотя само Солнце ещё даже не успело проснуться и засиять на горизонте — в солдатских казармах уже повис громкий и монотонный вопль старшин в унисон с командам дневальных, призывающими спящих солдат и матросов повскакивать со своих коек и построиться на центральном проходе расположения. Свободные дневальные рыскали меж рядов поставленных друг на друга кроватей в поисках зазевавшихся или наглецов, посмевших забить на команды, чтобы затем буквально протереть ими полы, пока боцманы и прапорщики оглашали планы на следующие пару часов. Громкий возглас «Вольно!» — и вот уже рядовые, матросы и ефрейторы разделились на две неорганизованные группы, одна из которых ломанулась в душевую, чтобы сходить в туалет и побриться раньше остальных, а вторая, дабы не толкаться с первой, принялась застилать и отбивать кровати. Это было утро понедельника, и каждый знал, что теперь предстоял комплекс физических упражнений, начинающийся с пробежки вокруг базы в плотном строю и в ногу. По крайней мере, они всеми силами стремились бежать в ногу, ведь в противном случае могло статься так, что она бы просто дала им команду начать перемещаться «гуськом», что было в разы труднее, но хуже всего — расстояние для преодоления в таком присяде не сокращалось ни на метр. Для штабсобербоцмана Маргариты Дюбуа отнимающиеся после такого «разогревочного упражнения» ноги не были объективной причиной для отмены дальнейших приседаний и отжиманий, а потому утро понедельника и вторника, когда «Стальная Мамочка» обычно брала шефство над всей этой процессией, было временем для рядового солдата и даже младших унтер-офицеров куда более страшным и жестоким, чем даже налёт вражеской авиации. Шутка ли, но златовласая красавица с франко-шведскими корнями производила впечатление истинной арийки не только своей внешностью, но и физическими способностями: чтобы достигнуть скорости её условного «спортивного шага» весь остальной личный состав бежал спринтом с высунутыми от натуги языками и задыхаясь, и не редко случалось так, что девушка сама вызывалась вести строй бедолаг, отчего многие из них начинали мечтать даже о боевой тревоге, когда можно было хотя бы передохнуть. «Стальной Мамочкой» её звали шëпотом, когда были на все сто пятьдесят процентов уверены, что та этого не услышит, и горе было тому, кто эту суровую и, кажется, совершенно не человеколюбивую особу осмеливался вывести из себя нарушением дисциплины или штатного расписания, а таких дураков было не особо много. Подобные инциденты случались, но в большинстве своём они были относительной редкостью… М-да, «в большинстве своём». По воле какого-то злого рока на одной военно-морской базе несли службу одновременно самый ленивый и недисциплинированный унтер-офицер в мире, которому впору работать подмастерьем какого-нибудь кондитера, где можно и вздремнуть от скуки, и женщина, что при выборе профессии определëнно промахнулась пальцем мимо военной полиции, каким-то немыслимым образом попав на флот. Противостояние капитан-лейтенанта Никлауса Веббера и штабсобербоцмана Маргариты Дюбуа было поистине легендарным, кровопролитным и каноничностью своей уступало разве что сравнению военного потенциала линкоров и авианосцев. Пользуясь своим служебным положением и тем, что прежный командир педантично следовал принципу правоты погон, а не фактов, Веббер не мало крови попортил своей младшей коллеге собственным дурачеством и надругательским отношением к порядку, как к концепции… И от того лишь только слаще для девушки было предвкушение, что с дня на день из Берлина вернëтся Райнхард Шмидт в новом звании и должности, и фрау Дюбуа отплатит сторицей наглому бомжу с бесящей до глубины души щетиной. Она взахлёб упивалась прямо сейчас и едва ли не оргазмировала от зрелища того, как натужно пыхтит капитан-лейтенант, запястья которого привязали к снятой с турника тяжëлой металлической перекладине и заведели ему за голову, и приседает. Пот лился с лица Никлауса ручьём, а на спине уже живого места не осталось от обломка отопительной трубы, который Маргарита использовала, чтобы в процессе осанка мужчины оставалась идеально прямой. — Сто, нха, семьдесят… д-девять! — Ещё триста двадцать один! Давайте, герр капитан, вы сможете, я в вас верю! Солдаты и ефрейторы, добивающие свой последний круг, при виде творяшегося на плацу истязания в похожей степени и по сходственным причинам испытывали три чувства: глубокую благодарность Верховному Канцлеру, Великому Адмиралу, Фатерлянду и любым морским Богам, что всё своё внимание «Мамочка» этим утром уделяла одному только Вебберу, а не им; сочувствие к бедному капитан-лейтенанту, ибо страдать ему придётся ой как долго… И злорадство, потому что в промежутке между сменой старого командира и восшествием нового этот козëл их изрядно заколебал! Что же до самого Никлауса, то как бы он не пытался отвертеться или осадить зарвавшуюся, по его мнению, стерву, все потуги ту лишь разогревали и ускоряли. Марго прекрасно знала, что хоть это недоразумение и было товарищем и даже другом фрегаттенкапитана Шмидта, последний и пальцем не поведëт, чтобы оправдать единственную оставшуюся надежду Веббера… И она даже не прогадала, потому как сам Райнхард прямо сейчас преспокойно наблюдал за происходящим из окна своей комнаты на втором этаже офицерского корпуса, будучи, считай, в первом ряду. Собственно, наличие в штате такой личности, «неровно дышащей» к его другу, и было причиной, почему брюнет сам не занялся воспитанием Никлауса. — Это неуставные отношения! Я буду жаловаться герр команданту! — из последних силëнок завопил мужчина, на что получил бойкий и задорный ответ. — На обычную утреннюю разминку? Удачи! — Я, гхах, я выше тебя по рангу, гх! Это я должен тебя качать!.. — Повторюсь: удачи. — с этим совершенно сатанинским смехом она вломила импровизированной дубинкой ему по согнувшейся спине так, что ноги мужчины уже не выдержали, и тот пал мордой в лужу, поближе к которой Дюбуа устроила эту «тренировку» специально на такой случай. В её сердце не было сожаления или опасения — не стало их и после того, как она невзначай глянула в окно спальни Шмидта и получила от него хоть и скромный, но максимально красноречивый кивок. Блондинка салютовала ему с ярчайшей улыбкой на устах и приступила к следующей экзекуции из подготовленного заранее целого парка кровавых аттракционов. Ну, а Райнхард предпочёл более не наблюдать за страданиями Никлауса и отвернулся, хотя отчётливо слышал последующий плачь, сочащийся «блядской гордостью» и «ублюдскими амбициями»… Или как он там говорил? Но не только рядовым и некоторым капитан-лейтенантам это утро принесло удивления и неожиданности. Команды старшин к подъëму и создаваемое дневальными эхо звучало в казармах для рядового и низкопоставленного личного состава, которому из-за уничтожения нескольких бараков и целого бытового корпуса пришлось сильно потесниться, и для старших унтер-офицеров не предназначалось, так что нынешний дежурный обычно посылал своего помощника, чтобы тот будил их в частном порядке. Прапорщики, командиры рот, боцманы и лейтенанты на таких базах сами решали, сколько времени у них уйдëт на приведение себя в порядок и утренний приём пищи, но пробуждение в будние дни недели всё же соответствовало общему с рядовым составом распорядку… И тем сильнее было замешательство Шмидта, когда его не только не пришли будить, но и будильник, который он помнил, что ставил прошлым вечером, не сработал. Механизм был исправен, так что его просто кто-то вырубил, и проснулся брюнет в полшестого только лишь благодаря утробному нытью герра Веббера. Кто-то осмелился зайти в комнату командующего без разрешения и таким образом саботировать его собственное расписание… Хоть и сформулировано грозно, но ситуация на самом деле смешная и вряд ли требует разбирательства с применением буквы военного закона. Райнхард, который сейчас висел вниз головой на перекладине, тянущейся от одной стены к другой почти под самым потолком, и подтягивался при помощи усилий брюшных, спинных и тазовых мышц, не собирался искать виновника или ломать себе голову, кто бы это мог быть. Потенциальных «преступников» было предостаточно, и мог им оказаться как сам Никлаус, желающий разбаловать своего нового непосредственного начальника по собственному примеру, так и кто-то из других офицеров, с которыми Шмидт находился как в хороших, так и в плохих отношениях. — Без разницы. — таков был вердикт, и парень продолжил упражняться, пока его ушей сквозь собственные глухие вздохи не донёсся сначала стук чьих-то каблуков о линолеум, а затем и не громкий стук о деревянное