Плащ, кинжал и позолоченная лилия

Хибари спит долго – всю ночь и половину следующего дня, – раздробленно, лихорадочно. У него лёгкие, полные снов, и каждый раз, стоит приоткрыть глаза, они тянут его обратно ко дну. Первый раз он выныривает на поверхность ещё в густой темноте и не помнит ничего, кроме первобытного супа, чёрной утробы неведения, сладкой и вязкой, как мёд. Он успевает глубоко вдохнуть и перевернуться на другой бок, но боль в ногах, вызванная этим движением, догоняет его уже по ту сторону. Во сне он идёт по раскалённым углям, которые с каждым шагом всё жарче, и несёт в руках тяжёлое знамя. Он в каком-то смежном аду, он здесь без прописки, знает только одно – если выронит древко, случится непоправимое. Мышцы рук стонут хуже, чем ноги, испепелённые в кость. Знамя неподъёмно – не знамя вовсе, а пика с наколотой на неё головой, – приходится забыть про выправку и прижать к плечу, чтобы удержать. Он несёт подаяние. Ему велят не смотреть по сторонам и не думать о том, что за горой, на которую он взбирается, будет следующая – выше, отвеснее. Ему велят не думать о том, чью голову он сложит на вершине, но он и так знает, что свою. Когда просыпается в следующий раз – чувствует, что пальцы свело судорогой. В спальне пахнет ночным воздухом и спиртом. Тихие шаги где-то внизу, и медленным караваном – тени. Он поворачивается лицом к окну и снова засыпает. Во сне древко сменяется кожаным ремнём винтовки, он так же жмёт его у плеча, и ног под собой уже не чует, они онемели от холода. Ледяная пустыня к нему безразлична – ни компаса, ни голосов. Он ищет следы на свежем снегу; безусловно, где-то рядом идёт война, но это всего лишь совпадение. Его чёрная форма – бессмысленная случайность. Горячая рана в животе – ненавязчивый домысел. Он слышит, как крики выстрелов отскакивают от стеклянного купола небес. Он не понимает их языка, он здесь не за этим. Он шагает сквозь жгучую белизну по звериным тропам, он ищет место, куда животные идут умирать, а когда находит, толкает дверь окостеневшей рукой. Изнутри храм полон тьмы и свечных огарков, полон красных глаз ночных хищников – по земле, по спинкам скамей, под самыми сводами; он полон одним человеком, которого он пока не видит. У него осталось последнее желание – умереть в тепле, – и в этом ему отказано. Утоптанный пол проморожен, от свечей веет холодом, и руки, которые снимают с него одежду, сделаны изо льда. Он уверен, что на этом всё и закончится, но сон вьётся дальше: он проводит много дней в бреду, в сырой постели, пьёт талую воду. Человек рядом с ним тоже весь в чёрном, в фундаментально ином его оттенке, разница между ними как между спелой землёй и беззвёздным небом. Углём и гагатом. Трауром и епитимьей. Как между обещанием, которое ещё не дано, и тем, что уже нарушено. Человек протирает его раны иссопом, покрывает их серебром, пишет молитвы поверх его кожи кровью и елеем. Человек говорит, что нет ничего существеннее того, во что ты готов поверить. Он не верит ему до тех пор, пока не встаёт на ноги. Потом их обоих, конечно, всё равно убивают. Длинная рука закона находит их, вытаскивает из тёмной норы и ставит к стенке. За час до расстрела человек говорит ему: веретено Сансары давно не прядёт новых историй. За пять минут до конца человек говорит: апофеоз – кровавое дело. И в самом конце: я увижу тебя вновь, как обычно, в одиннадцатом часу. Хибари вздрагивает в постели – его разбудило прихлопнутое сквозняком окно, за которым теплится первый шёпот рассвета. Он заворачивается в одеяло с головой, но, засыпая, по-прежнему бьётся в ознобе. Дальше сны секут его беспорядочной очередью. В них нет ни слов, ни образов, только тягостные эпифании плохо знакомых ему чувств. Жизни, полные смертей, мнимых и настоящих; жизни, сплошь составленные из голода, жажды и несбывшихся желаний. Сломанные копья, горящие обручи и необитаемые острова. Океан безвременья протягивает его сквозь тысячи потоков, прежде чем наконец отпустить, вытолкнуть в тихое русло, где он сидит в лодке, на вёслах, а кто-то другой стоит на носу устремлённо и неподвижно, как гальюнная фигура, к нему спиной. Свет вокруг призрачный, не день и не ночь. Он слышит, как расходится под ними вода, и слышит, как вёсла стучат в уключинах. Ему тяжело грести, но эта тяжесть приятная – в лодке лежит всё, что они оба нажили, и всё, с чем им ещё предстоит жить: точильные камни, настойки зверобоя, чеканное золото, турмалиновые подвески, латунные лампы, семимильные сапоги… Жёлтая дымка сползает с берегов, а за ней – море трав и чувство обещанного, здесь и сейчас, грозящегося превратиться в обретённое. Кажется, что это конец пути длиной в миллион ночей, и человек поворачивается