Плащ, кинжал и позолоченная лилия

Мукуро не спрашивает у девушки имя, потому что не думает, что оно ему пригодится, а потом уже поздно. Вокруг слишком шумно, хаотичный галдёж и блёстки; они досчитывают до нуля невпопад и дом взрывается хлопушками и радостным визгом. Все целуются, и он тоже. Вокруг много других девушек и парней, которые с радостью разделили бы с ним новогодний поцелуй, но он выбирает её, потому что весь вечер она подпирала стенку и со скучающим видом глушила шампанское. Так и есть – пусть на секунду, но он застает её врасплох. Конечно, он вызывается проводить её до общежития, но ничего не предопределено, пока на заднем сидении такси её рука не оказывается у него на ширинке. Зайдя в комнату, они не включают свет, но где-то недалеко ещё гремят фейерверки и снег за окном отражает их тусклые всполохи. Он ведёт спиной к кровати. Ко второй кровати, не к своей. Комната отсюда выглядит неправильно, будто он оказался с другой стороны зеркала. Она не снимает с себя ничего, кроме нижнего белья и чулок, перехватывает ими его запястья быстрее, чем он успевает осознать. Вдавливает бёдрами в матрас, и её серые раскосые глаза застит до полной черноты, голова запрокидывается, кончики чёрных волос липнут к линии подбородка. Мукуро поражает ясность момента. Единственное, что он может сделать – дотянуться связанными руками до её шеи, и она это позволяет. К счастью, она не задерживается надолго. Первое января он встречает в развороченной постели Хибари, в полупустом общежитии, в ватной мути похмелья. Он давно не пил, почти два года. Прикидывает, не нужно ли устроить организму жёсткий сброс, засунув два пальца в горло, но в конце концов решает оставаться в кровати до победного. Свет за окном гаснет, толком не успев ничего задеть, и он дрейфует на поверхности сна всю дорогу до следующего рассвета. Он встречает её на кампусе и это происходит ещё несколько раз. Ожидаемо – большинство студентов ещё не вернулось с каникул, и заняться в первые дни нового года решительно нечем. Кто-то продолжает пить, и порой он присоединяется. Между делом выменивает часть таблеток из своих рецептурных запасов на наличные. Таблетки страховка покрывает, а еду – нет. В последний раз, перед самым началом семестра, она тактично ставит точку: говорит, что помирилась со своим парнем. Вернее женихом, на вечеринке у которого они познакомились. Мукуро делает вид, что знает о чём речь, и говорит, что рад за неё. Он действительно рад, что всё заканчивается гладко, без сцен, без умасливаний и угроз, как бывало с другими. Хибари возвращается ровно за день до возобновления учёбы. Походя здоровается с ним и сразу берётся разбирать чемодан, так что через десять минут его вещи снова в полном порядке. Он искоса следит за тем, как Хибари поправляет сбившийся край покрывала. Мукуро не поменял бельё, только тщательно расправил и застелил. Интересно, заметит ли он? И если заметит, что сделает? “Рокудо, ты не в курсе кто трахался в моей кровати, пока меня не было?” Хорошая детская сказка получится, вот бы так; он справляется с невольной ухмылкой. Спросил бы кто его, почему мысль об этом вызывает столько веселья, он бы точно... – Есть пара дел, – говорит Хибари. – Подбросишь меня? Его силком выдёргивает из воображаемого сценария в голове. Он поджимает губы: – О… насчёт этого… Он отводит Хибари к дальнему краю парковки и демонстрирует машину, в частности собравшийся в гармошку капот и отсутствие бампера. Хибари хмурится, между бровей прорезается складка; кажется, он скорее раздражён, чем удивлён. – Прости за вопрос, но какого чёрта? – Даже не знаю, что ответить, – он смотрит на Хибари с лёгким недоумением и скрещивает руки на груди: – Оправдываться не буду, если ты об этом. – Я не об