полотно. — Герр командант, вы не спите? Это… — Заходите, фрау штабсбоцман, неудобно разговаривать с тем, кого не видишь. Следуя приглашению фрегаттенкапитана, дверь чуть погодя открылась вовнутрь, и по виду зашедшей особы он тут же понял, кому именно из личного состава принадлежала шалость или же скорее инициатива отключить будильник. То была молодая девушка примерно его возраста с длинными седыми волосами, заплетëнными в косу, и несвойственными человеку костными выростами на голове, обрамляющими светлое миловидное личико на манер латинской буквы «S». При первом взгляде на подобие женской штабной униформы могло не возникнуть вопросов, но больно сильно в глаза бросались вполне гражданские тёмно-серые капроновые чулки на подтяжках и туфли на высоком каблуке — при большом желании до этого можно было докопаться по уставу, но вряд ли у кого-нибудь из служивших здесь мужчин могло возникнуть недовольство лицезрением красивых и стройных женских бëдер, коленей и щиколоток. Особенно когда обладательница столь привлекательной внешности производила впечатление, пожалуй, самой спокойной, дружелюбной и покорной валькирии из всех, кто только ступал на эти проклятые берега. — Прошу прощения, мой фюрер, я взяла на себя смелость принести вам зав… — только начала штабсбоцман Нюрнберг, как тут же оборвалась на полуслове и застыла с выражением удивления и смущения. Чтобы не пятнать униформу или спальный комплект одежды, Райнхард приступил к утренней разминке в одних только трусах-семейниках, которые от полусотни подобных подтягиваний вниз головой уже немного обмокли в поте. Рубиновые глаза валькирии тут же зацепились за икры молодого человека, преобретающие завидную рельефность во время сокращения, ей показалось необычайно завораживающим то, с какой лëгкостью он, раскачавшись на ровном месте, слетел с турника и грациозно приземлился на ноги, словно ягуар или леопард — совершено бесшумно и невесомо. Представ перед ней в полный рост, Райнхард вызвал на девичьем лице здоровый румянец и в какой-то мере глупое выражение, какое делает оголодавшая собака при виде куска вырезки за витриной мясной лавки, и были тому причиной две занятные черты его внешности. Во-первых, несмотря на по-хорошему «обычную» и непримечательную внешность, практически лишëнную каких-либо эмоций и отличительных черт, за исключением стальных серых глаз и явной принадлежности к европеоидной расе практически без примесей иных народностей, и на худощавое телосложение, из-за которого любая одежда на нём казалась навешенной на проволочный манекен, само по себе тело немца именно сейчас не производило впечатление дистрофичного или болезненного: хоть мышцы и не выпирали на стандартный при хорошей физической подготовке манер, но почти полное отсутствие жира придавало им хорошую рельефность и показывало развитость, что в купе с просвечивающими в данный момент венами создавало впечатление, будто бы физическими упражнениями он не наращивал себе массу, а просто увеличивал плотность мышечной ткани. Внешность, первое впечатление и даже устоявшееся со временем мнение — обманчивы, и сейчас, не в силах унять бегающий по его телу жадный взгляд, Нюрнберг понимала это, как никто другой. Ей ведь ни разу за всё время их знакомства и сотрудничества на Магне не выпало возможности увидеть его без верхней одежды, как и, на что она очень надеялась, другим валькириям, и от этого щëки, уши и грудь становились ещё горячее. Впрочем, имелась и вторая черта, вызывающая помимо вполне типичного женского возбуждения уже удивление и даже переживание. Всё тело Шмидта, кроме ладоней, ступней и шеи, покрывал своеобразный камуфляж из шрамов самого разного рода и качества заживления: в каких-то местах рубцы были рваными и беглыми, но глубокими и отдающими ощущением, будто бы следы борьбы на грани жизни и смерти с диким животным, а какие-то отметины своей длинной, малой толщиной и наличием пересекающего их множества коротких поперечных, а также положением относительно жизненно-важных органов указывали на давнее хирургическое вмешательство. Самым, пожалуй, ярким маркером из всего этого великолепия пережитков крайне беспокойного прошлого была паутиноподобная отметина под правой стороной груди, напоминающая скорее склеенные осколки стекла, нежели сшитую воедино человеческую кожу; с обратной стороны, под лопаткой, имелось аналогичное сплетение заживших швов, хоть и было оно в разы меньше. Девушку буквально резало изнутри противоречие, как у столь спокойного, на вид хрупкого и совершенно домашнего мужчины может быть шрамов на, без малого, две жизни какой-нибудь беспокойной валькирии… А ещё всё тело становилось горячее при виде мышц и чего-то, что выпирало в области паха и было заправлено в правую штанину семейников, едва не вываливаясь из неё. Ещё одна «мышца», при виде продолговатого и облепленного запотевшей тканью силуэта которой у Нюрнберг чуть ли не пар из ушей валил. — Это-это-это… — покрасневшую ярче кленового листа поздней осенью девушку натурально замкнуло, и не заметила она, как пальцы перестали ощущать поднос, с которым сюда пришла. Пока смущëнная валькирия думала о чëм-то своём, словно бы выпавшая из реальности, Райнхард взял из её рук металлический поднос и поставил на письменный стол, стоявший правее. Это был вполне стандартный для утра понедельника рацион, состоящий из гранëного стакана с чаем, рыбного блюда с гарниром из картошки и нескольких кусочков чëрного хлеба, но были здесь и некоторые отличия, о которых рядовой солдат мог только мечтать. Судя по тëплому аромату, это был настоящий свежий чëрный чай, а не типичный цикорий, который мог приобрести вкус уже какао, если в него добавить немного молока, и рядом со стаканом располагалась небольшая чашка с сахарным песком и ложечкой; кусочки рыбы были лишены как кожицы, так и фрагментов хребта с рëбрами, а своим насыщенным красным цветом и целостной формой говорили о куда более высоком качестве филе, нежели то, которое в данный момент ели матросы в столовой, золотистый же картофель одним только видом говорил о недавнем приготовлении, а не о ещё вчерашней заготовке, и об обжарке в масле, а не о варке на пару. И была ещё пара кусочков сыра вдобавок к хлебу. — Благодарю за старания, фрау штабсбоцман. — А? — его слова вывели её из ступора, и девушка поспешила куда-нибудь деть бесстыжие глаза. — Это не… — Наши повара так не готовят даже для офицеров, так что я решил, что этот чудесный завтрак — ваших рук дело. Я ошибся? — Г-г-герр командант, я просто подумала, что вам не захочется сразу после прибытия из столицы возвращаться к стандартному рациону. — хоть в данный момент она и прятала руки за спиной, но Шмидт подозревал, что не заметил на тонких девичьих пальцах зарубок только из-за хорошей метачеловеческой регенерации. По крайней мере, создавалось такое впечатление. — Я прибыл позавчера и уже успел насладиться воскресной гречневой кашей с котлетами, так что тут вы немного прогадали. «Дура!» — вот, какое звучание его фраза приобрела в её сознании, и Нюрнберг смутилась уже от осознания собственной глупости. Тем не менее, никакой иронии или издёвки с словах офицера не было, просто замечание. — Прошу простить за то, что видите меня в таком виде — обычно к этому времени я уже заканчиваю принимать душ после разминки, но мой будильник в этот раз… Это ведь ваших рук дело, не так ли? — Я-я просто видела, каким замученным вы выглядели в последнее время, герр командант. — она чуть ли не задыхалась, как рьяно стремилась объясниться. — Вы встаëте в такую рань, а засыпаете так поздно, что… — Я встаю не раньше остальных и засыпаю не позже них, фрау Нюрнберг, это стандартное расписание, к которому уже давно привык. — Но вы же командующий, вы же… — Я всё ещё хожу по земле на двух ногах, моя плоть — из мяса, а не из металла, как у вас, и бархатная пурпурная мантия мне по уставу не положена. — Виновата, мой фюрер, это больше не повторится. — Просто думайте в следующий раз, на что стоит тратить силы и энтузиазм. — он лёг перед батареей, завел за неё ступни, а руки — за голову, и стал качать пресс. — Ещё раз благодарю за завтрак, я оценю его чуть позже, когда закончу с упражнениями. У вас всё? Нюрнберг несколько замялась, какой-то рефлекс заставил её сжать ткань рубашки на груди и подол юбки, но, даже несмотря на опасения, она всë же озвучила вопрос дрожащими губами: — Герр командант, разрешите поинтересоваться? — он не ответил, но и не отказал, а просто продолжил. — Тот рапорт на вашу отставку по собственному желанию, это же… — Не буду лукавить, фрау штабсбоцман, а скажу вам то же самое, что