Плащ, кинжал и позолоченная лилия

Со следующего дня он ночует у Эм. Одну за другой тащит к ней свои вещи и раскладывает там, где меньше всего бросается в глаза – не потому что прячет, просто не хочет портить настроение её дому. Настроение самой Эм – дело другое. Взамен на ночлег она пытает его вопросами, но её вопросы редко бывают сложными, в ответ на них не приходится врать, а ещё чаще она сама берёт на себя труд заполнить пробелы. Он так и говорит ей: они поссорились. Подрались, даже. Из-за Наги? Конечно, почему бы и не из-за неё. Эм знает Хибари в общих чертах и теперь постепенно узнаёт его – так что покупает эту историю сходу. Он заново изучает её гостиную при свете дня, много раз, каждый раз, когда за чтением конспектов мысль заходит в тупик, он встаёт с дивана и обшагивает комнату по периметру. Как в музее, только лучше – до каждого уголка, до каждого жирного мазка и акварельной шероховатости можно дотронуться. Стены завешены по всей высоте, без преувеличения, чтобы рассмотреть всё он двигает мебель; то взбирается на комод, то ложится на пол. Вернувшись с занятий вечером, Эм рассказывает ему о некоторых вещах. Не об их художественной ценности, а о том, с какой помойки она их вытащила, и что пришлось сделать, чтобы их восстановить. Через несколько дней он замечает что-то смутно знакомое. Небольшая гравюра, почти целиком скрытая занавеской. Но если правильно сесть в кресло – в предзакатный час солнце петляет через зеркало на противоположной стене и падает на неё бесплотной аурой, как аккуратно направленный прожектор. Он сидит так, остолбенев, забыв про работу, пока свет в комнате полностью не меркнет. Остаётся только слабое свечение лаптопа на коленях, затем и у него умирает батарея, а он всё сидит, перебирая их с Эм разговор в первую встречу. Она говорила что-то про мелкий криминал, подразумевая, что оставила его позади – теперь он понимает, что если и оставила, то в пользу крупного. Её специальность, её квартира в дорогом районе, её уверенность в собственном успехе – всё складывается. Эм приходит поздно вечером, гремит в прихожей и матерится от неожиданности, когда натыкается на него в гостиной. – Свет включить не судьба?! – она с размаху хлопает по выключателю, и сразу замечает, на что Мукуро уставился. Начинает с оправданий безразличным тоном: – Это подделка с блошинки. Вообще не парься по этому поводу. Эй. Ужинал уже? Деньги на еду принёс? – Дюрер, – он поворачивается и смотрит на неё, не скрывая восхищения. Это не вопрос. Эм пока не знает как реагировать, смотрит на него с опаской. Когда он сползает с кресла и садится на пол, от гравюры так близко, что едва не задевает носом, она становится у него за спиной. Крылатый гений, погребённый под весом беспредельного, хаотичного знания. Все инструменты и ключи от мира – ведут к удушающей напрасности, голоду без конца и края. Исступлённое безумие божества. – Его украли из университетского художественного музея, – говорит Мукуро, – в прошлом году. Из чувства солидарности он ничего не спрашивает, хотя точно не отказался бы услышать эту историю. Может, позже. Эм присаживается на корточки сзади него и кладёт локти ему на плечи, тяжело вздыхает и ведёт указательным пальцем в правый верхний угол изображения. – Видишь девятку в квадрате? Перевёрнутая. Первый вариант оттиска, самый редкий, – она делает многозначительную паузу, будто этим всё объясняется. – Как тут устоишь, – соглашается он, притягивая её руку ладонью к своим губам. – Полмиллиона, как минимум, – с тоской говорит Эм ему в шею. – Вырасту большой – продам на Кристис. – Или соберёшь остальные, все три. – Рыцаря со смертью и дьяволом? – И Иеронима. – Ох, и Иеронима… Не говори