этом... Когда это произошло? – Хибари наклоняется и обсматривает бордовый корпус со всех сторон. – Неделю назад, – врёт Мукуро. Хибари недоверчиво щурится, превращаясь во всё более непривычную версию себя. – Неделю? И ты до сих пор её не починил? – До сих пор?! – тут он действительно взвивается, хоть и не совсем всерьёз. – Я по-твоему из денег сделан? Неверие на лице Хибари сменяется осознанием, потом неловкостью. Ах, думает Мукуро. Так он богатый богатый. Хибари достаёт телефон и удаляется на пару шагов. Промычав приветствие, он говорит: – Тут у друга неприятность с машиной. Нет, всё в порядке. Нет, можно починить, – он снова кидает оценивающий взгляд. – В три, думаю, уложится. Да. Спасибо. Он тоже передаёт спасибо. Мукуро приоткрывает рот, но не находит слов. И это он хотел оставить Хибари в должниках. – Какой у тебя Венмо? – спрашивает Хибари, не отрываясь от телефона. Мукуро качает головой. – Пейпал? – Нет! – восклицает наконец он. – Три тысячи? От кого кстати, от твоего отца? У тебя всё в порядке? – В полном, – кивает Хибари, как будто это был серьёзный вопрос. – Исключено, – он вскидывает руки, пытаясь положить конец разговору. Хибари ещё с полминуты внимательно смотрит на него, но больше ничего не говорит. Они расходятся в разные стороны, Хибари по своим важным делам, Мукуро – обратно в общежитие. Через два дня, вернувшись с пар чуть позже обычного, Хибари кидает ему на колени ключи. Его же ключи, от его машины. – Она готова, – голос его звучит, как ни в чём. – Припарковал там же, можешь забирать. Мукуро медленно откладывает папку с обязательным чтением в сторону. – Хибари… – говорит он и чувствует, как начинают накаляться нервы, когда доходит до последнего слога. Ещё немного и кости задребезжат. – Мне кажется, я ясно сказал… – Я оказал тебе услугу, – Хибари смотрит на него ровно, выдерживает взгляд, как будто не чувствует, насколько сильно сейчас рискует обжечься. – Дело не в услуге, а в том, что ты меня не послушал. – Ещё скажи – не послушался, – Хибари теперь тоже почти улыбается. Это самое агрессивное из всех его проявлений, что Мукуро когда-либо видел. Ударь он его по лицу, было бы естественней. – Твою машину починили, в чём собственно проблема? Это нужно было сделать, и нужно в первую очередь тебе самому. Он аккуратно сдвигается на край кровати, опускает ноги на пол, смотрит на Хибари снизу, не моргая. – Не тебе решать, что мне нужно, а что нет, Хибари. Забей это, пожалуйста, себе в голову. – О, вот как. А иначе что? Он медленно выдыхает через нос, как следует, как его учили. Раз-раз, раз-два-три. Рукав байки – красный, пряжка ремня – серебристая, глаза – серые, злость – золотая. Он находит ладонью связку ключей. – Пойдём, – он срывается с места. – Идём, давай-давай. Будь по-твоему. Покатаемся. Хибари едва заметно закатывает глаза, но видимо преобладает желание узнать, что будет дальше, и он идёт следом. Они выезжают с территории кампуса, затем из центра города, едут дальше и дальше через пригород. Хибари держит лицо даже когда они выезжают на грунтовку позади какой-то фермы и уличные фонари заканчиваются, но когда Мукуро начинает насвистывать, ломается и спрашивает: – Куда? В последнее лето Мукуро подрабатывал, в основном в продажах, тут и там. За уродливой формой и бейджиком было приятно раствориться. Получалось неплохо – супервайзеры говорили, что у него талант к убеждению. Но если говорить о навыках, то самый главный, который он постиг во время вынужденной работы с людьми, – это умение отвечать на тупые вопросы, не нанося увечий. Сейчас, поворачиваясь к Хибари, он вкладывает в улыбку весь свой накопленный опыт благожелательности и сочувствия. Учитывая обстоятельства, выходит, должно быть, как насмешка. Не сбавляя скорости