Плащ, кинжал и позолоченная лилия

Прошлой зимой, когда после их первой беспричинной ссоры Рокудо позвал Хибари проехаться на машине, а потом намеренно её разбил, Хибари это здорово разозлило. Это разозлило его достаточно, чтобы начать отсыпать и выкидывать из аптечки Рокудо по одной таблетке на каждую, которую тот принимал; Хибари знал, что Рокудо обращается со своими лекарствами произвольно, раздаёт их друзьям, продаёт знакомым, принимает по настроению, и строгого учёта не ведёт. Хибари был уверен, что Рокудо – самый обыкновенный рецептурный наркоман, каких полно на кампусе любого университета, в офисе любой корпорации, в гостиной любой уважаемой семьи. Обычно Хибари было глубоко наплевать на то, как посторонние люди проводят свой досуг или оптимизируют рутину, но поведение Рокудо заставило его вмешаться. Хибари решил вернуть его на землю. Хибари казалось, лекарства не купируют его надуманные синдромы, а наоборот – провоцируют. В остальном Рокудо был абсолютно адекватен – хорошо учился, ещё лучше социализировался, у него не было проблем, но в то же время он постоянно травил себя: мог пролежать целую субботу с остекленевшими глазами, не реагируя ни на что вокруг, мог часами перечитывать одну и ту же страницу, или мог выпасть из жизни на три дня, ночуя по знакомым, потом вернуться, всё ещё в горячке, разнести свою половину комнаты, и пропасть на неделю. Раз восемь он срывал дверцу своего шкафа с петель и не замечал этого – как не замечал и того, что Хибари каждый раз приделывал её на место. Не запирал дверь их комнаты, когда уходил. Их вещи, учебники и подушки мокли под дождём или снегом, задуваемом из окна, которое Рокудо не трудился вовремя закрыть. Один раз Хибари видел, как Рокудо, с заплывшими в полусне глазами, поскользнулся на выходе из душевой и чуть не упал виском аккурат на край раковины; на нём неизменно находилась пара синяков или гадких царапин, происхождение которых он сам вряд ли помнил. Всё это было несущественно, но случай с машиной отличался – в нём было злое намерение, осознанное; мало того что опасное, но ещё и заносчивое. В нём читалась какая-то богоподобная уверенность в собственной неуязвимости. Хибари это вывело из себя; Хибари считал, что делает полезное дело. Естественно, Наги он о своей инициативе не рассказывал. Рокудо тоже ничего не понял. Потом Хибари об этом пожалел – не раскаялся, и даже не изменил своего мнения; просто пришёл к выводу, что таких, как Рокудо, лучше вовсе не трогать, потому что такие, как Рокудо, всегда найдут кратчайшую прямую линию к самоуничтожению, с таблетками или без. Переход от фармакологии к алкоголю Рокудо воспринял органически, внешне в его поведении мало что изменилось. Вместо череды приходов и отходов – он постепенно тлел. Двигался плавно и осмысленно, но более медленно. Иногда его лихорадило. Иногда он выглядел почти мечтательно, Хибари казалось, он чем-то напоминал плод, который собрал в себя предельную сладость и вот-вот начнёт гнить. Ближе к концу зимы Хибари понял, что без посторонней помощи в состояние гомеостаза Рокудо не вернётся. Хибари просто хотел исправить собственный просчёт, но по прошествии тех недель что-то в их отношениях бесповоротно изменилось. В конце концов, в каком-то смысле Рокудо оказался прав – Хибари сам застелил эту постель. Решение Иемицу (или Лал, или Наги, или их общего кворума – на том этапе Хибари перестал вдаваться в подробности) снять Рокудо с лекарств под присмотром CEDEF казалось ему… нелогичным. Так или иначе, они уже доподлинно знали, к чему это приведёт – ни к чему хорошему; с другой стороны, во всей истории Эстранео было много такого, в чём Хибари не разбирался, и, откровенно, не хотел начинать. Иемицу было виднее, а Лал знала толк в допросах. Описать их решение можно было по-разному: Рокудо дали протрезветь; Рокудо заставили пройти реабилитацию; Рокудо отправили на оздоровительные каникулы; Рокудо заперли в четырёх стенах, и при поддержке компетентного персонала провели спасительную интервенцию, которая несомненно пошла ему на пользу, – в обмен на несколько чистосердечных бесед. Так Хибари себе это представлял, и так он это видел сквозь экран планшета, перематывая многочасовые записи камер наблюдения. Воспоминания об этом кажутся неправдоподобно далёкими; теперь, когда Хибари оказался будто бы по другую сторону рябой картинки, он вынужден переживать всё то же самое, только в упрямой неизбежности реального времени, минута за минутой. Теперь, три месяца спустя, Хибари наконец признаёт – испытывает на собственной шкуре – чем было решение Иемицу на самом деле: пыткой. Под конец второго дня Хибари знакомится с первыми неприятными эффектами голода. Встав в очередной раз, чтобы попить металлической, сушащей глотку воды, он чувствует головокружение, которое не заканчивается ни когда он доходит до раковины, ни когда садится обратно на пол. Он напоминает себе, что это всего лишь предупредительные выстрелы его организма, и ничего действительного плохого пока не происходит, но при этом по-новому осматривает их картонную камеру. Интересно, через сколько дней они начнут снимать со стен и разжёвывать хлопья побелки? В желтоватом вечернем свете они уже выглядят неимоверно притягательными, как сухая и пористая чиабатта. Весь день сознание Хибари прокатывалось через жернова одних и тех же вопросов, так что к вечеру в голове от них остаётся только невесомая пыль, и негромкий аккомпанемент, к которому сводится присутствие Рокудо: мелодичное мычание и мягкий стук затылка о стенку – похоже, попытка срегулировать боль. Рокудо, усевшись в углу комнаты пять или шесть часов назад, больше не вставал, а Хибари избегал на него смотреть. Когда свет в окне снова почти угас, превратившись в бледный жидкий сумрак, Хибари поднимается и говорит: – Идём. Он отводит Рокудо к раковине, но тот будто не понимает, что от него требуется; он смотрит на Хибари из-под расслабленных век – и кто знает, видит ли вообще что-то. Можно привести лошадь к водопою, думает Хибари, и открывает кран. Ничего не