Rainbow Wings

— Привет, что за срочность, хён? — скинув с плеч пальто, сходу начинает Чонгук, присаживаясь напротив Намджуна в небольшом, но уютном кафе. Сразу же подмечает его нездоровый внешний вид, в мешках под покрасневшими от недосыпа глазами того утонуть можно. С концерта неделя всего лишь прошла, и беды, казалось бы, ничего не предвещало, но что-то он уже сомневается в этом. Джун бы не стал беспокоить его по пустякам, зная, что ему с каждым разом все сложнее ускользать с навязанной отцом стажировки. Художник и сам прекрасно все риски осознает, но стоило только прочесть краткое сообщение от Кима, мгновенно сорвался, договорившись встретиться недалеко от офиса компании Чон. — Привет, извини, что так тебя выдернул, но я должен был сначала поговорить с тобой, а потом уже с Тэ, — вынырнув в реальность, поднимает продюсер глаза на затянутого в строгий серый костюм друга. Деловой стиль Чонгуку без сомнений идет, но с его характером не вяжется, резко контрастирует с обычным и привычным друзьям образом, делает старше. Неизменные серьги-кольца и забранные в хвост волосы несколько его строгость рушат, но вида в целом не портят. Видимо, Чонгук решил хотя бы так показать отцу, что не прогибается перед его требованиями и не прогнется, но скорее, просто не захотел лишать Тэхена радости зарываться пальцами в свои смольные кудри. Тэхен от его прически в полном восторге, о чем постоянно ему говорит, никогда, привыкший открыто выражать эмоции, не скупится на комплименты и слова о любви. — Что-то мне уже не нравится этот разговор. Не тяни, — просит обеспокоившийся Чон, отчего-то готовясь к худшему. Хмурое выражение на лице хёна не внушает надежд на обратное. — Дело в том, что я выяснил кое-что, и это кое-что напрямую связано с Тэхеном. Как ты знаешь, я постоянно мониторю всякие разные форумы, пытаясь найти решение его проблемы, и, честно признаюсь, почти отчаялся откопать что-либо годное, везде полный бред пишут. Но вчера... вчера со мной связался один мужчина из Китая. Если верить его словам, то он тоже когда-то оказался в похожей ситуации, что и наш Тэ. Иначе говоря, этот мужчина - падший ангел, вернее был им. Сейчас Лухань, так его зовут, обычный человек, по людским меркам ему сорок-сорок пять лет.       Чонгук шумно сглатывает, не обращая никакого внимания на подошедшую официантку, которой Намджун, видя, что тот впал в прострацию, шепчет повторить себе и ему чашку кофе. Художник, пытаясь все осмыслить, продолжает молчать, не до конца осознавая услышанного. — С чего ты взял, что он не соврал? И что значит по людским меркам? — спустя пару минут прерывает тишину младший, в упор смотря на старшего. — Лухань стареет, Чонгук. Как обычный нормальный человек. И предугадывая следующий твой вопрос, хотя я на него уже ответил, он больше не ангел, — поясняет Ким. — Абсурд какой-то… — Понимаю, моя первая реакция была схожа с твоей. Дальше интереснее... — устало прикрывает продюсер глаза, собираясь с силами, чтобы возобновить рассказ. — Лухань, как и Тэхен, пошел против небес. Полюбил смертного и... Короче, переспали они, — тяжко выдыхает и, не дождавшись реакции от Чона, возвращается к истории: — Итог нашему аналогичен: низвержение молнией на землю и заточение в храме, только не в католическом, а буддийском, находящемся где-то в горах. — Складно, но где гарантии, что он не подшутил над тобой? Подстроившись под искомое, не сочинил сказку? — скептически заламывает брови Чонгук, не замечая поставленную перед ним официанткой чашку. — Не было у него искомого. Я не дурак, чтобы сразу же всю подноготную выдавать, — отвечает спокойно Намджун, когда девушка вновь оставляет их наедине. — Запрос на падших ангелов я, конечно, оставлял, но в подробности не вдавался. Лухань первым мне написал, а потом позвонил и все, как есть, рассказал, причем вопросов изначально не задавал. Я не мог ему не поверить. Невозможно, тыкнув пальцем в небо, настолько точно попасть.       