Плащ, кинжал и позолоченная лилия

Наутро Хибари просыпается в пустом, тихом доме. Сознание приходит к нему плавным, но окончательным рывком; первые несколько минут он чувствует только блаженство одиночества, не напрягая взгляд, думает о том, как было бы прекрасно, если бы его одиночество оказалось абсолютным. Если бы Рокудо решил в последнюю минуту уехать вместе с Савада, или вовсе сбежать куда-нибудь на край света, улучив момент их коллективной уязвимости. Обойдя комнату, он убеждается, что это не так – вещи Рокудо по-прежнему на месте. Хибари возвращается к себе, чтобы принять душ, а когда снова выходит в коридор, слышит, как отъезжает дверь в сад на первом этаже. В кухне на столе находит несколько тарелок с завтраком и свежими фруктами, бережно прикрытые пищевой плёнкой, и записку от Кёко: уехали рано, не стали будить, спасибо за компанию, и до скорой встречи. Хибари наливает себе стакан воды, потом делает шаг наружу – на ещё не прогретый воздух, по колкой, свежесостриженной траве лужайки, где Рокудо сидит, откинувшись на левый локоть и подставив лицо солнцу. Под балдахином безоблачного неба сад весь почти пустой и аккуратный, неестественно зелёный, будто тщательно вымытый, и только вокруг самого Рокудо – остров человеческого беспорядка – серый банный халат, полувыпитая кружка, блестящий осколок телефона, раскрытая книга и раскрытая пачка сигарет; всё разбросано, как карточная сдача. – Охрана уехала вместе с ними, – говорит Рокудо, когда Хибари садится рядом. – Так что машины у нас нет. – Ты куда-то собрался? – Как минимум в аэропорт сегодня вечером. Или посадишь меня на поезд? – До Милана доберёмся вместе, – Хибари уже пришлось над этим поразмыслить, и лучшего варианта он не придумал. – К тому же, квартиру Каваллоне надо привести в порядок. Не рассчитывай, что я буду заниматься этим один. Рокудо страдальчески морщит лицо, потом смеётся: – Глупо было надеяться, что ты спустишь мне это с рук. Неужели у вас с ним недостаточно крепкие отношения, чтобы он простил тебе небольшой ремонт? – Он мне – может и простил бы. Я тебе – точно нет. – Понимаю, – вздохнув, Рокудо ложится затылком в траву и вытягивает правую руку, чтобы дотронуться до голени Хибари, как будто между прочим. – Я завидую твоему Каваллоне. У него было столько времени узнать тебя, насколько я понимаю, вы провели вместе не один год. Сотни дней и ночей, такие длинные отношения оставляют отпечаток, в постели это особенно заметно, например… Полчаса, думает Хибари, отпивая холодной воды. Полчаса бодрствования и пять минут разговора с ним понадобилось, чтобы начать жалеть о вчерашнем решении остаться. – Ладно, обойдёмся без примеров, – соглашается Рокудо, заметив выражение его лица. – Мне просто захотелось пожаловаться, я ведь так и не успел понять, что и как тебе нравится. Сантименты ты не приемлешь, но и секс для тебя, мне кажется, – что-то вроде фундаментальной неизбежности. Ты справляешься с возбуждением, как с насморком. Хибари поводит плечом. – Это бывает приятно. – Ну да, прямо как когда насморк проходит, – Рокудо рассудительно кивает, поджав губы, потом приподнимается и спрашивает: – Ты вообще что-нибудь чувствуешь? Ну, кроме того, что мне и так видно у тебя в штанах. Как обычно в радиусе поражения Рокудо, чётче всего Хибари чувствует подспудное раздражение. Он заставляет себя посмотреть на него целиком, в обрамлении всей этой природной ясности: на едва тронутую загаром кожу под плывущими пятнами солнечных бликов, на черноту растрёпанных волос, вновь отросших ниже плеч, на сами плечи, и обманчиво тонкие руки, красивое (вероятно) и изуродованное (совершенно точно) лицо, контур бровей – по-мужски прямой, контур губ – по-женски изогнутый, тени под глазами и под скулами, все эти линии и краски тела, как и любого другого, – не вызывают у Хибари трепета. Что Хибари задевает, так это животная беззастенчивость, позволяющая ему сидеть здесь, посреди чужого двора, в одном нижнем белье; его действия, через раз идущие вразрез словам, и слова – несоразмерно фамильярные для той учтивости, в которую он их одевает; спазмические перемены настроения и хроническая неспособность быть чем-то одним, чем-то конкретным. Самодовольный взгляд, режущий любую выдержку, и то, как его собственное тело под ним то каменеет, то воспламеняется. Хибари не понимает, когда это началось. Вчера, из-за того что Рокудо тёрся об него полночи? В Милане, когда рассудок раздело жарой и притупило вынужденной близостью? Или ещё раньше, когда ему бы и в голову не пришло об этом задумываться? Он долго выбирает ответ, раз уж они согласились на эту последнюю игру, ему не хочется отделываться отговорками. И всё равно выходит что-то не то. – Чувствую, – говорит Хибари, – что хочу откусить от тебя шмат мяса, но знаю, что подавлюсь. – Боже, Кёя, это уже тянет на изжогу, – Рокудо улыбается, а потом, постепенно, на его лице проявляется удовлетворение: – Я бы многое отдал, чтобы оказаться рядом в тот