Через тернии

— Она не поменяла номера, Агат, — неуверенно сказал Кисляк, от его волнующегося голоса мне стало не по себе. — Она пропала восемь лет назад. И дело о ней до сих пор открыто. Ты ничего не знала? — Ты уверен? — от его слов что-то во мне взлетело, подняв на самый вверх, от чего дыхание перехватило и резко упало вниз. Свободный полет в больном осознании. Она не уходила, не предавала, она пропала и никто не знает что с ней. — Кисляк, ты уверен? — мой голос мерзко звенел от разливающей злости на себя, на отца и на Кисляка за эти слова. — Я сам дело видел, — по взгляду Андрея и его голосу, я поняла, что все услышанное — жуткая и обезоруживающая правда. — Заявление подал твой отец. И он не дает закрыть его. Он ищет ее, Агата. — Мне… — сглотнув, я не знала, за что хвататься, пытаясь поднять с пола свою сумку, лямка которой непослушно спадала с плеча. — Мне нужно идти. За спиной еще слышался голос Андрея, касание его руки до моего плеча, эхом отдающаяся просьба перезвонить и быть осторожнее. Внутри глухая пустота, шипящий страх, заигравшая пластинка, как заведенная повторяющая одни слова «Она пропала восемь лет назад». И черно-белое кино, которое никто не заказывал, но поставили и не дают выключить, ее лицо и улыбка, давно таившаяся в моих закутках памяти, мамины глаза, такие яркие и ослепляющие меня. Я впервые увидела ее в своей голове, все оставшиеся воспоминания обрели образ, не расплывчатый дым с неопознанным голосом, а ужасающе понятный и реальный облик мамы. Она оказалась передо мной живее и четче, чем все окружающее, не плакала и просто молчала, смотрела внутрь меня, зажигая во мне затухающий огонь любви к ней. Я выбегала из дворца, не зная куда идти дальше, искать отца или ехать к Калинину, но злость и страх от понимания, желание узнать все и сразу, все перемешалось, и коктейлем Молотова разбивало окна в моем привычном спокойном мирке, взрывалось, горело и воняло гарью. — Агата, подожди, — Костров пытался остановить меня уже у остановки, я пробежала мимо него, не услышав своего имени, как в гипнозе идущая по велению. — Я хотел поговорить. — Костров, — я остановилась, когда через весь шум и гам в моей голове назойливо пробрался голос Саши. — Ты хотел поговорить, а я уже нет. Поговори со своей девушкой, — от неожиданной жесткости моего голоса, резкой реплики, будто оглушили чем-то твердым, Костров отступил на шаг назад. — Мне плохо, Костров, я просто хочу все это закончить. Не мучай меня. Она ушла, бросив меня еще ребенком, оставив посреди тьмы и ледяного ветра, обрубив все нити, связывающие мать и дочь. Отец никогда не говорил о ней по своей воле, становясь совершенно равнодушным от любого упоминания о своей законной жене, давно не жившей с ним. Отец вырезал ее из жизни, стер как неудавшийся набросок в альбоме, не оставляя мне никаких воспоминаний о матери. В воспоминаниях лишь нечеткие и мыльные кадры раннего детства, когда она была рядом, далекое и уже исчезающее на коже прикосновение ее рук, тихий голос, как эхо в огромном колодце, тонкий колокол, уже отзвонивший свою песню. Уже заученные наизусть ответы на противно-любопытные вопросы учителей и одноклассников, чужих и совсем неприятных женщин, привычка не реагировать на попытки задеть за давно затянувшую рану, за рубцами которой гниющая рана, никто не лечил ее, лишь заталкивал внутрь побольше бинтов и ваты, пока она вновь не начинала сочиться и колоть изнутри. — Где Олег Иванович? — чаще чем во Дворце Калинин бывал только на своем заводе. Огромное, дышащее густым паром здание, с ангарами и корпусами, запутаться в которых было не трудно, на скамейках мужчины и женщины в форме и без нее, все живет своей жизнью, протекает мирной рекой, пока у меня полная засуха и горящие леса, катастрофа, которую никто не замечал. — Он занят, — за столом, в коридоре перед дверью в его кабинет, помощница Настя, серая мышь или кардинал, в бизнесе Калинина. Мой приход был для нее сюрпризом, но лишь раз подняв на меня взгляд и нахмурившись, она снова уткнулась