Художник губы жует, цепляется за разгорающуюся надежду, боится кулак разжать. Неужели все правда? Неужели выход нашелся? Но отчего же тогда хён настолько серьезен и нисколько не воодушевлен? Омрачен и печален? Напряжение тучей дождливой над столиком нависает, почти окропляет холодным дождем. — И как ему удалось освободиться? — севшим голосом озвучивает Чонгук главное. — Ему отрезали крылья, — едва в ответ слышное, сжимая до побеления в костяшках несчастную чашку.       Его слова сродни прошивающей насквозь молнии, оставляющей за собой уродливые на теле шрамы. Молния, что Тэхена на землю отправила, Чонгука нашла, безжалостно в глубины ада, как железную гайку, ввинтила. Чонгук, как дышать, забывает, воздуха катастрофически не хватает, с лица сбегает вся краска, пальцы немеют. — Что? — единственное, что он, захваченный страхом и болью, может из себя выдавить. — Его люди нашли, но в случаем с ним, не самые... лучшие. Над Луханем долго издевались, пока одному из тех людей не пришло в голову забрать его крылья. Больной и жестокий разум не придумал ничего толковее, чем поступить так, ведь... ведь ангел не мог храм покинуть. Они пытались выволочь его оттуда силой, но, как ты понимаешь, не получилось. Кожа ангела обугливалась, барьер, доставляя ему немыслимые муки, его не пропускал... — с неподдельной злостью вносит ясность Намджун, боясь даже представить, что чувствовал в тот момент совершенно беззащитный юноша. — В ходе борьбы опрокинулась масляная лампа, и начался пожар. Лухань сумел выбраться, люди - нет, чему я, честно сказать, рад. Такие монстры не должны ходить по земле. — Не должны, — сдавленно повторяет Чонгук. — Никто не имел права так с ним поступать. Я в ужасе от одной только мысли, что Тэ могли найти подобные этим мразям, а не я. До чего же прогнил мир... — Я понимаю твой чувства, но и хорошего же тоже немало встречается, — грустно улыбается Джун. — Для меня хорошее это Джин и все вы, мои друзья, то, чем я занимаюсь, в конце-то концов. Впрочем, сейчас не об этом. Что думаешь делать, Гук? — Во-первых, неплохо бы было мне самому с твоим новым знакомым переговорить, а во-вторых… Даже если это единственный шанс, я… — надломлено Чон произносит. — ... никогда не смогу с Тэ так поступить. Его крылья… Да как вообще? — за голову хватается отчаянно, корни волос до боли оттягивая. Лучше бы он никогда не слышал всего того, что рассказал ему хён. — Твоя реакция понятна и закономерна. У меня тоже все внутри противится этому, я бы никогда не смог причинить боли Тэ, но… — Что но, хён? — срывается младший на крик, собирая на себе недоуменные взгляды сидящих за соседними столиками посетителей. — Как ты себе это представляешь? Привет, Тэ, мы тут способ нашли тебя вызволить. Разворачивайся, крылья тебе отрезать будем. Так что ли? — Тише, — хватает его за руку продюсер. — Успокойся. Не стоит лишнее внимание привлекать. Я знаю, что это не просто, и случись подобное с Джин или с любым другим, я бы не осмелился пойти на такое. — Тогда чего ты хочешь от меня? — поднимает Чонгук на него затравленный взгляд, в котором боль, ничем неприкрытая, плещется, затапливает, поглощает, распространяясь по венам, как вирус. Люди, что на странную парочку недовольно косились, спешно желают покинуть кафе. Не знают, что происходит, просто сама атмосфера, витающая вокруг, их смущает. Уйти и не смотреть на эмоционального незнакомца, что, кажется, не только с головой не в ладах, но и с самим собой, однако все равно украдкой поглядывают. Любопытство не порок, говорят, Намджун, раздраженно на них зыркнув, иначе считает. — Ничего. Я не затем первым пошел к тебе, чтобы требовать что-то. Мне все это, мягко сказать, не нравится, но, тем не менее, решать не тебе. — Не смей Тэхену рассказывать. Думать забудь, — цедит сквозь зубы художник. — Это его жизнь – не твоя. Ему и решать, — парирует продюсер. — Ты что, не понимаешь? Да он же… — рыкает Чонгук. — Он без раздумий согласится. Как я могу обречь его на такую боль? Для него крылья – как руки для нас, это его часть. — Быть запертым в храме без возможности выйти, не меньшую ему боль доставляет, — качает головой Ким. — Он не может там вечность сидеть. Однажды, надеюсь нескоро, нас всех не станет, и что тогда? Будем искать себе замену о нем позаботиться? Да Тэхен, не стань тебя, добровольно барьер пересечет, не вынесет твоей потери.       