Плащ, кинжал и позолоченная лилия

Автобус до Бостона отправляется в без пятнадцати два ночи, а значит, у Наги весь вечер, чтобы подготовиться. В своей спальне на первом этаже она задёргивает шторы, окунается в сумрак чайного цвета. Выскальзывает из офисного костюма, ополаскивается под душем, заворачивается в халат и ложится на кровать лицом к потолку, сложив руки на груди. Выдыхает, затем выдыхает снова, пока внутри не остаётся ничего, кроме тёплого вакуума. Она закрывает глаза и позволяет времени себя потерять. Мукуро любил говорить ей странные вещи, а потом извиняться. Ради проформы, как будто дразнил. На крыше их вашингтонского офиса был разбит маленький сад с ровными полосками вечнозелёного астротёрфа, каменными скамейками и вишнями, которые никогда не цвели, – глянцевая открытка из дома, такая же хрустящая и неживая. Они выходили прогуливаться, когда Мукуро стал лучше себя чувствовать. Ему нужен был свежий воздух. Вверх они поднимались по лестнице, чтобы размять ноги, здоровались и прощались с охранниками, к концу июля он выучил их по именам. Соседние высотки разрезали крышу геометрически правильными тенями, там было тихо и прохладно даже в полуденный зной. Наги видела испарину у него над губой, помогала убрать волосы с шеи. Он по-прежнему мало говорил о себе, зато начал говорить о ней. Рассказывал, что она ему снилась когда-то очень давно, и прикрывал веки. Во сне она была мёртвой, ходячий труп, кукла на липких нитках висцеры, ей забыли сказать, что её больше нет. Он не хотел её обидеть. Иногда Наги за ним записывала, это хорошо смотрелось в отчётах, у неё в консультантах был юнгианец. Мукуро часто видел кошмары – но, как правило, не свои. Чуть позже, стоя перед зеркалом, Наги пытается придать новую форму своей нормальности. Впервые за многие годы у неё нет легенды, и она не знает, как должна выглядеть на этот раз. Для человека, прожившего большую часть жизни под прикрытием мириады личин, задача колоссальная. Дочь, подруга, приёмная сестра, прилежная ученица, профессиональная лгунья. Мукуро говорил то, что она и так знала: ей просто нужно быть собой, иначе ничего не получится. Наги перебирает шейки вешалок в гардеробе, проводит рукой по полкам с обувью, но себя там найти не может. Соблазн притвориться кем-то другим её парализует, поэтому она решает начать с самого сложного, берёт сумку и потрошит её, как мёртвую добычу. Мягкая кожа снаружи и шелковистые внутренности. Затем складывает только самое необходимое: билет туда и обратно с открытой датой, пачку наличных в два пальца толщиной, телефон со свежей сим-картой. Бостонский адрес она запомнила наизусть. Вернувшись в прихожую, Наги заставляет себя не смотреть в окно, не проверять подъездную дорожку – она знает, что он не придёт. Их разделяет целый океан, полмира, но она всё равно дёргается, ставя ногу на первую ступеньку, как будто даже так он может почувствовать её вторжение на его территорию. Она не знает точно, чего так сильно боится, она не дышит всю дорогу до второго этажа. Всё время, что они жили вместе, Наги чувствовала себя призраком, а когда Хибари не было дома, призраком становился он сам. Наверху она оборачивается и не видит ничего, кроме золотистой пыльной взвеси в последних лучах заката. Дверь в его комнату не заперта, потому что за дверью почти ничего нет. Из звуков только едва слышное шуршание часов на стене – три стрелки, ни одной цифры. Если бы дом продавали завтра, здесь бы почти ничего не изменилось. Если бы Наги пришлось придумывать оправдание тому, почему она здесь оказалась, у неё бы ничего не вышло; здесь нет ничего, что могло бы ей понадобиться в рамках правдоподобного отрицания – что могло бы понадобиться кому-то вообще, кроме самого Хибари. Наги долго стоит на пороге, прикидывая