мне таких сексуальных вещей, если не собираешься завалить на месте. – Ладно. Эм не кокетничает, говорит чистую правду – когда он дотрагивается до неё, она мокрая и горячая. Он берёт её прямо здесь на полу, без дальнейших предисловий, медленно, но с напором; искренне, но не глядя в глаза. Потом она уходит в ванную, а он на кухню. Готовя ужин, он думает о том, что таймер пошёл. Секс был неизбежен, но если бы в первый раз это случилось чуть позже – он смог бы остаться с ней чуть дольше. Теперь бесполезно сокрушаться, механизм запущен. Мысленно он даёт две недели, прежде чем один из них взвоет. К концу первой, в субботу, когда они утром лежат в её постели, она поднимает растрёпанную голову с его груди, тянется за сигаретами и спрашивает: – Ты католик? Вопрос жалит своей неожиданностью. Внезапно он помнит тяжесть золотого распятия на колючей холщовой нитке, врезающейся в шею. Вот оно лежит у него в руке – а вот в чужой; на что он его выменял тогда? На три билета до Цюриха и пожизненный приговор. Прежде чем воспоминания окончательно его не смыли, он шутит: – Поздновато об этом волноваться, нет? Эм отмахивается, остаётся серьёзной: – Гимны какие-нибудь помнишь? Псалмы, причастие, встать-сесть вовремя? – В общих чертах. Она покусывает губы и задумчиво смотрит мимо него, пепел с сигареты падает ему на кожу. Если она скажет что-нибудь ещё прямо сейчас, он её убьёт, но к счастью она вылезает из кровати и берёт телефон – что-то проверить. К четырём вечера они одеваются в парадное. Эм выглядит очень хорошо, очень порядочно, прячет свои непристойно рыжие волосы под чёрным атласным платком и завязывает ему галстук. Костюм пришлось забирать из общежития – только сам он не пошёл, отдал ей ключи от комнаты, и объяснил, где что найти. Вернувшись, она отвечает на его невысказанный вопрос: – С Хибари всё в порядке, желает нам хорошо провести время. Они берут такси и успевают к мессе в половине пятого. Людей наперечёт, самые благочестивые придут как положено – завтра. Церковь стоит достаточно далеко от исторического центра, но выглядит очень убедительно, с настоящими витражными стёклами и островерхими башенками из серого камня. Перед входом он ловит их с Эм отражение в последний раз – и это чужие люди. Чопорная взрослая пара из старого мира, косо осуждающая ублюдочное подражание своим традициям. Никаких отголосков. Это его немного расслабляет; он принимается за роль. Часть литургии служат на латыни, они послушно встают со стихами в руках, преклоняют колени, снова встают, садятся, и так по кругу. Он только открывает рот, но слышит, что Эм действительно читает и поёт вслух. Когда служба завершается, они остаются на скамейке и ждут, пока храм не опустеет. Священник уходит, но потом возвращается забрать что-то за алтарём. Мукуро встаёт и плавным движением пересекает центральный неф, привлекает внимание и просит об исповеди. Добровидный священник с седыми висками и в очках говорит ему, что сегодня они не исповедуют, но он просит ещё раз, убедительней. Священник сдаётся и ведёт его к конфессионалу. Прежде чем задёрнуть за собой занавеску, он видит, как Эм заходит в дверь, ведущую в сакристию. Голос священника за глухой створкой приглашает его говорить, и, видит бог, он говорит. Наскоро расправляется с мелкими прегрешениями, кается в воровстве, пьянстве и разгуле, лжи, гневе и самоуничтожении, потом разгоняется, говорит: – Я поднял руку на своего хорошего друга. Он помогал мне в трудное время, а я отплатил ему, так сказать, злом. Он подставил другую щёку, очень по-христиански, и это злит меня больше всего. Я не прав? Знаю, что не прав, но не могу заставить себя взять на себя ответственность. Понимаете, отец, дело