Плащ, кинжал и позолоченная лилия

Выслушав Дино до конца, Хибари всерьёз думает о том, стоит ли рассказать ему правду. Он повторяет её про себя несколько раз, сидя в кровати, чувствуя, как воздух комнаты густеет в вечерних тонах, замутняется в его притуплённом сознании, напоминая самому себе – его подставили. С чего лучше начать – с того, что его отравили как минимум два раза за прошедшую неделю? С того, что его насильно усыпляли, и его тело перекладывали с места на место, как неодушевлённую вещь? Или… с того, как он добровольно остался наедине с Рокудо, даже когда всё, что ему следовало сделать – просто уехать? Нет, лучше начать с самого вопиющего – с четырёх (или всё-таки пяти?) дней в изоляции, превративших его голодающий мозг в желе; с того, как все его защитные механизмы, не найдя внешней угрозы, стремительно теряли ориентиры и обращались против него самого чувством вины. Или… как насчёт изоляции, начавшейся неделей раньше? Которую Хибари навязал им собственноручно, хотя ничто не мешало ему держаться боковой линии, не вмешиваться и не подставляться? Хибари мог бы рассказать всё по порядку: как он предупреждал всех о том, что Рокудо не место в Милане, и как, не найдя поддержки, взял удар на себя. Может, рассказать сразу и обо всём остальном – например о том, с каким энтузиазмом они трахались? О том, как позже Хибари на равных с ним просчитывал варианты развития событий, и ни разу ему в голову не пришло, что нить, которую он пытался распутать, вил сам Рокудо, и на каждом повороте этого лабиринта не засмеяться над Хибари вслух ему становилось всё сложней – когда Хибари питал его фантазии и лелеял его слёзы? О том, что периферией сознания Хибари уже почти начал смиряться с тем, что им обоим… Гораздо убедительней всё же выглядит то обстоятельство, что Рокудо действовал не один. Естественно, это – корень проблемы, и то, чем должен озаботиться и Каваллоне, и в первую очередь Иемицу – безопасность собственного будущего, даже если сам Хибари уже не будет принимать в нём участия… Не так, конечно, убедительно, учитывая с какой лёгкостью в CEDEF приняли его предательство за чистую монету. Кто бы ни молился о падении Хибари, молитвы их были услышаны – какая разница, кем именно? В конце концов, какую версию ни выбери – и по нежному упрёку во взгляде Дино видно, что история обезумевшей страсти, якобы заставившей Хибари жечь мосты, очень ему понравилась, так что он вряд ли променяет её на менее правдоподобную историю о похищении, – факт остаётся фактом. Хибари использовали. Чем глубже он вникает в слова Дино, тем лучше понимает – тот и без его подсказки пришёл к такому же выводу. Главное его прегрешение в глазах Дино не в том, что он предал CEDEF, а в том, что пошёл на преступление на поводу эмоций. В том, что дал себя обмануть. Даже при неверности всех остальных вводных, насчёт сути этой катастрофы Дино не ошибается. Хибари решает на этом и остановиться; не усугублять ситуацию для самого Дино лишней информацией – помочь ведь они друг другу уже всё равно ничем не смогут. Дино засыпает рано, на часах ещё нет и девяти; сказывается нервозность последних дней. Дождавшись подходящего момента, Хибари встаёт из постели, пережидает вернувшиеся к нему полноправно тошноту и головокружение, затем находит телефон Дино и закрывается в ванной. Садится на пол. В тускловатом подсветочном сиянии крутит список контактов, как колесо рулетки. Звонить имеет смысл, естественно, всего одному человеку. Тем не менее, сначала он докручивает экран почти до самого низа, чтобы послушать дробь коротких гудков недоступного номера, – и только потом набирает Иемицу. Иемицу здоровается долгим, утомлённым выдохом, как будто заранее знает, что по ту сторону линии его ждёт не Каваллоне. – Я этого не делал, – тихо говорит Хибари, и тут же скручивается от ненависти к себе, настолько унизительно по-детски это звучит. – Ты ведь понимаешь, что это не я. Длительность молчания Иемицу выверена идеально, Хибари успевает прожить все её оттенки: вакуум секундного удивления, и снова – наполненный тяжёлыми мыслями вздох, начатый тонким беззвучным дребезжанием, и кончающийся в благородном стальном смирении. – Понимаю, – говорит Иемицу. – Я бы убил Рокудо на месте, если бы все мои дети не обступили его живой стеной. – Наги ему помогала. И кто-то ещё, иначе он бы не смог… Я ещё не понял как, но… – Это уже неважно. Я так надеялся на тебя, Хибари-кун, – в голосе Иемицу слышно неподдельное