Плащ, кинжал и позолоченная лилия

До Атлантик-Сити они делают ещё одну остановку – в побитом мотеле через дорогу от пирса с неработающим парком аттракционов. Они уходят пешком на весь день, вдоль узкой косы берега. С каждым следующим пляжем места дичают, машин на парковках становится меньше, дощатые дорожки для отдыхающих заканчиваются, сменяются потрескавшимся асфальтом, ответвляются вглубь низкорослых кустарников, и солнце после полудня накаляется, доходит до пика как раз когда им попадается пустой отрезок побережья. – Я в воду, – Мукуро бросает одежду на песочном пограничье и, в полной уверенности что Хибари не последует его примеру, оборачивается только зайдя в океан по пояс. Если пробирающий до костей холод воды Хибари сколько-то и тревожит, виду он не подаёт. В какой-то момент, по пути сюда, Мукуро замечает, что смотреть на Хибари ему становится проще. Не только когда тот даёт повод, и не только когда зрительный контакт – его последняя линия обороны. Будто до этого Хибари был незначительной декорацией, потом – пятном радиации, и вот теперь его наконец-то можно осознать целиком. Нужно ли? Мукуро пока не уверен. Они заплывают далеко, рискуя судорогами и тепловым ударом одновременно. Он плывёт быстрее и выдыхается первым, поворачивает обратно и остаётся дрейфовать недалеко от берега. Хибари делает ещё несколько заплывов. Пропустив через себя два дня дождя, небо застывает голубым неподвижным куполом. Везде одинаковое, но такого высокого он не видел давно. Может, просто не обращал внимания. Он лежит на поверхности и, пока океан глушит все звуки, падает вверх, в бесконечное преломление времён. Он чувствует себя навсегда защищённым от космической пустоты над ними. По дороге на берег Хибари перекрывает солнце, подхватывает его тело поперёк и тащит за собой на сушу – пока вода держит их вес, а потом выбрасывает в топкий прибой и хочет уйти дальше, но Мукуро не даёт, тянет вниз, тычками и подножками заставляет остаться на песке рядом с ним. Он чувствует себя подростком – таким, наверное, каким ему не пришлось стать – в блестящей броне из морских капель, с песком в волосах, смеющимся в чужие, посиневшие от холода губы. Он чувствует соль на языке, она засыхает и щиплет спину, когда они идут обратно. Вечером они садятся ужинать в рыбном ресторане, стоящем на невысоких сваях, как и все дома в округе. Ближе к закату снова становится холодно, но они всё равно выбирают место снаружи – с кричащими чайками и выхлопами разъезжающихся на ночь машин. За день они сказали друг другу хорошо если с десяток слов, и когда с их стола уносят тарелки и приносят кофе, Мукуро думает, что если он не заговорит первым, то они так и промолчат до конца жизни. Это было бы не так уж плохо, думает он, только в отсутствии их обычного контекста ему становится очевидно, насколько мало он знает о Хибари. Он перебирает в голове вопросы – что Хибари делал в перерыве между старшей школой и поступлением в колледж? Чем занимается его семья, если он может позволить себе не считать деньги? Что он собирается делать со своей специальностью после выпуска? Мукуро примеряет каждый из вопросов на себя и понимает, что не сможет задать ни один, ведь так работает общение: спроси-ответь, дай-забери, посмотри-покажи. Не поднимай тем, на которые не готов говорить сам. Обычно он только и делал, что дефлексировал, оставался в уютных рамках настоящего момента, шёл на решительные меры, чтобы не копать вглубь… По позвоночнику проходит ток от неясных воспоминаний – как от плохого сна. Там он и Хибари узнают больше, чем им полагается. Кто-то страдает, но точно не ясно – кто больше. Если бы здесь была Наги, или даже Эм, он смог бы лавировать между дозволенным, но наедине у них нет ни шанса на нормальный разговор. – Что с тобой? – Хибари щурится на него с подозрением. Видимо, он отлетел слишком далеко. – Да так, вот думаю, – он смотрит, как остатки кофе плещутся на дне кружки и говорит совсем не то, о чём думал: – кто у тебя был до меня? Не Наги, конечно – уже