происходит. Тогда Хибари набирает воды в ладонь и подставляет ему ко рту, кажется, выливает всё на подбородок и рубашку. Через пару секунд Рокудо наклоняется, тянется к раковине и начинает пить. Дождавшись, когда закончит, Хибари отводит его назад и оставляет на прежнем месте; он слышит: – Спасибо, – и чувствует, что от звука голоса Рокудо ему становится одновременно и легче, и несказанно хуже. Хибари садится напротив и говорит: – Когда выйду отсюда, съем килограмм риса. Никаких добавок и овощей, без мяса, может даже без соли. Просто огромная гора белого пареного риса. – О, – выдыхает Рокудо, снова закрыв глаза, устало опрокинув голову назад, будто поддерживать её мышцами шеи – непосильный труд. – Потом сниму самый дорогой номер в ближайшем Хилтоне. Буду спать в горячей ванне три дня. – Неделю, – поправляет Рокудо, – как минимум. Закажешь всё, что будет у них в меню, и доплатишь обслуживанию, чтобы тебя кормили с ложки. – Нет, – говорит Хибари. – Найму шеф-повара, чтобы готовил мне такояки прямо в гостиной. – Никогда не пробовал, – шелестит Рокудо. – Как их готовят? – Нужна специальная сковорода. Большой противень с круглыми углублениями. Тесто примерно как для французских блинов. Сначала протираешь маслом, потом заливаешь тесто в каждую форму, но не до конца. Кидаешь сверху отваренное мясо осьминога, зелёный лук, сушёные приправы, тенкасу… – Что это? – Крошки темпуры. – М-м. Продолжай… – Потом доливаешь тесто до края и ждёшь. Переворачиваешь каждый шарик шпажкой и ждёшь ещё немного. Если нет традиционного соуса, можно смешать соевый с майонезом. Вкуснее всего горячими. Пока ешь первую порцию, готовишь вторую, и так далее, остановиться очень трудно… – Хибари замечает, что остановить поток ассоциаций, закупорить их внутри ещё трудней; воспоминания скатываются с языка сами собой: – В детстве мы с матерью во время зимних каникул ставили сковороду на котацу, включали самую тупую передачу, какую могли найти, сидели и готовили их часами. Когда осьминог заканчивался, клали вместо него всё, что было в холодильнике – резали овощи, остатки мяса. Отцу это не нравилось… – слабый блеск в полумраке подсказывает Хибари, что Рокудо приоткрыл глаза, но он всё равно продолжает: – … он считал, что уличная еда должна оставаться на улице. У нас была домработница, дальняя родственница отца, которая готовила настоящую правильную еду и никого не подпускала к кухне. С нами он такояки никогда не ел, но мать всегда оставляла ему несколько штук… – И он съедал их, когда вы не видели? – Нет. Он к ним не притрагивался, а на следующее утро их выбрасывали на помойку. С полминуты Рокудо молчит, перекатывает затылок по стене, потом спрашивает: – Навестишь их? Когда выберешься отсюда? – Нет, – Хибари коротко пожимает плечами. – Они в разводе. Этот мост давно сожжён. Из Рокудо вырывается резкий короткий смешок, он приоткрывает губы и явно хочет сказать что-то по этому поводу, но сдерживается. Потом переводит дыхание и говорит: – В приюте была большая кухня – в дальнем конце дома на нижнем этаже, ты её видел… Каждый день приходили женщины из деревни, они почти с нами не разговаривали, но иногда позволяли помогать им готовить. Сначала ты думал, что в обмен на помощь получишь добавки, потом пытался сам незаметно отхватить лишнего, но в итоге понимал, что наказание того не стоит. Многие из-за этого теряли интерес, но я туда всегда рвался – готовка была хоть каким-то занятием. Подавали всегда одно и то же – хлеб с маслом на завтрак, паста на обед и ужин, ньокки по четвергам, мясо по воскресеньям… Помню, что это всегда было вкусно, хоть и мало. И тесто, и соус для пасты делали с нуля, хлеб пекли прямо на месте. Когда я первый раз увидел десять разных сортов масла в супермаркете, о, я чуть с ума не сошёл… Наше масло всегда лежало в чистом пергаменте без этикетки и на вкус было… как мечта. Иногда я думаю… Рокудо замолкает. Сквозь вязкую темноту насилу угадывается расположение его тела, но выражение лица уже совсем стёрлось тенью. Хибари спрашивает будто бы у неё: – Что? – Думаю… – повторяет Рокудо. – Сколько ещё раз мне придётся глотать гвозди и убеждать себя, что это обед. Много, думает Хибари. Достаточно раз, чтобы внутри не осталось ничего, кроме рубцов, а потом ещё чуть-чуть. Он говорит: – Наверное, сейчас не самое подходящее время спрашивать… – Совсем не подходящее, – Рокудо посмеивается. – Но ты всё равно спросишь? – Да. Спрошу, – говорит Хибари и медлит, растапливая слова на языке, вылепливая свой вопрос так, чтобы ответ на него стал контролируемым демонтажом, а не атомной бомбой. Выговаривает: – Почему Иемицу на тебе помешался? – Уф, вопрос на миллион. И ты, я думаю, намного более квалифицирован… – Не надо, Рокудо. Ты меня понял. Глава CEDEF лично обхаживал тебя много месяцев. Грандиозный проект. Он говорил, что всё ради примерного наказания, и до сих пор держится этой версии, но с предателями так не обращаются. Так вербуют ценные кадры. Я хочу понять, в чём твоя ценность. – Моя ценность… Вопрос философский, почти морально-этический… – Рокудо, – Хибари мучительно вздыхает. – Если не собираешься отвечать, так и скажи. Закроем тему. – Повторишь вопрос? – Понятно. Мастерством дефлексии Рокудо владел отлично; если уж решил не высказываться, то весь последующий диалог будет как закольцованный алгоритм какой-нибудь искушённой службы поддержки – спасибо за звонок и не отключайтесь. Хибари знает, что единственный способ выиграть – не участвовать. После минутной паузы Хибари слышит шумный выдох, слышит, как шуршит одежда, и Рокудо перебирается на его сторону, садится плечом к плечу. – Одолжишь свою руку? – спрашивает он, потом тихо смеётся: – Вчера мы позволяли друг другу возмутительные вещи, а сегодня я снова боюсь до тебя дотронуться. Абсурд… Череда пёстрых картинок зажигается и меркнет, не оставляя в сознании Хибари весомого отпечатка, когда он протягивает ему руку и Рокудо кладёт свой горячий лоб ему на ладонь. Кожа правой ладони быстро теплеет, температура сравнивается – Хибари двигается, чтобы сесть