озвучил в разговоре с капитан-лейтенантом Веббером: моя отставка случится, но несколько позже. Сейчас время для этого неподходящее. — Вы… Герр капитан, вам так неприятна служба с нами? — Нисколько, дело не в вас. У меня свои причины. — Тогда почему вы с этим тянете?! Эмоций в этом выкрике было неоправданно много, так что Шмидт даже остановился на полусгибе… А затем продолжил качаться, как ни в чëм не бывало. — Как я уже сказал: время неподходящее. — Что это значит? «А ведь не соврал Нико, действительно что-то есть.» — этого он, конечно же, не произнëс, но перекатился на живот и стал отжиматься. — На данный момент, фрау Нюрнберг, как вы знаете, мир находится в состоянии тотальной войны и гонки вооружений, где каждая держава вне зависимости от еë политических доктрин… — он глубоко вздохнул. — Государственного строя и возможностей к осуществлению амбиций своего управленческого аппарата стремится возвысится над остальными. На сегодняшний день основная линия фронта проходит по акваториям — это увеличивает ценность военно-морского флота, как основного оператора этого конфликта. Морякам платят больше из-за риска и интенсивности боевых действий и трудных условий работы… — Вы здесь только ради денег? — в этом вопросе не было упрëка или непонимания, только какая-то эфемерная обида и грусть. — А ещё ради собственной безопасности. — М? — она хлопнула глазами, и Райнхард встал в планку. — Если сегодня или завтра я подам рапорт на увольнение из рядов Рейхсмарине и предпочту заняться чем-то другим… То даже в случае рассмотрения руководством заявки и согласия с ней, кто даст мне гарантии, что через неделю после этого Фатерлянд не перейдëт в решительное наступление на берега Азии, Африки или какой-то из Америк, и меня, уже гражданского человека, не мобилизуют в срочном порядке вместе с остальными в качестве подкрепления основным силам прорыва? Верно, никто. Будучи рядовым стрелком, посланным в пекло или засевшим в окопе под вражеским обстрелом, я имею куда больше шансов бесславно погибнуть по чистой случайности, нежели здесь, в том звании и должности, в которых нахожусь, и будучи под присмотром и защитой столь же чутких людей, как вы, фрау Нюрнберг. Он, наконец, закончил с утренней разминкой и направился в находящуюся на этаже душевую, прихватив с собой принадлежности… А девушка так и осталась стоять на месте. Для фрегаттенкапитана Атлантического военного округа Райнхарда Шмидта этот разговор не был чём-либо особенным, он не придавал этому окраски лишнего трëпа «от нечего делать», проникновенной исповеди или попытки просто заговорить валькирии зубы, чтобы она наконец-таки оставила его в покое — он просто ответил на волнующий лично эту сереброволосую красавицу вопрос, но для неё самой этот диалог оказался чем-то куда большим. Пока парень смывал с себя застывший за ночь и наработанный за утро пот, Нюрнберг думала. Она не находила себе места, так сильно разрывалась душа от увиденного сегодня и кровоточило сердце от услышанного, и в какой-то момент от ряда безмолвных умозаключений, известных лишь женскому разуму, её голова поникла, а ноги будто бы отнялись, так что девушка просто присела на край кровати молодого человека. Она провела рукой по скомкавшейся простыне, всё ещё влажной и тёплой от сна на ней того самого мужчины, чьë лицо не могла выкинуть из головы, и что-то осознала. Когда же Райнхард закончил с утренними водными процедурами, в процессе помывшись, побрившись, почистив зубы и одевшись в рабочую рубашку, брюки и туфли, захваченные заранее, чтобы недавняя неловкая ситуация не повторилась, он вернулся в свою комнату, но уже не застал там алоглазую валькирию. Завтрак был накрыт брезентом, чтобы сохранить хоть немного тепла и не остыть окончательно, а кровать оказалась заправлена и довольно-таки качественно отбита, но от глаз офицера не укрылось то, что клетчатые бело-синии наволочка для подушки, покрывало и простынь оказались поменяны на свежие из шкафа возле кровати. Забрала ли их милая Дева Моря, чтобы просто кинуть в стирку с остальным постельным бельëм, или же?.. Впрочем, дальше Шмидт предпочёл не фантазировать, а приступил к приёму пищи, особенно когда всё так аппетитно выглядело и пахло. Последующее утро не предрекало каких-либо приключений и плавно перетекало в полдень, а Райнхард, к собственному удивлению, оказался будто бы всеми забыт. К нему не обращались ни другие офицеры, ни валькирии, ни даже надоедливый Веббер… Хотя с этим, в общем-то, всё и так было понятно. Ни у кого не возникало сомнений, что такого смутьяна не слышно и не видно из-за того, что он либо умер от истязаний Дюбуа, либо сумел найти надëжное место для крепкого сна без задних ног в какой-нибудь коморке на базе или даже в Вольфенбахе, либо партизанит в лесах Магне, скрываясь от неостановимого асфальтового катка с глубокими голубыми глазами, отдающими полированным золотом волосами и четвёртым размером груди. Скорее всего, все три варианта одновременно и в равной степени. Возвращаясь к Шмидту — он строчил очередной акт с сосредоточенностью и усердием, с какими пулемëтчик косит ряды вражеской пехоты, бегущей прямо на пули, как на парад, и лишь редкие звонки дежурного с докладами нарушали устоявшийся в кабинете эстетичный ритм шелеста бумаги, стука чернильной печати и рысканья ручки в поисках свободного места в документах. Однако, в один из тех редких моментов, когда эта симфония затихала, потому что Райнхард внимательно вчитался в одну из сторонних рукописей, в дверь кабинета постучали именно с тем же самым звучанием, которое нарушило его покой утром. — Йа, фрау штабсбоцман, заходите. — он без тени сомнений позвал валькирию, и через мгновение вполне ожидаемо удостоился возможности лицезреть её слегка румяное от смущения лицо. — Прошу меня простить, герр командант, я вас отвлекла? — Я уже закончил. Вы что-то хотели? — ему хватило утренней сумбурности и абсурдности, так что брюнет специально солгал о состоянии своих дел, решив, что от перерыва в пять-десять минут большого вреда не будет, зато девушка не будет ощущать себя отвлекающим фактором. — Йа, мой фюрер, это насчёт сегодняшнего утра. Я бы хотела ещё раз извиниться… — За будильник? — Это тоже, но ещё и за то, что заставила вас потратить своё время на тот наш диалог. Я не сумела сохранить хладнокровие при разговоре с вышестоящим по званию и должности офицером и проявила чудеса бестактности, когда даже не отвернулась, хотя вам наверняка было неприятно, что такая, как я, разглядывает ваше… — Фрау Нюрнберг, может, воды? — побеспокоился он, что девушка была в шаге от того, чтобы разрыдаться. — Ну вот, опять я… — всхлип, который игнорировать уже не смог бы даже самый чëрствый тюфак, и к Райнхарду это также относилось: он налил из графина в стакан холодной воды и подал девушке, что та с готовностью приняла. Это помогло, и теперь валькирия более переживала не за то, что наверняка показалась командиру назойливой и плаксивой истеричкой, а за то, что их с ним пальцы соприкоснулись как в момент передаче ей стакана, так и при обратном действии, и от этого по рукам пробегал ток. — Так лучше? — Йа, благодарю вас, мой фюрер. Не знаю, что на меня сегодня нашло, должно быть усталость? — Не нужно объяснений, я примерно понимаю, что вы сейчас чувствуете, так что не осуждаю. Отдышитесь. И она последовала его совету, сделав несколько глубоких вздохов носом и столько же протяжных выдохов ртом. Шмидт же коснулся копчиком грани стола и положил на неё обе ладони. — Знаете, фрау Нюрнберг, с недавних пор я стал подмечать некоторые, м, «неправильные» вещи, которые не должны происходить, но почему-то происходят. Понимаете? — Это вы о?.. — хоть она и не уловила сути его фразы, но очень хотела это сделать. — Я об ошибках. К примеру вчера, копаясь в макулатуре нашего прежнего начальника, я обнаружил несколько занятных документов, проливающих свет на какие-то проблемы и погрешности в работе этой базы. Например, вы не задумывались, почему хоть наши столкновения с силами «Союзников» не такие уж и частые по сравнению с другими подобными объектами, нам с некоторых пор упорно не хватает боеприпасов для артиллерии и масла для отладки механизированных частей гарнизона? — Проблемы с логистикой? — Случайно или же намеренно неправильно составленные рапорта на материальное обеспечение, из-за которых служба логистики Рейхсмарине введена в заблуждение, будто бы того объëма, что они нам посылают, нам хватает. — Мой фюрер, насколько я знаю, такого рода документацией занимались вы, фрау Церинген и герр коммодор Фланде, верно? — От таких обязанностей меня освободили, и