не в гордости. Дело в том, что если я смогу принять его помощь и отнестись к ней с благодарностью, то не смогу больше держать между нами дистанцию. Не смогу держать себя в руках, если вы понимаете, о чём я. Он хороший человек, но я думаю о нём не как о друге, а как о мужчине. Отец?.. Он бы не дал мне спуску, понимаете? Поставил бы на своё место. Это было бы так легко – даже сейчас, в божьем доме, не могу об этом не думать… Не замолкая, он выглядывает наружу – Эм ещё не вернулась. Он продолжает рассказывать о своих фантазиях, в болезненных физиологических деталях. Священник не может вставить и слова. Ему приходится прерваться через десять минут, когда Эм заглядывает к нему в исповедальню и молча дёргает головой, указывая на выход. – Отец? – спрашивает он, поднимаясь с места. Не дожидаясь ответа, сам назначает себе покаяние: – Прочту пять Отче наш и десять Аве Мария. Хватит? Дома Эм выкладывает содержимое сумки на стол, они садятся вокруг него и разбирают вместе. Самое дорогое из её улова – золочёная дароносица, все ещё полная гостии. Он кусает пресную облатку и спрашивает Эм, какова его доля. – Твоя доля, – она невинно улыбается. – Твоя доля пойдёт в счёт платы за аренду. Он и не настаивает. Вечером в субботу они идут в бар праздновать; вечером в воскресенье смотрят фильм и рано ложатся спать; утром в понедельник Эм врезается бедром в кухонную стойку и роняет кружку с кофе, голубой фарфор брызжет во все стороны; утром во вторник Эм уходит из дома раньше, чем он просыпается; утром в среду она спит на диване в гостиной, он видит на её ночнушке прожжённые дырки от незатушенных окурков; вечером в среду она не заходит в спальню; утром в четверг она будит его в полшестого, трясёт за плечи и капает слезами ему на руку. Она полностью одета, кидает сумку у кровати и подсаживается рядом. – Я не могу больше, дружок, – слышно, как голос в её горле давит ком, от всхлипов становится больно. – Прости, но не могу. Я тебя люблю, но это слишком. Он ничего не понимает и не успевает спросить, прежде чем она целует его в лоб и уходит. С другой стороны, он понимает всё, что нужно. Собрав учебники и вещи в спортивную сумку, он идёт на занятия. Перед началом первой пары не успевает, поэтому доходит до спортзала в длинное окно между лекциями и оставляет всё ненужное в одном из шкафчиков. К середине дня его настигает знакомое чувство облегчения. Ничего не случится, если ничего не происходит. Дело идёт к экзаменам, самое время погрузиться в учёбу, и он в самом деле ни на что не отвлекается, пока на телефон не приходит сообщение с незнакомого номера. Наги приглашает его зайти к себе и скидывает адрес. Он смотрит на экран и гадает – на этом этапе они созвали экстренный совет его имени, или просто играют в горячую картошку? Тем не менее, после занятий он едет к ней. Наги живёт в типовом двухэтажном доме, поделённом на пятерых. Обняв его на пороге, она выводит их на задний двор, где на фоне прояснившегося неба ветер полощет белые простыни, вывешенные на сушку. Наги ставит для него плетёный стул, а сама возвращается к тому, чем занималась до его появления – перед ней на столе в несколько рядов стоят глиняные горшки причудливых форм, которые она разукрашивает. – Так вы познакомились с Эм? – спрашивает он. Наги кивает: – Да, прошлым летом она помогала вести гончарные курсы в мастерской, куда я иногда ходила. Они немного молчат. Под первым апрельским солнцем становится жарко и он снимает куртку. – Успокаивает? Наги коротко оглядывается на него. – Да. Когда садишься за гончарный круг, всё остальное должно остаться в стороне, иначе ничего не получится… Тело и разум должны помириться и действовать сообща, хотя бы на