сожаление; желудок Хибари заворачивается змеёй, когда Иемицу говорит: – Поверь мне, я совсем не на такой результат рассчитывал. Всего лишь хотел посмотреть, как далеко он сможет зайти, осталось ли что-то от его прежних талантов… Сам знаешь, люди любят давать грандиозные обещания, когда их выживание становится под вопрос. Рокудо сказал, что найдёт слабое звено в окружении моего сына – когда я спросил, почему должен оставить его в живых. Довольно оригинально, но я подумал – да ни за что в жизни, я столько усилий вложил, чтобы построить нашу семью… Впрочем, всё к лучшему, как ни больно это признавать. Но только так мы можем расти, и становиться сильнее… Хотя, чёрт возьми, увидеть собственными глазами, что на деле Рокудо оказался сильнее тебя, было невыносимо… Хибари на секунду отнимает телефон от уха, чтобы проверить имя и номер на экране. Ощущение того, что он прямо сейчас разговаривает с Рокудо, настолько церебрально, что Хибари уверен – он по-прежнему сидит в их подвальной камере. Он никогда оттуда не выйдет. – … повернуть в твою сторону, если бы, – продолжает Иемицу, – Рокудо не появился в Милане раньше тебя и не успел поговорить со мной лично. – Почему? – невыразительно спрашивает Хибари. – Потому что ты должен был сохранить один секрет, Хибари-кун, – интонация Иемицу выравнивается, становится гладкой, неприступной как лёд. – Всего один. Хибари не сразу удаётся вспомнить. Что же Рокудо вытащил из их разговоров такого, что за один день стирало доверие Иемицу, заработанное Хибари за восемь лет? Потом осознание поглощает его горькой немой анестезией – вот для чего в итоге был весь этот спектакль. Иемицу простил бы ему всё – даже тотальное уничтожение CEDEF, будь Хибари реально в нём повинен. Иемицу простил бы ему любую слабость, простил бы, наверное, покушение на его собственную жизнь; но никогда не простит одного – утечку информации, ставящую под удар благополучие его сына. Вот и всё. Хибари выдавливает из себя: – Понятно, – и кладёт трубку первым. Большего ему сказать всё равно не удастся, да и не следует. Когда режущая конвульсия отпускает горло, и экран перед глазами снова обретает чёткость, Хибари делает ещё один звонок, ни на что не надеясь, просто из прихоти, и слышит на том конце, как Гокудера грубовато откашливает: – Да, – и сразу: – Что с Хибари? – Хибари, – говорит Хибари, – в полной жопе. – Пиздец, – мягко выдыхает Гокудера. – Что у тебя… – Ямамото не объявился? – Нет… Послушай, он уехал куда-то почти две недели назад, я не могу с ним связаться. Похоже, никто не может, и я боюсь, что скоро это заметят, мы сейчас все ходим под ёбаным микроскопом, и если что-то пойдёт не так, если он в этом хоть как-то… – Не думаю, – автоматически говорит Хибари, хотя своему суждению ему теперь сложно доверять, не говоря уже о том, чтобы убеждать в чём-то других. – Когда объявится, передай ему, что я просил прощения, и… – Господи, Хибари, ты меня убиваешь, – Гокудера смеётся, коротко и немного испуганно. – Тебя что, на самом деле так прижало… – Просто скажи ему… – Так, стоп, – перебивает Гокудера. – Во-первых, я между вами не посредник, во-вторых, он давно тебя простил… – Ты этого не знаешь. – Знаю, – голос Гокудеры становится тише, смазанней. – Мы говорили об этом, конечно он злился, но… В общем, тебя он не винил, он думал, это просто судьба. Если бы ты тогда не сломал ему руку, мы бы никогда… – Нет, – говорит Хибари. – Не за то. Было другое, Ямамото поймёт. Скажи ему, что он был прав, и что я был конченым дебилом, и наивным ублюдком, и всё остальное, что он говорил. Надо было поступить так, как он предлагал. Телефонную линию снова сковывает молчанием. Потом Гокудера выговаривает: – Ладно… Если встречусь с ним первым. – Хорошо. Спасибо. – Что бы там ни произошло, Иемицу должен тебя отмазать. Верно?.. Хибари. – Посмотрим. В Хибари есть ещё какое-то слабое желание, на уровне стремительно умирающей привычки, сказать Гокудере – не спускай с Рокудо глаз. Остерегайся. Да просто убей при первом подходящем случае. Но он этого не говорит, частично потому что понимает, что Гокудере против него не выстоять; частично – потому что ему, медленно но верно, становится абсолютно безразлично. – Тогда до завтра? – спрашивает Гокудера. – Увидимся, – говорит Хибари и, с ощутимым облегчением, отключается. Вернувшись в комнату, он возвращает мобильный на место, обходит кровать и садится с краю, лицом к поблёскивающему огнями аэропорта окну. Подбирает с журнального