план действий, а переступив его, двигается быстро. Открывает и закрывает ящики комода, пока не находит полку с наручными часами – дорогие, вычурные подарки, которые он почти никогда не носит, – она поддевает первое дно, аккуратно ставит дисплей с часами на пол, и видит то, что искала. Выбор небольшой, и нет никакой разницы. Наги достаёт глок – чёрный, ребристый, уродливый, – всё остальное возвращает на свои законные места. Она не собирается его использовать, и не сможет, даже если захочет. Пистолет не заряжен. Она кладёт его себе в сумку, как талисман. Как напоминание, или как декларацию намерения. Может быть, ей просто уже давно хотелось что-нибудь у него украсть. Может быть, это первый артефакт, из которого вырастет её новая настоящесть. Дальше дело идёт легче. Она надевает чёрные полупрозрачные колготки, лёгкое платье цвета синих чернил, ботинки на низком каблуке из тех, что носила ещё в колледже, кожаную куртку, вышедшую из моды несколько сезонов назад. Когда она смотрит в зеркало в следующий раз, что-то меняется. Такси довозит Наги до автобусной станции; показав билет, она идёт в самый конец грейхаунда и засыпает быстрее, чем они трогаются с места. Она открывает глаза один раз оттого, что кто-то за несколько сидений впереди кашляет, и ещё раз, когда сумка скатывается с колен и падает под ноги с глухим стуком. Она поднимает её, прижимает к животу и смотрит в окно – в тёмную неопределённость проносящихся мимо электрических столбов. Она начинает их считать и снова засыпает, не дойдя и до сотни. Просыпается уже в Нью-Йорке, ранним утром. До пересадки у неё почти час, улица её оглушает, несколько секунд она парит над землёй, а потом приходит в себя от мерного ритма собственных шагов. Она ищет, где бы позавтракать, но сначала оказывается в ювелирном магазине. Хана наверняка привезёт ей что-то из свадебного путешествия. Сама Наги так ничего и не подарила. Когда она указывает на тонкую цепочку из белого золота, консультантка принимается её обрабатывать – предлагает серьги в комплект, подсовывает варианты подороже. В сумке у Наги достаточно денег, чтобы купить всё, что раскладывают перед ней на витрине, но они нужны ей для другого. Она открывает рот, чтобы вежливо отказаться, и тут взгляд падает на пару колец – агрессивных, клыкастых, какие носят уверенные в себе люди, или дамы в возрасте, которым уже всё равно. В одном пойман синий камень, а другое проще, из серебра, но сразу видно, что они принадлежат друг другу, и носить их нужно вместе, на одном пальце. Ободок садится на её средний, как влитой; она несколько раз сжимает и разжимает ладонь, примеряясь к приобретённому весу. Она вспоминает его руки рядом со своими руками, и просит принести второе кольцо, с камнем, на несколько размеров больше. Смесь страха и радости подкатывает ко рту, будто она совершает что-то запретное, компульсивное, о чём скорее всего пожалеет, поэтому расплачивается торопливо и убегает, пока разум не возобладал. Она окончательно опоминается в очереди за кофе, забирает заказ, но поесть не успевает – проверяет время на телефоне и сразу выскакивает обратно на улицу. Оглядывается, без малейшего понятия, откуда пришла; чтобы вернуться на станцию, приходится взять такси. Когда водитель спрашивает, куда она направляется, она зачем-то врёт, говорит, что обратно в Вашингтон. Как будто если её поймают, водитель сможет стать её железным алиби. Это глупо, и она это знает, но всё равно придерживается истории. Уже по дороге в Бостон она открывает пакет с сэндвичем и пытается поесть, останавливается на одной трети, стряхивает крошки, остальное убирает на потом. Начинает перебирать содержимое сумки, но ухватиться особенно не за что; она вся покрывается сомнениями, как мурашками, а затем догадывается