к нему, чтобы рассказать об этом. Тогда-то они оба и слышат летящую из прибрежного тумана стрелу. Видят красное на грубом льне и у себя на руках. В этот раз целились не в него, и не его пальцы тянули за тетиву – тем не менее, он чувствует, что его тоже ранило. Смертельно. Человек падает на дно лодки, не как мешок костей, а как сорванное ветром перо. Причалив к берегу, он пытается вспомнить о том, с чего всё начиналось. В этот раз он понимает, что память – вёрткая лгунья. В этот раз он знает, что смерть – это дверь, которая открывается с обеих сторон. В этот раз он хоронит его в лимонном саду, а на следующий год возвращается. Минуя все низко висящие плоды, он взбирается на дерево и находит тот, что вырос ближе всех к солнцу. Он запускает в плод зубы и съедает его с кожурой. В последний раз Хибари просыпается с пересохшим языком, с горьким от желчи ртом и болью в висках; с уверенностью, что чуть-чуть не застал кого-то, кто только что был здесь, в спальне. Комната снова посветлела и прогрелась, он избавился от одеяла во сне. Перед тем как заснуть окончательно и бессонно, Хибари замечает, что его ноги перебинтованы насвежо, а старая перевязка с почерневшей кровью лежит на полу, как сброшенная шкура. *** На следующий день Хибари ничего не помнит; даже время года, квартира и страна, в которой эта квартира находится, – всё даётся с трудом. Сев в постели, он опрометчиво опускает ноги на пол, и только тогда события прошлого вечера возвращаются к нему стройной последовательностью. Поблизости нет ни телефона, ни часов, всё осталось где-то между гостиной и ванной. По низкому свету в окне можно предположить, что дело идёт к вечеру, но к вечеру какого дня – точно не скажешь. Четыре шага от кровати до лестницы даются ему с обманчивой лёгкостью, он даже думает о том, чтобы преодолеть весь путь, оседлав этот импульс, но в последний момент мешкает, и дальше уже идти не может. Он садится на верхнюю ступеньку и отрешённо смотрит вниз. Пространство гостиной, залитое трезвым послеполуденным светом, выглядит плачевно; осколки крушения кое-как расчищены, но брошены у дальней стены рядом с входной дверью, вместе со щёткой. Мебель, и до того расставленная весьма творчески, раскидана в произвольной композиции, в основном прижата к стенам и окну. Атмосфера такая, будто отсюда бежали, как от стихийного бедствия, которое в итоге оказалось не настолько страшным, как предполагалось сначала, а теперь всё наладилось и утихло – почти. Если не считать шума из кухни. Не позволяя себе задуматься о своём положении слишком уж критически, Хибари ставит края пяток парой ступенек ниже. Потом пересаживается на следующую ступеньку. Переставляет ноги ниже, сползает опять, и так далее, ступенька за ступенькой, раз за разом. Рокудо выглядывает из кухни, когда Хибари уже на середине лестницы. При нём нет ничего, кроме пижамных штанов и сигареты, красных отметин на лице и синеватых, свежих, на торсе. Он смотрит на Хибари со сдержанным любопытством пару секунд и спрашивает: – Помочь? – и когда Хибари говорит “нет”, снова исчезает в дверном проёме. В ванной Хибари первым делом находит телефон, оставленный на полке рядом с раковиной, и проверяет время – оказывается, что он проспал не меньше шестнадцати часов, навскидку, может и больше; он даже примерно не может представить, во сколько лёг. Справившись со всеми рутинными нуждами, он проглатывает несколько стаканов воды из-под крана, потом садится на крышку унитаза, открывает телефон, растирает лоб основанием ладони и насилу заставляет себя сосредоточиться. Жгуты головной боли ослабевают быстро, но сознание по-прежнему плавает – потому, Хибари подозревает, что спать так долго вреднее, чем вообще не спать. Ни в списке звонков, ни в сообщениях он не находит ничего лишнего, хотя естественно, если Рокудо захотел бы использовать его телефон, чтобы связаться с кем-то, он бы не стал оставлять следов. У Хибари нет чётких подозрений, в конце концов Рокудо всё ещё здесь, а лог удалённых звонков он может проверить только через свой компьютер. Что он непременно и сделает, обязательно, но чуть позже. Приподняв ступню, он видит заново проступившие на подошве пятна крови, и набирает в лёгкие побольше воздуха, прежде чем встать и дойти до кухни. Стульев здесь как не было, так и нет, поэтому Хибари приходится усесться на кухонный островок, в самой середине задымлённого, развороченного хаоса. Если за гостиную ещё можно побороться, то кухня, пока Хибари спал, окончательно пала под тлетворным влиянием Рокудо. Хибари скидывает грязную разделочную доску в раковину, чтобы расчистить для себя место, но смысла предпринимать что-либо ещё не видит. Всё, что ему хочется, – посидеть