столика тарелку, кладёт в рот немного засохшего риса и, медленно разжёвывая его до состояния безвкусной жидкой пасты, думает: завтра они сядут на один из этих самолётов. Его конвоируют к Иемицу для душевного разговора – так это будет выглядеть для посторонних, для тех, кто не знает, что разговаривать им уже не о чем. На самом деле он будет просто ждать, пока Иемицу не решит, какой способ избавления от Хибари будет меньше всего перечить его совести. В отставку, как Занзаса, его не отправят – Хибари не пасынок босса, и у него нет когорты верных последователей, готовых отстаивать его правду достаточно яростно, чтобы присяжные сдались, хоть бы и от бессильного раздражения, и решили вовсе не выносить вердикт. Присяжных вообще не будет, ведь это сугубо внутренний конфликт CEDEF, где Иемицу и судья, и палач. С безразличием призрака Хибари перебирает у себя в памяти людей, которые могли бы… что? Героически прийти к нему на помощь в последний момент? Каваллоне был протеже Иемицу намного раньше, чем стал другом Хибари; теперь речь шла о его репутации, и его статус де-факто босса означал, что поступиться лояльностью Вонголе – и, по прокси, CEDEF – ради кого-то вроде Хибари он не мог. Внутри самого CEDEF Хибари мало с кем был на короткой ноге. Приближённость к Иемицу делала его малодоступным для фамильярного общения, и ему это нравилось. Тецу был его подчинённым и, несомненно, одним из агентов, которые едва спаслись от разоблачения и прямо сейчас искали укромный угол, чтобы затеряться на несколько ближайших лет… Внезапно, он вспоминает о Хане. Неужели она была с ними заодно? Хибари не может себе такого представить – он плохо знал Курокаву вне работы, но часто замечал в ней определённую резистентность к тому сорту дерьма, которым Рокудо, по всей видимости, кормил всех без разбора. Конечно, она была в то же время и частью семьи Савады-младшего – теперь уже в прямом смысле, – но разве как человек, анализирующий ситуацию и со стороны CEDEF, и изнутри их ближайшего круга, Хана не стала бы задавать вопросы? Стала бы, если бы присутствовала непосредственно и при уничтожении вашингтонского штаба, и при том, что бы там ни происходило между ними всеми в поместье Тимотео. Если бы Хана не улетела куда-то так вовремя, Наги не было бы настолько легко диктовать свой нарратив. Точно так же, постепенно осознаёт Хибари, как не стал бы молчать Гокудера, если бы все его мысли не были заняты отсутствием Ямамото и тем, как долго он сможет его прикрывать… Хибари не может об этом думать ни секунды больше. Чувствует, как разум физически нагревается, как трескается подкорка, грозясь выплеснуть всё необъятное корневище фактов, предположений, допущений и связей. Ему в этом не разобраться – не в его нынешней форме. В конце концов, Иемицу прав – всё это уже не важно. Важно не то, что произошло, а только то, как это выглядело. Представление давно кончено, занавес опустился; Хибари может, по крайней мере, сохранить иллюзию собственного достоинства, не устраивая погоню за зрителями в позорной попытке навязать им собственную интерпретацию. Половине из них выгодна ложь, а второй половине – откровенно плевать на правду. Хибари отпускает поток собственных мыслей. Отпускает всякую надежду на контроль, и в то же мгновение будто открывает глаза от беспробудного сна. Осознание того, что он больше никому не подотчётен, и никакое чувство долга больше не связывает его с Вонголой или Иемицу – словно насильственно выводит из комы. В тёмном гостиничном номере в сердце Европы, рядом с Каваллоне – каким-то фундаментально непонятным ему человеком, бывшим другом, вместе с которым он провёл столько бессмысленного времени, приехавшим теперь спровадить его на казнь, – Хибари пробуждается в новую реальность, в которой у него совершенно ничего нет. Он ложится на спину, с несмыкающимися от изумления и восторга глазами. Он решает, что не будет больше спать. Хоть в одном обстоятельстве сомнений нет – его скоро ликвидируют, тем или иным способом; значит, он должен провести последние отмеренные ему часы, ощущая каждую секунду этого новонайденного состояния – тотальной свободы. Под утро Хибари просыпается от резкого вдоха, который пружиной выталкивает его из постели; сначала его всего сводит невралгической болью, потом бесцветно рвёт на ковёр. С минуту он задыхается от паники и слепо глядит по сторонам. Какого чёрта, думает он, надо попытаться сбежать – как раз в тот момент, когда Дино входит в