момент, когда до тебя дойдёт, в чём ты мне только что признался. – Ты точно собираешься тратить свой драгоценный день на обсуждение моей сексуальности? – Не собирался, но теперь, когда ты так поставил вопрос… Расскажи, как он делает это с тобой? Ласково, как с нежной девой? Или загоняет в хвост и в гриву? – У него всё по любви, – Хибари состраивает самую паскудную улыбку, на какую способен. – Тебе не понять. – Туше́, – весело смеётся Рокудо, прикрывая глаза. – Ан гард, – говорит Хибари и слышит, как собственный голос начинает звенеть слишком уж серьёзно. Поэтому подаётся вперёд первым. Рокудо, будто только этого и ждавший, встречает его на полпути; накидывается жадно, но холодно. Переступив через первый порог облегчения, почувствовав его напряжённую спину под своей рукой и попробовав его рот заново, Хибари понимает, что в нём нет ничего особенного, всё просто – кожа к коже, и никаких смыслов, ни глубинных, ни даже поверхностных. – Можно, – спрашивает Рокудо, отстранившись, – сначала откушу я? Он встаёт на ноги, но Хибари встать не даёт, придавливает за плечо вниз, оставляя сидеть на земле, пока сам уходит в дом на полминуты. Возвращается, сверкая лукавой улыбкой и бутылкой из тёмно-зелёного стекла в руке. Ну конечно, думает Хибари, почему бы и нет. – Серьёзно? Прямо так? – Здесь больше ничего нет. Зато заборы высокие. Это почти хорошо, но больше забавно – когда Рокудо стягивает с него одежду, отворачивает от себя и накрывает сзади. Берёт на себя слишком много, думает Хибари, прямо как тогда, в их первом отеле, и так же непосредственно, совершенно эгоистично. Отчасти Хибари ведёт любопытство. В тот единственный раз, когда Рокудо удалось выбить землю у него из-под ног, было мало приятного, но Хибари привиделась в его действиях какая-то знакомая интрига или, скорее, её обещание; теперь, он понимает, дело было всего лишь в элементе спонтанности. Резкий вдох под первыми неритмичными поступлениями пахнет тяжестью оливкового масла и соком травы, растёртой под их пальцами и коленями; Хибари расслабляет шею и видит только собственные руки, ухватившиеся за влажную землю, чувствует слабую волну электричества, раскатывающуюся по позвоночнику вверх. Даже так, это не тянет на что-то стоящее; через пару минут Рокудо просто наваливается, горячо и быстро дышит ему между лопаток, а Хибари приходится держать их общий вес, скачущее равновесие и скоротечное терпение. – Хватит, – выдыхает он и пытается оттолкнуться назад и вверх. Но Рокудо не позволяет – несвязно выругавшись, обхватывает кольцом рук, зубами врезается в холку и больше их не размыкает; утягивает глубже, к себе на колени, и выше, так что Хибари едва достаёт кончиками пальцев до земли; лицо и грудь открываются ветру и свету солнца, которое висит над ветвистой елью, которая стоит за высокой белой стеной забора, который он теперь видит, как видит теперь всё, кажется, на триста шестьдесят градусов, в покачивающейся какофонии толчков и натяжений. Слишком ярко и открыто – острая физика внешнего мира впивается в гудящий поток внутренней физики тел. Он чувствует себя откровенно глупо, как пришпиленное булавкой насекомое на потеху жестокому ребёнку, и чувствует, что его это начинает утомлять. Хибари напрягается и с силой дёргается, но на этот раз Рокудо расплетается и выпадает из него сам, падает на спину, дышит, весь – одно большое сокращающееся сердце. Своё он уже получил, Хибари явственно чувствует подтверждение тому у себя между ног. Так делать, конечно, было не обязательно. – Дай мне минуту, – сипло просит Рокудо, когда Хибари присаживается у его раскрытых бёдер. – Конечно, – Хибари отвечает с напускным спокойствием. В лицо Рокудо он не смотрит, и так отлично знает, что там сейчас написано; вместо этого плавно притирается к его паху, ведёт костяшками пальцев по треплющемуся животу, просто ждёт, когда Рокудо будет ещё раз готов. Дождавшись, переносится вперёд и садится сверху, говорит: – Придётся тебе закончить то, что не стоило начинать, – и опускается, снова забирая его в себя на всю длину. – Кёя… Ты угрожаешь мне удовольствием? Поначалу Рокудо играет неплохо, лицо вспарывает дикая улыбка на грани боли, и они набирают темп, но потом – тянется губами к его лицу, руками к его паху. – Не трогай, – Хибари от его рук отбивается, прижимает их к земле по обе стороны головы. Так было бы слишком просто. Что-то подсказывает Хибари – он слышит это в ритме бьющего по запястьям Рокудо пульса, слышит в посвисте собственного дыхания, чует в атмосфере – что по-простому ни одному из них сейчас не нужно. Что-то неумолимо выводит его из себя, как жажда. Как раздразнённые нервы, или перебитые провода – искрит, но не разгорается. Гляда на Рокудо, он начинает вспоминать – что. Как и раньше – сверху, снизу, в любой позиции – Рокудо почти всегда вёл себя одинаково, разыгрывал одну и ту же пьесу, и Хибари этим бесил. Он сбегал: сжимал веки, как будто его жизнь висела на волоске, терял свою