с тех пор стали возникать подобные просчёты, в итоге значительно осложнившие отражение последней атаки Королевского Флота. — Диверсия? Это же… — она глубоко задумалась. — Мой фюрер, могу ли я предположить, что вы рассказали это мне по той причине, что подозреваете меня? — Я просто привёл пример очевидных ошибок, имеющих место быть. И она с облегчением выдохнула. Конечно, лëгкий крейсер Нюрнберг не была замешана в сделках и мятеже бывшего командира Магне и его адъютанта, а о факте предательства узнала лишь позавчера, одновременно с самим Райнхардом во время очной ставки с Церинген, Нассау и Роон, но слова Шмидта заставили её сердце едва ли не в пятки провалиться, будто бы после этого он стал подозревать в обмане всех вокруг — и её том числе. Мысль, что от этого безобидного отключения будильника, чтобы он получше отдохнул, и факта приготовления завтрака мужчина мог обозлиться на неё, для девушки была просто невыносима, и поэтому… — Герр командант, если разрешите, я понимаю, что необдуманные и неосторожные действия вашего предшественника сильно осложнили ваше пребывание в новой должности, и я хотела бы… Я… Если вам будет угодно, я могла бы помочь вам с документами и… — Это пример ещё одной ошибки, допущенной нашим руководством. — …? — Не хотели бы вы перевестись в дивизию обеспечения вслед за фрау Церинген? Пожалуй, если бы в этот момент она держала в руках тот самый поднос, в котором утром принесла ему завтрак, то в следующее мгновение по кабинету и приëмной комнате разнеслись бы звуки столкновения с полом металлической пластины и бьющейся от удара посуды — столь громоподобными оказались его слова, что Нюрнберг просто разжала бы пальцы от удивления… и отчаяния. — М-мой фюрер… В-в-вы ведь не… Я очень сожалею, если показалась вам излишне назойливой и разгневала! Прошу, забудьте о том, что сегодня случилось, только не!.. — Всё в порядке, фрау штабсбоцман, ни к чему столько переживаний. Это был простой вопрос, на который хватило бы настолько же простого «Никак нет». — Мой фюрер, вы не… — На свой сугубо субъективные взгляд, я рассматриваю нахождение на передовой позиции столь мягкого и нежного человека, как вы, в качестве грубого просчëта нашего руководства. Подобные условия проживая и несения военной службы вряд ли подойдут персоне вашего склада ума и характера, а ваши впечатлительность и чувствительность могут сыграть с вами здесь злую шутку, и вряд ли вы будете этому рады. Как и я. Лейтенант цур зее изъявила стремление отстраниться от активных боевых действий, и я удовлетворил её желание в меру своих скромных возможностей и таким образом, каким это понял, что же до вас, то если вы по какой-то причине хотите продолжить несение службы на военно-морской базе Магне под моим началом, то будь по вашему. В таком случае прошу учесть, что после обеда вам, согласно графику дежурств, предстоит заступить в патруль после обермата Роон, и не лишним будет подготовиться и повторить свои служебные обязанности. Ступайте. Больше в кабинете не прозвучало ни слова, и фрегаттенкапитан вернулся к бумагам. Нюрнберг же поспешила удалиться, чтобы не мозолить глаза командиру, но стоило ей выйти в приёмную и закрыть за собой дверь, как по щекам потекли горячие слëзы. Она выдержала и не показала подобную слабость тому, кем больше всего дорожила, но сейчас, вдали от чужих глаз, она облокотилась о секретарский стол одной рукой и зажала рот другой, чтобы не дать предательски дрожащим губам ни шанса даже пискнуть, хотя от этого чувства хотелось просто волком выть… Впрочем, в определëнный момент мебель не выдержала усилившегося напора разгорячëнной валькирии и какой-то своей частью громко хрустнула, отчего девушка запаниковала и устремилась прочь. А Райнхард, всё это время наблюдавший за дверью, словно бы прекрасно видя сквозь неё, утвердительно кивнул раздавшемуся за двурью хрусту и отдаляющемуся цоканью каблуков, будто бы всё это было самим собой разумеющимся делом, и вернулся к работе. — На должность адъютанта, значит?******
Насколько спокойным может быть жизнь человека на берегу моря во времена, когда океаны всего мира полыхают пламенем безжалостной войны на истощение? Для жителя Бремерхафена этот вопрос показался бы издевательски риторическим и не без причины, ведь на долю сильных духом, но отчего-то не больно улыбчивых уроженцев сего некогда портового города выпало не мало бед, принесëнных этим конфликтом и предшествующим ему бедствием. Почему «некогда портового»? Что ж, со времён опустошительного катаклизма, именуемого «Первыми Вратами», когда моря вскипели и вспенились бесчисленным множеством извергнутых мрачнейшими расщелинами Мирового океана существ, ныне известных как Глубинные, вся прибрежная инфраструктура Бремерхафена оказалась в буквальном смысле сожрана демонической водоплавающей саранчëй, а большая часть наземной — обстреляна и предана огню. Общая судьба для всех стоящих возле воды городов и поселений, за чьи жизни пришлось бороться валькириям. В те времена это было похоже на хрестоматийное противостояние Добра со Злом, где с одной стороны оказались полчища безобразных бесов-людоедов, для которых дерево, камень, железо и человеческая жизнь оказались на один зуб и на один вкус, а с другой — на вид хрупкие, но невероятно сильные и яростные воительницы, словно восставшие против Ада посланцы Небес. Тогда перестали иметь вес различия в происхождении, цвете формы и кожи, месте жительства и символике на броне — тогда в своей отчаянной борьбе эти девушки орошали берега континентов дождями солëных слëз, полнили воды морей собственным обжигающим потом и бездыханными телами, торговались с Матушкой-Смертью за души всех живущих и держали горячий спор с Люцифером за каждую капельку крови, оценивая ту океанами своей. Но это было тогда. Со временем одна угроза оказалась изничтожена, забыта, но своим наследством родила другую, быть может, куда более яркую и жуткую. После того, как «Первые Врата» захлопнулись, Бремерхафен возродили для продолжения морской морговли, международных перевозок, туризма и рыболовецкого промысла, но затем вспыхнула Мировая война, в процессе которой гавань с самим городом не единожды переходили из рук в руки, по итогу обратившись в ничто. Изрешечëнные и обрушенные артиллерийскими обстрелами дома, изорванные танковыми прорывами и таранными атаками скверы, перекопанные отгремевшими бомбардировками улицы с площадями и цепь братских могил, словно бы обрисовавшая черту города — это остывшее чëрное пепелище служило памятником человеческому безумию. Было решено, что гораздо проще и дешевле будет предоставить обездоленным горожанам дома в близлежащих городах и посёлках, нежели в очередной раз восстанавливать Бремерхафен по схеме гражданского строительства, но увы, его обгорелому трупу было не суждено просто тихо и мирно истлеть. Заложенный давным-давно на восточном берегу реки Везер, впадающей в Северное море, сейчас он представлял из себя одну большую огневую точку, призванную быть непреодолимым «шлюзом» на пути любого противника, пожелавшего пройти по этому пути к Гессену, Бремену и Нижней Саксонии. Береговая линия словно мхом поросла ощетинившимися дотами и орудийными казематами, сети обычных окопов переплелись с артериями более широкими и глубокими, чтобы в этих местах тяжëлые танки и самоходные гаубицы могли остановиться и вести огонь в сторону залива, спрятав большую часть корпуса за укреплениями, невдалеке располагался широкополосный аэродром, но самое главное — именно эта береговая структура была назначена пунктом базирования дивизии обеспечения Железного Рейха. Здесь несли службу люди, призванные поддерживать валькирий, которых по каким-либо причинам исключили из состава других воинских формирований и определили сюда в качестве резерва: для кого-то из Дев Моря дивизия была местом, в котором удавалось перевести дух и хотя бы спокойно поспать вдали от активных боевых действий, для кого-то — перевалочным пунктом, чтобы восполнить припасы и потери и со свежими силами вернуться к войне в Атлантике, Северном Ледовитом океане или англо-скандинавской акватории. Но были и такие кадры, для кого это место в долгосрочной перспективе представлялось настоящим дисциплинарным батальоном, где из них денно и нощно выбивали дурь такие же девушки из стали, ведь только они на подобное и были способны. Самые буйные и беспокойные валькирии, чьë поведение нельзя было назвать никак иначе, кроме как склонностью даже не к участию в вооружённых конфликтах, а к совершению настоящих военных преступлений, находили здесь то, что искали — боль, кровь и отчаяние… Но вряд