номер, притворяясь, что смотрит на часы. От вчерашнего транквильного всеприятия собственной участи не осталось и следа. Что-то внутри заводится в такт набирающему обороты сердцебиению, какой-то бешеный локомотив инстинктов. Хибари как бы случайно накидывает свесившееся с кровати покрывало на лужу рвоты, и спрашивает: – Мы успеем спуститься на завтрак? – Конечно, – Дино смотрит на него слегка озадаченно. – Ты уверен? Тебе не будет плохо? Может, лучше заказать? – Нет, я в порядке, – кивает Хибари. – Хочу посидеть за нормальным столом. Только зубы почищу. Умеренно тёплое освещение в холле бьёт по глазам, и Хибари чувствует, как его по-прежнему поводит в стороны. Или так только кажется? Кажется, он то и дело не поспевает за своим телом, либо тело за ним – его болтает вокруг пределов собственной кожи на мягкой резинке. Усевшись за стол в гостиничном ресторане, он просит Дино принести ему воды и сладкого чая со шведского стола. Что теперь? Она обещала дождаться его до утра. Хибари обводит зал взглядом и не замечает ничего полезного. Обернувшись снова в сторону Дино, он видит, как тот подходит к их столу и почти уже успевает поставить перед ним кружку с чаем, когда ему спиной под руку налетает невысокая, пёстро одетая француженка – Хибари и сам бы её не узнал, если бы специально не высматривал. Всё разыгрывается достаточно естественно: кружка отскакивает от края столешницы и разбивается под ногами семьи за соседним столиком, привлекая внимание нескольких официантов; горячий чай живописной капельчатой дугой разливается по скатерти, едва задев рубашку и брюки Дино, но щедро окропив рукава самой Эм; Эм разливается то ли в упрёках, то ли извинениях – Хибари её не понимает, Дино тоже, хоть и пытается сообразить, он неплохо говорит по-французски… Пока Хибари наблюдает за этой сценой, начинается другая – кто-то ненавязчиво постукивает пальцами ему по правому плечу. – Идёмте, месье, мы накроем для вас столик в восточном зале, – негромко говорит официант. Не нужно быть детективом, чтобы догадаться, что официант, несмотря на открахмаленную форменную рубашку, здесь не работает: даже в самый дешёвый сетевой отель не берут работать с зелёными волосами. Поэтому Хибари, не раздумывая, встаёт с места. – Я буду в восточном зале, – говорит Хибари. – Через минуту догоню, – кидает Дино, и с жалобным лицом возвращается под поток причитаний Эм. Официант проводит Хибари мимо столиков, мимо выхода из ресторана, мимо двух охранников Каваллоне, которым Хибари говорит: – Нас пересаживают в восточный зал, – и кивает обратно в сторону ресторана: – Боссу, кажется, нужна помощь. Не дожидаясь реакции, они идут дальше. Проходят через пустой пригашенный банкетный зал, потом через зал поменьше, через короткий холл с отдельным выходом, который используют, судя по всему, для частных мероприятий и конференций; Хибари думает, что здесь они и выйдут наружу, но официант не останавливается. Уверенным и быстрым шагом они заходят в дверь для персонала, спускаются на один лестничный пролёт и попадают в узкую кишку служебного коридора, идут мимо маленьких офисов, раздевалок, хозяйственных помещений и подсобных складов, пока не упираются в тяжёлую двустворчатую дверь, за которой оказывается небольшой разгрузочный док, и дальше – улица без движения, отрезанная шлагбаумом, который они обходят. В десятке метров от него их ждёт блестящий под каплями недавно прошедшего дождя минивэн, такого разумно синего оттенка, что сразу приходят мысли о кредитных рейтингах и консервативных ценностях. Его сопровождающий откатывает перед Хибари дверь заднего сидения, и так же спокойно её закрывает, когда Хибари залезает внутрь. Сам садится за руль, натягивает поверх рубашки объёмный свитер, поверх волос – кепку; выруливая с парковочного места, он упирается рукой в спинку пассажирского сидения, оборачивается назад, и, пройдясь по Хибари безразличным взглядом, говорит будто-то кому-то за задним стеклом: – Смотрю, ты доверяешь вообще кому попало. Разглядев его получше, Хибари немного путается – то ли это подросток, то ли всё-таки высокая худая девушка. За неимением лучшего дескриптора, Хибари приходит в голову дурацкое слово юноша. Вопреки ожиданиям, юноша отвозит их обратно к главному входу гостиницы. Хибари видит этот вход впервые, во всяком случае в трезвом уме. Машина медленно ползёт вдоль широкой террасы, пустующей из-за испортившейся погоды, потом останавливается. Эм подсаживается вперёд, как будто в такси, с