неуёмную самоуверенность, уплывал куда-то задолго до оргазма, закатывался, как луна за облако. Тело продолжало воспроизводить заученную механику, но самого его дома не было. Так и сейчас, когда Рокудо кончает внутри него второй раз, Хибари совсем необязательно это чувствовать, необязательно даже находиться здесь, с тем же успехом он мог бы наблюдать за этим процессом из окна или из космоса. Своё собственное, вполне очевидное возбуждение оглаживает внутренности тоньше, чем лучи солнца его спину; птичий треск в соседних кустах слышен ему ярче, чем переливистый стон. Что-то происходит, но точно не с ними, будто Хибари всё ещё спит. Ему опять приходится ждать, смотреть, как Рокудо под ним изворачивается и смеётся: – Кёя… Чего ты хочешь, чтобы я умолял тебя слезть? Ведь я не буду… – Нет. Уже сказал – хочу, чтобы ты серьёзно подошёл к делу. – И сколько ещё раз? – Пока я не кончу. – Мне кажется, это физически… – Рокудо теряет последние слова, обречённо мычит и облизывает пересохшие губы. Доскользнув поверх него до конца и обратно к основанию, Хибари двигается медленней, выводя их на новый круг. Потом плотно сжимает лицо Рокудо ладонями, чтобы не увернулся, и склоняется ниже, едва не касаясь лба. Вкладывает в свой тон целый фунт доверительности и ложку желчи. – Ты ебёшься, – говорит Хибари, – крайне посредственно. Как щенок. – Зато ты изумительно подставляешься, – сладко выдыхает Рокудо, не обрывая взгляда, – как послушная сука. Вялая, зубастая улыбка Рокудо заразительна – Хибари чувствует её на своих губах, и слышит свой же тихий смех, ничего с ним поделать не может, но двигаться начинает злее, больно отбиваясь бёдрами об острые края его подвздошных костей. – Мне это никогда не нравилось, – Хибари вздыхает чуть порывистей, чем собирался: – И с каждым разом нравится всё меньше. – Так выглядит твоя месть? – Нет, просто пользуюсь твоими услугами, как и все остальные. – Значит… ревность? – Рокудо прижимает ладони к основанию его шеи, и одновременно подаётся тазом вверх в похвальной, но в конечном счёте бесплодной попытке перенять контроль над их движением; с трудом расцепив зубы, говорит: – Если не сменишь тему, я скоро… – Не стесняйся. Только попробуй в этот раз так по-уродски не дёргаться и не скулить, иначе мы никогда не закончим… – Ты смотришь на меня так… – Рокудо выталкивает из себя смех с заметным усилием, – то ли сейчас плюнешь в лицо, то ли его сломаешь… – Сдерживаюсь, – Хибари переводит дыхание, – из последних сил… – Не сдерживайся. – А ты не отвлекайся. Со стороны выглядит отвратительно, врать не буду, как припадок… – говорить становится сложнее, и держаться грани между желанием подначить Рокудо и просто желанием – тоже; но Хибари сжимает его лицо крепче, растирает скулы большими пальцами, и продолжает: – Что ты там видишь? Дай угадаю… что-нибудь трогательное? Какой-нибудь нереалистичный мир, где хоть кто-то тебя не бросил? Где всё это что-то значит, тебя жалеют и понимают, а не только имеют, наверное, тебя даже… – Кёя. Грязно… – Разве ты не хотел, чтобы я что-нибудь почувствовал? – Разве ты не обещал притвориться хорошим сегодня? – Никогда. – Хочешь сделать мне больно? Тебе так будет приятнее? – Рокудо… Страдалец. Ты совсем меня не слышишь… – Хорошо, я с тобой, – Хибари чувствует, как его пальцы ползут выше, впиваются шипами под волосы и за ушами, и видит его раскалившийся взгляд, одновременно с раскалившейся молнией внизу собственной спины, когда Рокудо выговаривает: – Я здесь и я смотрю. Вижу то же самое, что и у себя в голове, то же самое, что видел все эти чёртовы три месяца, каждый раз, когда дотрагивался до себя, каждый раз, когда не мог, и каждый раз, с тех пор как ты в первый раз со мной заговорил, каждый раз, когда с кем-то спал, и тем более каждый раз после того, как переспал с тобой, – твоё ужасное лицо, твои бездушные глаза, как у смерти, твой нож в моей спине, твои руки, которые сначала держат меня, а потом тащат в ад… Услышал что-нибудь новое? Я тебя побаловал? Ещё нет? Хорошо… Вижу, как ты за меня цепляешься, как ищешь меня в любой комнате и думаешь, что я этого не замечаю, вижу, как ты боишься того, чего не понимаешь, как тебе нравится есть с моих рук, как у тебя встаёт, стоит мне сделать шаг в твою сторону, и, боже, вижу, как прямо сейчас ты исходишься от отвращения к нам обоим, не можешь нажраться своим презрением, потому что понимаешь, что всё должно быть… по-другому… Но по-другому не будет и никогда не бывает, верно? Зачем ты так легко сдался мне, Кёя… чтобы доказать, что ты выше всего этого?.. Или чтобы наказать себя?.. Я не буду тебя наказывать, тебе это доставит слишком большое удовольствие… потому что другого ты вообще не знаешь… Я не хочу на тебя смотреть, потому что ты всё ещё притворяешься… ты просто очень… медленно соображаешь… Я не придумываю ничего, Кёя… а вот тебе приходится… строить невразумительные конструкции… Я все их вижу у тебя на лице, все твои отговорки и оправдания… а