выключить холодную струю вентилятора над головой. Она думает о сотне камер наблюдения, и в то же время о том, что не делает ничего плохого. Она намеренно не стала брать ни билет на самолёт, ни машину, и если бы могла, прошла бы весь путь пешком, прокралась бы на четвереньках, а ещё лучше – проползла бы под землёй. – Наги. – Он спрашивает, ещё не обернувшись: – Первый раз? Между ними кушетка, чёрный протёртый кожзам под пластиковой плёнкой. Наги не знает, куда положить свои вещи, осторожно садится на высокий табурет и зажимает сумку ногами. – Да, – говорит она. – Будет больно? – Надо полагать. За десять лет он почти не изменился, насколько о таком вообще можно судить по зернистой карточке заключённого, которую она открывает на телефоне и кладёт перед собой. Те же безвыразительные глаза за очками, расслабленное лицо, метка под левым глазом. Он чуть наклоняется, смотрит, не касаясь экрана, и, как ей кажется, сразу всё понимает, даже раньше, чем она произносит его имя. Не то, под которым он работает, и не то, под которым он отбывал несколько лет в исправительном учреждении в Европе. – Какимото, – говорит она, будто поворачивает ключ в замке. Теперь он вглядывается в неё внимательней. – Я бы хотела поговорить. – Я не торгую разговорами. – Понимаю, – Наги коротко кивает и начинает раздеваться. Он закатывает рукава. В тесной серой комнате без окон, под запись, Мукуро начал с того, на чём они остановились в Принстоне. Эта информация легко проверялась и не несла в себе никакой ценности. Когда они сдались швейцарским властям, никто не знал, что с ними делать. Их допрашивали на протяжении нескольких месяцев, вместе и по отдельности, но оставаться наедине больше не позволяли. Приезжали следователи из разных департаментов, потом из соседних стран, шеренги накрахмаленных сорочек, жёлтых блокнотов и переводчиков с поблекшими лицами. За ними пошли психологи, социальные работники и юристы – говорили что-то о правах человека. Вероятно, был закрытый суд, но Мукуро его не помнил, к тому моменту его уже посадили на крепкие транквилизаторы и антидепрессанты. Их развели по разным коррекционным центрам. Конечно, Мукуро был кровавым алмазом среди информаторов, но, преподнося властям сведения о чужих преступлениях, он никак не мог скрыть свои, поэтому им дали сроки – символические, учитывая обстоятельства. С тех пор он не видел ни Кена, ни Чикусу, но знал, что они смогут друг друга найти в случае крайней необходимости. Уже потом, вопреки догматам защиты свидетелей, они оставляли хлебные крошки. Наги отключила микрофон, но Мукуро всё равно не дал ей ничего, кроме несуществующих имён. Сказал, это залог доверия. Она может потратить его впустую, или может вернуть. У Наги ушло много недель кропотливых поисков, чтобы выйти на тату-салон в Бостоне, открывающийся только по предварительной записи, который периодически приглашал внештатных мастеров. Путешествующих художников. Один из них брал очень дорого, никогда не рисовал на заказ и пользовался популярностью в определённых кругах. По телефону с ней говорили односложно и не спрашивали, откуда она о нём узнала. Раз узнала, значит так было нужно. Кажется, здесь оперировали судьбой. Чикуса начинает работу от левого плеча. Лёжа животом на кушетке, Наги чувствует, как отпечатки эскиза заполняют обе лопатки, поясницу, почти всю площадь спины. Мало кто видел её без одежды, тем более под медицински ярким светом, поэтому она готовится к борьбе со смущением. Она убеждает себя в том, что это почти как приём у врача, те же резкие запахи, холодные пальцы в латексных перчатках и звонкий металл. Первые долгие минуты она не может больше ни о чём думать. Когда машинка заводится сзади тихим урчанием, и кожа надрывается под иглой, ей как будто становится