вполоборота, и подаёт ему левую. Кажется, все их рьяные соития приснились кому-то несколько жизней назад, хотя с тех пор прошло меньше двух суток. Хибари думал, что вспоминать об этом будет неприятно по крайней мере некоторое время, но на деле чувствует, что не мог бы испытывать большего безразличия, даже если бы сильно постарался. Он говорит: – Могу одолжить больше. Что тебе нужно? – В фундаментальном смысле? – Нет, в морально-этическом. – Ладно-ладно… – сдаётся Рокудо, и снова начинает перемещаться в темноте. Давит на колено Хибари, пока нога не ложится горизонтально, и устраивает свою голову на ней, как на подушке. Возвращает руки Хибари себе на лоб и говорит: – Просто сожми покрепче. Кожа у него так и пылает, Хибари чувствует тонкую плёнку подсохшего пота на ней и пульсацию в висках, когда надавливает на них основаниями ладоней. Растирает мышцы от надбровной кости вверх, к корням волос, раскатывает и отжимает кожу около ушей, и сам находит в этом что-то успокаивающее, особенно когда Рокудо облегчённо выдыхает и будто бы немного расслабляется. Головная боль – как и любая боль внутреннего, не причинённого, а саботажного порядка, – Хибари знакома плохо, и самого его она пока не одолела, хотя он понимает, что это ещё предстоит. Вероятнее всего, когда резь в животе притупится, когда двигаться станет труднее и давление упадёт, его накроет точно так же: сначала быстрая лихорадка, потом озноб, и долгое, грызливое нытьё голодающих тканей. Он запоздало вспоминает о том, что Рокудо жаловался на мигрень ещё в субботу, Кёко обхаживала его, а тем же вечером Рокудо отказался от алкоголя. Ну конечно – не чтобы задобрить Хибари своим прилежным поведением, ему попросту было плохо уже тогда. Последний раз он принимал свои таблетки вчера рано утром, и бог знает в какой конфликт они вошли с той субстанцией, которой их усыпили; в любом случае, на исходе второго дня организм от них уже вовсю очищался. Хибари невольно возвращается к тому, как это выглядело в прошлый раз – Рокудо не мог спать, не мог выдержать ни одной лишней минуты в реальности, тело его отвергало, это было очевидно даже со стороны. Без еды, без свежего воздуха, без каких-либо стимулов внешнего мира… То, что Хибари переживает как досадное неудобство, для Рокудо должно быть серьёзной схваткой с самим собой. Спустя неопределимое количество времени спина у Хибари затекает, собственные руки начинают ныть и слабеть от напряжения. Он садится удобнее, но рук не отнимает; движения сглаживаются, становятся похожими то ли на животную ласку, то ли на чтение слепца – пальцами он чувствует мелкое трепыхание век, непривычно твёрдую и выдающуюся переносицу, сухую кожу губ. Странно, думает он. Чем дольше он прикасается к чужому лицу, тем призрачнее становится самоощущение собственного – тишина давит, а темнота наоборот выталкивает его куда-то прочь, растворяет в чёрной воде, в спёртом воздухе, профильтрованном сквозь их лёгкие сотни раз, бесконечно тесном, необозримо пустом космосе… Хибари вздрагивает, пропускает несколько надрывных раскатов сердца, несколько жадных вдохов. Приходит в себя. – Ты соврал вчера, – Рокудо говорит на удивление ровно. – Ты всё-таки думаешь, что мы здесь по моей вине. – Я не врал, я пересмотрел ситуацию, – отвечает Хибари. – Придётся допустить такую возможность. Теперь он чувствует его руки на своём запястье; Рокудо проводит по нему, потом задумчиво перебирает его пальцы. – Если сформулировать одним словом, то информация, – наконец говорит он. – Моя ценность в сборе и обмене информацией. Звучит бессмысленно, и совсем ничего не проясняет. – Но в Вашингтоне они ничего от тебя не добились. – Точно. – То есть, ты хочешь сказать… – Хибари сжимает веки, морщится, пытается вычленить суть. – Ещё тогда? В приюте? Всё, что ты передал властям… Каким-то волшебным образом… – Волшебным… – … ты сам накопал достаточно грязи, чтобы половину нашей европейской структуры… – Нашей… – … пересажали, и ещё на половину повесили ордера? Без посторонней помощи? – Помнишь, недавно ты советовал мне ничего не рассказывать? – Ясно… Длинная история. – Нет, Кёя, история очень короткая, – Рокудо выдыхает, и снова кладёт ладонь Хибари поверх своих глаз, как компресс. – Я не один из Эстранео. – Вот как. – Я тот самый Эстранео. В захлопнувшейся над ними тишине Хибари чувствует перепад давления – в ушах недолго шумит. Потом он, не сдержавшись, фыркает. – Уж прости, но я тебе не верю. – Дело твоё… – Пахнет манией величия. – Думаешь? По-моему, пахнет… – Тебе было четырнадцать. Знаешь чем обычно занимаются в таком возрасте? – Люди вроде тебя? Кроме школьной травли? Погоди, сейчас вспомню… Кендо и каллиграфией? Хибари прикусывает язык. Внезапно всплывают идиотские комментарии Гокудеры насчёт паранормальной интуиции, и ещё раньше – его же путаные рассказы после первого года, проведённого в университете, мол, Рокудо знал о них гораздо больше, чем следовало по всем законам логики… Хибари возвращается в надёжную плоскость реальных фактов и выдыхает: – Ямамото тебе рассказал. – Нет, – горько смеётся Рокудо. – Никто мне ничего не рассказывал, просто ты, Кёя, ходячее клише. Строгий отец, домработница… боже, дом с лужайкой и прудом? Богатый, избалованный, единственный… Естественно тебя растили по всем канонам вашей культуры. Обучали традиционным искусствам, наряжали в кимоно по праздникам и заставляли читать хокку. Правда, образ матери до сих пор ускользал от меня, но теперь, когда ты её упомянул, я буду о ней думать и ещё больше тебе завидовать… А в зеркало ты на себя смотрел? Ты чистый, Кёя, изнутри. Не знаю как тебе объяснить, такими просто рождаются в правильном месте и в правильное время… В детстве ты хорошо ел и хорошо спал, родители твои тоже всегда хорошо ели и спали, и их родители, и так далее. У тебя поколенческий запас жизненной силы, тебе повезло ещё до того, как тебя зачали, и даже если тебя каждый день до конца жизни топить в отбросах и облучать радиацией, ты всё равно его не растеряешь, и поэтому даже на секунду не задумаешься о том, что