и не отводя глаз от Хибари, он трогает руль чуть вправо и отпускает. Время распадается на фракталы, все пустоты между микросекундами обретают вес. Хибари не успевает ничего сделать – деревьев за обочиной слишком много и растут они слишком густо. Он с интересом смотрит, как на лице Хибари сменяются все пять стадий принятия. Снег смягчает удар, но ремень безопасности безжалостно бьёт по той же линии на груди, которая не зажила до конца с прошлого раза. Мотор глохнет, становится тихо и темно. – Ого, – говорит Хибари таким спокойным тоном, будто не посмотрел только что всю свою жизнь на быстрой перемотке. Кто знает, может и не посмотрел. – Скажу в последний раз, – он откидывает голову на подголовник; чувствует, что попустило. – Не трогай мои вещи. Хибари не так скор на ответ, как полчаса назад. Наверняка ему есть что сказать, но он произносит только: – Я тебя услышал. Это всё, о чём он просил. Сам он тоже больше ничего не говорит, хотя на языке вертится дюжина колкостей. Сейчас каждая может довести дело до драки, а они – уже слишком взрослые для этого мальчики. Кажется. Они выходят обратно на дорогу. Теперь видно, что она размокла от снежной грязи, и последний свет уже давно погас за деревьями. До ближайшей жилой улицы идти минут сорок, и они молча шагают вперед. Становится холодней. Вопреки ожиданиям, Хибари не перестаёт с ним общаться и не возвращается к этой теме. Но разговаривают они реже, и ничейная земля в полшага между их койками становится шире. Уже через неделю он почти жалеет об этом. Ему хотелось чего-то другого – страха, возмущения, вопросов. Хотелось держать поводья в руке и руку на пульсе. Что делать с безразличием – он не знает. Однажды ночью он просыпается и видит, как Хибари нависает над ним бледной тенью. Его рука только-только коснулась выключателя прикроватной лампы. – Плохой сон? – спрашивает Хибари. Тактично умалчивает о том, что именно его разбудило. Чёрт бы его побрал, если он знает. Он что-то бормочет в ответ и вылезает из постели. Хибари уходит обратно спать, а он – проветрить голову. Выйдя на балконную площадку в конце коридора, под грязное от уличного освещения небо, он топит пальцы в свежем снегу и думает о худшем сценарии. Пытается вспомнить хоть что-то, но упирается в пустоту. Сны, которые он не помнит, – самые опасные. Он не успел заметить, когда закончились лекарства, или решил не замечать. Он стоит так, пока руки не сводит судорогой, и только потом убирает их с железных перил. Реальность дрожит, как раскрученная монетка, и наконец падает в неоспоримую определенность. Нужно продержаться всего-то около двух недель. Он начинает пить с утра перед лекциями и в общем держится молодцом. Он покупает выпивку с самой дешёвой полки, не важно какую – водку, виски или ром – всё на вкус как алкоголь для растирания. Он разбавляет их в непрозрачных бутылках из-под спортивных напитков и носит с собой, как оберег, кладёт рядом с подушкой, как ловец снов. Несколько раз он достаёт из бумажника Хибари десятки, но тот почти не пользуется наличными, поэтому часто он этого делать не может. Он не пропускает ни одной вечеринки, но уходит с них рано – с добычей. Это работает, до поры – он движется сквозь безвоздушное пространство времени, не встречая препятствий. Его посещаемость не падает ниже аккуратных ста процентов, хоть он и не помнит половину семинаров, на которых читал презентации. И как готовил их тоже не помнит. Но стопки отпечатанных листов растут на полке и этого достаточно. Наличие последствий косвенно подтверждает существование его более ответственного, трезвого альтера. Но самого главного он знать не может. Удалось ли ему смыть с себя плохие сны, оттереть их изнутри спиртом? Он не просыпается по ночам, и Хибари