Чон обессиленно руки на колени роняет. Понимает, что Намджун прав, но все равно противится, негодованием и неприятием полнится. Никогда не решится и не посмеет своего ангела крыльев лишить. — Поищем другой способ, но сначала я все-таки переговорю с Луханем, — подводит итог он, накрывая ладонь друга своей, всем собой умоляет ничего Тэхену не рассказывать. — Я не стану вмешиваться. Тебе-то с трудом открылся, Тэ точно не смогу, как бы того ни хотел изначально. Не смогу и все, — разбито озвучивает старший и, достав из кармана листок с номером бывшего ангела, подталкивает его к младшему. — Поиски я однозначно продолжу. Тэхен мой друг, и я желаю ему только самого лучшего. Терять надежду нельзя, — поднимается с места и кладет на стол деньги за кофе. — Спасибо, хён, и прости, что на тебя накричал, — устало выдает Чонгук, пряча бумагу в сумку. — Не за что, Гук. Я не сержусь, — тоскливо приподнятые уголки губ в подобии улыбки. — Не унывай и до скорого, я всегда на связи, — говорит Намджун и уходит, оставляя потеряно уткнувшегося остекленевшими глазами в столешницу Чонгука одного.

***

      Посидев еще немного в кафе наедине с тягостными мыслями Чонгук, возвращается в особняк, забивая на стажировку, до которой ему не было и нет никакого дела. Стажировка - отцовская прихоть и дополнительный ошейник на шее сына. Радуйся, Саныль, и давись его наигранному послушанию, упивайся мнимому превосходству, оставайся слепым, мня себя победителем. Художник это сражение проиграл, отступил, чтобы набраться сил для всей войны в целом. Он сдаваться не собирается. Не собирался, во всяком случае. Сейчас его думы пострашнее отношений со старшим Чоном будут. Перед подернутыми пеленой слез глазами предстают кровавые картины того, как его ангел лишается крыльев, как тот, не дождавшись от своего человека помощи, сам их срезает, смотря на него с ненавистью. Чонгуку невыносимо больно, собственный разум против идет, словно намеренно мучает, наказывает за что-то, слушая душу, плачущую надсадно. Парень, окунувшись в отчаяние, уже ни на что не надеется, лишь часто посматривает на лежащий на столе бумаги клочок, долго не решается написанные на том цифры набрать. По прошествии двух часов бесцельного сканирования белого потолка Чонгук встает с кровати и все-таки делает звонок. — Слушаю, — спустя пару гудков отзываются на той стороне мягким голосом. — Здравствуйте, — неуверенно начинает художник на ломанном китайском, памятуя, что его собеседник является жителем поднебесной страны. — Меня зовут Чонгук, я по поводу... Вы вчера разговаривали с моим хёном, Намджуном... — Да, разговаривал, — отвечает на родном языке Чона мужчина. — Говори на корейском, Чонгук. Думаю, так будет удобнее. Долгие годы жизни позволили мне изучить почти все языки мира. Твой друг многое мне рассказал, и я не ошибусь, если скажу, что звонишь ты мне из-за своего ангела, попавшего в аналогичную моей ситуацию. — Да, — сдавлено произносит Чонгук, теряясь в безумно мечущихся мыслях. — Это правда? Вы тоже когда-то были ангелом? — Два глубоких на моей спине шрама не дадут мне соврать, да и ложь, как ты знаешь, является одним из смертных грехов. К своему глубочайшему прискорбию, я еще не забыл учения небес, которые, после того, на что они меня обрекли, я, разумеется, ненавижу, — с неподдельной грустью и некоторыми нотками обиды поясняет Лухань. — Догадываюсь, что моя история тебе уже от начала и до конца поведана, поэтому опустим частично ее, — продолжает, не дождавшись какой-либо от собеседника реакции, глядя в окно кухни на раскачивающего на качелях дочь супруга. — Как я ранее сказал, ты решился на этот звонок из-за ангела, ведь полюбил его и даже боишься представить, какого это отнять у него крылья. Я понимаю тебя, Чонгук, хотя