большинству из нас приходится буквально ежечасно прикладывать усилия, чтобы хоть отдалённо подобраться к базовой линии твоих исходных условий… Хибари кажется, если Рокудо сейчас не перебить, сам он ещё долго не остановится. Что-то в нём снова расшаталось и двинулось оползнем. – Ого, – говорит Хибари. – Ты действительно много обо мне думаешь. – Я постоянно о тебе думаю, – шепчет Рокудо, а Хибари чувствует что-то под своей ладонью, кажется, она так долго пролежала на закрытых глазах Рокудо, что успела вспотеть. Он медленно отводит руку и растирает влагу между пальцев; Рокудо поворачивает голову на бок, утыкается лицом в его живот и говорит: – Я так на тебя зол… – Не советую сейчас плакать. Вода и электролиты в наших обстоятельствах на вес золота. И голова заболит сильнее. Он чувствует тёплое дыхание сквозь ткань майки, и как плечи Рокудо несколько раз слабо дёргаются. Потом с облегчением понимает, что тот смеётся. Через несколько часов Хибари просыпается, совершенно не помня того, как заснул. Его голова описывает круги и восьмерки – а он ещё даже не успел пошевелиться. Неразличимая тьма пляшет, он этого не видит, только чувствует, что падает на месте, и слышит хрустящий треск прямо над ухом, будто взрывается самый маленький в мире фейерверк. На обратной стороне век действительно на мгновение брызжет огнём. Приподнявшись, он шарит на ощупь – выхватывает край ткани, тянет за неё пока не понимает, что это брюки, потом находит ногу Рокудо под ними, и в конце концов все прочие части его тела, в темноте они будто повержены в хаос. Рокудо не сопротивляется, но когда Хибари доходит до его рук, пытается их увести, задирает их вверх и в сторону, шепчет: – Пожалуйста… Сил у обоих мало, но у Хибари их всё-таки оказывается чуть больше. Он прижимает Рокудо к полу и бьёт по стиснутым ладоням, пока они не раскрываются и не роняют что-то, почти беззвучно. – Пожалуйста, Кёя, я хочу, чтобы всё закончилось… Это всё из-за меня. Я нас освобожу. Я помню, где нужно резать, как ты показывал, я сделаю правильно… Сжав бока Рокудо коленями, Хибари налегает на него всем весом нижней половины тела. Замахивается, чтобы ударить, но тут же понимает, что промахнётся, поэтому обещает себе, что ударит его с первой зарёй, а пока начинает водить ладонями по полу, насколько хватает рук, и наконец находит – осколки разломанного пластика. Пустая банка из-под таблеток, которую он сразу должен был у Рокудо забрать. Края гладкие, можно сказать тупые, но при должном желании и терпении… Хибари собирает всё, что может найти, кое-как встаёт на ноги; больно врезается плечом в дверной косяк, с трудом определяет расположение унитаза и смывает в него неудавшуюся попытку Рокудо. Скорее всего, пластик останется болтаться по поверхности воды. Завтра утром он должен будет проверить – проверить заново всё. Кафельный ободок на стене рядом с раковиной на предмет трещин – если отколоть, получится куда острее… Был ли на Рокудо ремень? Конечно был, только привязать его здесь не к чему, по крайней мере Хибари так помнится… В темноте не разобрать, а до утра ещё чёрт знает сколько времени… – Ты больной, – говорит Хибари, вернувшись, и только теперь замечает, как сбилось дыхание. – Ты ёбаный псих, и я убью тебя сам, когда мы отсюда выйдем. – Кёя… – подаёт голос Рокудо; Хибари двигается в его сторону, спотыкается о ногу, останавливается. – Ты ничего не понимаешь. – Чего я не понимаю… – голос у Хибари трещит по швам, поэтому он заставляет себя перейти на шёпот: – ... что будь твоя воля, мне пришлось бы сидеть здесь и хуй знает сколько времени смотреть, как разлагается труп? – Ничего бы не пришлось… – ноет Рокудо, вздыхает, потом захлёбывается очередным акафистом: – Не пришлось бы сидеть здесь, Кёя, потому что ты и так нигде не сидишь, кроме как у меня в голове… Хватит играть со мной, мы оба… я… я и так всё понимаю, значит и ты… Ты просто трещина в моём сознании, последняя капля, а на самом деле я здесь один, разговариваю с пустотой, как псих… Ты прав как всегда, Кёя, так всегда было… Даже когда тебя нет, всё равно прав. Поэтому и ходишь тут, как будто ничего плохого не происходит, поэтому я тебя и придумал… Не знаю только, как давно… Может, всё ещё там? Скоро включат свет и придёт Наги, мы будем с ней завтракать и я буду рассказывать ей, что мне приснилась ещё одна жизнь, где мы снова встретились – такой странный сон, мы вместе с Кёей были в доме, в котором я вырос… Объяснишь, что это значит? А если нет? Если придёт не Наги, а кто-то другой? Если я на самом деле где-то… Если я проснусь где-то ещё раньше? В каком месте я должен проснуться? Не помню, и это не важно. Важно, что ты у меня заканчиваешься, я это чувствую, запас Хибари Кёи у меня в голове подходит к концу и я клянусь, больше не выдержу… Я устал и мне больно. Просто отпусти меня, ладно? Закончить можно в любом месте, никакое время не лучше любого другого… Особенно сейчас, я вообще не помню, где я, не помню, за что всё это, и не хочу… Пожалуйста, давай просто закончим, пока я не начал вспоминать… Нет, думает Хибари, хорошо бы привести его в чувства прямо сейчас, только самого его так и ведёт, все пространственные ориентиры заносит вбок и вниз… Силой тряхнув за воротник, он поднимает Рокудо, тащит к раковине и толкает его голову под холодную струю. Чаша раковины совсем небольшая, но лицо Рокудо помещается туда в самый раз – Хибари не даёт ему оторвать щеки от стока, чувствует, как быстро запруживается вода – бурлит и сплёскивается на пол, – держит, пока тот не начинает хватать ртом воздух и откашливаться. По крайней мере, теперь молчит. – Две недели, – Хибари пытается говорить чётко и холодно, склонившись к непотопленной половине его лица. – Две недели без еды – средний показатель. Я в любом случае протяну дольше, но дней десять у тебя точно есть, если будешь вовремя пить, сидеть ровно и не выёбываться. Знаешь что произойдёт за эти десять дней? Вчера у нас был выходной, а сегодня тебя уже не дождались в Милане. Жена Савады опекает тебя, верно? Значит, заволновалась. Завтра