так чуть-чуть, пока боль не уймётся, оценить ситуацию, попить ещё воды, а потом найти свои вещи и вернуться с ними наверх, в условную изоляцию. Больше всего, на самом деле, ему хочется уехать отсюда, но пока что такая перспектива кажется маловероятной. – Ты подсыпал мне что-то? – спрашивает он у голой спины Рокудо. Тот оборачивается, тушит сигарету в тарелке, в остатках какого-то соуса, и вопросительно сводит брови, поэтому Хибари вынужден пояснить: – Вчера, в алкоголь. Снотворное? Транквилизатор? – Я пытаюсь понять, откуда ты это взял, – говорит Рокудо после затянувшейся паузы, – но если честно, пока не могу. – Сколько я спал? – Не засекал. Меньше суток. – О, вот это облегчение… Рокудо отмахивается от него жестом – мол, продолжай, я слушаю, – и снова отворачивается к плите. Теперь Хибари отчётливо слышит вязкую сладость, исходящую оттуда. – Да или нет? – спрашивает Хибари. – Мне нечего тебе сказать в любом случае, просто интересно узнать. – Нет, – Рокудо выключает огонь и макает два пальца в небольшую кастрюлю. – Думаю, у твоей отключки есть абсолютно рациональное объяснение. – И что же тебе подсказывает бритва Оккама? – Подсказывает, что ты устал, – Рокудо слизывает что-то со своего среднего пальца, оценивающе пробует, и только потом предлагает Хибари то, что осталось на указательном. Какой-то крем, похоже яичный; Рокудо не даёт закончить визуальную инспекцию, просто мажет пальцем ему по верхней губе, возвращается на своё место и спрашивает: – Ну как? – Вкусно, – даже слишком, так приторно, что желудок Хибари, долго простоявший без дела, откликается рвотным позывом. – Аж тошнит. – Чего-то не хватает… – Рокудо, весь из резких и быстрых движений, обходит островок, забирает пакет, которого Хибари до этого не заметил, и ставит на столешницу рядом. – Есть вишня. Хибари кривится: – Точно нет. Нужно что-то покислее. Откуда это? – Оттуда, – Рокудо неопределённо поводит подбородком, – из мира живых. Взял твои ключи и кредитку, надеюсь не возражаешь. Хибари вспоминает, что вчера бинтам взяться было неоткуда, а сейчас его ступни заново перевязаны. Логично, но ему всё равно не нравится. Пока он думает о том, как сильно ему надоело печься из-за чьих-то чужих произвольных поступков, Рокудо достаёт из пакета пачку таблеток и отдаёт ему: – Обезболивающее. Шовный набор тоже есть, но утром всё выглядело неплохо. Могу ещё раз посмотреть, если хочешь. – Здесь кодеин, – закончив изучать упаковку, Хибари протягивает её обратно Рокудо. – Детская доза. – У тебя было неортодоксальное детство, – говорит Хибари. – Я обойдусь. Рокудо задерживается на нём взглядом и слегка улыбается. Теперь Хибари видно, что здоровый глаз Рокудо тоже весь красный, и подрагивает болезненным блеском. – Ты вообще не спал? – Нет, не хотел тебе мешать. Хибари не понимает, какая тут связь, но предчувствует, что даже если спросит, ясности это не добавит. Он знает Рокудо достаточно, чтобы почуять – тот на подступе к обрыву. Ничего, думает Хибари, пусть мотает себе нервы, пока не надоест, у них есть ещё несколько дней на это. – Я понимаю, Кёя, что не в твоих правилах кого-то жалеть, себя в том числе, – Рокудо кладёт таблетки рядом с ним. – Но я же вижу, что тебе больно. Просто выпей и забудем об этом. – У меня, – спокойно говорит Хибари, – ничего не болит. – Ох, Кёя… – Рокудо печально вздыхает, на секунду опускает лицо, чуть наклоняется, чтобы рассмотреть перевязку на его левой ступне. – А так? – и с размаху бьёт по ней раскрытой ладонью. Боль прошивает Хибари восхитительной вспышкой, нервы стонут внутри него, но сам он молчит, выдыхает медленно. Сжимает челюсть и сжимает край столешницы пальцами, поднимает глаза и видит безумное веселье на лице Рокудо перед собой. Тот смотрит на него так, будто предвкушает что-то; будто что бы он ни пытался из Хибари выдавить, пережимая ладонью его ногу, это что-то вот-вот выпрыгнет, взорвётся прямо под носом, и снесёт ему полголовы – к вящей радости. Напрасно. Хибари знаком с болью достаточно хорошо, между ним и болью – пакт доверия. Вчера она застала его врасплох, прокралась в брешь, оставленную внезапным гневом, но сегодня он спокоен. Он знает, как идти с ней рука об руку, и знает, что за её порогом не всё сплошь плохо. Так и сейчас, когда хватка Рокудо ослабевает, он делает ещё один вдох, а на выдохе его окутывает облаком тёплого удовлетворения. – Боже, – Рокудо становится ещё ближе и толкает его ногу выше, пока она не складывается в колене и не упирается Хибари в грудь. – Посмотрел бы ты на себя сейчас… настоящий эндорфиновый маньяк. – Может хватит? Радости на лице Рокудо больше нет, только брезгливое любопытство. – Почему? Тебе ведь нравится, – Рокудо