когда закрываю глаза… их больше нет… только твоё тело… оно куда честнее… Знаешь в чём разница?.. В реальности… ты ещё не понял… что ты уже… давно мой… и это будет… очень… сложно… исправить… Оргазм милосердно вышибает сознание, прежде ли, или после того, как Рокудо придавливает его за поясницу к себе. Хибари промазывает по его животу всего раз – и перекатывается набок. В следующий момент – лежит на спине. Испытывает высшее таинство тишины, и ничего кроме кровеносного прибоя в ушах. Открывать глаза не торопится. Он чувствует каждую травинку под кожей и чувствует, будто искупался в тёплой грязи. Бесплотный голос Рокудо шуршит откуда-то справа, но Хибари перебивает: – Хватит. Не порть момент. – В каком месте?.. – Не знаю. Перестал слушать после того как ты сказал, что дрочишь на меня. Когда они, отдышавшись, поднимаются и плетутся в дом, Хибари ещё не потерян – ему так не кажется. Пока ещё нет. Встряхнув головой, он переступает порог, мешкает пару секунд, привыкает к уютной прохладе и тусклости. Потом что-то грохочет: Рокудо спотыкается об изогнутую ножку консольного столика, и ловко, но всё-таки падает у подножья лестницы, ведущей на второй этаж; стол, выплёвывая шуфлядки, роняя безделушки и искусственные цветы, падает вслед за ним – и тогда, то ли от резкого звука, набатом вернувшего его в тело, то ли от того, с какой грациозной готовностью Рокудо приземляется на четвереньки, внутри у Хибари что-то лопается. Какой-то душевный аневризм. Перед ним озаряется непроглядно вязкое, бездонное болото жалости – под добела воспалённым раскатом гнева; когда Рокудо медленно разворачивается и садится на ступеньку – нет больше ничего до самого горизонта, кроме этой мучительной конвульсии и заново наливающейся эрекции. – Чёрт, прости, – Рокудо смеётся, высоко вскинув подбородок, и всхлипывая: – Я ничего не вижу… Хибари тоже – мир застит белым. Сначала он берёт его прямо там, на острых рёбрах деревянной лестницы. Стремительно, неаккуратно, намертво прижав его ноги к своим плечам. Потом под руки тянет наверх, или Рокудо тянет его, или может хочет столкнуть, до конца их намерения неясны, словами они больше не разговаривают. Когда доползают до второго этажа, Хибари берёт его ещё раз, дольше и настойчивей, припав лбом к груди, пачкаясь щекой о живот – возможно кто-то из них кончает, возможно, несколько раз, но уверенности нет, – пока Рокудо не начинает вырываться, бить по плечам и по голове, Хибари ничего не замечает, чувствует только вспышку и звон в левом ухе, и мокрый холод от того, что остался один. Нащупав почву под ногами, встаёт, и тут же чуть не падает снова – Рокудо бросается на него всем телом, как штормовой ветер, опаляет поцелуями, как вулканический дождь. Хибари пытается увести их подальше от любой из спален, слабым проблеском сознания понимает, что если они доберутся до кровати, это не кончится никогда, они так и будут бегать по кругу, кусать друг друга за хвост до последней крови. Дверь ванной комнаты в конце коридора кажется спасительным выходом, он хочет затолкнуть Рокудо туда и уйти, но видимо терпит неудачу, потому что мигом позже стоит под слабой моросью тёплой воды, и Рокудо опускается перед ним на колени – для причастия, одновременно проскальзывает пальцами внутрь – для помазания; треснувшись затылком об утешительную твёрдость кафеля, Хибари кончает уже лёжа на полу, на лохматом коврике рядом с ванной, за бортик которой цепляется, чтобы сесть, и через бортик которой Рокудо перегибается, чтобы сцедить лишнее изо рта, но не всё – что осталось, отдаёт Хибари обратно щедрым поцелуем, а потом меняет свой мягкий горячий язык на твёрдую обжигающую плоть, убирает влажными пальцами волосы с глаз Хибари, но одёргивается, стоит Хибари посмотреть вверх. – Не могу, – Рокудо падает вниз, садится вровень с ним; шепчет: – С моим членом во рту ты выглядишь как святой мученик, у меня сердце разорвётся от такой красоты… Хибари смеётся и пытается его поцеловать, но Рокудо не затыкается, поэтому приходится целовать его зубы, облизывать вокруг губ. – Это невыносимо, Кёя, зачем ты так со мной? Я же тебя… Боже, ты не знаешь сколько раз я молился, чтобы возненавидеть тебя так, как ты этого заслуживаешь. Не шучу, я пытался. Почему с тобой всегда так тяжело?.. Ненависть ничего не изменит, думает Хибари, и говорит: – Ненависть ничего не изменит. Я уже ненавижу тебя больше некуда, это совсем не мешает тебя… – … насиловать? Мне кажется, я умру сейчас. Смотри, – Рокудо кладёт его руку себе на сердце, и Хибари чувствует, как оно бешено колотится о рёбра, слышит тяжёлое быстрое дыхание, видит мокрые разводы на лице. – Давай ещё раз. – Не могу, у меня всё болит… Тело тоже. – Знаю… – Ещё раз. Рокудо садится сверху, Хибари осторожно входит в него; держит за поясницу и больше не двигается. Раскачиваясь на нём нежнейшей волной, обхватив его плечи руками, Рокудо тихо спрашивает: – У тебя такое было когда-нибудь? – имея в виду то ли крупную дрожь, пробравшую