ли были довольны тем, что это вершилось не их руками по отношению к кому-то другому, к виновным и невинным, а чужими — по отношению к ним самим. Это было стандартной практикой, а потому несущие сегодня вахту патрульные и артиллеристы не особо возмутились насчёт того, что видели сейчас в оптике своих орудий и биноклей двух девушек, чей «диалог» не назвать обыкновенным мордобоем было бы трудно. В такие моменты солдаты не стеснялись заключать между собой пари, кто же кого в итоге накормит илом, и делали самые разные ставки, начиная порцией выдаваемого на неделю шоколада и заканчивая колодой эротических карточек, саморучно состряпанных из фотографий и вырезок из журналов «не совсем уставного» содержания. Беспокойство имело место быть, но лишь оттого, что львиная доля мужчин опасалась потерять свой заклад: ожидаемая претендентка, на которую в данном деле было грех не поставить из-за её оторванности и не самой чистой репутации, по полной огребала от новенькой, чьë присутствие многим здесь казалось необычным, а кому-то — даже оскорбительным. — …поганая сучка, да я тебя!.. — рот, попытавшийся произнести очередную угрозу в адрес противницы, уже лишился нескольких зубов от предшествующих атак, так что прозвучало это до смешного шепеляво. Дать завершить ругательство, впрочем, миниатюрной брюнетке никто так и не позволил, потому как в это же мгновение она отхватила локтем с разворота в висок и отлетела на добрый десяток метров. Она проигрывала почти в сухую, и видно это было каждому: что рядовому солдату, что другим валькириям, наблюдавшим за «воспитательной работой» в отношении тяжëлого крейсера Дойчланд. — Меня это немного беспокоит. — девушка в белом церемониальном офицерском мундире обратилась с этими словами к своей соратнице, что сейчас вальяжно сидела на краю бетонной пристани, бултыхая воду мыском сапога. Красавицу с огненно-рыжими короткими волосами, тянущимися колючим ëжиком к плечам и в стороны, судя по взгляду, не особо волновало то, о чём переживала сестра по оружию, и на лице её игралась лёгкая улыбка, словно бы они вместе смотрели по телевизору развлекательную передачу. — А тебе самой хотелось вправить мозги нашей «сестрице», Майнц? Давай, её уже хорошенько размяли, так что это будет под силу даже тебе. — М, нет, но… — она прикрыла рот кулаком. — Нормально ли, что мы позволяем заниматься подобным кому-нибудь, вроде еë? Необычно наблюдать за тем, как чужак безнаказанно избивает валькирию Рейха, а нам это будто бы и в радость. Такого раньше не случалось… — На поле боя — да, мы бы такого не позволили, но сейчас она — одна из нас, так пусть продемонстрирует, из какой стали собраны американские линкоры. — подала голос третья особа, появление которой в столь ранний час девушкам опеределëнно было в диковинку. — Фрау обер-лейтенант! Это редкость увидеть вас в… — Малышка Первая осмелилась нарушить мой предобеденный сон, потому что беспокоилась, как бы эти двое не наворотили дел. Я её, конечно же, хорошенько за это отшлëпала, — и Майнц сразу съежилась со стыдливым румянцем на лице и на поводу какого-то рефлекса или недоброго воспоминания ухватилась за заднюю часть подола юбки. — Но, поскольку намерения у неё были благие, необласканной она тоже не осталась. «Она хоть живая там?» — в унисон подумали девушки. Действительно, эта элегантная дама редко показывалась на людях до полудня, потому как любила вздремнуть и понежиться на свежей и тёплой кровати подольше, и мало было тех, кто такое отношение жаловал… Но одного её томного взгляда и игры тонкими скулами оказывалось вполне достаточно, чтобы смутить и заставить отступить как офицеров, так других валькирий. Лёгкий крейсер Майнц и лëгкий авианосец Везер, без сомнений, удивились столь нехарактерному появлению «вожака» своей крохотной «стаи», и из-за того, что первая сейчас находилась в воде ниже уровня пирса, а вторая на нём сидела, с их ракурса её приближение казалось ещё более эффектным и внушительным, чем могло быть. Некогда заместитель флагмана Второй Дивизии, сверхтяжëлый крейсер Эгир производила впечатление настоящей великосветской львицы и роковой красавицы, а вызывающее здоровую зависть у женщин и едва ли одолимое вожделение у мужчин телосложение в купе с двумя тонкими чёрными рогами, загнутыми назад, заставляли задуматься о сходстве этой роскошной немки с приходящими в сказочных снах демонами-искусителями. Неспешные, но чёткие шаги туфель, следующие по единой выверенной линии, соблазнительно веляющая при ходьбе талия и не менее соблазнительные движения пышной и упругой груди, кажущейся ещё объëмнее из-за сложенных «полочкой» под ней рук, спокойный взгляд янтарных змеевидных глаз и развивающиеся словно плащ длинные волосы из нитей чистейшего серебра с одинокой алой прядью на чëлке — всё это было свойственно скорее фигуре на картине, что навеки пленяет любующихся одними только изгибами тела, чертами лица и танцем губ, или особе императорских кровей, нежели тому, кто предпочитает служить другим и воевать в одном строю с матросами и другими валькириями. — У неё неплохо получается, да? — вернулась Везер к созерцанию «дисциплинарного взыскания». — Девять из десяти ударов она проводит в голову, чтобы одним из них наверняка выбить оппонента из равновесия и подсечь. В этом есть определëнный стиль… Не сомневаюсь, во Второй Дивизии ей бы нашлось достойное применение. Хоть стычка между высокой светловолосой девушкой и низкорослой брюнеткой шла в некотором отдалении от пристани, и те бы не услышали комментарии наблюдателей, но первая методично и ревностно оправдывала слова Эгир, когда в очередной раз провела серию хуков примерно на уровне своей груди — для девчонки с разбитым в кровь и уже не заживающим лицом этого было достаточно, чтобы атаки приходились ей в лоб и в подбородок. Четыре последовательных джеба из закрытой высокой стойки разорвали воздух взмахами хлыста, полыхнул молниеносный удар локтëм в нижнюю челюсть, от которого «карманный линкор» вновь отбросило назад. Каждый раз, когда тела валькирий сталкивались в ударе или клинче, это порождало ударную волну, от которой и вода колыхалась в этом месте, как при разрыве глубинной бомбе, но если блондинка даже при таком вале стояла на водной поверхности вполне уверенно, что на твёрдой земле, то брюнетка уже из последних сил держалась, чтобы не опрокинуться навзничь. — Ты меня заебла, орлиная шкура! — её тело окружило облако чëрной взвеси, впоследствии принявшей форму двух больших механических акул, обвешенных двух- и трёхорудийными установками, и разбитые губы изогнулись в победном оскале. — Сдохни уже! — Мне хватило прошлых двух раз. — вполне спокойная фраза — и по бокам девушки материализовался её собственный обвес из четырёх спаренных орудий. В этот момент казалось бы ослабленная Дойчланд сорвалась с места так, что у окружающих от звукового удара уши заложило, и в мгновение ока появилась по левый борт от соперницы. — Тварь! Американка успела обернуться на выкрик немки и вместе с тем направила в её сторону одну из орудийных башен, стволы которой тут же оказались зажованы чудовищной клыкастой пастью, и… — Файа. Из-за того, что нижняя часть её лица была закрыта высоким воротником, нельзя было точно сказать, с каким выражением та открыла огонь… Но вот лицо Дойчланд тут же исказилось в гримасе отчаяния и агонии от того, что одна из её «барракуд» в мгновение ока разлетелась по округе взвесью измельчëнного металлолома, будучи простреленной двумя бронебойными снарядами вдоль туловища и насквозь. Она издала такой болезненный визг, ловно бы ей самой выстрелили в плечо двустволкой в упор, и тут же оказалась схвачена за волосы рукой противницы. Драка окончилась просто и прозаично: платиновая блондинка потянула голову брюнетки на себя и познакомила её лицо со своим согнутым коленом, отправленным навстречу. От подобного удара руки крейсера дëрнулись и повисли двумя плетями, а ноги провалились в воду — знак того, что валькирия более не могла сконцентрировать свою силу с ступнях, чтобы на уровне инстинкта ходить и скользить по морской глади, будто по ледяному катку. По остекленевшим и закатившимся бирюзовым глазам и застывшему в не самом радостном выражении лицу можно было судить о падении в глубокий нокаут, но утонуть в таком состоянии проигравшей не собиралась позволить сама победительница. Девушка на малом ходу, наклонившись градусов на пять вперёд, направилась в сторону суши, как мешок картошки удерживая Дойчланд за волосы на уровне чуть ниже своего бедра и волоча её по воде. Когда же они приблизились к пирсу, Эгир встретила новую «сестру» учтивым