крыльев меня лишал, отнюдь, не мой муж. — Ваш муж? — шокировано переспрашивает парень. — Да, тот самый из-за которого я, собственно, и был низвержен на землю, о чем ничуть не жалею. Мне повезло в кратчайшие сроки выбраться из храма, вернее мне помогли это сделать... Не самым приятным образом, конечно, но это такая мелочь в сравнении с тем, что было мне уготовано, а уготовано мне было вечное одиночество, при том зная, что где-то остается жить мой любимый и не перестающий меня искать человек. Пять лет я в заточении пробыл, а освободившись и подлатав свои раны, я с помощью одного добродетеля нашел моего Тао. Теперь я счастлив, вышел за него замуж, мы купили частный дом, удочерили замечательную девочку, нашу радость и гордость. И нет, Чонгук, я это тебе рассказываю не для того, чтобы похвастаться, а для того, чтобы ты понял, что нет участи хуже, чем потерять свободу, потерять любовь, потерять себя. Только представь, какого бы мне пришлось, проживи я, не видя его, допустим, сто лет? Также представь и то, как бы я, выйдя из храма по прошествии этого времени, осознал, что его уже нет в живых... А так, на момент, когда мы вновь встретились, ему было двадцать пять. Впереди нас ждала долгая и счастливая жизнь, продолжающаяся и по сей день. Ценнее этого нет ничего.       Чонгук, сжав зубы до боли в деснах, едва их не крошит. Пропускает через себя все то, что ему пытается втолковать Лухань. Не пытается. Как есть и чувствует говорит, обнажая душу в надежде, что человек сможет его понять, и человек понимает, но все равно, роняя слезы на подоконник, в отрицании головой машет. — Я на все твои вопросы ответил? — интересуется бывший ангел. Нет в его словах никакой издевки, лишь участливость и мысленная поддержка, будто не с незнакомцем разговаривает, а с запутавшимся и нуждающимся в поддержке ребенком. Лухань, схожий по характеру с Тэхеном, за прожитые среди людей годы нисколько ангельской проницательности не растерял, продолжает свой нести свет, страждущим помогает. — Да, — шепчет художник. — Но, вопреки мною сказанному, никогда не решишься на такое. Я понимают тебя и не осуждаю. Всего лишь хочу, чтобы ты не бросал своего ангела, ты ему очень нужен, и, может быть, когда-нибудь ты все же подаришь ему то, что так сильно его сердце желает. — Подарю! Потому что другой способ найду! — эмоционально выпаливает Чон.. — Тогда мне только остается пожалеть тебе удачи, Чонгук, — печально улыбается Лухань, сопровождаясь фоновым «папочка, давай испечем твои любимые кексы!». — Мой номер ты знаешь, в любое время звони. — Спасибо.

***

      Саныль в особняке, несмотря на поздний вечер, так и не появился, и Чонгук, этим пользуясь, обыденно из дома сбегает. Идет теперь по лесу, ни земли под ногами, ни мокрого, бьющего в лицо снега не замечая. Внезапно начавшийся снегопад хорошо протоптанную тропинку, ведущую к храму, скрыть умудрился. Чонгуку, ее вдоль и поперек изучившему, ее видеть не надо, он бы и вслепую к Тэхену дойти смог, да хоть со сломанными ногами все равно бы дополз. Ноги, к счастью, целы, в отличие от внутреннего состояния. От разговора с Луханем лучше не стало, хуже, на самом деле. Художник не злится на него, наоборот, ему благодарен за честность. Не каждый решится проявить к незнакомцу участие и поддержку, не пройти мимо его проблем, а подарить совет. Совершенно не тех, кого следовало бы, наказывают небеса. Самых искренних и добрых на муки нескончаемые обрекают, оттого, наверное, мир и полнится злобой и грязью. Что за справедливость такая? Как вообще в этом во всем жить, если даже облака гнилью смердят? Не просто, но вполне реально и счастливо. Главное мечту не отпускать и за людей близких держаться, за своего ангела, за свою чистую душу, по совести поступать и добром на добро отвечать, ни в мыслях, ни в сердце не затаить злобы, отгораживаться от плохого, не повторять старых ошибок, тем сильнее становиться. Чонгуку хотя бы часть из представленного списка выполнить. Чонгук не справляется. Только в ласковых руках Тэхена найдет