деловитостью никуда по жизни не спешащего человека. Она выдыхает самодовольное “ха!”, быстро говорит по-французски и машет чем-то перед носом у юноши за рулём – тот иронически прицокивает и трогается с места. В руке у неё пара лиловых купюр, понимает Хибари, как раз когда она поворачивается к нему и говорит: – Все твои знакомые такие очаровательные идиоты? Я украла у него бойфренда, а он дал мне тысячу за химчистку и моральный ущерб. Юноша отвечает ей что-то по-французски, Эм ворчит в ответ. Далеко они почему-то так и не уезжают, снова останавливаются – за ближайшим перекрёстком, откуда открывается удобный обзор на подъезд к гостинице. Прервав бойкое воркование впереди, Хибари спрашивает: – Ты отвезёшь меня к Джессо? – Что? – Эм снова оборачивается, рассеянно убирает прилипшую к губам прядь волос. – Нет конечно. – Тогда куда? – Всё-то тебе расскажи… Хибари решительно сдвигается влево и дёргает за ручку дверцы – она не заблокирована, но Эм успевает схватить его за край толстовки и воскликнуть: – Не дёргайся, ради бога!.. – потом продолжает спокойнее: – В чём дело, зачем тебе Бьякуран? – Ты говорила, вы с ним работаете. – И что дальше? Тебе есть, что ему предложить? Думай быстро, потому что если нет, то он сдаст тебя обратно твоим хозяевам в тот же день, и ещё заработает на этом. Хибари было бы что ему предложить – он предложил бы ему целый океан информации в обмен, так сказать, на дипломатическую защиту, если бы вашингтонский офис по-прежнему существовал. Но теперь все его активы безвозвратно обесценены. Вдохнув напоследок свежего пасмурного воздуха, Хибари снова закрывает дверь. – Так и думала, – кивает Эм. – Потеряем ваших ребят, переедем границу, и тогда спокойно обо всём поговорим, хорошо? Чистых документов у тебя больше нет, правильно понимаю?.. Услышав её последнюю фразу, юноша снова открывает рот и вместе с Эм они пускаются в бурное обсуждение – судя по жестикуляциям вокруг открытой на телефоне карты, дискуссия идёт насчёт маршрута. За этим они почти упускают момент, когда от гостиницы отъезжает одна за другой три чёрных машины; Хибари трогает Эм за плечо: – Это они. Поедут в аэропорт. – Уверен? – хмурится Эм. – Меня будут искать, но не эти, – говорит Хибари. Роль Каваллоне здесь заключалась в другом. Скорее всего Иемицу оставил неподалёку своих людей. Теперь, когда Хибари самовольно сбежал из-под его опеки, Дино в лучшем случае даст ему фору, в худшем – сообщит им сразу. – Ясно. Тогда не задерживаемся, – Эм защёлкивает ремень безопасности, бросает своему водителю что-то по-французски, и они наконец набирают скорость. Потом поясняет для Хибари: – До ближайшей границы пятнадцать минут, но мы сделаем детур к пункту, где не должны тормозить на проверку. Ну, так Фран говорит, он вчера ехал – его не останавливали… – Подожди, – говорит Хибари. – Какова вообще вероятность… – Вероятность такова, – недобро хихикает Эм, – что я бы на твоём месте скрестила пальцы. – А если не поможет? – Тогда мы расстанемся на границе, потому что мы случайные попутчики и вообще тебя не знаем. Отлично, думает Хибари, откидываясь на заднем сидении. Если не люди Иемицу, так пограничный контроль. Сколько времени им понадобится, чтобы идентифицировать его? Зависит от того, давали ли информацию о слитых агентах CEDEF в международный розыск, или всё же решили замять дело в пределах Штатов; так или иначе, потом выбор будет прост, либо молчать и сесть надолго, либо заговорить и пойти на сделку… Единственный выход для Хибари – прямиком через ад, через все те же его круги, понимает он, по которым самого Рокудо протащили десять лет назад. Благополучно въехав во Францию, они не останавливаются и почти не разговаривают около трёх часов. Эм целиком погружается в телефон, надрывающийся от потока сообщений; Фран занят дорогой и борьбой с навигатором; Хибари зверски тошнит, и всё своё внимание и силы он тратит на то, чтобы не поддаться импульсам собственного желудка. Под Дижоном они меняют машину – на ещё более неприметный, тесный и великовозрастный седан. Потом паркуются у какого-то деревенского кафе, главное преимущество которого – отсутствие камер наблюдения. Когда Эм предлагает Хибари пообедать вместе с ними, он понимает, что нужно что-то делать. Он не ел почти неделю, а всё, что ел, скоропостижно исторгал наружу. Хибари отказывается и остаётся сидеть в машине. Прижимается виском к окну и глядит, как солнце ненадолго выходит из-за безрадостной серости облаков. То ли