Милый не злодей, а иссушит до костей

«Словно свербело что-то на сердце том паршивенько, царапая собою пакостно какие-то редчайшие оголенные струны ведьмачьего озлобившегося нутра: ошибку ведь непростительную наперекор воле своей совершил жестоконравный мастер — привязался он к мальчишке душою нерасчетливо. Вопреки голосу рассудка привязался».

      Выступили вскоре из непроглядного полумрака вражьего чернолесья очертания полуразрушенных покосившихся от сырости хибар: полным безмолвием встретил убийцу чудовищ загубленный некромантовыми гнусными заклинаниями безлюдный мертвый хутор. Мрачной бухмарной тенью пронесся тот среди изломанных почерневших от извечной тлетворной волглости хат: прямиком к вставшей чуть в отдалении бревенчатой развалине устремился, прижимая к груди обессиленное хилое тельце воспитанника — протянулся за ним тонкой нитью едва различимый след опавших наземь капель мальчишечьей крови… Уже и практически перестала кровоточить ужасающая глубокая варедь на спине ребятенка: отчаянно ведь цеплялся за ускользающую жизнь его слабенький дитячий организм — последние силы свои скудные бросал на борьбу ту, рефлекторно сжимая все жилочки, дабы хоть как-то остановить стремительную кровопотерю. Окончательно обмяк измученный себемиров сыночек на руках наставника: в полузабытье беспросветное впал, наполовину прикрыв заморенные болезненным блеском глазки и уже практически не реагируя на прежнее жестокое терзание — бледный, похолодевший, покрытый липкой испариной, лишь изредка стонал он вымученно и бессознательно, свесив в изнеможении полном головку. Страдал он, сирый, нынче немыслимо: терзался жестоко, изнывая в невыносимой муке от раны, какая смертельной могла бы стать и для солдата закаленного — и было точно известно убийце чудовищ, что поджидали теперь уж мальчишку несчастного впереди еще более страшные неизбежные страдания… Вновь терзать его сурово должен был наставник — теперь уже по воле осознанной — однако же не можно было обойтись без мучительства оного нынче, и пусть и меньше всего хотелось ведьмаку множить дланью своей и без того бывшие весьма прескверными мытарства бездольного мальчишки, понимал он, что выбора иного днесь уже не оставалось больше. Так и уходила из дитячьего тщедушного тельца сама жизнь — по капле вытекала быстротечно, опережая старания мчавшегося во всю прыть мастера.       В одно мановение ока пересек ведьмак сгинувший пустынный хутор — да и подскочив вплотную к плотно затворенной отсыревшей двери одинокой покошенной хаты, где влачила существование свое безотрадное постылая вежевуха Грета, одним ударом сапога распахнул дверку оную настежь, так что даже задрожала она угрожающе, едва не повиснув на ржавых ветхоньких петлях. Вторгся он далее в хату решительно да и затемненные сенцы одним махом пересек, ворвавшись засим в пыльную и заставленную проржавевшим изломанным инструментом вежевухину клеть. Так и подскочила от неожиданности хлопотавшая у закопченной печи разнузданная женка, развернувшись разом к внезапно возникшему перед ней ведьмаку: глаза свои белесые вытаращила, рот беззубый приоткрыла — опали ее длинные да спутанные бисные лохмы на испещренное неприглядными морщинами и пежинами запущенное полубезумное лицо, наполовину скрыв его от скользнувшего по нему ведьмачьего настырного взора. Свесилось, перекосившись, на угловатое плечо ее изодранное исподнее платье, постыдно обнажив часть обвисших персей да покрытую белесовинами морщинистую шею: вытянула вдоль тела непригожая Грета свои заголенные руки да и встала без движения, лишь рассматривая ошалело ворвавшегося к ней без спросу мрачного мастера. Буквально задохнулась она от захлестнувшего ее нутро беспримерного возмущения, лишь глазищами умалишенными по углам хаты водя да чамкая иссохнувшими растрескавшимися губами — проследила женка мерзкая так за выгостем незванным, а после, наконец опомнившись от помешательства, так и принялась окаянства свои на голову болящую ему насылать:       — Ты посмотри на этого урода бесстыжего! Единожды, понимаешь ли, пустила его в койку свойскую, так он теперича как к себе домой в хату мне заявляется!.. Еще и дверь ногой отворяет, мутант проклятый! Гляну я нонче: ежели с петель мне ее выбил, ох и задам-то я тебе трепку, выродку! Тряпкой тебя по роже отделаю!       