кто-нибудь из их людей попробует связаться со мной, потом поговорят с Женевой, а потом начнут обрывать телефоны. Как насчёт Наги? С ней вы вообще на бедре срослись, так что она уже наверняка на пути в Милан, наводит справки через CEDEF… Может, день-другой ещё подождут, но когда меня тоже не досчитаются, начнут искать. Далеко нас увезти не могли, мы где-то в прямом смысле на заднем дворе у CEDEF. Если всё это устроил Джессо, то ему придётся сделать следующий шаг, как только Савада заикнётся. Если нет, то поднимет своих людей на поиски, как жест доброй воли. Дом, откуда нас забрали, прочистят от крыши до порога, что-нибудь да найдут, это я тебе обещаю. На воротах стоят камеры, на выезде с частной дороги тоже, дальше всё будет проще некуда. Мы вляпались в дерьмо, Рокудо, с этим я спорить не буду… Прошло два дня. Завтра будет вторник. Мы выйдем отсюда до субботы, максимум. Ты меня услышал? Хибари закручивает кран. Пару секунд слушает резвую капель падающей с волос и лица Рокудо воды. – Да. – Отлично. Если ещё раз откроешь рот до утра, я сделаю тебе больно. Уложу спать насильно, если понадобится. А если ещё что-то выкинешь, сломаю обе руки. Мы пришли к пониманию? Рокудо больше не отвечает, и правильно делает. Утро третьего дня красит их келью медным светом. Хибари поднимается на ноги медленно, примеряется к рези и чёрным точкам в глазах, к слабой новоприобретённой тошноте; Рокудо подтягивается за его руки вверх, и оба они идут пить. Смена серой коробки общего помещения на тёмный закуток, о котором Хибари уже почти думает как о ванной, кажется разительной – неведомая роскошь оказаться в другом месте, да ещё и видеть всё вокруг. Протёртый бесцветный пол, трещины на потолке, мелкую сыпь ржавчины. Воздух, немного менее прелый и немного более хлористый. Сознание пытается найти крупицы разнообразия. Хибари несколько раз спускает ручку унитаза – тщетно, осколки таблеточной банки по-прежнему плавают на поверхности дохлыми оранжевыми рыбёшками. Напившись, Хибари снимает майку и обдаётся водой, растирает шею, руки и бока. Один или два вдоха внутри трезвящего холода кажутся ему блаженными, он как следует промаргивается, чувствует себя почти нормально. Как человек в кризисе, но всё ещё человек. Рокудо у стены, окунутый в сонное безразличие, держит его майку, а потом ею же помогает вытереться. – Спасибо, – говорит Хибари. – Только как я теперь её надену? – О, – Рокудо выдыхает почти невесомо. – Держи… Он выпутывается из своей рубашки и отдаёт её Хибари; рубашка длинновата в рукавах и странно пахнет. Продев руки и не застёгивая пуговиц, Хибари тянет воротник к носу, принюхивается – пыльно и кисло, как высушенный цветок, или… как не срезанная с куста роза, вянущая под дождём… Майку Рокудо полностью вымачивает, несильно отжимает и обтирается, потом раскладывает сушиться на раковине. Кажется, весь этот процесс его немного бодрит. Они отмеряют периметр комнаты шагами, чтобы дать крови разойтись, но лишних сил при этом не растратить. Хибари предпринимает несколько попыток потянуть мышцы – головокружение эти попытки быстро пресекает. О том, что случилось ночью, они не говорят. Если Рокудо ни о чём не помнит или думает, что ему это приснилось, тем лучше, разубеждать его Хибари не собирается. На какое-то время они останавливаются прямо под окном. Солнце сквозь стекло совсем не греет, но если обернуться к нему и прищуриться, можно почти почувствовать последнее эхо тепла. Разомкнув веки, Хибари всматривается в бумажно-бледное лицо Рокудо и его воспалённые глаза; спрашивает: – Я выгляжу настолько же дерьмово? – Нет, – Рокудо чуть надтрескивается в улыбке. – Мне уже можно открыть рот? Хибари неопределённо отмахивается. Значит, помнит. – Просто не делай так больше, – говорит Хибари. – Меня это нервирует. Когда выйдем отсюда, поступай как хочешь, но пока мы здесь вместе заперты… – Я полагаюсь на тебя. – Что?.. – Объяснять тебе что-либо бесполезно, спорить тоже, – выдыхает Рокудо, снова оборачиваясь к окну. – Как ни посмотри, мне остаётся только на тебя положиться. И надеяться, что в следующий раз, когда я потеряю контроль, ты снова меня поймаешь. Или не выдержишь и убьёшь сам. Я в любом случае буду в выигрыше. Хибари переминается с ноги на ногу – ступни время от времени напоминают о себе, раны должно быть почти засохли, но он намеренно не проверяет, не хочет увидеть там нечто, что не сможет исправить в своём нынешнем положении. От сна на жёстком полу, как и от вынужденной неподвижности, кости зудят; хочется постоять подольше. Хочется, конечно, разогнаться и как следует приложиться головой о стенку… Он спрашивает: – Как мне понять? – М? – Ты постоянно кривляешься. Несёшь какую-то чушь. Как мне понять, когда тебе становится по-настоящему плохо? Рокудо внимательно изучает узоры вспухшей побелки на стене перед ними, касается указательным пальцем, поддевает, трёт. Хибари видит, как напрягаются уголки его рта, когда Рокудо произносит: – Расскажу тебе кое-что… Только не это, думает Хибари, но вслух ничего не говорит, вместо этого скрещивает руки на груди и припадает к стене. – Мне тогда было шесть или семь, – Рокудо начинает медленно шагать против часовой стрелки, с блуждающим взглядом, будто в картинной галерее. – У нас мало кто знал свой настоящий возраст, бывало, приходилось определять по зубам, как у собак, и дни рождения считали от даты, когда мы попадали в приют… В общем, я уже учился писать прописью, но ещё плохо понимал, что такое смерть – примерно такой возраст. К нам приехал новый доктор, молодой учёный, очень одарённый. Он попал туда, ты не поверишь… Нет, это совсем отдельная история, тебе точно понравится, но как-нибудь потом. Прости, сейчас соберусь с мыслями… Ты же знаешь, чем у нас занимались? Рокудо, не останавливаясь, бросает ему вопросительный, нарочито холодный взгляд из дальнего угла комнаты. Хибари кивает: – Наркотиками. – М-м. Всё, что приходило через порт, мы должны были пробовать, чтобы не возникало неудобных ситуаций с качеством товара, когда он менял руки и шёл дальше по