улыбается и сдавливает пальцы сильнее, на полсекунды, смеётся: – Вселенная надо мной издевается. Единственный человек, чья боль доставила бы мне удовольствие, и тот мазохист. – Звучит, – Хибари аккуратно выдыхает сквозь пульсирующий ток в ноге, пытается толкнуть ей и вперёд, и в сторону, но Рокудо не даёт, – как ёбаная проекция. – О нет, Кёя, ты что-то путаешь, – Рокудо опирается на столешницу, непринуждённо, и начинает рассуждать, будто его рука вовсе не впивается в чью-то свежую рану. – Боль меня не интересует. Опасность – может быть, но дело не в ней. Мне недавно пытались это объяснить, летом, когда я у вас сидел. Сейчас вспомню… Что-то про моё недоверие к людям и испытывание границ. Я провоцирую окружающих, чтобы убедиться в том, во что и так верю в глубине души. Что естественная реакция на моё существование – жестокость и отторжение. Комплекс сироты. Если кто-то проявляет ко мне внимание, я должен довести его до ручки, чтобы всё снова встало на свои места. Как тебе такая теория? – Это Наги тебе наплела? Вечно усложняет… – Хибари чувствует, как всё перед ним размывается под водянистой плёнкой. Он встряхивает головой, моргает, возвращается; говорит: – Меня ты доводишь, потому что тебе это нравится. И потому что у тебя со мной счёты. – Интересно. То есть ты думаешь, это личное? – Рокудо приподнимает брови и наклоняется ниже, давит, так что Хибари приходится откинуться и опуститься на локти. Веет дымом, ванилью, и чем-то ещё – потом и антисептиком. Духотой горячей кожи. Сиюминутным отчаянием. Хибари хочется сказать что-нибудь едкое, но с другой стороны – то ли от того, что большая часть его внимания занята болью, то ли от того, что всё вокруг до сих пор кажется бредовым сном, – он чувствует в себе редкостное благодушие. Он видит, как Рокудо на него смотрит, жадный до реакции, до проблеска какой-то эмоции, которой между ними отродясь не было, и думает, что это почти смешно. С каким рвением Рокудо бьётся об него раз за разом. До этого он неплохо держал линию, но сейчас совсем сдал – опустился до телесных повреждений, зашёл слишком далеко и струсил после вчерашней откровенности. Запутался в желаниях. – Хорошо. Соскучился по личному? – Хибари улыбается, расслабляется, и почти сразу – Рокудо сам его отпускает. – Не ходи вокруг да около, скажи как есть. Мне не жалко. Рокудо делает полшага назад и щурится на него с недоверием, улыбка остаётся, но разве что тенью. – Куда ты? – Хибари привстаёт, лениво тянет руку, с издевательским приглашением. – Нет же, иди ко мне. Раскроем все твои комплексы. Сейчас или никогда. – Нет, – чётко говорит Рокудо и наклоняет голову вбок, будто сам пытается себя убедить. По его приоткрытым на полуслове губам, по румянцу, потёкшему от груди до шеи, по тому, как его глаза самовольно пробегают по телу Хибари снизу вверх, понятно, что задача эта не из лёгких. Рокудо повторяет увереннее: – Нет, – и резко оборачивается, перебирает что-то на столе, потом хватает ключи с холодильника и выходит в гостиную. Вот и слава богу, думает Хибари. Он видит краем глаза, как Рокудо ещё раз проходит туда-сюда, потом шорох у двери, а потом хлопок. Усевшись прямо, Хибари шарит по столешнице, пока не находит раскрытую пачку бинтов и спиртовые салфетки. На левой ступне перевязка сильно промокла от крови – спасибо за это Рокудо – и Хибари начинает с неё; разматывает, вытирает, перебинтовывает. С первого раза получается слишком туго, поэтому приходится сделать вторую попытку. Потом принимается за правую ногу, раз уж начал, с ней дело идёт быстрее. Моет руки в раковине и складывает все отходы в пустой мешок. Он сидит, привыкая к мысли о том, что сейчас ему снова придётся пойти. Порезы, только унявшиеся, опять заболят и закровоточат, и так ещё много раз, пока не заживут, вопреки всему. Другого способа нет, и это нормально, думает Хибари, просто нужно к этому подготовиться. Неизвестно, сколько времени он так гипнотизирует пол, но ясно, что долго – Рокудо возвращается. Влетает в кухню, на ходу вылезает из куртки, выкидывает из кармана ключи. Стреляет в Хибари холодным взглядом, кладёт ему на колени сетку лимонов, в руки суёт банку апельсинового мармелада. – Покислее так покислее, – сухо говорит он. – Посиди. Хибари слышит, как он агрессивным шагом поднимается наверх. Дальше только скрежет, пара глухих ударов, что-то тяжёлое тащится по полу. В паузе на пару секунд Хибари пытается вычислить природу очередной катастрофы, которую Рокудо затеял, но долго гадать не приходится – в гостиную падает гигантский матрас. С большим трудом, кренисто, как мёртвый груз, бухает на пол, но сначала, по пути вниз, задевает что-то ещё. Судя по отвратительному звуку