потому, что погода резко сменилась в последнюю неделю, то ли оттого, что они движутся на север – осень кажется уже наступившей. Посреди тихой сельской дороги это хорошо заметно. Сентябрь почти закончился. Он приходит в себя от приглушённых стеклом голосов: Эм стоит рядом с водительской дверью, курит и о чём-то спорит с Франом; тот отвечает ей спокойно, с размеренными паузами, чем, видимо, бесит её ещё сильней. Заметив, что Хибари на них смотрит, Эм отмахивается и жестом просит его выйти. Когда Фран достаёт из багажника плед, залезает на заднее сидение и захлопывает дверцу, Эм жалуется: – Не спал он, видите ли. Как будто я спала… На этот раз Эм нехотя садится за руль, а Хибари садится рядом с ней на пассажирское. Спустя несколько десятков километров, Хибари спрашивает: – Кто он вообще такой? Эм, бегло глянув на сложившегося кое-как сзади, но явно уже уснувшего Франа, говорит: – Дальний родственник. Не кровный, – уточняет она, как будто это предельно важно. – У моей мачехи, третьей жены моего папы, есть сестра, и у этой сестры… – Ладно, можно без семейного древа. Я имел в виду, что он из себя представляет и зачем ты его втянула? – Да ничего он не представляет, обычный спиногрыз, которому не сидится в своей провинции. Мне нужен был страхующий… – И это лучшее, что ты нашла? Школьника? – Хибари, – тон Эм угрожающе взвивается, – у меня не то чтобы было время устроить тебе побег класса люкс. Сделай одолжение… Она перекладывает свою сумку Хибари на колени, приоткрывает окно и просит прикурить. По всей её зажатой позе, по раздражённым движениям и складке между бровей Хибари делает вывод, что Эм нервничает намного больше, чем показалось ему вначале, и дело не только в том, что она явно неуютно чувствует себя за рулём. – Буду с тобой честной, – наконец говорит она. – Я помогаю тебе не по доброте душевной. Чем быстрее и качественнее я тебя спрячу, тем лучше он мне заплатит. Расслабив шею на подголовнике и укачивая до сих пор сумку Эм на коленях, Хибари видит, как пролетает мимо первый указатель на Париж. Ему уже не нужно, но он всё равно спрашивает: – Кто? – Как будто сам не догадываешься, – Эм криво улыбается и, после пары глубоких затяжек, начинает рассказывать. *** Даже добравшись до Женевы, добиться от Бьякурана прямых ответов на конкретные вопросы Эм удалось не сразу. Его интересовала только гравюра, которую она украла несколько лет назад в Принстоне и о которой Мукуро рассказал ему во время ужина с Савада; Эм не собиралась её никому продавать, но её интересовал Мукуро – история с его исчезновением её припугнула. Больше всего Эм расстроил тот факт, что за весь год общения с Наги, а потом и многие месяцы знакомства с Хибари, её чутьё не сработало и не подсказало ей, что она имеет дело, по сути, с копами. Она успокаивала себя тем, что личность Мукуро, служившая им троим центром гравитации, была настолько интригующей и подозрительной сама по себе, что как бы нейтрализовывала все прочие странности, происходящие вокруг. Эм часто казалось, что она и сама очень выгодно прячется в его тени. Для начала Эм всё-таки выпытала у Бьякурана кое-какую информацию и номер телефона Мукуро, но тот, естественно, не отвечал. Бьякуран предложил ей погостить у него несколько дней, обдумать его предложение насчёт гравюры; она согласилась только потому, что сам Бьякуран в начале недели был в разъездах и его шато оставалось в полном её распоряжении. (Во-первых, фотографии в подобных интерьерах были важной частью её грифта – они создавали стратегически выгодный образ в социальных сетях, что в свою очередь упрощало сближение с определёнными группами людей. Во-вторых, Эм просто не хотела отказывать себе в удовольствии.) В среду Бьякуран приехал поужинать вместе с ней – он так и светился, неясно было только, от радости или ярости. Тогда он ей и рассказал о том, что собирался налаживать некое сотрудничество с помощью Хибари, но теперь это уже не имело значения. Его информатор был далеко не самым надёжным персонажем касательно деталей, но общие смещения сил внутри Вонголы передавал достаточно точно. CEDEF потеряли огромную ветвь влияния, а Хибари стал отыгранной картой. Теперь Бьякурану предстояло придумать, каким образом эти обстоятельства можно повернуть в свою пользу. Насчёт роли Мукуро он ей ничего сказать не мог – то ли не хотел, потому что эта информация ещё могла сослужить ему, то ли действительно ничего не знал. Эм решила, что ловить в Швейцарии ей больше нечего. По