ясно, что это была провокация. – Понятно. Пора брать счёт. – Школьный друг детства? Какой-нибудь очень правильный японец, так что вам приходилось держать ваши чувства в тайне? Нет? Хибари устало трёт лоб и тянется в карман за бумажником. – Или может просто случайные связи? Знаешь как бывает – колледж, вечеринки, алкоголь, мальчики… Одно за другое, – продолжает он. – М, не думаю, не твой стиль. Махнув официанту, Хибари отворачивается в сторону моря и потемневших очертаний пирса на его фоне, и только едва заметно, раздражённо прикрывает глаза, когда Мукуро говорит: – Мужчина постарше? Подожди, точно? Ох, Кёя… – теперь, когда он это озвучил, картинка складывается сама собой. На него нападает непонятное веселье: – Надеюсь всё было по обоюдному согласию? Это многое объясняет. Твой чуткий подход, твою готовность… сам понимаешь. Кем он был? Спорю, что другом семьи. В Японии или здесь? Только не говори, что он тоже был итальянцем, это было бы совсем обидно. Импринтинг – страшная вещь, но я в таком случае буду чувствовать себя абсолютно использованным. Мы похожи? – Ничего общего. Он смеётся – значит, в остальном угадал. – Ты обожаешь слушать звук собственного голоса, – Хибари смотрит на него то ли с угрозой, то ли с усмешкой. Вероятно и с тем, и с другим. – Ты тоже обожаешь звук моего голоса. Это у нас общее, в отличие всего остального. На этот раз кроватей в номере две, других вариантов не было, и они выбирают ту, что ближе к окну. Он разрешает Хибари усадить себя сверху, держать и направлять, как ему захочется, обжигать бока пальцами, смотреть на то, как он не сдерживается и кончает первым. Он хочет встать за полотенцем, чтобы стереть свои следы с его груди, но Хибари не пускает – целует, пережимает, дышит в затылок, пока они оба не готовы продолжить. Из всех постельных марафонов, которые у него бывали, этот кажется самым кристаллизированным – в полной трезвости, почти в полном молчании, почти без остановок. Даже когда мышцы, и без того утомлённые за день, едва поддаются, и кожа больно саднит, они трансгрессирует дальше, говорят друг другу – хватит, говорят – отвяжись от меня, но не могут; сколько бы точек они не ставили – все превращаются в запятые, смазываются каждым следующим прикосновением, растекаются исчезающими чернилами далеко за полночь. Он не помнит момент наступления сна, только когда его тело вздрагивает – и он снова просыпается, как от падения. Кожа всё ещё горит и он чувствует испарину над губой. Прошло всего пару минут, но Хибари тоже успел отключиться. Зайдя в ванную, он не смотрится в зеркало, только мочит край полотенца и вытирается, надевает майку и спортивные штаны, смотрит на телефон, прежде чем положить в карман, – шестой час утра. Сигарет не осталось, Хибари не курит и не любит, когда курят рядом с ним, поэтому он идёт до круглосуточного магазина в двух кварталах. За ночь почти не успело стемнеть – лето вот-вот наступит. С ним творится что-то странное, даже по собственным меркам. Он остаётся у фасадной стены мотеля, где нет окон, и сползает на пыльный пол, смотрит как улетает дым из его рук – в темноту деревьев по ту сторону дороги, где начинаются лужайки и частные дома. Он набирает два сообщения и кладёт телефон рядом на невысокий бортик, но тот звонит почти сразу, и он берёт трубку. – Не сплю, – заспанный голос Наги говорит о другом. – Что-то случилось? С Кёей всё в порядке? Что с ним, собственно, станется – хочет спросить Мукуро, но вместо этого просто говорит: – Да, он спит. Ты дома? Можно я приеду? Наги немного молчит – слышно, что двигается, возможно встаёт с кровати. – Уверен? – Нет, – он смотрит на тлеющий огонёк, но видит гостиную в доме Наги, тихую и нейтральную. – Просто… мне не по себе. Он слушает, как льётся вода из крана и закипает чайник, пока рассказывает ей о том, как прошли последние несколько дней, в целом упуская только то, что происходило за закрытыми дверьми. Сам не может понять, почему и в какой момент ему стало страшно. У них с Хибари очень похожая, безмолвная