свой покой. «Я в домике» - скажет злодейке-судьбе, с Тэхеном ей его не достать. Так по-детски, за что порицать глупо. Всем иногда необходимо ребенком побыть, его ни в коем случает в себе убивать нельзя. Он-то точно знает наверняка, что такое счастье. Именно дети, являясь олицетворение искренности и невинности, не дают вере в лучшее кануть в лету. — Гуки! — слетев как обычно откуда-то из-под крыши, радостно пищит услышавший зашедшего в храм Чонгука Тэхен. Хочет уже в его объятия привычно нырнуть, но, заметив его отсутствующий вид, не ныряет, не дойдя до него каких-то пару шагов. — Гуки? Что случилось? На тебе лица нет... — Не переживай, просто я очень устал, ну и повздорил с Санылем, — частичная полуправда, сокращая ненужное расстояние между. Священный ритуал нельзя нарушать, Чонгук в ангеле нуждается как никогда. Зарывается в его радужное оперение пальцами, укладывая мокрую от снега голову на его хрупкое плечо. Он в какой-то мере и не соврал. Устал - бесспорно, повздорил с отцом - каждый день неизменно. Однако самого важного не досказал и не скажет, до последнего о том будет умалчивать, не сможет принести его крылья в жертву. — Значит, буду сейчас тебя проверенным способом лечить, — поглаживает спутавшиеся волосы художника ангел, затем целует в холодную макушку и, нехотя отстранившись, тянет его наверх.       Художник, послушно за ним плетясь, едва уловимо, зато искренне улыбается. И как только он раньше жил без своего крылатого чуда? Крылатого... Чонгук готов взвыть от всех этих сжирающих нутро дум. Не получается выкинуть из головы полученное знание, в котором не сила, а боль. Чтобы не вызывать лишних подозрение у юноши, решает отвлечь его разговорами: — Как провел день? — Ничего нового. Читал, спал, потом снова читал, тебя ждал и дождался, — рассказывает без присущего ему энтузиазма Тэхен, заставляя нахмуриться и остановиться посреди лестницы Чонгука: — Эй, малыш, что такое? — разворачивает ангела к себе. — Что с настроением? — внимательно вглядывается в источающие свет даже в полумраке лестничного пролета голубые глаза. — Ты грустишь и я грущу, — без обиняков выдают. — А вот этого не надо, — цокает Чон, поднимаясь на ступеньку выше, чтобы быть на одном уровне с Тэхеном. — Как мне тогда прикажешь из унылой серости выбираться? Кто-то мне лечение обещал. — Обещал, значит, вылечу, — бурчит Тэхен и вновь его за собой тянет, следом дверь в уже навсегда с ними сроднившуюся комнату отворяет. Многое она видела и хранит, с каждым днем новыми воспоминания обрастает.       Чонгук, войдя в помещение, сразу же скидывает ботинки и куртку. Юноша включает электрическую на столе лампу и идет обратно к нему, нежно, как умеет только он, его в губы целует, разливаясь цветочным медом, внутрь проскальзывает, без какой-либо пошлости, теплом и любовью окутывая. Руки Чонгука на его талии смыкаются, ближе притягивают, невесомо поясницу поглаживают. Чонгуку лучше становится. Тэхену не нужна небес магия, чтобы исцелять, он сам по себе исцеление и волшебство. Необъяснимое и желанное, вызывающее зависимость, но не болезненную, не ломающую, а сладко-тягучую, поддерживающую, заставляющую жить и бороться. За себя, за Тэхена. Чонгук его на руки берет и к матрасу относит, бережно на простыни опускает. Нависнув над ним, оглаживает его щеку. Все та же мягкость и шелк, бархата кожи сияние, ангел все так же открыт для него, смотрит прямо в душу, словно видит насквозь, о ее метаниях знает, но не говорит ничего, вместо этого ее обладателя на себя тянет, и шанса не дает от себя оторваться. Дурманя собой и оплетая его, как виноградными лозами, поцелуй возобновляет. Художник и сам не замечает, как после оказывается лежащим на боку и укутанным в одеяло. Юноша под его бочок подкатился, взгляд с любимого лица не отводит, молчаливо перебирает смольные прядки, обводит холодными пальцами его линию челюсти и улыбается, когда видит умиротворение в просветлевших напротив глазах. Тьма отступила. Ангел подстать своему человеку в совершенстве обещания выполняет.