его тело, то ли жестокое затмение, настигнувшее Хибари. Он точно не знает; имея в виду совсем другое, что-то мутное и неназванное, Хибари отвечает: – Было. Скоро пройдёт. – Когда? – Когда выйдем отсюда, всё закончится. – Хорошо. Кёя… – Что? Хибари отнимает рот от его шеи, поднимает голову и видит красноглазое проклятие – в бледном ореоле золотистого света, молочном пару и рваных пятнах румянца; Рокудо говорит совершенно серьёзно, хоть и с вымученной улыбкой: – Ты же понимаешь, что я тебя уничтожу? От тебя вообще ничего не останется. – Да. – Ты согласен? – Конечно. – Кёя… – Всё. Хватит. – Хибари сжимает его бока ладонями, чтобы столкнуть с себя, приподнимает, и сразу же опускает обратно, захлёбывается в густом меду от живота до горла. Выдыхает ещё раз: – Хватит. Слезай. – Не трогать тебя больше? – Ни под каким предлогом. Когда Рокудо рвётся от него прочь, Хибари позволяет ему соскользнуть, но дальше не пускает, целует, пока не перестаёт дышать, и потом целует снова, пока дышать больше не хочется. Так совсем не помогает; ему нужно что-то другое – что-то намного хуже. Он просит: – Скажи мне ещё раз. Что-нибудь мерзкое… – Что угодно… – Что я… – Послушная сука? – … твой. Секунды яркого и трезвого отвращение едва хватает, чтобы расцепиться и встать на ноги, и каждый следующий шаг даётся уже чуть легче. Тем не менее, по коридору Хибари идёт, не оборачиваясь, он бежит от злых духов, которые вот-вот снова вопьются в спину и потянут назад; заходит в спальню и запирает её на замок, заходит в ванную и запирает её на замок тоже. Опускает шею под ледяной душ и стоит так, пока холод не проламывает кости. Кажется, всё произошло слишком быстро, но когда Хибари одевается и спускается вниз, то обнаруживает на циферблате третий час дня. По дороге он поднимает консольный столик и придвигает его на место к стенке. В зеркале над ним ловит отражение собственного лица – гладкого, обескровленного и светящегося. Остальное – разбросанную по полу параферналию и маслянистые разводы на ступеньках – оставляет как есть, решает не тратить силы. За кухонным столом всё будто бы снова в норме. Перед Хибари материализуется кружка кофе, он тянется к еде; думает, что поесть не выйдет, но пища падает в желудок, как в чёрную дыру. Он не вполне понимает, что проглатывает – что-то мучное и сладко-вязкое, хрустящее, потом что-то свежее и кисловатое, сочное. Он насилу отрывает взгляд от Рокудо, стоящего чуть поодаль у кухонной стойки со своим кофе и завтраком, в заклятом молчании, чтобы убедиться – на тарелке среди фруктов лежит вчерашняя земляника, – и так же неизбежно возвращается взглядом обратно к нему. Хибари пытается вычленить что-нибудь, противоречащее его сущности, какую-нибудь неприятную или стыдную деталь. Например, как тот обкусывает пальцы, уставившись в лежащий перед ним телефон, или то, как заколоты его непросохшие волосы на затылке, или то, что он выше его на полголовы, – никогда раньше Хибари не нравилось. Теперь – Хибари как будто не против, только ещё не готов с этим смириться; он ждёт, когда Рокудо повернётся и скажет что-нибудь такое, после чего смотреть на него больше не захочется. Так это всегда работало. – Я собрал вещи, – говорит Рокудо, метнув короткий взгляд и вновь опустив лицо к телефону. – Кёко оставила контакты администратора, которая нас встречала, на случай если я буду возвращаться один, она поможет устроить мой перелёт. – Хорошая идея. – Такси уже вызвал. – Отлично. – Оставишь мне ключи и номер Каваллоне? – спрашивает Рокудо, и сразу сам же отвечает: – Или нет, не надо – свяжусь с ним через Цунаёши, если понадобится. Просто возьму ключи, разберусь с квартирой. Придётся, наверное, вернуть ему кучу денег… Я поговорю с Цунаёши или Кёко, что-нибудь придумаю. Может, Хаято мне одолжит. В любом случае, можешь об этом не беспокоиться и лететь прямо в Вашингтон… Хибари отпивает ещё кофе, внимательно разглядывая грязный ободок от коричневой пенки, тщательно дожёвывает жирную корочку французского тоста. – … так Наги сможет прилететь в Италию сразу, верно? Она говорила, что сейчас ведёт дела Ханы, но если ты будешь там, то она сможет быть здесь ещё раньше, чем Хана с Рёхеем вернутся в Штаты. Через две недели, кажется. Потом Наги собирается запросить перевод и переехать в Милан на какое-то время. Наверное, ты и так уже в курсе… Хибари кивает. Ни о чём таком он не в курсе, смысл слов Рокудо складывается у него в голове с трудом. Знает только, что если прямо сейчас это не закончится, он его ударит. – Ладно. – Рокудо выдыхает, подытоживая. – Кажется, всё. Легко оттолкнувшись от края столешницы, чтобы уйти, он всё-таки на пару секунд замирает, с интересом рассматривая собственные руки. Обводит кухню прищуренным взглядом, вопросительно глядит на Хибари, коротко и умозрительно хмыкает, потом делает два шага назад и, коснувшись спиной дверцы холодильника, неторопливо сползает на пол, пропадает из поля зрения, как театральная декорация