время. – Сложно представить, что у тебя могут быть с этим проблемы. Это назначенная терапия или просто хобби? – Хороший вопрос, – она ненадолго задумывается. – Во время реабилитации к нам в больницу постоянно приводили разных учителей прикладного искусства. Меня не заставляли, но очень просили ходить хотя бы раз в неделю, иначе мелкая моторика могла совсем не восстановиться. Нас учили рисовать, лепить, вырезать по дереву… Со временем мне понравилось. Но в то же время я понимаю, что занимаюсь этим не только для удовольствия. Стала бы я тратить время, если бы знала, что ничего не потеряю и моё тело меня не подведёт? – она снова делает паузу. – Прости, что не могу дать прямого ответа. В какой-то момент мы сами должны принять решение о том, на какое лечение согласны… и сами его себе назначить. Верно? Наги моет кисточку в банке с помутневшей водой, поправляет волосы за ухом. Простота, с которой она ему открывается, завораживает. – Звучит так, будто ты совсем не в обиде за то, что с тобой случилось, – говорит он. – Несчастный случай? Она виновато улыбается: – Я чувствую себя так глупо, потому что не могу нормально ответить ни на один из твоих вопросов, – она мотает головой, не давая ему возразить. – Это хорошие вопросы, просто я сама не могу с ними разобраться. Наверное, мне сложно даётся суть вещей… Я могла бы сказать, что меня сбила машина. Или я могла бы сказать, что меня сбили машиной. Разница небольшая, но ты спрашиваешь именно о ней. Не о том, что со мной случилось, а о том, как я это вижу. – Вопрос всех вопросов, – он замечает, что улыбается глядя на неё, но не от радости, – чем я это заслужил? – Да, – соглашается Наги. – Многие находят этот вопрос жестоким, но я пытаюсь его принять. Если я чем-то заслужила свою первую семью, безразличие матери и жестокость отчима, значит, чем-то заслужила и всё остальное, всё хорошее, что произошло со мной позже. В семье Хибари я никогда не чувствовала себя своей, но там мне по крайней мере показали, каким может быть дом. Дали инструменты, чтобы я когда-нибудь построила его для себя. В родной семье у меня не было бы шанса. – Звучит как удобный предлог. Что угодно, лишь бы спалось по ночам. – Не всё можно просто пережить и выбросить из головы. Зверь в капкане не пытается забыть, из-за чего скулит. – Красивая метафора. Сама придумала? Он не хочет быть с ней таким беспощадным, он сдерживает большую часть того, что хотел бы сказать, и как хотел бы ударить в сердце её наивности, но на самом деле они оба бьют друг друга по больному. Просто Наги выбирает не защищаться. – Наверное, ты прав, – говорит она, не отрывая ни глаз, ни руки от глиняной поверхности, она выводит блестящий красный завиток. – Прости, что вывалила всё на тебя. Сама не знаю, что нашло. Наги предлагает ему остаться сегодня у неё и он едет обратно на кампус, чтобы забрать сумку с вещами. Вечером они ужинают вместе с некоторыми из её соседей по дому, потом он помогает ей собрать высохшие горшки и отнести с улицы в её комнату на втором этаже, убрать рабочий стол, краски и кисти. Среди её соседей нет студентов, поэтому в доме становится тихо достаточно рано. Он задерживается на потемневшем дворе, чтобы покурить, и только тогда понимает, что ни разу за день не вспомнил об Эм. Две последние недели уже канули в древнюю историю. Наги стелит ему на диване в гостиной, когда остальные расходятся по комнатам, и ненадолго остаётся, чтобы досмотреть фильм. Он спрашивает её о предстоящем поступлении и она смущается сильнее, чем когда-либо за этот вечер. Видимо, будущее пугает её намного больше, чем прошлое. Наконец она встаёт с кресла и идёт в сторону коридора – двери в гостиную нет, только арочный проём, за