столкновения с полом – что-то гораздо более твёрдое. Сразу после этого в помещении становится тише. – Кондиционер? – у Хибари нет сил повысить голос, все они идут на то, чтобы не рассмеяться, но Рокудо всё равно его слышит и кидает в ответ: – Да. – Рокудо… – зовёт Хибари. – А можно сразу сломать всё? Просто чтобы закрыть вопрос. – Легко, – сбежав с лестницы, Рокудо отпинывает попавшийся на дороге стул. Тот весело отлетает к входной двери и, кажется, теряет рейку. Уложив матрас посреди комнаты примерно так, как матрасу подобает лежать, Рокудо возвращается и скидывает всё остальное – простыню, подушки. Всё манически, всё в каком-то задыхающемся порыве. – Ну и какого чёрта? – спрашивает Хибари, когда он снова возникает в кухне. – Тебе нельзя ходить, – Рокудо объясняет на пальцах, руками, быстро и тихо: – Но ты будешь ходить, и будешь при этом страдать, потому что ты, Кёя, помешан на собственной самостоятельности и отказываешься принимать помощь. Мне больно на это смотреть – не потому что ты мне нравишься, а потому что чужие стоические страдания доставляют мне дискомфорт. Физически. Если ты будешь спать внизу, ходить тебе придётся меньше, и мы оба выиграем. – Рокудо, – Хибари хочется застонать, настолько его это всё утомило. – Ты только что своими руками открыл мне раны. Какая помощь? Какой, блядь, дискомфорт? Рокудо смотрит на него разочарованно, качает головой: – Как же ты меня иногда раздражаешь, Кёя… – Я тебя? – у Хибари глаза из орбит лезут, но на самом деле он хочет спросить – иногда? Не дав больше ничего сказать, Рокудо стягивает его с островка и, потому что Хибари ничем не пытается ему помочь, чуть не роняет, но удерживает, выносит в гостиную и роняет уже там, на матрас. Намного грубее, чем вчера, без каких-либо попыток смягчить падение. Потом оглядывается в поисках вещей Хибари – подтаскивает его чемодан, забирает часы из ванной, приносит с кухни бутылку воды и, когда видит, что Хибари пытается подняться, говорит: – Если встанешь, я точно кому-нибудь позвоню, обещаю. – У тебя нет телефона… – Спущусь к консьержу и попрошу набрать владельца квартиры. Как тебе такой вариант? – Не дойдёшь, – тихо говорит Хибари. – Не успеешь дойти. – Спорим? На мгновение Хибари готов вскочить, но потом осознаёт, насколько далеко уже зашёл; насколько далеко позволил ему себя завести. Рокудо активно сходит с ума, и, такими темпами, его тоже за собой утащит. – Знаешь, надо было выкинуть тебя из окна, – Хибари опускает плечи и подтягивает ноги так, чтобы они не касались пола. – У нас в Милане хорошая группа уборщиков, всё бы сделали красиво, никто бы не пискнул. Долго буду жалеть. – Хорошо, – кивает Рокудо и отходит. – Сиди и жалей прямо здесь. Первым делом, когда гостиная уже заросла длинными тенями, Рокудо приносит ему тарелку с пастой, не заправленной ничем, кроме оливкового масла и соли. На раздражённый желудок она ложится как тёплый компресс, Хибари проглатывает всю порцию не глядя, пока включает лаптоп и разбирает рабочую почту. Времени это много не занимает – Иемицу, видимо, сдержал обещание и освободил его от всех текущих дел. Когда Хибари добирается до лога удалённых звонков, Рокудо подаёт ему вторую тарелку – та же паста, только со свежим песто и маленькими томатами. В руках у него такая же, он садится в кресло наискосок от Хибари и принимается за еду. – Как дела у Наги? – спрашивает Хибари. Равнодушно поднимает глаза от экрана и накалывает на вилку первый кусочек. В логе целых четыре удалённых звонка, один американский и один местный, и ещё два на номер, который Хибари сразу узнал. Если Рокудо его осведомлённость и застала врасплох, то он этого не показывает. – Погрязла в бумажной работе, – говорит он. – Брошена в жерло бюрократии, бедная девочка… Но для меня время нашла. – О чём говорили? – Разве это важно? Приятно просто пообщаться с человеком, который не ставит себе целью заплевать тебя по любому поводу. Рассказал ей о том, что мне до сих пор не выдали средство связи, она была в ужасе, можешь ждать от неё записку в суровых выражениях. Мне, вообще-то, полагается один звонок в неделю – в терапевтических целях. – То есть, квоту ты уже закрыл… – Хибари снова косится на экран, – на месяц? Рокудо молча улыбается, встаёт и уходит обратно на кухню. Хибари пытается пробить два оставшихся номера по всем доступным CEDEF базам – по нулям. Он отправляет их Тецу, чтобы тот покопался в свободное время, но при этом чётко ощущает, что крючок уже спущен. Рокудо гулял сам по себе как минимум полсуток, он мог найти другой телефон, мог объездить полгорода, встретиться с десятком людей – если предположить, что ему было с кем встречаться. По меркам самого Хибари это крайне сомнительно: Рокудо провёл в городе меньше недели, едва ли оставался с кем-то наедине, а мозгов не трогать людей из своей прошлой, студенческой жизни хватило бы даже ему. Но по меркам Рокудо, который обзаводится связями даже быстрее, чем неприятностями, вероятность вполне осязаема. Какую мерку прикладывать к данной ситуации Хибари решить не может. Пока он об этом размышляет, ему приходит новое сообщение – Гокудера с расписанием на выходные. Вылет в пятницу вечером, значит, осталось пережить ещё около трёх суток. Плюс в том, что за три дня его ноги успеют восстановиться до приемлемого состояния; минус, конечно, во всём остальном. На протяжении следующих двадцати минут Рокудо приносит и расставляет на полу рядом с матрасом несколько подносов и широких разделочных досок, плотно заполненных едой. Холодное мясо, мягкие сыры, ломтики хлеба, россыпи овощей и фруктов вперемешку, креманки с соусами, короткие и тупые ножи для масла. В последний подход он приносит красное вино в карафе и два объёмных бокала на тонкой ножке; включает одну из ламп, оставшихся невредимыми на стеллаже. Хоть за окном уже почти стемнело, верхний свет сейчас был бы слишком жесток к ним обоим. Рокудо рассаживается на полу и говорит: – Я разбавил, – разливает вино по бокалам и ставит один из них со стороны Хибари. – Просто для аппетита. Спускаясь на пол, Хибари не сразу удаётся найти положение с минимальным давлением на ступни; хочет сесть на колени, но так слишком больно, поэтому приходится скрестить ноги перед собой. Рокудо тем временем подбирает несколько таблеток с маленькой тарелочки, одну за другой, как дорогое лакомство, и запивает вином. На пробу вино действительно мало чем напоминает алкоголь, больше похоже на кислый сок. Хибари удовлетворяется одним контрольным глотком, а остальное выливает обратно в караф. – Почему? – Рокудо кивает в сторону его пустого бокала. – Боишься снова потерять контроль? – Нет. – Тогда что? – Я своё уже выпил. – Ох, – Рокудо смеётся, поддевая с подноса ломтик ветчины настолько тонкий, что почти прозрачный. – Длинная история? – Никакой истории. Рокудо неторопливо намазывает апельсиновый мармелад на кусочки белого липкого сыра, один протягивает ему и продолжает: – Мне кажется, нам не помешает узнать друг о друге побольше. Как ни крути, мы теперь повязаны и нам придётся, как же это называется… сосуществовать. Даже когда тебя отпустят домой, я ведь никуда не денусь. Буду мозолить тебе глаза, внушать чувство вины каждый раз, когда мы будем пересекаться на семейных встречах. – Если я смогу на это повлиять, то не будешь. – Но ты не можешь на это повлиять, верно? – Найду способ. – Когда вырастешь в звании? – Рокудо, что тебе нужно? – Хибари отвлекается от еды и смотрит на него. Его прощупывания становятся утомительны. – Я уже сказал – хочу узнать о тебе больше, – Рокудо снова что-то ему даёт, хлеб в мучной пудре и красноватое, острое на вкус мясо. – Почему подставил меня ты, а заново наводить мосты приходится мне? – То есть ты так это видишь? – Хибари окидывает взглядом разруху вокруг: разбросанную мебель, разбитый кондиционер, свои перебинтованные ноги. – Я выполнил твою просьбу, отвёз тебя домой, а взамен получил истерику и лишился ног… – Домой, – отзывается эхом Рокудо. – Ты поступаешь так со всеми, как к тебе ни относись. – Уничтожаю всё, к чему прикасаюсь? Хибари морщится: – Полегче с самобичеванием. Не делай вид, что это не твой осознанный выбор. – Про выбор не знаю, но по-моему это считается искренностью. Я просто показываю, что из себя представляю на самом деле. Долго, знаешь ли, пытался держать себя в руках. Тебе пришлось бы столкнуться с этим рано или поздно, в любом из возможных сценариев. В его словах сквозит что-то скользкое, неправильное, что-то против шерсти. Рокудо надкусывает смоченный в меду грецкий орех, громким щелчком между зубов, и смотрит на Хибари с нечитаемым выражением. Хибари честно надеялся, что до этого не дойдёт. В прошлом контакты с другими мужчинами, и намного реже женщинами, выпадали на долю Хибари периодически, по надобности. С тех самых пор, как он начал становиться кем-то. Если его отношения с Дино были чем-то вроде спарринга по старой дружбе, то всё остальное – связями с общественностью. До постели в полноценном смысле слова доходило редко, секс не был самоцелью, все заинтересованные лица понимали: добрые отношения можно налаживать по-разному, главное чтобы они в итоге принесли выгоду. Иногда деловой ужин переходил в неформальную ночь, или переговоры в кабинете сменялись перешёптываниями в кабинке приватного клуба; вне зависимости от обстановки, всё сводилось к попытке урезать друг у друга информацию или запустить когти власти