похлопыванием в ладоши, а крейсер с авианосцем лишь отошли в стороны, чтобы не воспрепятствовать линкору сначала небрежно закинуть на пристань поверженную немку, а затем и самой залезть на него. — Хорошее представление, дорогая Ганс. Очень показательно, знать бы только, ради чего? — Это наказание за непослушание и грубость в отношении вице-адмирала Вальмонди, когда тот огласил, что тяжëлый крейсер Дойчланд зачислена в состав контингента для усиления военно-морской базы Магне. — она просто констатировала факт без какого-либо пристрастия в интонации и указала пальцем на изувеченную брюнетку без сознания. — Это его приказ, ничего более. — Ясно-ясно, вот оно что! — счастливо усмехнулась Эгир и коснулась кончиком пальца края нижней губы. — Тогда всё в порядке. Должна признать, для меня оказалась приятной неожиданностью новость, что этой ночью к нам прибыл новый рекрут, и ладно бы это была какая-нибудь «новозаложенная» соплячка, так ею оказался орлëнок, выпавший из гнезда. Тебе и имя уже успели соответствующее подобрать… Добро пожаловать в семью, родная. После этого девушка оказалась заключена в крепкие объятия этой весьма и весьма экстравагантной дамы, рубиновые глаза расширились в удивлении, а руки явно не знали, что им делать, но в какой-то момент ладони робко легли на спину Эгир, и объятия стали взаимными. «Ганс» определëнно пришлось в новинку такие дружелюбие и открытость со стороны бывших заклятых врагов, но опровержения этому неловкому чувству она не нашла и в лицах Везер с Майнц: если взгляд первой выражал задор и предвкушение, то вторая просто скромно улыбнулась, сложив руки на груди и со снисхождением взирая на едва живую Дойчланд. — Похоже, чья-то ставка сегодня не сыграла, мальчики.******
«London Bridge is falling down, falling down, falling down~ London Bridge is falling down, my fair lady~ London Bridge is falling down…» — столь мелодичным, ритмичным и меланхоличным было это пение в купе с эмбиентом будто бы из глубин детской заводной нотной коробочки, что у кого-то из присутствующих даже появилось сильное желание сладко зевнуть, но в нынешней обстановке и при нынешнем обществе это было бы верхом неприличия, так что почти полностью облысевший мужчина уже приличных лет в чёрном офицерском мундире всё же сумел сдержаться. — Каковы наглецы. Мало того, что они об этом напоминают, так ещё и делают это с такой экспрессией… — одновременно со срубанием кусочка сигары небольшой гильотинкой произнёс второй мужчина, приземистый и немного тучный, но всё же выглядящий моложе и крепче первого. — Ну будет вам, сэр Уинстон. Если отбросить факт того, что нашим немецким друзьям удаётся раз за разом пропускать по нашим радиопередачам свои пропагандистские вещания и издевательские композиции, то конкретно эта настолько приятная и въедливая, что не было бы лишним записать её для прослушивания потом, скажем, у камина. — эти сказанные мягким и учтивым голосом слова происходили от седовласой женщине средних на вид лет, облачëнной в простое и закрытое чёрное платье, что сейчас удерживала в тонких пальцах фарфоровую чашку и крохотными порциями попивала чай. Глаза её были прикрыты, а на прекрасном лице, едва-едва затронутом морщинами, красовалась благодатная улыбка, и от одного только ощущения столь светлого присутствия даже незрячему и глухому бы стало понятно, в каком месте и перед кем он находится. Действительно, королева величественной Британской Империи, Виктория Прекрасная, полностью соответствовала своему негласному второму имени и богатому убранству гостевого зала Энесийского Императорского дворца: серебристый шëлк её длинных прямых волос прекрасно гарманировал с пурпурным бархатом обивки резной кушетки и танцем полированного золота посуды и окаймления большей части здешней мебели, и казалось, что это грандиозное чудо английской архитектуры было возведено именно ради неё, не для кого больше. В какой-то мере это было правдой, ибо даже до обращения львиной доли Лондона в дымящиеся руины руками немецких лётчиков и валькирий, действующая императрица Великобритании большую часть своей жизни и правления провела здесь, в Нью-Эниес, второй, а на сегодняшний день — первой столице своей многострадальной Империи. Её Величество Виктория не выражала никакой видимой обеспокоенности ни пускаемой умельцами Рейха музыкой, с наивностью малых детей призванной подорвать моральной дух целой нации, ни текущим положением дел на фронтах с немцами, итальянцами и японцами, а со спокойным сердцем отдавала судьбу войны на поругание своему верному премьер-министру, что сейчас держался из последних сил, чтобы не закурить в присутствии своей королевы и двух её старших дочерей, и своему Первому морскому лорду, на чьём морщинистом лице отражалась, казалось, вся тяжесть небосвода. Сегодняшняя композиция ей очень даже приглянулась, но дослушать сие творение музыкального искусства у женщины, к сожалению, не получилось. — Завались нахер, достал уже! — с таким воплем врезался каблук женского сапога в деревянный корпус искусно выполненного радиоприёмника, отчего аппарат тут же слетел со специально отведëнного под него столика на пол, где издал свой последний звук, словно жалостливый предсмертный хрип немощного старика. Автором удара ногой и яростного клича была молодая девушка лет двадцати, чей острый взгляд, раздражëнное выражение лица и даже глубокий багровый цвет роскошного платья, подобный запëкшейся крови, более чем красноречиво говорили об агрессии и нетерпении… И словно бы того было мало, так она ещё и встала с кушетки и потопталась на останках приёмка, дабы окончательно похоронить его под весом всего своего пылающего гнева. Королева же при взгляде на откровенно детскую истерику своей средней дочери лишь устало вздохнула и поставила чашку с блюдцем на столик. — Александра Эрнестина ви Бриттаниа, столько раз ещё мне просить тебя не выражаться при достопочтенных лордах, своей сестре и мне лично? Подобное поведение не подобает наследной принцессе и… — «…И своим неблагоразумием ты лишь пятнаешь репутацию благородного имени нашей семьи и самой Империи», и бла-бла-бла! — с совершенно искривлëнной гримасой передразнила её блондинка. — А вы, дорогая матушка, своим пятнаете нас ещё больше! — Не тыкай в меня пальцем, Александра, и не смей меня передразнивать. — По мне так вышло очень даже похоже. — сей нескромный смешок во внешнюю сторону ладони принадлежал девочке в тëмно-синем дорогом пальто, что сидела рядом с Викторией и, не смотря ни на что, всё также спокойно наслаждалась чаепитием с печеньем. — Успокойся, сестрëнка, и посмотри, как ты намусорила. Прислуге же это придётся убирать. — Молчала бы, мелюзга. Не хочу слышать о спокойствии от такого злобного домашнего гнома. — она сморщила нос в явном отвращение, на что получила лишь мимолëтный косой взгляд от той, кого только что назвала «мелюзгой». — И за что мне всё это? — атмосфера уютной домашней встречи, которой императрица искренне наслаждалась до сего момента, полностью улетучилась, так что женщина сделала еле заметный жест рукой. Единственным, пожалуй, удовлетворëнным развернувшимся спором индивидом стал мужчина с сигарой, которому Её Величество только что милостиво разрешила совершить задуманное: он покинул своё место на диване напротив королевской четы и подошёл к стеклянным дверям на балкон, отворил створки и ловким движением зажигалки воспламенил кончик сигары, зажатой между оскаленных зубов. В помещение ворвался знойный полуденный воздух в перемешку с табачной дымкой, и серебровласая императрица помахала рукой перед лицом, чтобы отогнать вредное поветрие. — Вы слишком часто курите, сэр Уинстон, это до добра не доведëт. Такими темпами я запрещу производство подобной вредной продукции на всей территории Империи, как и импорт её из заграницы… — И тогда у ваших японо-немецких визави появится резерв руководительского ресурса в лице доброй половины Палаты Лордов, включая и меня самого, Ваше Величество. — по одухотворëнной интонации и содержанию самой фразы можно было судить, что это был совершенно другой человек, нежели пару минут назад. — За подобные слова вам светит гильотина, господин Черчилль. — со злорадной и выжидающей улыбкой проговорила принцесса в красном, но премьер-министр даже не обернулся, чтобы последовать элементарным нормам приличия. — Александра! — Милости прошу, Ваше Высочество, но будьте кратки — у меня на четыре часа запланирована экскурсию в Уайт-Харлен, хотелось оценить образец новенького военного самолёта. — Да я вас!.. — Довольно. — как гром среди ясного неба прозвучал сей голос, и разгоревшееся пламя тут