манера слушать, чего не скажешь о манере реагировать на выслушанное. Помолчав, Наги спрашивает: – Ты пьёшь свои лекарства? – Уф, Наги, – он тихо смеётся. – Ты оказывается такая бестактная, если разбудить пораньше. – Прости. Но это не ответ. Он говорит, что пьёт, и она снова молчит какое-то время. – Тогда… когда ты убегал – я помню, ты говорил, что спасался и спасал своих друзей, верно? Ты не рассказывал, что именно произошло у вас дома, и не обязан об этом говорить, но я ведь не ошибусь, если скажу, что что-то очень плохое? Он кивает и только через полминуты понимает, что Наги до сих пор ждёт ответа, говорит: – Не ошибёшься. – Тогда тебе тоже хотелось вернуться? Бросить всё и побежать назад? Он не хочет объяснять ей, что возвращаться было некуда, да и понимает, что вопрос не про это. Вернуться в ту жизнь – казалось неизбежным, даже спустя много месяцев, даже когда им выдали новые паспорта и вывезли из Европы. – Миллион раз, – говорит он. – Особенно вначале. Комфорт известного зла, ты на это намекаешь? – Да, но это не главное. Главное – ты тогда сделал выбор и держался его до конца. Ты жалел о нём? – Сложно сказать. – Понимаю… В паузе Наги что-то пьёт, Мукуро – зажигает новую сигарету. – Помнишь ты сказала, что я много значу для Хибари? Мы тогда встретились в первый раз, танцевали, – Наги утвердительно хмыкает, поэтому он продолжает: – Какого чёрта? – Просто мои догадки, подкреплённые наблюдениями и личным опытом. Думаю, лучше вам поговорить об этом самим. Расскажи ему о себе – он не останется в долгу, там и разберётесь. – Он не собирается слушать. Так и сказал. Ему кажется, что Хибари всё уже про него решил. Эта определённость – он нащупывает её в своей голове, дальше двигаться некуда. Они проведут вместе ещё пару недель, переспят ещё несколько – много – раз, и всё будет прекрасно, пока его не начнёт тошнить от снисходительности Хибари, а Хибари – от него. Он знает такт этой песни наизусть – он спел бы её с закрытыми ушами. Лучше закончить прямо сейчас, на высокой ноте. Уехать до рассвета, оставить после себя вереницу вопросов. Он уверен в этом железно, пока Наги не начинает говорить, кажется, впервые с оттенком нетерпеливости в голосе: – Мукуро… сейчас я скажу тебе несколько жестоких вещей, но только потому что мне кажется, что мы друзья. Мы разговаривали с Эм, когда вы жили вместе. Раньше Кёя говорил мне – у тебя кошмары, ты плохо спишь – и я думала, что понимаю, потому что сама много лет просыпалась от собственных слёз, в панике… Но это – совершенно из другой категории. Кёя провёл с тобой много месяцев. Возможно, он уже знает о твоём прошлом больше, чем тебе хотелось бы. И, может быть, именно поэтому не хочет ни оставлять тебя одного, ни лезть с расспросами. – А мне кажется, – у него пересыхает в горле, – что ты сейчас говоришь за себя, а не за него. Что она тебе наговорила? – Ты точно хочешь услышать прямо сейчас? Ни за что. – Да, – говорит он, и следующие слова слышит двойным эхом голосов, её – спокойным, и своим – десять, пятнадцать, двадцать лет назад. – Ты говоришь, что не можешь больше на это смотреть. Просишь, чтобы тебя убили, и объясняешь, как это сделать. Очень подробно. Он сжимает веки, давит пальцами, пока глаза не взрываются белым, уговаривает себя – он ничего не видел. Там ничего нет. Сознание расклеивается, как переваренное мясо – через один срез он видит достаточно, чтобы определять смыслы происходящего, через другой проглянуть невозможно, остальные то шуршат статикой, то рвутся в пёсьих зубах, но в пустотах и швах между ними – сукровица видений, которых точно не было и не могло быть: плакучие ивы и сладкая озёрная вода, холодное молоко в гранёном стакане, считалочки и разбитые коленки, кожа рвётся, кто-то гладит его по голове, его держат за обе руки и он отрывается от земли – отрывается от тела – и наконец-то видит всё, и всё, что он видит – неправда. Боль впивается в желудок, его мутит от никотина, но он продолжает курить. Вытирает щёки ребром ладони. – Всё будет в порядке, – говорит