за подмостки. Последовательность действий кажется Хибари несколько странной, но он наблюдает за ней апатично. Медленно моргает. Затем моргает ещё медленней. А потом уже моргнуть совсем не может. *** Ему снится какой-то бессмысленный, но болезненно важный сон. Он забывает его прежде, чем успевает осознать. Беспамятство стоит перед ним прозрачной ширмой – бесцветной, беззвучной, неосязаемой пустотой. Он выкидывает руку вперёд – и раз за разом щиплет скользкий рыбий хвост. Он хочет найти грань слома гравитации между небом и землёй, хочет вновь разогнать их по разным углам ринга, но его крутит и крутит вокруг собственной оси, как утопленника в прибое, жизнь и смерть никак не договорятся, они спорят – кому достанется этот улов? Возможно, они сражаются за него, но более вероятно – сражаются, чтобы от него избавиться; ему всё равно, хочется только, чтобы это кончилось поскорее, чтобы его отсюда выплюнуло, по какую сторону – не столь важно. С благодарностью он чувствует, как вода мельчает – как неохотно она ослабляет свою хватку и теряет вес. Прибой с каждым отливом всё больше походит на дыхание – сначала снаружи, потом и внутри. Песок, в котором его по-прежнему мотает и раскатывает, начинает твердеть и подниматься, чтобы поддержать его спину. Толща воды тончает. Пропускает блёклый свет, который сужается до прямоугольной полоски. Распадается на тени и полутона, возвращает пространству форму и точку во времени, возвращает Хибари куда-то в промежуток меж его собственных глаз, и, в конце концов, в его тело. Помещение, в котором Хибари себя находит, состоит из гладких плоскостей и прямых линий. Он разглядывает его подробно за неимением лучшей перспективы – ни движение, ни вокализация, никакой другой осмысленный процесс ему пока не доступен. Ему кажется, он лежит в огромной обувной коробке, крышку которой кто-то неплотно закрыл, и внутрь, откуда-то сверху, пробивается красноватый, окрашенный плотью его полузакрытых век, солнечный свет. Долгое время он думает, что лежит здесь один, но постепенно, по смутным очертаниям и по едва заметным перепадам температуры, осознаёт – их здесь пара. Когда-то Дино пытался приучить Хибари к настоящим механическим часам – взрослым, как он их называл, – и частично преуспел. Хибари надевал их церемониально, в чётко определённых случаях, но в повседневной жизни предпочитал пользоваться спортивными, примерно по той же причине, по которой пользовался смартфоном, а не почтовым голубем. Теперь это предпочтение ему приходится пересматривать. Экран часов треснул, и сами они давно умерли, поэтому определять ход времени остаётся только по меркнущему свету за толстым, матовым стеклом цокольного окна. Вряд ли Дино предвидел, что его советы пригодились бы Хибари на случай внезапного заточения в подвале, но ситуация сложилась так, как она сложилась. Инспекция окружающего пространства заканчивается быстро: два шага в ширину и три в длину по пыльному клеёнчатому полу; стены голые, не считая шелушащейся побелки и пары вырванных с мясом электрических розеток – и таких же сорванных проводов на потолке, там, где предполагался светильник; одна глухая металлическая дверь, и ещё одна – точнее, бездверный проход – в каморку с туалетом и раковиной, фыркающей наполовину водой, наполовину ржавчиной. Когда Рокудо приходит в себя, но ещё не вполне въезжает в их положение, первым делом Хибари велит ему вывернуть карманы. Свои он уже проверил – пусты дочиста, какими он их оставил – просто не успел туда ничего положить, когда одевался, а лишнего с собой не носил. Результат Рокудо немногим лучше; он кладёт на пол перед собой пустой пузырёк от таблеток, солнечные очки, пару скомканных записок с номерами телефонов, и ещё какой-то скудный ассортимент мусора. Тогда Хибари осознаёт, что исподволь надеялся на туз у него в рукаве, может, кинжал за поясом или лезвие в мыске ботинка, что-нибудь эксцентричное или пошлое, подстать его манерам, но ничего такого не обнаруживается. Хибари проверяет его ещё раз собственноручно с тем же успехом, хотя по провисшему молчанию и сосредоточенному лицу Рокудо уже и так всё понятно. Потом Хибари спрашивает – как он себя чувствует? Интерес исключительно прагматичный, им нужно сверить симптомы. Помимо изначального паралича мышц, из которого Хибари выходил достаточно долго, и полной потери неопределённого отрезка времени, он чувствует себя на редкость хорошо. Гладко. Что не отвратило его от того, чтобы хлебнуть воды из-под крана и опустошить желудок, просто в порядке предосторожности. – Как после джи, – говорит Рокудо, немного помолчав. – Только лучше. Хибари тоже об этом подумал – какой-то барбитурат, но явно не типичный, и сработал слишком быстро, если только не попал в организм ещё раньше, это бы многое объяснило о том, как они провели утро… Нет. Эту мысль Хибари отметает, с утра он пил только воду, налитую из бутылки, и всё, что случилось дальше, было на его трезвой совести. Или бутылка была