легче. – Что с ним? – первое, что Чикуса у неё спрашивает. Наги выдаёт ему короткую версию. Жив, говорит она, и почти здоров. Под нашей защитой. Далеко отсюда. Она не видит его лица, только чувствует твёрдое ребро запястья у себя поперёк позвоночника. – И что вы собираетесь с ним делать? Тон его голоса звучит спокойно, как у телефониста экстренной службы. Не потому, что его не волнует, а потому что когда-то давно он научился несмотря ни на что топить свои эмоции в нейтральных водах. – Ничего, – говорит Наги, подразумевая, что они сделали уже всё, что могли. Она замечает, что начала придерживать дыхание – боль скапливалась, медленно но верно, и она не хотела, чтобы голос дрожал. Собираясь дать более обширный ответ, она молчит слишком долго; в конце концов Чикуса говорит сам: – Ясно. А что собирается с вами делать он? Ей кажется, она слышит ухмылку. Спустя первые шесть часов Чикуса объявляет перерыв. Отворачивается, чтобы она могла встать и накинуть платье. Наги только-только приподнимается, а стены и потолок уже проворачиваются по кругу – потом из её сознания выбивает пару связующих мгновений, и она снова лежит, на боку. Чикуса успел её подхватить, когда в глазах потемнело. – Ничего не ела, – констатирует он. – Ошибка новичка. Он оставляет её, затем возвращается с банкой газировки, сладкой до боли в зубах. За время отсутствия она осматривает комнату детальней, но не замечает ничего интересного. Студия не его, просто временное прибежище. Допив банку до половины, Наги осознаёт, что так и не оделась, хотя Чикуса сидит напротив, пьёт кофе и не то чтобы прячет взгляд. Теперь уже смысла нет, решает Наги, пусть это будет ещё одним шагом в неизвестность. В этот момент она не чувствует себя девушкой, не другом и не врагом, ничем конкретным. Скоплением пустот и ощущений, саднящей кожей спины, наготы и потрескивающих, как скорлупа, воспоминаний. Примерно человеком. Чикуса смотрит на неё, как на ещё не освоенную недвижимость для своего искусства. Её это устраивает. Наги кажется, что на этом этапе она заслужила немного правды. – Он мне почти ничего не рассказывал, – говорит она, – про то, что было до вашего побега. А то, что рассказывал, и то, что я слышала от других… слишком много противоречий. Я не знаю, где заканчивается его мания и начинается реальность. Он слушает внимательно, не отвечая. – Мне нужно понять, – Наги говорит твёрже. – Стоит ли это того, чтобы жертвовать жизнью. – Чьей? – Пока не знаю. Разве это важно? – Ты провела с ним много времени, по тебе видно, – Чикуса кивает, медленно и как будто одобрительно. – Но если он сам не рассказывал, значит и я не буду. Это не моя история. – Ты прав. В таком случае я хочу услышать твою, этого будет достаточно. – Чтобы принять решение? – он встаёт, обходит кушетку, спрыскивает руки антисептиком. – И что дальше? – Дальше… – Наги оборачивается вслед за ним. – У него появится друг. Как бы он ни захотел поступить, я буду на его стороне. Чикуса достаёт свежую пару перчаток, жестом велит ей ложиться. – Как бы он ни захотел поступить, – эхом отзывается он, меняя иглу. – Ты понимаешь, чем это может закончится? Хуже, чем в прошлый раз. – Понимаю, – Наги вжимается щекой в кушетку, пластик теплеет под её дыханием. – А если плохо закончит он сам? – Я сделаю всё, чтобы его смерть была лёгкой. – Кажется, – говорит Чикуса после долгой паузы, щёлкает выключателем и проводит мокрой салфеткой по её спине, – ты и так уже всё решила. Тем не менее, он рассказывает. В отличие от Мукуро, начинает с начала. Когда он попал в приют, Мукуро уже был там. Он всегда там был, дух-покровитель выживших. Дающий имена потерянным вещам, Мукуро придумал их всех. Мукуро рассказал ему о людях, которые приезжали на дорогих, сочащихся фимиамом машинах – те, кто присматривал за ними, называли их дядюшками. Или гостями. Благодетелями. В реальности, конечно, они были клиентами Эстранео. Мукуро сказал, их не стоит бояться, один лай – никакого укуса. В первый же раз Чикуса убедился, что это была чистой воды ложь. Мукуро заботился о своих, но не жалел. На протяжении следующих девяти часов, до глубокой ночи, Чикуса сцеживает свою жизнь по чуть-чуть, чтобы Наги не захлебнулась, но она всё равно плачет, много раз. Под конец Наги так измотана, что почти забывает о том, что должна выйти отсюда изменённой. Под конец она сладко дремлет на волнах отчётливых и болезненных прикосновений, которые останутся с ней навсегда. Когда она встаёт с кушетки в последний раз, то уже не думает об одежде. Чикуса подводит её к зеркалу и даёт в руки второе, поменьше, чтобы ей было удобнее смотреть, но она всё равно ничего не видит. Только абсурдно уродливое переплетение красноватых линий у себя на спине, будто провела ночь в логове с дикими кошками. Она не понимает – ей становится страшно. Потом верхний свет гаснет, и кожа воспламеняется. Стебли и чешуя, клыки и созвездия, капли неоновой крови на цветущей датуре, сонмы видений – за всеми не угнаться, пока Чикуса ведёт ультрафиолетом вдоль её тела. Она вспоминает слова своей бывшей матери и улыбается. Да, думает она, вот что случается с девочками, положившими глаз на мальчиков из якудза. Они учатся перерождаться. Чикуса откусывает ленточки бумажного скотча, заклеивает её пищевой плёнкой, упаковывает, и пишет инструкции по уходу. Наги меняет его записку на пачку денег и, когда он начинает отсчитывать, накрывает его пальцы своей рукой, говорит: – Бери всё. Тебе лучше какое-то время не работать. Если я смогла тебя найти… – Есть риск? – Вряд ли, просто предосторожность. С самого начала Иемицу не был нужен никто, кроме Мукуро, но если что-то в их зарождающихся отношениях закиснет, он станет искать новые рычаги. Наги не хотелось отдавать их ему прямо в руки. – Кен? Наги качает головой, отрицательно: – Передай ему, если сможешь найти. Если не сможешь, то так даже лучше. Чикуса запирает студию и отвозит её до станции. Припарковавшись, забирает сумку у неё с колен, роется и достаёт явно не то, на что рассчитывал. Впервые Наги видит, как он едва заметно улыбается, взвешивая на ладони пистолет, и говорит, медленно возвращаясь к ней взглядом: – Или ты просто рада меня видеть? Потом меняет оружие на телефон – через две секунды его собственный подаёт сигнал из кармана. Отдаёт ей сумку. – На всякий случай. На ступеньках автобуса Наги всё же поворачивается и спрашивает: – Передать ему что-нибудь? – Я уже передал, – Чикуса пожимает плечами, не вынимая рук из карманов. – Эй. Наги, было сделавшая шаг вглубь салона, опять оборачивается и сходит вниз к двери. Две осторожные ступеньки, выхлоп мотора, голубеющее утро. Чикуса говорит: – В следующий раз – твои ноги. Она кивает. Значит, договорились. Уже сидя в кресле, проезжая вдоль бледных полос рассвета, Наги чувствует ком в горле и улыбку, которая никак не проходит. *** Джет Савада меньше, чем тот, наёмный, на которым они летели из Штатов. Уютнее, обставлен как парадная гостиная. Они часто им пользуются. Савада – пара крайне занятых людей. В салоне Кёко идёт к ним навстречу первой, здоровается с Хибари на почтительном расстоянии, знает, что он не любит женских рук. Рокудо женские руки любит и тянется к ней сам, как будто они знакомы сто лет. Увидев его лицо поближе, Кёко сочувственно цокает и говорит: – Сейчас всё исправим. – Она бросает на Хибари контрольный взгляд, поощрительно улыбается. Хоть с этим всё в порядке. Не полностью, конечно, но она об этом не узнает. Пока Кёко устраивает Рокудо напротив себя и роется в косметичке, Хибари подсаживается к Гокудере. Тот