Наги. – Ты сделал свой выбор, он сделал свой. Конечно, ты можешь вернуться и подождать кого-то ещё, но… Но – что? Но – кто ещё тебя выдержит? – Ты ещё тут? Он снова кивает и снова вспоминает слишком поздно, что нужно ответить ртом. – В общем, у тебя есть ключи, – Наги подводит итог. – Приезжай, если хочешь. Мне сейчас на работу. – Договорились. Отключившись, он сидит так ещё немного. Мимо проезжает первая машина, этажом выше кто-то хлопает дверью, воздух становится полупрозрачным, свежесотканным для нового дня, только внутри их номера – день по-прежнему вчерашний, подвыцветший за задёрнутой шторой. Пока его не было, Хибари перелёг на вторую, нетронутую кровать – правильно, на первую больно смотреть, а о запахе лучше вовсе не думать. Он вылезает из майки и ложится рядом, скручивается вокруг него дугой и даже на полсекунды не может представить, что смог бы сейчас оказаться где-то ещё. Следующий день начинается после обеда – Мукуро просыпается, когда Хибари заходит с улицы и приносит два пакета с едой. Набор из супермаркета не очень впечатляет, но на большее его бы и самого не хватило. Он ест и ждёт свою очередь в душ, а потом сидит на краю ванного бортика, обсушивает волосы и смотрит, как Хибари бреется перед раковиной. Лампочка над зеркалом высвечивает серость его глаз, в отражении они кажутся потусторонне красивыми, как у подводного дьявола или ледяного великана. Не пересекаясь с ним взглядом, Хибари спрашивает: – Что? – Хочу подстричь волосы, – говорит он. – Сильно отросли. – Ножницы есть? У него нет, и до ближайшего магазина, где они могли бы найтись, приходится долго идти, но им в общем некуда торопиться. Когда они возвращаются, он отстригает одну прядь до нужной длины перед зеркалом, возвращается в комнату, садится на единственный шаткий стул и отдаёт ножницы Хибари. – Под твою ответственность, – предупреждает Хибари, хоть и берётся за дело. Пожав плечами, он говорит: – Не люблю долго смотреться в зеркало. Я бы даже сказал – не могу. – Боюсь спрашивать почему. У Мукуро готов целый ассортимент ответов, именно таких, какие Хибари от него ожидает, но в конце концов он кидает кости и говорит нечто, задевающее правду по касательной: – Зеркала провоцируют галлюцинации. То есть, могут – при определённых обстоятельствах. Если долго смотреть, даже у нормальных людей реальность начинает подменяться, а у таких как я – тем более. – Таких как ты – самовлюблённых и впечатлительных? – Таких как я – больных, Кёя, – он улыбается, смотрит в пол. – Твоими же словами. – Если будешь давить на чувство стыда и разводить на извинения, получишь ножницами в шею. – Боже… В образовавшейся паузе Хибари дотрагивается до его затылка, перебирает волосы, щёлкает лезвиями, потом спрашивает: – Давно это у тебя? – Кто знает, – он прокатывает факты через мелкое сито, прежде чем продолжить: – Я рос в специфических условиях. Маленький город, религиозные устои, все за всеми следят – как большая токсичная семья. С одной стороны – мне всегда казалось, что я вижу мир иначе, но когда это начали замечать взрослые – я превратился в проблему для одних, и в какое-то трёхглазое чудо для других. Не знаю, чего они хотели добиться, но стало только хуже. Стало очень сложно отличить, что происходит на самом деле, а что – только в моей голове. – Тебя наказывали, – констатирует Хибари, и в кои-то веки ошибается. – Если бы меня… – он осекается, это опасная территория. – В общем, да, можно и так сказать. – Вроде всё. Он не сразу понимает – только когда Хибари отдаёт ему ножницы и отходит. Он идёт в ванную, чтобы оценить урон, но выглядит не так плохо – волосы едва касаются плеч, шее становится легче. Хибари останавливается в дверном проёме и тоже смотрит – теперь они поменялись местами. – Как сейчас, – Хибари показывает пальцем на его отражение в зеркале, – всё на самом деле? Или тебе привиделось? Мукуро пробирает злость – оглушительным раскатом. Провокатор. Ножницы всё ещё у него в руке – давай посмотрим? Десятка на то, что кровь потечет