его больше не будит. Но потому ли, что он больше не кричит, или потому, что Хибари твёрдо решил с ним не связываться? В выходные он предпочитает не спать вовсе. Он ходит, пока внутренности не начинают болеть, а потом пока не перестанут. Замкнутый круг – идеальная система. В одну из прогулок он замечает, что снег почти растаял. Февраль. Календарь подсказывает, что он мог бы давно закончить свой марафон и вернуться на препараты. К сожалению, он хорошо помнит переходную фазу, и обещает себе подумать над этим чуть позже. Всё складывается удачно, говорит он себе, честно. Знакомые рады его видеть, он почти никогда не остаётся один. Улыбки людей вокруг жужжат, как накалённые провода, они ослепляют слух, он чувствует их все, но чуть влево. Он может притормозить любую смену настроения, у него в душе амортизаторы, он почти неуязвим. В день всех влюблённых он оказывается на кухне у одногруппницы. В соседней комнате играют в шарады, а на кухне курит мальчик, которого он видит первый раз. Мукуро рассказывает ему о том, что святой Валентин – покровитель чумы и эпилепсии, а потом они долго целуются, прижавшись к подоконнику, так долго, что начинает тошнить. Сердце разгоняется до опасных скоростей и в глазах темнеет – даже сильнее, чем обычно. В следующий момент он плетётся по кампусу, хватая ртом воздух, в полном одиночестве, дальше мелькают засиженные мухами лампы угловых магазинов, блестящий кафель в туалете круглосуточного супермаркета, разочарованные, но понимающие взгляды, и кто-то гуляет по периферии зрения, поёт на чужом языке, тянется из-за угла, но только половиной тела, щёлкает ртом, в котором, на его вкус, слишком много зубов, и колокол звонит среди ночи, наперебой с оглушающим прибоем горячего средиземного моря. Он бежит, он убегает, охранник из супермаркета не может его догнать. В общежитие он возвращается утром, после начала первых пар. Между ним и комнатой – один лестничный пролёт, но он сходит с дистанции перед самым финишем. Он оступается и чёрный пакет падает первым, разрываясь бурой жидкостью и осколками толстого стекла, и только потом – его лицо, пересчитывает ступеньки на память. Ему так хочется остаться прямо здесь на прохладном полу, но он поднимается и идёт дальше. Вечером Хибари застаёт его распластанным на кровати, в пальто и обуви, в пятнах рома и крови. Неопределенным жестом обводит лицо и спрашивает: – Что у тебя тут случилось? – Упал в розовый куст. – Понятно. Хибари такой свежий и бодрый, что его разбирает отчаяние. Даже в желтушном свете верхнего освещения его кожа цвета цельного молока, он выглядит до безобразия здоровым. Собранным по фабричным сметам. Хибари садится на кровать рядом с ним и устало смотрит в противоположную стенку. – Тебе очень хочется что-то сказать, я вижу, – говорит Мукуро. – Не стесняйся. – От тебя воняет. – А ты классист. – У меня есть лишний кусок мыла. Можешь его украсть, как всё остальное. – О. Теперь мы поговорим об этом? Или сразу донесёшь администрации? Хибари косится на него, кажется, с плохо скрываемой улыбкой. – Рокудо, ты правда думаешь, что я бы до сих пор этого не сделал, если бы хотел? – он вздыхает и снова отводит взгляд. – Давай я не буду ничего спрашивать, и ты сам всё расскажешь. И Мукуро рассказывает, но конечно не всё – про таблетки, про кошмары, про синдром отмены, про защитные механизмы. Он не вдаётся в подробности; половина их колледжа сидит на антидепрессантах или психотропных, Хибари не нужны детали, чтобы уловить суть. Потом он уходит в душ, а когда возвращается – в комнате прибрано и проветрено. Он останавливается в дверях. – Я не смогу спать… какое-то время. Хибари оборачивается из-за стола и безвыразительно кивает. – Хорошо. Не будем спать. До утра они сидят каждый за