в кого-нибудь поглубже. Бывало, что попытка окупалась, бывало что нет, но цели, так или иначе, были ясны от начала и до конца. Всегда, кроме случая с Рокудо. Любой здравомыслящий человек давно бы отпустил ситуацию, а он, конечно, решил иначе. Хибари вздыхает: – Не говори, что думал, что это может закончится как-то по-другому. Не было никаких сценариев. И не говори, что ты что-то там чувствовал. Всё равно не поверю. – Боже, нет, – Рокудо смеётся, легко закидывает голову, потом начинает перебирать пригоршню орехов у себя на ладони. – Ты прав, ничего не было. Но ты заставил меня засомневаться в том, что могло бы быть. Это намного хуже. Дальше они едят молча. Когда подносы истощаются, Рокудо встаёт и приносит ещё, но всё на них слишком лёгкое, тающее во рту, и Хибари кажется, сколько бы он ни съел, аппетит становится только сильнее. В конце концов Рокудо растягивается на полу, упёршись одним локтём в край матраса, сыто выдыхает и спрашивает: – Который час? Время идёт к девяти, за окном совсем почернело, ночь впереди длинная и пустая. Хибари рассказывает ему, что наверху остался проектор, и Рокудо приносит его, кое-как устанавливает на стеллаже позади матраса, выключает свет. Противоположную стену заливает белым прямоугольником, немного криво, поверх висящих на ней абстрактных рисунков и разноцветного, какого-то ацтекского полотна. Забрав у Хибари лаптоп, Рокудо что-то ищет и говорит: – Тебе понравится. Фильм оказывается абсолютно дурацким, но Рокудо знает его наизусть. Пока Хибари доедает остатки ужина, он, не выпуская вина из рук, ходит по комнате, перенимая то одну, то другую роль, надрывая своими движениями полотно экрана. Хибари мало что видит, в основном слушает – быстрые диалоги с преувеличенными акцентами. На реплике про мужа-иллюзиониста, который исчез и не вернулся, Хибари начинает смеяться, не потому что шутка кажется ему смешной, а от того с какой театральной убеждённостью Рокудо вторит героине: – Он был плохим иллюзионистом… Рокудо оборачивается к нему с улыбкой – то ли удивлённой, то ли немного пьяной, – а потом показывает на экран, на французскую горничную: – Никого тебе не напоминает из наших общих знакомых? – У Эм не было такого жуткого акцента, – говорит Хибари. – Скучаю по ней, – Рокудо делает длинный, задумчивый глоток. – Мне дадут с ней увидеться? – Нет, – Хибари перебирается на матрас, поправляет подушки. – Она не из наших. – А из чьих? – Не из чьих. Обычная студентка. – О. – Рокудо отворачивается обратно к экрану и больше ничего не говорит. Он продолжает в таком же духе ещё какое-то время – скользит из угла в угол неторопливо, пьёт, посмеивается. Потом, минуте на тридцатой, останавливается и спрашивает: – Уже понял, кто убийца? – Дворецкий. Рокудо подмигивает ему и уходит за сигаретой. Когда фильм заканчивается, убийцей оказывается не дворецкий; затем фильм заканчивается ещё несколько раз по-другому, и убийцами оказываются все, дворецкий в том числе. Под финальные титры Рокудо подходит к лаптопу и захлопывает его ногой, свет гаснет и комната опускается во тьму. Спать Хибари не хочется, поэтому он берёт телефон и надолго пропадает в новостном цикле. Мир, как обычно, пламенеет, и в некоторых из искр он узнаёт знакомый почерк. Оскандаленные политики, слитые документы, спорные законы и финансовые сделки – если правильно прищуриться, по ним, как будущее по разбросанным костям, можно прочитать закипающие перемены в настроениях абсолютно конкретных людей. Хибари занимается этим какое-то время, а когда отвлекается, в гостиной уже совсем тихо. Он протирает глаза и садится прямо. Сначала ему кажется, что Рокудо спит, улыбаясь, но на самом деле это пятна вина в уголках губ – делают его рот шире, чем есть, по-змеиному плотоядным. Он заснул на диване, как будто в полудвижении, потянувшись к чему-то на полу за подлокотником, и на секунду Хибари мерещится что-то другое под бледным ночным светом; Хибари оборачивается к окну, проверить не вышла ли луна, но нет, просто фонари с этой стороны улицы белые, холодные. Хибари чувствует тончайший бриз, слышит гулкий итальянский смех, удаляющийся вниз по улице, и понимает, что странный проблеск памяти – оттого, что он потратил много часов точно так же разглядывая спящего Рокудо годом раньше. Пытался высмотреть в нём опасность, но видел только тяжкую усталость, или затаённую настороженность, иногда – капитуляцию, но какую-то странную, умиротворённую. Монашескую. С тех пор мало что изменилось, но в то же время изменилось всё. Видно, что три месяца – во всяком случае большую их часть – о нём заботились, как о ценном питомце. Тело обросло здоровой прослойкой мышц и жира, рельеф костей сгладился, остался