которым сразу видна лестница. Мукуро окликает её, когда она уже почти скрылась из виду. – Ты ничего у меня не спросишь? – он имеет в виду свой конфликт с Хибари и изгнание от Эм, поэтому не совсем готов к тому, что Наги говорит дальше. Она возвращается, с притуплённым взглядом, пристраивается на подлокотнике. – У тебя что-нибудь осталось? – она говорит осторожно. – За пределами колледжа? Есть место, куда бы ты мог вернуться? – Нет, – слово падает из его рта быстрее, чем Наги договаривает последний слог. –А если бы мог… есть что-то такое, о чём ты скучаешь? Море. Об этом ему не надо думать, он видит его чётко перед собой – его первое прикосновение к свободе. Как оно оттёрло кровь с его рук, похоронило отражение его лица, как оно вело их и защищало. Он пытается рассказать ей об этом, начиная с самой дезинфицированной версии, с самого конца. Он рассказывает ей о трёх мальчиках, которые шли по берегу лигурийской ривьеры, рассекая пятки на жёстких скалах и обгорая до язв. Ночью, если везло оказаться рядом с маленьким городом, они поднимались выше, били окна летних домов и забирали еду. Если в доме кто-то был, он шёл один, и они не спрашивали почему; им нужно было выжить ещё чуть-чуть, он не мог позволить себе остаться единственным. Им было тринадцать, ему – четырнадцать, но все трое выглядели старше своих лет, поэтому им удавалось иногда слиться с толпами отдыхающих, достать газету или посмотреть новости в придорожном магазине. Никто не мог за ними гнаться оттуда – было уже некому, но расплата могла прилететь с левого поля, и они постоянно спорили: оказавшись между дьяволом и морской пучиной, кому сдаться лучше? Продажным карабинерам или конкурирующей семье? В итоге они так и не договорились. Шли долго, не один месяц, один из них успел справить день рождения, все трое – придумать себе новые имена. Не все портовые города получалось обойти по суше, поэтому они брали прокатные лодки и огибали их по дуге. По-настоящему страшно стало в тот раз, когда они заплыли так далеко, что два дня не видели берега, но море вернуло их обратно в безлюдную гавань, и они так устали, что несли друг друга на закорках по очереди, пока не нашли привал. Он спал только тогда, когда не мог этому помешать – падал в обморок, а потом снова находил сознание уже в тени дерева или крыши, куда его оттаскивали. Он падал головой о ступеньки, скатывался в кюветы, соскальзывал в колючие поросли, тонул. Один из них плакал от злости, второй давил на то, что Мукуро подвергает их всех ещё большей опасности, отказываясь спать, но он орал на них в ответ, если надо – бил. Им нечем было крыть против того чувства вины, которое он уже испытывал. – В конце концов мы дошли до границы. Ушли высоко в горы, чтобы её пересечь, но не остались во Франции. Слишком близко. Зато смогли уехать, – он подводит итог: – Больше я ничего не могу тебе рассказать, не нарушив закон. Его тело совсем расслабилось, зазвенело, то ли от примиряющей тишины, то ли потому что его самого в теле в эти минуты не было. Он смотрел то в потолок, то на блуждающие огни проезжающих между затянутыми занавесками машин, и чувствовал, что Наги тоже на него не смотрит. – Только не расстраивайся, – он поворачивается к ней. – Одну девушку я сегодня уже до слёз довёл, больше пока не хочется. – Не буду, – обещает Наги, мягко и сухо. Помолчав, добавляет: – Теперь я понимаю, почему вам так сложно поладить. Вы очень похожи. – Расскажешь всё ему? – Нет. Если только ты не хочешь. Ты хочешь? Он молчит, что-то горячее застряло у него в груди и он не может ответить. Прежде чем уйти наверх, Наги говорит: – Хорошо, я подумаю. Попробую рассказать только самую суть – если смогу добраться до неё.