уже, видимо, претерпел похожее преображение – синяка под глазом как не было, всё заботливо замазано. – Что с охраной? – спрашивает Хибари. Кроме них в самолёте никого нет. – Дадут на месте, – лаконично отвечает Гокудера и, заметив обоснованный скептицизм Хибари, добавляет: – Условия принимающей стороны. – Вообще ничего? Где Ямамото? Гокудера нехотя отодвигает полу пиджака, демонстрируя что-то в плечевой кобуре. Зрелище жалкое. Хибари своих эмоций не скрывает: – Что это, нёрф? Не поранься. – Тебя безопасность волнует, или просто доебаться? – судя по всему, Гокудеру и самого это не радует, ещё немного и зашипит. – Я и так рискую. От кого ты, вообще, собрался отстреливаться, от немецких пенсионеров? Цуна присоединяется к ним тут же, наобщавшись с пилотом, и они идут на взлёт. – Такое никогда не надоест, – говорит Кёко, когда на горизонте вырисовываются Альпы. Рокудо отвечает ей что-то тише, за гулом турбин Хибари не слышит что именно, но она смеётся, и Цуна вместе с ней. Три головы припадают к иллюминатору, щебечут весь короткий перелёт, только один раз Кёко пытается завлечь всех в общий разговор, спрашивает – хорошо ли вы, ребята, провели последние дни. Три пары глаз смотрят на Хибари выжидающе, и даже Рокудо, со своим одним нечётным. Хорошо ли? В среду Милан окатила тепловая волна, лето отплясывало свои последние сентябрьские недели. Оставшись без кондиционера, без воли передвижения и без дела, Хибари плавился в отупляющем коконе жары, пропотевших простыней и закадрового смеха – Рокудо крутил фильмы и сериалы без остановки. Принёс откуда-то вентилятор, но это не помогло. Потом Хибари не выдержал, забрал лаптоп, и тогда Рокудо набросился на нераспакованную коллекцию классики в подарочном издании, купленную и оставленную Каваллоне в качестве декора. Всё на итальянском. Даже читая, Рокудо редко оставался в одном месте больше пяти минут. Закладывал страницы ломтями хлеба. Ходил нарочно, раздевшись почти полностью, точно выделывался перед Хибари, который без веских причин ходить не мог. Ночью, казалось, стало ещё жарче. Хибари не спал, тело противилось избытку нерастраченной энергии. Забывался только под утро; зато пока не спал он, Рокудо отключался как убитый. Они держались в тонком равновесии: Хибари выменял у него обещание курить на улице взамен на половину матраса. Сделка оказалась дерьмовой. В четверг всё завелось по новой, Рокудо стелился вокруг, кормил его и донимал вопросами. На полдня Хибари удалось спастись – Базиль прислал исчерпывающее досье на Джессо и пару наводок; шестерёнки провернулись, мысленно он уже был там. Женевская территория Джессо была опрятным фасадом, рассчитанным на богатых и страждущих, рекламной вывеской их операции. Затравкой. Администрация сидела в Берне, главный исследовательский центр – в Мюнхене. Связь с родной землёй казалась зыбкой, если не считать мёрджер пару лет назад, в результате которого им отошёл порт в Палермо, что и поставило их на карту игроков. Связь с бизнесом Савады-младшего была ещё иллюзорней – Хибари не нашёл ничего, кроме пары сообщений о благотворительных аукционах с щедрыми пожертвованиями. По всему, изящное искусство было сугубо личным увлечением кого-то из руководящих звеньев, но не основным видом деятельности. Таковым оставалась медицина. Технологии будущего. Хибари отметил в памяти несколько имён; начинал догадываться, зачем им понадобился он, агент из вашингтонского штаба, на первой же встрече. Хибари продумал об этом весь вечер, потом сделал ещё несколько звонков, на этот раз в Штаты. Не был уверен, смогут ли они замахнуться настолько высоко, если всё сложится так, как он предполагал. Ночью с четверга на пятницу он проснулся оттого, что горел – спина и затылок, всё пылало, как резина на солнце, Рокудо