лишь намёками; раньше он был похож на клетку, а теперь на что-то такое, что стоило бы в клетку посадить. Раньше, когда он оказывался у Хибари в руках, особенно в те несколько раз, когда он оказывался у него в руках всецело, Хибари приходилось сдерживать силу. Теперь бы, наверное, не пришлось. Чем дольше Хибари смотрит, тем лучше понимает, отчего Рокудо так любит ломать красивые вещи. Решив, что пора рассеять наваждение, Хибари тянется за одной из подушек, пару секунд взвешивает её в руке и, прицелившись в голову Рокудо, кидает. Стоит тому открыть глаза и заговорить, становится легче. – Вот поэтому тебя никто не любит, Кёя, – Рокудо поднимается, садится. Несколько раз прикладывает ладонь к правому глазу, трёт веко, потом снова закрывает глаз рукой. – Ты правда ничего им не видишь? – спрашивает Хибари. – В темноте ничего. А так – движения, тени. Образы. Хибари вдыхает поглубже, прикрывает глаза. – Мне жаль. Когда поднимает взгляд, Рокудо смотрит на него, опустив подбородок в ладонь, так будто ничего чуднее в своей жизни не видел, но при этом говорит: – Я знаю, – потом смеётся: – Нам надо почаще разговаривать в темноте. Дышать легче, и правда выходит наружу, даже из тебя. – Теперь ты сбавишь обороты? – Конечно нет. – Я извинился, как ты хотел. – Не за то, – Рокудо улыбается, проводит рукой мимо правого глаза, обводит вокруг летящим жестом. – В этом я сам виноват, во всём, как бы мне ни хотелось верить в обратное. В какой-то момент я посмотрел на тебя и подумал – какой красивый острый нож, почему бы мне на него не напороться… Бессмысленно злиться на оружие. – Значит на того, кто держал его? – Тоже. – В чём тогда дело? – Хибари спрашивает тише. Рокудо сидит неподвижно и молча так долго, что можно подумать – отвечать не собирается, и вместе с тем Хибари чувствует себя, как под прицелом. Не происходит ничего, кроме ровного дыхания Рокудо. Он несколько раз моргает. То ли подбирает слова, то ли что-то просчитывает; без света не скажешь. Потом говорит то, что Хибари меньше всего ожидал услышать: – Ты ни разу ко мне не приехал, – он роняет руки между колен, тянется вперёд, как будто хочет встать, но остаётся на месте. Отворачивается к окну скорбным профилем с надломленной улыбкой, и продолжает: – Мы живём в странном мире, Кёя. По другим правилам, которые часто меняются. Тебе пришлось вырабатывать на них чутьё, верно? По-другому бы не выжил. У меня было наоборот, мне пришлось от них отучиваться, на это ушло десять лет, и я почти преуспел, но сути вещей это не меняет. Я всё понимаю. Когда я осознал, что случилось, то думал, что мы поговорим как взрослые люди. Да, ты отнял у меня всё, что я строил для себя эти годы, всё, через что мне пришлось пройти, и все усилия… Это больно, но ты действовал по правилам, которые я не могу отрицать. Но то, как ты выбросил меня, словно мусор – о… это меня убило. Мы были друзьями, Кёя. – Разве? – Конечно. Несколько топких мгновений Хибари не знает, что сказать. Он пытался не думать об этом, не признаваться самому себе, что испугался чего-то тогда, и что будь его воля, он бы никогда больше с Рокудо не встречался. Возможно он и говорил себе, что отгородился от всего, что с Рокудо происходило в CEDEF, из соображений профессиональной этики, но это была только часть правды. Другая, неприятная часть, заключалась в том, что стоило Рокудо выйти из бешеной пляски со своими демонами, оглянуться на Хибари по-настоящему, ясным взглядом, и приоткрыться – Хибари начинало тянуть куда-то, как в обманчивый водоворот. Ему могло стать не всё равно. Он не хотел это проверять тогда, ещё меньше хочет сейчас. Естественно, объяснить вслух он это не может, вместо этого говорит: – Ты мне не нравишься, Рокудо, и я никогда не делал вид, что нравишься. Мне кажется, ты придаёшь времени, которые мы провели вместе, слишком большое значение. – Понимаю, – Рокудо снова поворачивает к нему лицо, кивает. – Возможно, ты прав. Или, возможно, есть предел, за которым чувства, слова и намерения уже не засчитываются. Важно только то, что было и что есть. Действия. Последствия… – Ущерб? – Точно, – Рокудо делает паузу, потом встаёт. – Что тебе принести? – Что?.. – Зачем ты меня разбудил? – А, – выдыхает Хибари. – Воды. В горле действительно пересохло. Рокудо проделывает путь до кухни осторожно, больше скользит, чем идёт, не включая света. Возвращается со стаканом воды и двумя рамекинами, один отдаёт Хибари: – За все страдания. – Звучит зловеще, – Хибари пробует ложку. Теперь, с цитрусовым привкусом, приторность кастарда можно стерпеть. – За прошлые или за будущие? – За прошлые, естественно, – Рокудо улыбается, садясь на пол напротив. – За будущие я так просто не отделаюсь.