своим местом – Мукуро разбирает почту, Хибари смотрит какую-то лекцию, – а утром идут в аптеку. Он выбирает все свои рецепты, и когда они поворачивают назад, начинает валить мокрый снег. Придумать худший день было бы невозможно. Неделю Хибари не спускает с него глаз. Доходит с ним до аудитории и встречает после, они вместе сидят в кафетерии, вместе сидят в библиотеке. Когда его взгляд затуманивается, Хибари подсовывает ему фото мест преступлений с жёлтыми нумерованными значками для идентификации улик или запись показаний судмедэксперта, и начинает комментировать вслух. Чаще издевается над чужим непрофессионализмом, но иногда сдержанно объясняет то, что ему понравилось. Иногда Мукуро обсуждает что-то вместе с ним, иногда – опускается в белый шум и сокращается до первобытного крика, сдерживаемого всеми силами. Он начинает спать постепенно: сначала лёгкий дневной сон с включённым светом и тупым фильмом на фоне. На экране взрываются машины и орут люди, и они же взрываются и орут на поверхности его сознания, не позволяя провалиться глубже. Ночью он ложится в постель, но не спит. Они говорят, читают друг другу какие-то бессмысленные одуревшие монологи – особенно он сам, – но не засыпают дольше чем на пять минут кряду. Когда становится совсем туго, Хибари пересаживается к нему и прижимает его сверху вторым одеялом, с головой. Он представляет, что лежит в могиле под шестью футами тёплой, плотной, уютной земли, ничего больше не происходит, всё остановилось. Становится лучше. – Думаешь, ещё долго? – спрашивает Хибари. Его голос доносится приглушенно из мира живых. – Неделю или две, – отвечает он. Накопительный эффект. Сначала копишь, потом тратишь, потом копишь снова, всё как у людей. Всё это время он не говорит “спасибо” никаким из известных ему способов, благодарность подразумевает бескорыстие, а в нём он далеко не уверен. Что от него потребуют взамен? В итоге он об этом спрашивает. – Можешь считать, что я возвращаю долг, – говорит Хибари, – за прошлый семестр. – Какой-то неравноценный обмен получается. – Не хочу в один прекрасный день найти труп своего психованного соседа по комнате. Это оставит неприятный отпечаток на воспоминаниях о колледже. – Разве? Странно что не хочешь, учитывая твой повышенный интерес к трупам. – Нет, – выдыхает Хибари чуть слышно. – Это была бы очень скучная смерть. Буря проходит в первых числах марта. Мир вокруг больше не плавает в мягком фокусе, скользкая серость выветривается из головы, расчищается так же, как бледно-голубое небо над кампусом. В субботу он уходит из общежития один и покупает гору еды. Он заплатил за свои ошибки фунтом плоти, буквально, он очень давно не ел настоящей еды, его пугало усыпляющее действие сытости. Он потеет у плиты весь день, готовит и ест, и снова готовит. Всем, кто приходит жаловаться на занятую кухню, достаётся по тарелке, хотят они того или нет. Некоторые остаются с ним за компанию, пока он заново размешивает томатный соус в глубокой кастрюле и смазывает формы для лазаньи, кто-то приводит друзей – к ужину становится очень тесно. Стаканов на всех не хватает и вино разливают по кружкам, но он отказывается и выскальзывает в коридор, пока никто не обратил внимание на пирамиды грязной посуды в раковине. Поздно вечером он понимает, что точно готов. Говорит Хибари, что попробует сегодня уснуть по-настоящему, когда они уже лежат каждый в своей кровати. Просит разбудить, если тот что-то услышит. Он протягивает правую руку и Хибари нужно подвинуться на самый край, чтобы дотянуться до раскрытой ладони. Хибари держит крепко, почти до боли, даже когда его собственные мышцы обмякают и рука повисает безвольно над чёрной пустотой. Он больше не понимает, за что держится, но засыпает. Он засыпает.