вжался в него во сне и не очнулся, даже когда Хибари сдвинул его с места и попытался перекатить на другой бок. Рокудо что-то говорил, очень тихо и недовольно, под его капризный шёпот Хибари снова пропал в дремотном мареве. Сон прошёл перед ним парой ярких мгновений: потолок упал на несколько метров вниз, стены сузились, сгорбились вокруг полками и шкафами, окно схлопнулось до маленького прямоугольника, за которым на кампусе шёл первый весенний дождь. Было свежо, почти холодно, идеальное сочетание стылого воздуха и тёплой постели. Рокудо куда-то уходил, а потом вернулся и упал рядом, как всегда слишком близко, как всегда что-то нужно… Квёлое сознание повело неравную борьбу с мышечной памятью и временно проиграло. К тому моменту, когда Хибари проснулся достаточно, чтобы открыть глаза, он был уже весь твёрдый; Рокудо нависал сверху и отпрянул, как будто сам удивился тому, что их лица встретились, обтёрлись щеками. Сначала выдохнул: – О. Прости. – А когда Хибари не сдвинулся и не убрал руку с его бока, закрыл ему рот ладонью и резко сказал: – Не ври мне сейчас ничего, Кёя, иначе я тебя убью, когда заснёшь. Без парабол и метафор. Потом Рокудо спросил – да или нет? Хибари не помнил, что ответил, и ответил ли вообще что-то. Скорее всего, просто заснул. Может, вовсе не просыпался. В пятницу Хибари вспомнил только наутро, что остался без одежды. Рокудо оказался на шаг впереди и выглядел очень довольным этим фактом – он отнёс их вещи в химчистку ещё в начале недели. Там ему починили пиджак, сломанными остались только его солнечные очки. Хибари, без особого энтузиазма, предложил купить новые; Рокудо сказал, что его всё устраивает. Несколько дней отдыха пошли на пользу, но обувь всё равно далась Хибари сложно. Ступни ныли, поэтому он отдал ключи от машины Рокудо. После обеда они вышли наконец на гудящую улицу. Пока Хибари заново привыкал дышать полной грудью и стоять прямо, Рокудо обошёл Камаро с водительской стороны, посмотрел на него и засмеялся: – Как Персефона из ада. Что бы это ни значило. В Женеве девушка-администратор встречает их улыбчиво, на четырёх языках. Орошает любезностью и передаёт команде охраны. Больше она ничего не знает, просто работает. Их везут дальше – на южный берег Лемана, и вверх, по частной дороге, до небольшого шале, надёжно огороженного забором из белого известняка и можжевельником. – Поужинаем пораньше? – спрашивает Кёко, когда последняя машина скрывается за воротами и они снова остаются в кругу семьи. – Завтра у нас длинный день, – объясняет Цуна. Рокудо лениво поднимает руку и улыбается: – Я помогу. Проводив Савада внутрь, Гокудера остаётся покурить у порога, Хибари как раз нужно с ним поговорить, но Рокудо подходит быстрее и просит зажигалку. – Как думаете, у меня есть шанс? – говорит он, поводя головой в сторону дома. – С ним? – Гокудера морщится в тот же момент, когда Хибари спрашивает: – С ней? – С ней, с ним, с ними, – Рокудо смотрит куда-то в густоту зелёных крон, мечтательно: – Жена его весь дом укрыла в чинц. Для верности, его я крою на полу… Тушит сигарету в кадке с вербеной и уходит, оставив после себя целый пласт растерянного молчания. – И так всю неделю? – спрашивает Гокудера. И так всю неделю, дай бог если только одну. Хибари выдыхает и возвращается к тому, с чего хотел начать: – Как насчёт небольшого рекона? Выражение на лице Гокудеры отвечает ему поочерёдно: “Что?” и “Серьёзно?” и “Ты в своём уме?”, а потом снова “Серьёзно?” и “Что?”, пока он наконец не произносит вслух: – Только посмотреть? – Только посмотреть. – Цуна им доверяет, – Гокудера пожимает плечами, но по тону голоса слышно, что он уже почти согласился. – Доверяет, – говорит Хибари, наклонив голову вбок. – Какой молодец. Гокудера сдаётся. Начинает темнеть.