наводке Бьякурана она собиралась съездить в Милан; друзей у неё там не было, и в целом от криминальной сцены она старалась держаться подальше, но что-то её не отпускало. Каким бы коротким ни было её знакомство с Мукуро, он был ей небезразличен, она чувствовала с ним родство. Солидарность человека из низов, которому – как бы он ни старался устроиться в рамках общепринятых правил, – жизнь вечно чинила препятствия и, с методичностью садиста, раз за разом утягивала обратно на дно. Эм хотела его поддержать. К тому же… если хотя бы половина из того, что она слышала о Вонголе, было правдой, хороший знакомый по ту сторону баррикад был бы для неё крайне полезен. Уехав от Бьякурана, но ещё не покинув Женевы, Эм в очередной раз набрала Мукуро. Это было в четверг. Ей ответили. Когда до Мукуро дошло, с кем он разговаривает, он пришёл в восторг – он был рад, что Бьякуран клюнул на его наживку, и таким образом нашёл для него Эм, причём настолько быстро. Он сказал, что очень хочет её увидеть, что они едва разминулись, и что она обязательно должна приехать в Милан, как и собиралась, но сейчас он разговаривать с ней не мог, он был в середине очень важного дела – он двигал небесные сферы. Он обменивался заложниками и обращал золото обратно в свинец. Он уже обезоружил Давида, ему оставалось только придушить Голиафа украденной пращой. Он возвращался домой… Он был явно не в себе. Через несколько часов, когда Эм уже сидела в поезде Женева-Милан, Мукуро позвонил ей снова. Голос его звучал намного спокойнее и тише, возможно он даже утаивал этот разговор от кого-то. Из его сдержанных формулировок она сумела понять, что какая-то часть его планов сложилась не самым удачным образом. “Мы перестарались”, – сказал Мукуро, не уточняя ни кто такие “мы”, ни на что были направлены эти старания. Эм это начало уже порядком надоедать, особенно когда Мукуро попросил её сойти с поезда в Цюрихе и ехать обратно в Женеву, где, по его словам, остался Хибари, которого, по его словам, нужно было спрятать подальше от неприятностей. Мукуро сказал, что Эм может назвать любую цену. Эм, вдоволь его обругав, отказаться не смогла. На бумаге задача выглядела просто: достать машину, забрать Хибари из гостиницы и устроить его на пару дней у кого-нибудь из своих многочисленных приятелей в Париже. На деле же задача усложнялась на каждом этапе. Сначала Хибари ей попросту не открыл – она добралась до его гостиницы в четверг вечером и колотила в дверь добрые полчаса. По ту сторону было глухо; Хибари был в отключке. Чтобы не привлекать лишнего внимания, Эм сняла номер на том же этаже и весь оставшийся вечер провела в праздных прогулках мимо его двери. Было уже достаточно поздно, когда в очередной свой проход она увидела, что рядом с его номером поставили наблюдение. Она спустилась в лобби – наблюдение поставили и у входа в гостиницу. Не вполне осознавая, на что она подписалась, Эм стала в очередной раз названивать Мукуро. Тот дополнил картину новыми деталями, хотя признавался не без неуместного удовольствия, что ситуация начала выходить из-под контроля. Задачу пришлось пересмотреть. Эм пришлось в срочном порядке перебирать знакомых и партнёров, и тогда на ум пришёл её кузен, давно напрашивавшийся на какое-то дело, буквально готовый на всё из интереса к тому стилю жизни, который она вела. Фран был полезен не только из-за того, что оказался под рукой, за ночь успел добраться до Швейцарии и чётко выполнял указания. Его ключевое преимущество было в том, что он действительно не имел отношения ни к тем кругам, в которых работала Эм, ни тем более к тем, в которых работал Хибари. И, самое главное, в его распоряжении было такое место, где можно было пропасть с концами. Если была хоть одна вещь, которую Мукуро дал ей понять с неоспоримой точностью, – то это была необходимость спрятать Хибари так, чтобы никто в жизни его на нашёл. Даже сам Мукуро. Объясняя ей это, он сказал что-то про упражнение в самодисциплине, но Эм к тому моменту уже пропускала подобные пассажи мимо ушей. *** Ещё через три часа они подъезжают к окрестностям Парижа и, обойдя их по касательной, целенаправленно едут дальше на запад. Последнюю часть дороги Хибари наблюдает молча, откуда-то из потайных глубин своего черепа. Он чувствует, что пережёг все запасы. Снотворное, которое держало ещё вчера его тело и разум на рессорах, совсем выветрилось; адреналин, который диктовал все его действия этим утром, окончательно спал. В этом есть