по-настоящему. Кровь или клюквенный джем, пятьдесят на пятьдесят, либо они очнутся в реальности, либо умрут во сне. Он сверлит Хибари глазами через преломлённый угол, но больше ничего не происходит. Всё остаётся на редкость неподвижным – пару раз капает из душа, кто-то простукивает каблуками мимо окна, в комнате вибрирует телефон – сообщение. Он видит и слышит только то, что есть, то ли потому что это место – чужое, то ли потому, что Хибари – уже не совсем. – Плохая шутка, – он находит силы отвести взгляд и перекладывает ножницы на край раковины. – Я не шутил, – Хибари подходит ближе, напирает со спины и поворачивает его подбородок так, чтобы он снова смотрел в отражение, на них обоих. – Посмотри и скажи – это по-настоящему? – Тебе виднее, Кёя. Хибари отпускает его лицо, но не отходит, говорит: – Знаешь, когда мне было лет пятнадцать, у меня были странные методы налаживания связей со сверстниками. Если мне казалось, что кто-то стоит моего времени, я его бил – начинал и не мог остановиться, пока не получал сдачи. Я считал, что так доказываю другим, на что они способны – особенно тем, кто строили из себя слабаков. Это была целая проблема, – Хибари улыбается, как будто вспоминает что-то приятное, и разворачивает его лицом к себе. – Со временем отучился, но меня до сих пор бесит, когда люди придумывают себе воображаемые слабости, чтобы почувствовать себя особенными или оказаться в центре внимания. Шею хочется свернуть, как бесит. – Огнём против огня? Понимаю. – А мне кажется, нихуя не понимаешь. – Ты прав, – он тянется и залезает руками Хибари под майку, гладит, говорит: – Ты прав, Кёя, а я нет, как всегда. Я загоняюсь. Я придумываю себе диагнозы, чтобы стать объектом твоей благотворительности, ведь о другом никому и мечтать не придёт в голову. Ты это хочешь услышать? – Нет. – Хибари сдёргивает его с себя и выходит из ванной. Делать больше нечего – он начинает собираться. Забирает с раковины зубную щётку, переодевается в джинсы, засовывает в сумку грязную одежду и ищет телефон. Ему не показалось – пришло сообщение от Эм. Ночью он писал им обеим, только Наги позвонила сразу, а с Эм не совпали часовые пояса. Отписав ей, что всё в порядке, он подбирает ключи от машины с комода и выходит вон. Хибари наблюдает за ним с благодушным безразличием, как за плохой театральной постановкой, от чего челюсть сводит ещё сильнее. Выходные в самом разгаре, машин на парковке почти не осталось, он доходит в три шага и садится за руль. Не закрывает дверь, проверяет – не осталось ли вещей Хибари, не хочет уезжать с ними. Не находит ничего, кроме дебильной хавортии на приборной доске, хватает её прежде, чем успевает подумать, и вышвыривает – горшок летит о бортик, отделяющий парковку от террасы, земля беззвучно раскатывается по бетону. Очень хочется швырнуть что-нибудь ещё – не от злости, просто хочется что-то испортить. Он поворачивает ключи в зажигании, выезжает, делает круг по кварталу, но дальше продвинуться не может. Вопрос Хибари застрял у него в темени, давит и расщепляет поле восприятия. Это по-настоящему? На самом деле? Ну, конечно. Дело не в том, что он сомневается – он абсолютно точно знает, что всё в порядке. Всё намного лучше, чем он мог себе представить. По всем параметрам – он самый обычный, скучный студент, по-обычному запавший на своего самого обычного соседа по комнате, проводящий самое обычное лето в самой обычной поездке. Он давно не испытывал ничего действительно неприятного или опасного. Он спит как убитый. Диссонанс лишь в том, что чем обычнее и добрее к нему становится реальность, тем меньше она похожа на правду. Вернувшись, он паркуется поперёк разметки, хлопает одной дверью, потом другой – в номере. Хибари так и сидит у изголовья кровати, разговаривает с кем-то по телефону, но кладёт трубку, как только видит его. Смотрит с осторожным интересом. – Я не знаю, – говорит Мукуро, и становится немного легче. – Но если надо решить, то да. Это по-настоящему. – Хорошо, – отвечает Хибари. – Для начала сгодится.