уже открытой?.. Так или иначе, что-то не сходится. Дальше он несколько часов – вероятно несколько часов, исходя сугубо из ощущений, – допрашивает Рокудо. Начиная с момента, как тот проснулся в начале дня – от стука в дверь, за которой стояла Кёко; было ещё совсем рано и темно, на время он не смотрел; она сказала, что они выезжают минут через двадцать, спросила, не передумал ли он ехать с ними, и не нужно ли ему что-нибудь оставить – охранника, денег, – в итоге оставила ему контакты женевского администратора, об этом он Хибари уже рассказывал. Что ещё? Больше ничего, разговор длился от силы пять минут. Кто ещё был в доме? Цунаёши и Хаято, вероятно, вниз он не спускался, никого не видел; выпил свои таблетки и ушёл обратно спать. Почему Хибари ничто из этого не разбудило? – Загадка для меня, – кисло отвечает Рокудо. – У тебя крепкий сон под утро, предмет моей зависти. Что я ещё могу сказать? В следующий раз Рокудо встал около половины девятого – совсем незадолго до того, как проснулся Хибари, – и сразу пошёл в душ… – Почему сразу? – спрашивает Хибари. Он помнит и по их году в общежитии, и по последним дням, что почти без исключений Рокудо мылся поздно вечером или ночью, а утром лежал в кровати до победного. – Догадайся с трёх раз, Кёя, – говорит Рокудо, и, не дождавшись ответа, вздыхает: – Потому что собирался переспать с тобой при первой возможности. Ладно, думает Хибари, принимается – он и сам прекрасно понимал ещё прошлым вечером, что это было неизбежно; они двигаются дальше. Рокудо рассказывает, как заварил чай (мятный, в пакетике, на вкус как мокрая бумага), нашёл книжку на журнальном столике в гостиной (путеводитель по окрестностям, текст оказался на французском, но иллюстрации красивые), выкурил ровно две сигареты (зажигалку давно потерял, прикуривать пришлось от плиты, возвращался в кухню дважды). И ничего не видел? Ничего. И не слышал? Слышал, как Хибари открывает и закрывает двери на втором этаже. Потом Хибари спустился. Остальное ему известно. Пропустив следующие несколько часов, они подходят к главному – к завтраку. – Я заварил кофе, пока ты был наверху… – начинает Рокудо. – Как заварил? Кофемашина, френч-пресс?.. Рокудо смотрит на него с едва различимой брезгливостью: – Мока. Кофе он взял из упаковки – видел, как в первый вечер после прибытия Кёко эту упаковку открывала, – они все впятером пили тот же кофе как минимум три раза. Воду налил из-под крана. Пил без сахара и без молока – как и Хибари. – Значит, ничего другого не остаётся? – негромко спрашивает Хибари. – Бред какой-то. – Почему? – Подмешать что-то в еду намного сложнее, чем в напиток. Избыточное извращение. Он докапывается до Рокудо ещё какое-то время. Нет, он не видел, кто готовил еду, и не видел, как остальные завтракают, и завтракали ли они вообще… Просто принял за должное, что Кёко оставила им поесть. Разве Хибари подумал бы иначе?.. Расспросы продолжаются до тех пор, пока в комнате совсем не темнеет; Хибари замечает это, только когда Рокудо выпрямляет спину, кладёт руку ему на предплечье и говорит: – Кёя, я всё понимаю, но ты начинаешь на меня давить. А я начинаю нервничать. Взяв долгую паузу молчания, Хибари откидывается спиной к холодной стене и продолжает прокручивать и процеживать информацию; вдоволь намучившись с вопросами “что?” и “как?”, он переходит к самому сложному, но центральному – “кто?”. Кто бы то ни был, думает Хибари, пожалеть ему придётся намного скорее, чем кажется. К ночи Хибари становится ощутимо холодно – днём он, в расчёте на то, что проведёт всего несколько часов в дороге, надел мягкие брюки и свободную тонкую майку. Рокудо повезло больше – его выбор гардероба сводился к тому, с чем его отправили из Вашингтона, поэтому одевался он, если одевался вообще, каждый день одинаково: комплект из брюк и пиджака, несколько рубашек на смену, плюс какие-то разрозненные вещи для промежуточных состояний, подрезанные, по-видимому, то ли у Ямамото, то ли дома у Каваллоне. По обоюдному согласию они складывают пиджак Рокудо на полу, так, чтобы оба могли положить поверх него головы. Сон, естественно, не идёт. Если бы Хибари пытался предположить, то сказал бы, что они провели в отключке между четырьмя и шестью часами; несмотря на это, когда свет за окном полностью гаснет, и на смену ему приходит почти идеальная тьма, делать больше ничего не остаётся – только ждать. Рокудо молчит достаточно долго, по его собственным меркам – зловеще продолжительно. Хибари успевает прикинуть в голове дюжину вопросов и ответов на них, но когда голос Рокудо наконец прерывает молчание, всё-таки оказывается не до конца готов. – Думаешь, это из-за меня? – Нет, – Хибари отвечает почти моментально. – Почему? И ты, и Иемицу довольно упорно пытались мне внушить, что осталось ещё полно людей, жаждущих расплаты со мной. Это был, можно сказать, ключевой аргумент в пользу работы с вами. Протекция Вонголы. – Так и есть, – Хибари говорит это вполне серьёзно. – Рядом