же угасло, а королева посмотрела на свою старшую дочь, которой и принадлежало это слово силы. — Ведите себя достойно в присутствии своих императрицы и флагмана Королевского Флота, а иначе… — Благодарю, Элизабет, очень любезно с твоей стороны. — Не стоит, матушка, мне это только в радость. — Итак, раз уж вы отчего-то друг недолюбливаете, то почему бы вам не высказать всё прямом здесь и в моём присутствии? — Виктория глянула сначала на Александру, а затем на Уинстона. — Не сомневаюсь, что я сумею уладить ваши недопонимания. Так что? В ответ на это девушка цикнула языком и облокотилась о тумбочку, поставив туфлю на мысок и охватив взором как своих мать и старшую сестру, так и обоих мужчин. — Нет здесь никакого недопонимания. Признайте, что меня пригласили на это убогое чаепитие только лишь затем, чтобы позлить рожами этой никчëмной рухляди. Посмотрите на себя: наши флотилии столь многочисленны, а наши морганы не имеют себе равных в целом мире, но мы не можем элементарно навязать своём господство на море каким-то доморощенным макаронникам, фольксвагенщикам в латексе и педерастичным рисоедам! Как так? Может, дело здесь вовсе не в каких-то там надуманных «обстоятельствах» и «сложностях», а дело в том, что наши генералы — умственные евнухи? Если не в состоянии обвести область на карте красным маркером и приказать своим тупорылым заместителям «Фас!», то не стоит ли просто подать на заслуженную пенсию и дать дорогу тем, кто в этом разбирается, м? — Ваше Высочество, — по лицу старика, до этого молчавшего, было видно, что всё сказанное и все намёки он воспринял на свой счёт. — Я не отрицаю, что некоторые из наших решений можно назвать неудачными и неудобными, но неужели вы думаете, что мы не стремимся всеми силами одержать победу? — «Неудачными»? Вы преуменьшаете, лорд Паунд. Раз уж мы согласились поддержать задумку американцев, то почему сейчас не пересобираем силы для новой попытки выдвинуть «Бастер Колл» на вражеские позиции? — Штаты инициировали эту операцию — им её и реорганизовывать, Ваше Высочество. — Уинстон взглянул на принцессу. — Я изначально был против этой затеи, не стану её сторонником и впредь, потому как ещё одно такое генеральное сражение с аналогичными результатами — и наши Военно-Морские Силы настолько отощают, что мы в ближайшие полгода не сможем не только вести наступление на восточном и западном фронтах, но и нормально защищать собственные же территории. Морганы тоже не вечны: новые «закладываются» стихийно, а прогнозировать «поднятие» погибших — дело неблагодарное. — Ясный и развёрнутый ответ, сэр Уинстон. — улыбнулась Королева Элизабет и поставила опустевшую чашку на столик вслед за матерью. — Теперь ты видишь, Саша? Хоть Королевский Флот и силëн, но огульно забрасывать врага мясом могут себе позволить разве что сухопутные силы — и то не наши. Тебе кажется, что у тебя получится руководить лучше наших доблестных полководцев? — Будь я командующей «Бедивера» — Формидэбл бы так бесславно не погибла. Где мне прикажете теперь её искать?! — Остынь, сестрёнка. Ты ещё слишком мала для такой ответственности и глупа для столь необоснованного бахвальства. — Я обучалась тактике и стратегии с малых лет наравне с Артуром, Касселем и Джеймсом, я знаю тонкости ведения войны не хуже их и уж точно не хуже вашего! — она собрала пальцы в щепотку и стала бить себя в грудь, одновременно указывая другой рукой куда-то в сторону. — Я знаю, как организовывать засады и диверсии, как выбираться из окружения, как совершать фланговые маневры и как истощать силы противника без вступления в бой собственных! Меня не пугают ни газовые атаки, ни артобстрелы, ни атаки в штыковую, а в дуэли на мечах или в перестрелке никто из вас против меня и минуты бы не продержался! Под конец своей тирады голос девушки даже сорвался, и было это похоже более на писк котëнка, чем на боевой клич, но ответить ей тем же не посчитали нужным. У каждого из здесь присутствующих была собственная точка зрения на военное ремесло и управление государством, каждый из них знал, почём фунт лиха, каждый… Кроме самой Александры. Воцарившаяся тишина резала принцессе ухо, а взгляды сестры, матери и лордов хоть и таили в себе разные эмоции и мысли, но заключали в себе одну фразу. «Ты совершенно не понимаешь, о чём сейчас распинаешься, глупышка». Первым, однако, отозвался господин Черчилль, вновь отведя взгляд от принцессы и устремив его в сторону раскинувшегося до самого горизонта города. — Вы рассуждаете о «тактике и стратегии» с таким чувством, слово говорите о том, как правильно ухаживать за клумбой, моя госпожа, но реальный мир — не пятнашки, не шашки и не шахматы, чтобы так легко претворять в жизнь ваши наивные иллюзии. Вы не знаете, что такое «война» и «завоевание» — ровно как и не ведаете о глупости стремления к таким вещам. Вы не знаете, каково это: отдать командование флотилией одному из своих самых талантливых лейтенантов и надëжному, доброму другу, а потом среди ночи получить известие, что сопровождаемый им конвой разграблен узкоглазыми варварами с той стороны Тихого океана, и его окровавленная фуражка оказалась прибита ими к обшивке захваченного транспорта, за который тот был в ответе. И вы не ведаете, что значит два дня подряд не быть в состоянии подобрать слова для сочувственного письма, а потом сгорать со стыда, потому что вы как четырнадцатилетняя девочка не можете заставить руку постучать в дверь, чтобы отдать это письмо его жене и шестилетней зеленоглазой дочери. Вы ничего этого не знаете, и будет хорошо, если никогда в жизни не узнаете. И вновь в зале образовалась пауза, но на этот раз это стало напоминать минуту молчания по тому, кого премьер-министр привёл в пример своим суждениям. Казалось, что мужчина даже забыл о находящейся в его пальцах сигаре и так и остался стоять, раздумывая о чём-то своём. — Настоящий монарх никогда не станет искать чужой смерти и боли, Александра, — Виктория с осуждением посмотрела на дочь. — Ты прекрасно знаешь, что нас и нашу страну насильно втянули в эту бессмысленную войну на истребление… Именно поэтому ещё вчера я отдала на рассмотрение Палаты Лордов эдикт о выходе из состава Анти-Веймаровской Коалиции и из самого конфликта для утверждения нейтралитета. — Что?!!! — взорвалась Александра, но не одна лишь она так бурно среагировала на заявление женщины. Первый морской лорд Дадли Паунд с благодарной улыбкой погладил лежавшую на его коленях фуражку, премьер-министр Уинстон Черчилль спрятал свободную руку в карман брюк, наконец-таки снова вставив сигару в зубы… А вот основная часть чашки флагмана Королевского Флота, линкора Королевы Элизабет и, несмотря на кажущийся внешний возраст, старшей из детей императрицы, упала вместе с горячим только-только налитым чаем на её же колени, хотя девичьи пальцы всё также продолжали удерживать на весу уже треснувшее ушко сосуда. — Таково моё решение. Слишком много жизней было закопано в землю и морской ил ради абсолютно идиотских причин. — Мама, ты не посмеешь! Наши предки колонизировали Северную Америку и вырвали из рук испанцев Южную, они овладели половиной земного шара, в ты хочешь так позорно признать поражение?! Я этого не приму, я не!.. — Пока на троне Великой Британской Империи восседаю я, в подобных вопросах от твоих решений ничего не зависит, Александра, и твоему глупому гневу я не внемлю. Ты недооцениваешь размах собственного эго, и не тебе оплачивать жизнями наших граждан свои мечты о славе. Разговор на этом окончен. — Старая карга, я ещё не!.. — На. Этом. Всё. — от былой обходительности и благородия королевы не осталось и следа — лишь ведро адски холодной воды, которой принцессе буквально плеснули в лицо, а остатки вылили за шиворот, отчего последняя съежилась и даже отошла на три шага назад. Ярость сменили страх и тревога за то, что может произойти в случае дальнейшего сопротивления, так что девушка в кои-то веки сочла более благоразумным и безопасным просто уйти. Напоследок она искоса бросила матери взгляд избалованной девочки, перед чьим носом помахали аппетитной сахарной ватой, но в итоге решили не радовать её и не покупать сладость, и стоило ей скрыться из виду, как женщина глухо вздохнула. Для неё оказалось не так-то легко выдержать нужный градус накала во взгляде, чтобы осадить нетерпеливую и неоправданно нервозную дочку, — Я полностью поддерживаю ваше решение, моя королева, но боюсь, что это может создать иные проблемы для английского народа и для нас. — Я согласен с сэром Дадли, миледи, немногие в Палате Лордов согласятся признать чуть ли не капитуляцию в ситуации, когда у нас ещё