в свой монитор, отвечая на мои вопросы уже без зрительного контакта. — Подожди здесь, как освободится, я ему скажу. — Простите, пожалуйста, — произнесла я, открывая дверь в кабинет, Настя заметила это уже поздно, я оказалась внутри кабинета, щелкая замком. Олег Иванович в полном одиночестве, погруженный в себя, в своем сером костюме, поблескивающем на солнце. Он поднял взгляд на меня, улыбнувшись и собираясь сказать что-то. — Почему ты не говорил мне, что мама пропала? — я перешла на ты, пугаясь внутри себя такому жесту, никогда я не переходила эту незримую грань, которую никто не очерчивал и не ставил, но соблюдать ее приходилось. — Ладно отец, но она же твоя сестра. — Кто тебе сказал? — Калинин резко сменил эмоцию, его улыбка пропала, он встал из-за стола, отодвигая стул и показывая на него рукой. — Я хочу, чтобы ты постаралась меня понять. — Я очень этого хочу, — я кивнула, сглотнув накопившуюся слюну, от напряжения меня бросало то в жар, то в холод, от чего мой лоб был красным, но на вид я тряслась, как раздетая на морозе. — Я думала, отец так относится ко мне из-за мамы, — выдохнув, стараясь не сорваться на тихий вой, я сжала руки в кулак, впиваясь ногтями в кожу, до легкой боли. — Она не бросила нас, она пропала. Почему вы не говорили мне? Я подняла взгляд на Калинина, он находился напротив меня, на точно таком же стуле. Вглядываясь, я заметила в нем совсем другого человека, не такого яркого и живого, его глубокие морщины на лбу и мелкие вокруг глаз, большие синие круги под глазами, а в зрачках пустоту. Он долго молчал, не решаясь начать разговор, то снимал, то надевал пиджак. — Они с твоим отцом часто ссорились. Оба хотели лучшей жизни, только Глеб не готов был идти по головам, а София не боялась этого. Она сделала его таким, потому что высмеивала в нем робость и гибкость. Ушла сама, потому что хотела начать все с нуля, уехала на Юг, собиралась забрать тебя и убрать Глеба из твоей жизни. Несколько лет строила свой бизнес, общалась со мной, а потом пропала. Ни звонков, ни сообщений, даже матери перестала писать. У нее там никого не было близкого, но подчиненные забили тревогу. И Глеб написал заявление, приехав туда на ее поиски. От каждого слова Калинина становилось больнее, я не говорила, кажется, не дышала, слушая совершенно новую историю жизни самых близких мне людей. Все, что говорили мне раньше, было жуткой ложью, будто я им не дочь, а чужая. Они сами вычеркнули меня из своей жизни, решив все самостоятельно. — Тебе не стали говорить сразу, не хотели делать больно. А поиски ничего не дали, Глеб думает, что она просто решила начать все с чистого листа, уже без меня и бабушки. Но все-таки продолжает искать. Я хотел тебе рассказать, но он запретил, говорит, что в ее пропаже не все так просто. — Он уехал вчера, даже не оставшись на ночь, — я прервала Калинина, вдруг вспомнив о том, что не знаю теперь и где мой отец. От его объяснений появлялось больше вопросов, я не понимала поступка своих родных, насильно сделавших меня сиротой. — И опять выключил телефон. Он уехал ее искать? — Я все узнаю, — задумчиво кивнул Олег Иванович, рассматривая не то мои волосы, не то руки, плотно сжатые в кулаки, с покрасневшими костяшками. — Постарайся меня понять. Возьми ключи, поживи пока у меня. — Спасибо, Олег Иванович, но я хочу побыть одна, — я вышла из кабинета, не попрощавшись с дядей, внутри ощущая обиду и злость на него, хоть и понимая головой, что он старался сделать как лучше. Выйдя на холодный воздух, обжигающий кожу, я взяла горсть снега, протерев им свои краснеющие щеки, по спине и рукам гуськом пробежала дрожь, а голова стала ясной, я будто очнулась от кошмарного сна, когда ночью резко просыпаешься весь в поту. Снежками по голове полетели воспоминания всей дороги от дворца, крик на Кисляка, обида на Кострова. Я вытащила телефон, экран был темным на ярком свету, я прикрыла его одной ладонью, набирая сообщение. «Костров, прости, что накричала. Если ты еще хочешь поговорить, то я буду в спорт-баре»