с нами… рядом с Савадой тебя трогать не станут, во всяком случае если сам не нарвёшься. А если бы захотели попытаться, то точно не стали бы впутывать лишних свидетелей. Тем более таких, как я. – Значит, – глухо выдыхает Рокудо, – нас похитили твои враги? – У меня нет врагов. Только партнёры, будущие и бывшие. И те не мои. – CEDEF? – Вероятно. – Тогда одного не пойму. Я здесь зачем? Хибари не думает, что таков был изначальный план, скорее – результат череды совпадений. Он проигрывает события так, как построил бы их сам: два дня назад они с Гокудерой украли из-под носа Ирие кое-что важное – поступок на грани фола, но напрямую им ничего вменить не могли, будь у Джессо даже самые прямые доказательства их вмешательства, переговоры были важнее; потом Савада-младший целый вечер общался с Джессо, и наверняка дал ему понять, в каком направлении пойдёт их сотрудничество – в этом и был весь смысл, намекнуть на осведомлённость об их неудачах на европейском фронте, – и прямо тогда для Джессо Хибари превратился из удобного посредника CEDEF в главную причину, по которой им придётся сдавать позиции. Знал ли Джессо это наверняка? Строить догадки бессмысленно, Хибари даже примерно не представляет, насколько хорошо и быстро умеют работать его люди. Но если бы у самого Хибари на месте Джессо были подобные подозрения, и если бы по счастливому случаю за вечер до отлёта Савады-младшего, вместе с женой и правой рукой, ему бы передали через охрану, что в его владениях остаётся агент из CEDEF, который по всей вероятности украл у него информацию… О, Хибари поступил бы так же – воспользовался бы этим шансом, чтобы преподать агенту урок, в чьи дела CEDEF можно лезть, а в чьи нельзя. И если бы при этом за компанию с ним оказался какой-то ещё менее значимый, не такой уж близкий семье игрок, то… Хибари думает – не соврать ли ему? Решает, что не стоит, Рокудо и так скоро додумается, поэтому отвечает просто: – Рычаг давления. – О. – Тон у Рокудо такой, будто ему сообщили о каком-то не вполне приятном, но занимательном сюрпризе. В течение всей ночи Хибари пытается нащупать в себе зачатки страха. Ситуация, насколько бы дерьмовой она ни была, всё ещё остаётся в диапазоне его профессиональной деятельности и поэтому не вызывает преждевременной паники; он видит её как блок-схему, по которой его разум передвигается, как змея по лабиринту. Если Джессо хотел задекларировать своё отношение к нерегламентному поведению CEDEF, то их промаринуют здесь пару дней, потом отпустят, скорее всего без специальных церемоний. Если Джессо хотел опосредованно наказать Саваду за нечестный выпад, показать ему зубы, сохранив при этом лицо, то вероятно он потребует что-то взамен: разыграют постановку с похитителями, естественно нанятыми, и естественно отслеживаемыми до самого Джессо, может, запросят какой-нибудь симпатичный выкуп, а может заберут Хибари в отдельную комнату с утра пораньше и сломают пару пальцев для острастки, попытаются вытянуть из него что-нибудь… Хибари начинает мысленно готовить подборку увлекательных фактов, которые смог бы скормить им без особой жалости, но достаточно весомых, чтобы их отпустили с лёгкой душой. А если это кто-то другой – если всё это подстроено третьей стороной, совершенно непричастной к Джессо, – то дальнейшие гадания на данном этапе ни к чему не приведут. Рано или поздно они объявятся, и тогда Хибари начнёт вносить коррекции. Частью этих размышлений он делится с Рокудо. Часть Рокудо озвучивает ему сам, повторяя очевидные вопросы и ответы на них примерно в том же ключе. Потом они недолго обсуждают своё местоположение, но зацепиться решительно не за что – всё это время они не слышали ни единого постороннего звука, кроме гула воды в трубах, и не заметили ни единой тени за окном, пока было светло. Когда последняя пауза в их разговоре становится достаточно долгой, чтобы можно было считать её окончательной, Хибари вытягивает правую руку и находит под ней плечо Рокудо, а потом и шею – одеревеневшую от напряжения. Они ложатся рядом и Хибари согревается достаточно, чтобы задремать. Так проходит первая ночь. На второй день к ним никто не приходит. Для проформы Хибари делает всё, что полагается делать в подобных ситуациях: стучит в дверь, тяжело и с регулярными промежутками, подтягивается к окну, непрозрачному и неподатливо толстому, выкрикивает вариации просьб о помощи и угроз. Поначалу Рокудо помогает ему в этих занятиях, но ближе к середине дня садится на пол, сгибает колени у груди, кладёт на них локти, и прячет лицо в перекрестье рук. В конце концов Хибари тоже садится напротив и смотрит на него достаточно долго, чтобы Рокудо это почувствовал и поднял голову. В этот момент Хибари видит его будто голым до костей. Потом Рокудо спускает на себя улыбку, как ставни на разбитое окно, и от того, с каким трудом ему это даётся, Хибари впервые ощущает наползающую волну дискомфорта. – Плохо? – спрашивает он. – Голова, – отвечает Рокудо. – Болит.