осталось предостаточно сил, чтобы сражаться с противником. Кроме того, националистический дух наших граждан вряд ли будет удовлетворён после всего, что им пришлось пережить, старые враги могут и не пожелать прекратить противостояние, а наши и так немногочисленные союзники вполне могут воспринять это за предательство и, если не переметнутся к ним, то просто разорвут с нами всякие связи. — Я учла все риски, господа. Великобритания не будет той, кто закончит эту войну обращением всего остального мира в пепел, времена кровавых колонизаций давно в прошлом. Я надеюсь, что вы меня поддержите в этом. — с этими словами она посмотрела на девочку возле себя, чьи ноги сейчас салфетками вытирали горничные. Королева Элизабет явно не была рада как потере чая, так и заявлению Виктории — это было видно по лицу, будто бы перекрученному килограммом лимонов, но чтобы ответить матери, та натянула улыбку. — Моим девочкам тоже не помешал бы хороший отдых и здоровый и крепкий сон… Но в том случае, если аристократы и простолюдины захотят продолжить войну, почему бы нам не упредить сложности, что могут возникнуть из-за поведения моей дорогой сестрëнки, и не позволить ей самой в полной мере прочувствовать то, о чём как проникновенно говорил господин Черчилль? — Предлагаете отправить её на фронт, Ваше Высоч?.. — было начал премьер-министр, но тут же осëкся при встрече с ней глазами. — То есть, Ваше Величество. — Ей будет полезно узнать что-то новое, мне так кажется. Хм, как насчёт «Мордред»? Они определëнно оценят её пыл. — Эта флотилия — наша передовая часть, призванная заменить «Бедивер» в Скандинавии до их полной перекомплектации. Какую работы вы им хотите поручить? Прорвать «Врата Нифльхейма» или, может, выгнать немцев из Гренландии? Я предвижу огромные потери и убытки. — он обратился к обеим королевам, и если флагман Королевского Флота не проявила к сказанным с явным осуждениям словам никакого внимания, просто разлядывая ноготки на правой руке, то сереброволосая императрица промелькнула мимо мужчины и вышла на широкий балкон, с которого вся новая столица открывалась, как на ладони. — Какое сегодня число, сэр Уинстон? Кажется, ровно середина октября, верно? — Ваше Величество… — Моя дочь — весенняя девочка. Она родилась здесь, в краю вечного лета, где даже зимой тепло и солнечно, и приезжала в Лондон только со мной, довольно-таки редко, если подумать. Её глаза — цвета чистого полуденного неба, а волосы пылают, как огонь, в соответствии с темпераментом. Думаю, северные ветра должны немного её остудить и дать понять, что сидящие в препорошенных снегом окопах солдаты в шинелях и касках не чувствуют себя гордыми завоевателями или борцами за свободу и Отчизну, а залпы береговых батарей — это вовсе не победоносный салют героям и храбрецам. — Это может быть опасно, моя госпожа. — старый адмирал встал со своего места и подошёл к своему другу и их королеве. — Её Высочество не имеет опыта командования настоящими войсками в реальном бою. Как бы хорошо её не обучили, она непременно растеряется, стоит только получить сообщение об обнаружении врага. Могу ли я вызваться быть её советником в этом походе на север? — Сэр Дадли, вы просто вообразить не в состоянии, настолько я счастлива, что моё правление пришлось на период, когда подобные вам люди ходят по Земле и вершат историю этими самым руками. — она заключила его ладони в замок из своих, коснулась губами в нежном поцелуе и стала мягкими движением пальцев расправлять иную морщинку. — Я знаю, что у главнокомандующего нашими доблестными Военно-Морскими Силами и так полно забот, помимо бытия нянькой моей невоспитанной дочери, но прошу вас… Присмотрите за ней. Я не переживу, если Саша добьëтся того, чего по своей глупости так страстно желает — собственной гибели с мечом в руках и отверстием от пули во лбу. — Я сделаю всё, что в моих силах, Ваше Благородие, будьте уверены. — джентльмен с адмиральскими погонами натянул на глаза козырёк фуражки и, поклонившись, также направился к прочь. — Берегите её, мой лорд. Её и себя.******
— Файа! — донëсся его ушей твëрдый женский выкрик, и тут же завторила короткая очередь резонирующих выстрелов. Для семнадцатилетнего Арчибальда Кремера, простого и на вид немного топорного матроса-ефрейтора родом из захудалой провинции, о которой многие даже, может, и не слышали, подобные звучания определëнно показались чем-то диким и оглушительным, так что он даже остановился и закрыл уши ладонями. Ему потребовалось некоторое время, чтобы придти в себя, но, на удивление, сопровождающий офицер в чёрном кожаном плаще, фуражке и лицом, покрытом шрамами, не стал его толкать или шугать, а просто подождал, пока тот не очухается, и положил пареньку на плечо. — Я думал, что матросы с такого неспокойного объекта, как Магне, должны быть привычны к выстрелами и взрывам? — В-виноват, герр шарфюрер! Я много раз участвовал в обороне базы, когда происходили обстрелы и бомбардировки, но то — линия фронта, а здесь это звучит… Как-то неправильно. — Понимаю. Ещё не поздно повернуть назад. — Н-найн! Герр комендант доверил мне доставить это письмо, он меня убьëт, если не справлюсь! — и юноша направился дальше по коридору, а разведчик последовал за ним с печальной мыслью «Знал бы ты, парень, что с тобой сделает она, если что-то не понравится…». Следующий коридор оказался уже без правой стены — это был огороженный каменными перилами и столбами парапет, открывающий вид на внутренний двор тюремного комплекса, куда посыльного привёл подручный его «адресата». Глазам паренька тут же открылась композиция того, как перед возведëнной прямо посредине площадки кирпичной стены стояла шеренга солдат в тëмных шинелях и со скрывающими лица противогазами и шлемами; в руках они держали ажурные автоматы, а за спинами бойцов стояла молодая девушка в чëрной офисной униформе, с чьих плечей свисал форменный абверовский плащ. Она держала пистолет дымящимся дулом вверх, и с явным удовлетворением смотрела на лежащее у ног бездыханное тело арестанта в обычной гражданской одежде, из головы которого в двух местах, спереди и сзади, на бетонный пол стекала кровь. Дула автоматов тоже дымились и взирали на кучку изрешечëнных людей у самой стенки. Только что была совершена массовая казнь, и только теперь Арчи понял, к кому он пришёл. Каким-то интуитивным образом незванных зрителей заметила сама девушка, а через минуту уже поднялась по лестнице где-то в глубине комплекса и предстала перед ними в сопровождении двух стрелков зондеркоманды. — Чем могу помочь, герр ефрейтор? Вы тут на экскурсии? — обратилась она скорее к абверовцу рядом с мальцом, нежели к последнему. Вдвоём же они вытянулись по струнке, подняв глаза куда-то диагонально вверх, и ударили себя кулаком в грудь, но голос подал только юнга: — Фрау гауптштурмфюрер, разрешите обратиться, матрос-ефрейтор Кремер! — Ну? — Герр фрегаттенкапитан Райнхард Шмидт приказал мне доставить и отдать лично вам в руки письмо чрезвычайной важности! — после этого он дрожащими руками нашëл в набедренной планшетнике конверт, сделал три чëтких и выверенных шага с высоким подниманием стопы и протянул донесение девушке. Она приняла у него презент и сначала прохладно покрутила тот в руке, затем с пренебрежением, скепсисом и искоса взглянула на вновь остолбеневшего салагу и лëгким движением сорвала восковую печать с изображением якоря. Первым, что увидела Тересия Штербен, был небольшой язычок, вываливщийся при распечатывании конверта, надпись на котором гласила: «В благодарность за так и не дрогнувший палец». Затем увидела обрывки бумаги, края которых были слегка подпалены, а на самом дне лежала горстка золы, в которую, скорее всего, за время путешествия обратились наиболее повреждëнные кусочки. Офицеру военной полиции не составило много труда при беглом взгляде сложить обрывки фраз в предложения, и в какой-то момент, когда мозг сумел сложить два и два, она разразилась громогласным смехом. — Омерзительный, циничный ублюдок, аха-ха-ха-ха-хах! Настоящая кобелина, га-хах! Арчи поплохело от этого звук ещё сильнее, чем от недавней автоматной очереди, но если он остался стоять на месте, упорно отказываясь демонстрировать свою небольшую контузию, то крепкий и рослый мужчина плавно перетëк тому за спину в надежде поставить между ними с начальницей хоть какое-то препятствие. — Виноват, фрау гауптштурмфюрер, разрешите идти? Герр командант дал мне ещё несколько поручений, а самолёт скоро… — Не спеши так, мой милый маленький Рататоск. По такому случаю у меня для этого склизкого чешуйчатого пресмыкающегося тоже есть небольшой подарочек.