своего рода милосердие – измождение, равноценно физическое и ментальное, позволяет ему не чувствовать совершенно ничего. Не воспринимать и не обрабатывать. Болевые сигналы, злобные мысли, всё проходит его насквозь. Правда, когда они, в лучах уже подбирающегося к горизонту солнца, паркуются возле гипермаркета и Эм выскакивает наружу, чтобы закупиться для Хибари едой на ближайшие пару дней, а потом, спохватившись, прибегает обратно, суётся в окно и решает уточнить, есть ли у Хибари аллергии и не вегетарианец ли он случаем, – он чувствует, что вполне может начать смеяться так сильно, что в итоге заплачет. Проснувшись, Фран делится с Эм парой фраз; Эм начинает на него орать. Фран снова садится за руль. После этого они едут значительно быстрее, где-то даже нарушая. Только час спустя Хибари понимает, куда они опаздывали. На смену бесконечным лентам шоссе приходят узкие кривые улицы небольшого города, в спустившихся сумерках их не разглядеть, они проскальзывают мимо второпях, и выводят их машину к парому. Хибари даже приблизительно не смог бы представить, где находится. Когда минут через двадцать они швартуются, Эм говорит ему что-то про Нормандские острова. Распрощавшись с портом, они проезжают деревню – настолько крохотную, что по сравнению с ней последний город на материке кажется целым мегаполисом, – и затем на какое-то время их поглощает природная тьма; бледный свет фар выхватывает то каменистый холм, то кусочек жухлого подлеска на повороте. Времени рассмотреть дом, в который его привезли, у Хибари нет, да и желания тоже. Фран выгружает пакеты с покупками Эм из багажника, пока сама Эм заталкивает Хибари внутрь и быстро проводит по этажу, который здесь, кажется, единственный. – С электричеством бывают перебои, – говорит Эм, – но есть генератор, Фран покажет в следующий раз. Правда, плохая новость, бойлер сломан… – Холодильник тоже, – добавляет Фран с порога. Наградив его взглядом, который как бы обещание более эмоционального ответа, сдерживаемого только из-за того, что она торопится, Эм продолжает: – Вода есть, топить тебе вряд ли придётся, готовить можно на электрической плитке. Жить в целом можно. Фран будет заезжать на выходных с едой и всем прочим, можешь оставлять ему списки необходимого. Мобильного сигнала тут считай что нет, в самом крайнем случае можно спуститься в деревню и использовать телефон на почте или в отеле, но лучше – передавай мне сообщения через Франа, если понадобится. Напоследок обойдя взглядом тёмную комнату с низким потолком, по одну стену которой стоит дровяная плита и заглаженный до блеска стол, по другую – диван и несколько кресел, состоящих как будто целиком из пыли, Эм слегка морщит нос: – Конечно, грязновато – с тех пор как бабка Франа оставила ему землю в наследство, здесь редко кто бывает. Но зато место безлюдное. Никто тебя не потревожит… Ладно, нам надо успеть на последний рейс. Когда Фран скрывается в машине, Хибари задерживает Эм на крыльце и говорит: – А если я просто уеду? В прохладной ночи, рассекаемой только фарами и совсем немного – светом из ближайшего окна, он не видит Эм так уж хорошо, но слышит, как она глубоко вздыхает, и чувствует, как по-товарищески кладёт руку ему на грудь. – Мукуро будет платить мне, пока ты здесь, поэтому ты сделаешь мне огромное одолжение, если останешься подольше. Но на цепь я тебя посадить не могу, если хочешь – езжай. Только подумай очень тщательно, Хибари. Если попадёшься, другого необитаемого острова у меня для тебя не будет. Хибари стоит в дверях, пока шум мотора не стихает за поворотом, а потом вовсе не сливается с шорохом высокой травы. Зайдя внутрь, он чувствует, что вот-вот обрушится под весом вечности замкнутых пространств – всех машин и гостиничных номеров, камер и офисов, самолётов и комнат. В несколько шагов он пересекает кухню и выходит из дома с другой, наветренной стороны, усаженной кустами шиповника. Он идёт мимо ровной площадки, где когда-то был разбит сад. По утоптанной извилистой тропе, резко берущей вверх несколько раз, а затем обрывающейся каменистым уступом. До берега отсюда рукой подать, но холодный морской ветер встаёт перед Хибари прозрачной стеной, через которую нет сил пробиваться. Он смотрит на полукруг скалистой бухты внизу, на чёрную шерсть прижатых к песчаной земле кустарников, на светящуюся огнями полоску материка вдали, и наконец – вверх. Если бы вышла луна, он бы на неё завыл. Но луны нет – только небо, затянутое плотным туманом.