линии сбыта. В этом заключалась наша основная работа. К тому моменту, когда к нам приехал молодой доктор, я работал уже несколько лет. Цель у доктора была простая – усовершенствовать свою химическую разработку… Из неё должен был получиться качественно новый продукт, который действовал бы даже на самых опытных потребителей без риска для жизни. Мы как испытательная группа подходили ему идеально. Он привёз оборудование и обосновался в нашем заведении на много месяцев… Не могу сказать, что поначалу у него выходило что-то удачное, но для того мы и существовали. Было много проб и ошибок. В конце концов доктор нашёл свою формулу. Я остался последним из группы, остальным либо уже дали освобождение по состоянию здоровья, либо они освободились сами, естественным путём… Когда это произошло, знаешь, я сразу смирился с тем, что умер. У меня даже сомнений не было в голове, я просто это знал. В церкви нам рассказывали про любовь господню, про милость и благодать, про бесконечные блаженства в райских кущах и бесконечные страдания в пламенном аду, но, открою секрет, всё это слабоумный бред по сравнению с настоящей смертью. Ваши буддисты подобрались к правде куда ближе. Пелена просто спадает… Жизнь против неё – как остриё иглы против неба. Смерти очень много, и всё, что внутри неё – это ты. Помнишь каждую секунду каждой прожитой жизни, и каждой непрожитой, и каждой, которую кто-то мог бы прожить. Видишь всё от начала и до конца времён. Чувствуешь всё, и одновременно… Понятия страдания и удовольствия теряют смысл. Там… покой, который со скоростью мысли разбирает и собирает вселенную по атому… По человеческим меркам, это можно было бы назвать… В общем, меня не было около двух минут, но отходил я тяжело и долго. Оказалось, я не умер, даже технически, с телом всё было в полном порядке. С головой в порядке не было уже давно, поэтому о том, что видел, я даже не пытался рассказывать, это было настолько бессмысленно, просто сон во сне, теперь-то я понимал… Доктора результат удовлетворил, он решил, что может продолжать испытания на людях постарше, не таких одноразовых, как мы. Через некоторое время он уехал. Потом произошло ещё много интересных вещей, не буду тебя ими утомлять, но суть в том, что именно тогда я понял, что ответа на вопросы, вроде твоих, у меня никогда не будет. – Замкнув последний круг, Рокудо становится напротив Хибари, чтобы договорить, глядя в лицо: – Некоторые наркотики срывают крышу, другие запирают двери и ставят решётки на окна… Все мои двери, Кёя, все мои окна и стены, весь мой фундамент унесло ураганом много, много лет назад. Ты спрашиваешь у меня – где ключ? А я стою перед тобой и не могу понять – где ты нашёл замок? Я тоже хочу его снова увидеть. Хоть какую-то грань между правдой и тем, что ты назвал бы реальностью. Голодная тошнота, одолевающая Хибари с момента пробуждения, становится весомее. Он пробует смочить пересохший во рту язык, потом говорит: – Хорошая попытка. – Попытка чего?.. – Разжалобить меня. Рокудо заливается смехом – самым звонким и весёлым с тех пор, как они сюда попали. Может и вовсе самым искренним с тех пор, как они познакомились. – Ты мне не веришь… – говорит он, едва справляясь с улыбкой. – Через слово, – Хибари поводит плечом, – и то с целой горстью соли. – Мне кажется, – Рокудо аккуратно кладёт ладони ему на плечи и аккуратно, присмирив дыхание, говорит: – существуешь ты или нет, сейчас я влюблюсь в тебя по-настоящему. Рокудо, склонившись, касается его так коротко и целомудренно – Хибари узнаёт в этом прикосновении поцелуй с большой задержкой. – Непоколебимый… – прокатившись глубоким выдохом, Рокудо смотрит на него так, как Хибари меньше всего нравится. – Столько твердолобой самоуверенности в одном человеке. Я покажу тебе все свои кошмары – а ты и глазом не моргнёшь. Просто скажешь, что ничего такого не было, я всё выдумал, потому что ты так решил. И в конце концов, мне придётся тебе поверить… – Хватит… – пытается увернуться Хибари. – Поздно, Кёя, – Рокудо его плечи не отпускает, перекладывает одну ладонь на шею. – Всё уже случилось. Зачем спрашивал, думает Хибари… И так ясно, что Рокудо несётся по наклонной и, пока они здесь, остановок не будет. Скинув с себя его руки, Хибари идёт пить. Пытается влить в себя побольше, чтобы успокоить желудок – тошнит всё сильнее и пальцы, сжимающие края раковины, заметно дрожат. Мигрень добралась и до него. Хибари чувствует её ядовитые отросты в черепе, за правым глазом, от челюсти и почти до шеи там, где Рокудо только что его касался. Вслепую вернувшись в комнату, он находит пропылившийся пиджак, складывает его под головой и ложится рядом с самой затененной стеной, плотно закрывает глаза. Утро кончилось, свет снаружи похолодел и заметно потух, но даже так, теперь – слишком ярко. – Прости… – вздыхает Рокудо где-то над ним. – Это всё из-за меня. В следующий раз, когда к Хибари возвращается способность мыслить, он приподнимает голову над безрадостной серой пустыней и чётко понимает, что Рокудо прав. Никто их здесь не найдёт. Никто их не ищет. Они провалились в слом между мирами. Всё это – затянувшаяся шарада, внутри которой они будут исчезать по кусочку. Куда разумнее взять инициативу в свои руки и оборвать её разом. – Ты тут? – глухо спрашивает Хибари, как будто у Рокудо есть выбор быть где-то ещё. – Тебе надо попить, – подсказывает Рокудо, как будто сам Хибари мог забыть. Как будто у него других дел невпроворот. Они наблюдают в третий раз за тем, как гаснет день – с неуловимой скоростью, растянутой в нестерпимую бесконечность. Повторяют свои скудные ритуалы паломничества к раковине и к туалету. Кажется, Рокудо снова начинает что-то напевать или присвистывать – или может, это у Хибари свистит в ушах. Он осознаёт, что начинает бояться наступления темноты; спрашивает: – Ты что, молишься?.. – М-м. – О чём? – Это личное. Мягко шелестит смех. Конечно, вот теперь – самое время для секретов. Стёршись до бледного очертания, Хибари чётко осознаёт, что подошёл к некой черте. Он не может ни стоять, ни сидеть, ни лежать – в любом статичном положении мышцы спины и шеи стонут так, что сам он едва не стонет вместе с ними; короткие вертикальные перемещения по комнате дают надежду на облегчение, но только на первую пару секунд, потом превращаются в опасную игру с гравитацией; отступившая головная боль оставила шлейф тревоги и незнакомых ощущений. Внутренности все будто поросли когтями и зубами от глазниц до недр желудка – ржавая вода из-под крана к третьему дню стала положительно невыносима, горло и пищевод от неё не просто грубели, но ещё и чесались; пить становилось ещё мучительнее, чем страдать от жажды. Вокруг – ни одной приветливой поверхности, ни одного укромного места, где можно было бы найти убежище. Голод развёртывался всей своей многогранностью и неизбежностью. Хибари не знает – предпочёл бы он остаться в таком состоянии один? Держит ли присутствие Рокудо в тонусе его терпение и человеческое достоинство, из-за чего он пока не даёт волю крику отчаяния или голодным слезам? Или наоборот, в одиночестве, без этого расфокусированного, но всепонимающего взгляда, следящего за тем, как Хибари сидит, обняв колени, и считает собственные вдохи и выдохи, ему было бы легче? – Если бы я не попросил тебя остаться, – он слышит слабый голос Рокудо, – мы бы здесь не оказались… Естественно. Прихоти Рокудо всегда приводят к неприятностям, в нём это заложено – ломать и портить, подталкивать окружающих к худшему варианту развития событий, поощрять худшие проявления собственным примером… Всё это не со зла, понимает он, просто с собой ничего поделаешь. Некоторые просто созданы природой для разрушения. Хибари поднимает голову и говорит: – Маловероятно. Это случилось бы рано или поздно. – В смысле?.. – Это не Джессо. Рокудо молчит. Он сидит у стены слева, и слегка задевает Хибари ногой, пытаясь найти положение поудобней. Бесполезное старание. – Я думал… Никто ведь не знал о том, что мы будем в Женеве? – спрашивает Рокудо. – Кроме Джессо и нас. – Никто, кроме пары людей в CEDEF. – Ты думаешь… – Нет. Не вижу резона. Но CEDEF – не настолько герметичен, насколько нам всем хотелось бы. Слухи просачиваются. Разговоры подслушиваются. Это часть нашей работы. – О… – выдыхает Рокудо. Хибари видит, догадывается по полусъеденным тенью движениям, что он подносит пальцы правой руки к губам и в который раз начинает их обкусывать. – Значит, кто-то должен был следить за тобой очень пристально… или за мной… Как Хибари хотелось бы согласиться с ним… Но сколько он ни пытается примерить вину на Рокудо, в этом случае она совсем ему не идёт. – Похоже, извиняться должен я, – говорит Хибари. – Но ты не будешь… – Пока нет. За три дня Хибари успел передумать о многом. Он перелистывал картотеку своих проступков и достижений, не из тщеславного страха за собственную жизнь, а прагматично – где-то там должна была скрываться причина, он хотел успеть её найти. Но всё чаще мысли сбивались в несуразные клубки – пыльные зайчики с задворок прошлого. Сначала он пытался думать об открытых пространствах, о скорости дорог и уюте любимых заведений. Потом это стало слишком сложно, и воображение захлёстывало образами комнат, в которых ему приходилось жить, постелей, в которых ему приходилось спать. Спальни, полные его одиночества… В его последнем доме, в Вашингтоне, хоть Иемицу и поселил их вместе с Наги, руководствуясь вполне очевидным расчётом, на своём этаже Хибари всегда оставался один; с Наги они общались только на работе, а редкие бытовые дела обсуждали на кухне или через сообщения. Несколько лет до этого он провёл между резиденциями Каваллоне, в каждой из которых у него была своя спальня, светлая и аскетичная – в летнем доме, и вычурно огромная, с проходной гостиной и кабинетом – в зимнем. Несмотря на специфику их отношений, они почти никогда не оставались вместе до утра, Дино уважал его право на уединение и без приглашения в его комнаты не заходил; дверь в любую из комнат Дино всегда была для него открыта, но личное пространство Хибари принадлежало лишь ему самому. Почти так же, как и в отцовском доме в Намимори – где Хибари отводилось целое крыло. Как только он вышел из возраста нянек, никто не смел заходить к нему без стука, никто его не тревожил без повода, даже родители со временем перестали, вместо этого, если Хибари был им зачем-то нужен, посылали кого-нибудь из прислуги. Так было всегда, за исключением пары эпизодов – настолько коротких и плотно прижатых более основательными пластами памяти, что Хибари каждый раз удивлялся их полузабытому, но упрямому существованию, – и за исключением, конечно, Рокудо. Никто другой не претендовал на его физическое присутствие с таким непрестанным и беспечным упорством. Хибари решает не думать об этом больше. Если это единственное утешение, которое ему здесь достанется, так он его и будет воспринимать. Рокудо, должно быть, холодно. Мокрая майка так и осталась лежать у раковины, дальновидностью решений сейчас ни один из них похвастаться не мог бы; Хибари следовало бы вернуть ему рубашку, расстаться с последним клочком комфорта – но на такую жертву он пока не готов. Они находят подобие компромисса, когда ложатся рядом, лицом к лицу: Хибари расстёгивает рубашку, Рокудо подсовывает руки под неё. Хибари чувствует, как оттаивает в живом тепле. Ни одной клетке его организма не становится легче, но что-то другое – мягкое, атавистическое – какой-то кокон успокоения смыкается внутри, когда они обнимаются. Он говорит: – Дело не в том, что я тебе не верю. – Что?.. – Ты решил, что я не верю твоим историям. Или хочу навязать тебе свою версию… – Разве веришь? Странно, думает Хибари, прижимая пальцы к его спине. Кожа у Рокудо всё равно горячее. – Я не отрицаю твоего опыта, – говорит он. – Меня просто бесит, когда ты начинаешь возводить его в миф, и оправдывать им всё, за что должен взять ответственность… Подняв к нему лицо, так что Хибари чувствует каждое слово у себя на щеке, Рокудо говорит: – У меня куда лучше вышло бы брать за себя ответственность и жить дальше, если… Боже, Кёя, ты хоть иногда способен оценить степень своей жестокости? – Рокудо вздыхает, устало. – Ты вернул меня в прошлое. Заставил выкопать все скелеты, и теперь… тебе не нравится, что касаясь меня, ты пачкаешься могильной грязью? – Вот видишь, опять, – Хибари доводит рукой от середины спины до затылка, оставляет ладонь на его лице. – Лишь бы спрятаться в какую-нибудь трагедию. Не в старую, так в новую. Почему ты каждый раз выбираешь самое худшее? – Потому что это правда… – Почему ты на ней настаиваешь? Разве ты не познал все мудрости и тайны вселенной? – Нельзя было тебе рассказывать, – Рокудо улыбается, Хибари едва ли видит, но чувствует его улыбку под своей рукой. – Знал, что пожалею… – Ты не грязный, Рокудо, – выдыхает Хибари. – Ты дикий. Просто неуправляемый. Надень на тебя наручники – сломаешь запястье и начисто снимешь кожу, чтобы выбраться. – Яркий образ. Голод и близость смерти даже из тебя сделают поэта… – Ты понимаешь, что я пытаюсь сказать? – Хибари пытается посмотреть в глаза, но разглядеть что-то можно лишь совсем прижавшись. – Да, Кёя, да, – немного раздражённо вздыхает Рокудо. – Ты наконец-то нашёл во мне что-то, что тебе нравится… – Ничего подобного. Я пытаюсь объяснить, что… – … а я это уже давно понял. Мы с тобой на одной волне, только в разных точках амплитуды… – … всё это несущественно. Ты выжил – какая к чёрту разница, что не целиком? Ты носишь свою могильную грязь как знак почёта… – … сколько тебе ни намекай, сколько ни говори прямым текстом, всё без толку. Притворяешься, что до сих пор этого не чувствуешь… – … но миру всё равно, и тебе должно быть тоже. Любая жизнь состоит из дерьмовых решений. Чужих, собственных. Зачем постоянно их пережёвывать, если ничего уже не изменишь? Рокудо тяжело вздыхает: – Чтобы понять причину. – И как, ты что-нибудь понял? Тебя это уберегло? Хибари слышит в своём тоне издёвку, и направлена она не на Рокудо. Помолчав, Рокудо говорит тише: – Разве тебе не стало бы легче, если бы ты знал, кто и зачем нас сюда посадил? – У меня есть предположения. Ни от одного мне не стало бы ни легче, ни труднее здесь сидеть. – Значит, так всё просто? – шепчет Рокудо. – Именно. – И нет никакого смысла?.. – Ни малейшего. Рокудо снова целует его, как днём – едва касаясь кожи расслабленных губ, – и больше ничего не делает. Хибари всё это что-то сильно напоминает… Точно так же они лежали в общежитии и несли ночное бдение, особенно когда Рокудо боялся уснуть, скатывались в какие-то бессмысленные абстракции, обменивались расхожими сентенциями о жизнеполагающих понятиях. Тогда – потому что не могли дать друг другу узнать слишком много, теперь – потому что многое друг о друге уже знают слишком хорошо. Если очень постараться, если подавить все прочие ощущения в разбитом теле, если позволить нетвёрдому сознанию ослабнуть ещё чуть больше и соскользнуть в сторону сна, можно представить, что они всё ещё там – в самой маленькой и самой странной комнате из всех, в которых Хибари доводилось жить. Хибари пытается поцеловать его так же. Медленно, но коротко, и не размыкая рта. Получается что-то странное, и то не с первого раза. Лицу становится жарко. Нет, думает Хибари. – Попробуй ещё раз, – тихо просит Рокудо. Хибари пробует. – Бедный Кёя… – Рокудо вжимается в его грудь сильнее, трётся носом о его нос. – Знаешь откуда я знаю, что у вас с Каваллоне ничего не было по любви? – Поделись, если хочешь… – Ты так и не выучил итальянский, – говорит Рокудо. – Но теперь подозреваю, что у тебя вообще ни с кем ничего не было… Хибари почему-то становится смешно: – Судя по всему, уже и не будет… – Такой нелепый преждевременный конец, – смеётся Рокудо вместе с ним. – Если кто-то найдёт наши тела раньше CEDEF, голову сломают… – Завтра только среда, – спокойно говорит Хибари. – Оставим этот разговор… до субботы? – Как минимум. – Ладно. Хибари перекатывается с затёкшего плеча на спину, осторожно увлекая Рокудо на себя; нащупывает выбившийся из-под головы пиджак и накидывает его на них обоих сверху. От установившейся на минуту тишины, от моментного облегчения сменённой позы, и от того, что в руках у него тёплое, плотное, мерно дышащее тело – Хибари поражает какой-то кристально чистой любовью к жизни. Как колоколом в ночи – на секунду он весь состоит из радости и благодарности за то, что существует что-то вместо ничего. – Бойся своих желаний… – бормочет Рокудо. Хибари не собирается спрашивать, что тот имеет в виду, да и не успел бы; Рокудо приподнимает голову с его плеча и говорит: – Ты часто летаешь в Италию? – Несколько раз в год, – отвечает Хибари. – От пяти до семи, в среднем. – Понимаю… Хибари ждёт продолжения. И сам не выдерживает. – Торгуйся, – говорит он. – Проси больше. – Нет, – в тоне Рокудо безошибочно слышна улыбка. – Тогда тебе будет легче мне отказать. – Я могу отказать тебе в любом случае… – Нет, – эхом повторяет Рокудо. – Полностью отказаться от меня ты уже никогда не сможешь… – И это угроза… – Подписана и опечатана. Рокудо целует его – на этот раз по-настоящему. Желудок Хибари скручивает почти мгновенно. Во рту так давно не было ничего постороннего, всё его тело вопит о еде с новой силой. Даже кислый налёт, даже металлический осадок на языке – кажутся минутной неприятностью, которая смывается с той же скоростью, с какой само физическое действие поцелуя теряет свой привычный смысл. Хибари чувствует, он просто – инстинктивно, отчаянно – пытается напиться, и в этот момент не может себе представить ничего вкуснее и слаще слюны из чужого рта. Они занимаются этим долго: несколько раз перекатываются и меняются местами, приподнимаются и садятся напротив, потом снова опускаются, берут небольшие молчаливые передышки, возвращаются за добавкой… В конце концов останавливаются там, где начали, кладут усталые головы рядом. Хибари засыпает безболезненно, но всего на пару минут; открыв глаза во тьму, слушает мягкое гудение в ушах. – Мне кажется, – говорит Рокудо так тихо, будто не может напрячь ни один мускул в горле, – у нас не так много времени, как ты рассчитываешь… Кто знает, думает Хибари.