Оставил без ответа сии анафемствования окаянные погруженный в свои скверные заботы Освальд — опустил он вместо этого обескровленного воспитанника на приставленную к стене деревянную лавку, где доселе утром и сам восседал, умываясь, расположил его кверху рассеченной окровавленной спиною, так что даже застонал изнуренный салажонок едва слышно, да и выдвинул засим скамью оную вместе с ним чуть ближе к центру клети. Выдвинул — и табурет, стоявший у стеночки, в ногах у мальчишки поставил, далее принявшись отцеплять от пояса вложенный в ножны клинок. Так и умолкла в то же мгновение разошедшаяся было вежевуха, как упал ее взор бесприветный на бледное да изувеченное ранением мальчишечье слабое тельце. Ведьмак же, расправившись с оружием и расположив его засим бережно на старом напольном сундуке, также и пояс с инструментом спешно совлекать с себя принялся, сложив его подле меча: даже не взглянул он более ни разу на вставшую в отдалении от него женку Грету, что теперь Мирошка бедного глазами изучала — лишь на облачении своем сосредоточился прилежно: не стал бы он в ином случае возвращаться к сей опустившейся да обезумевшей вежевухе, да только места другого для задуманного нынче уж не оставалось. Нужно было ведьмаку в ту пору место сравнительно спокойное да уединенное, где сосредоточиться он смог бы, не заботясь сверх меры о таящихся в полумраке угрозах — и не сыскать во всей округе поганой было угла более подходящего, чем сия отсыревшая да мрачная хата. Оставил ведь мастер тут под крышей и поклажу свою хитростную, которая в сложившемся переплете незаменима была для нужд его неотложных. Да и сама женка ворчливая подсобить могла по мере силы в деле том непростом. Снял с себя торопко ведьмак свое убийственное рабочее снаряжение, да и куртку с перчатками совлек, раздевшись сызнова до вахотной рубахи и сразу же принявшись подкатывать прилежно ее рукава: задержал он суровый взгляд на разложенном на лавке воспитаннике, вместе с тем прокручивая в сконцентрированном разуме порядок своих дальнейших безотлагательных действий, но опомнилась тут наконец от зрелища кошмарного и женка неладная… Так и налетела она в следующий же миг на голову ведьмачью с беспощадными и колкими упреками:       — Что? Заморил мальчишку, окаянный?! Где ж твои зенки-то змеиные были?! Это ж надо было у ребятенка варедь такую завалящую проглядеть! Ну хоть теперича разуй бельма-то свои: вона как изводится-то оголец — а все из-за тебя, вымеска! — Проскрежетал зубами своими взбелененный ведьмак, выслушивая постылый вежевухин вздор, да и в сенцы направился, намереваясь выбраться из клети ходчее: надобно было нынче действовать как можно более наскоро да проворно, отринув всяческие пустопорожние чувства да стенания — оная же халда треклятая речами своими постылыми лишь отвлекала его скверно от работы. Так и увязалась она вослед, продолжая проедать и без того остервененному сверх меры мастеру плешь паскудную в его затылке: — Вот! Забрать-то — ты его забрал, а уследить не можешь! Рубал бы себе дальше погань всякую — так нет же, мальчишку завести надумал! И вот помрет сейчас ребятенок-то безвинный из-за тебя, страхолюдины поганой! — Развернулся тут Освальджик молниеносно к ней, отчего так и застыла без движения перед ним хватившая через край разбередившаяся Грета, а после и прорычал гневливо, ощерив свои неровные зубы:       — Замолчи же, курва проклятая! Доведет тебя язык твой замаранный сейчас до беды, коли не обуздаешь его! Вразумлю тебя уже не словом порожним! — и дальше прочь двинулся, бранясь едва слышно себе под нос, женка же, в целом вняв сей его желчной угрозе, все же не сдержалась, бросив напоследок в ведьмачью спину безрассудно свое едкое соображение:       — А что? Правда глаза тебе колет, да?!       Вновь лишь безмолвием полным отозвался строгий мастер на слова ее желчные: не было нынче времени на разговоры и дрязги пустые ни у него, ни у мальчишки бедолажного. Пересек вместо этого он потонувшие во мраке сенцы и к своей сложенной в темном углу накрытой холщовым рубищем поклаже скорым шагом направился. Развернул ее да и вытаскивать из сумки дорожной необходимую утварь принялся: медный котелок, пару бутылей паленого спирта, смотанную леску рыбачью из навощенного конского волоса да сложенное в тугие мотки полотно из льняной плотной ткани, а еще — устрашающий взор кожаный чехол с упакованными в него пугающими инструментами для разделки туш павших чудовищ… Извлек весь инвентарь оный на свет тусклый да и вместе с ним в вежевухину клеть устремился сызнова — как возник он в следующую же секунду рядом с оставшейся у проема дверного женкой постылой, так та и вытаращила вновь на поклажу его свои затянутые бельмесами глазища. Аж лицо ее неприглядное вытянулось от изумления и трепета — отступила она далее на шаг, благоразумно уступая дорогу, и только головою своей повертела вослед, проводив ошалелым диким взглядом фигуру убийцы чудовищ. «Разожги лучину», — молвил ей непреклонным тоном ведьмак, сам все принесенные пожитки на табурете раскладывать принимаясь: разместил у края котелок, полотна ткани, заготовленные бутыли со спиртом на земляном полу расположил, а далее на оставшейся деревянной поверхности и чехол с инструментарием развернул, обнажив на свету его холодный жуткий блеск. Пронаблюдала безмолвно за действиями его пугающими пораженная хитроумными приготовлениями Грета, губами бездумно причмокивая да на месте маленько покачиваясь, и как метнул в нее мастер строгий взгляд, наконец зашевелилась, бросившись исполнять его повеление грозное: ничего не говоря, приволокла к лавке с мальчишкой под светец бадью с застоялой водою, разместила далее в оной завешенной паутиной подпоре обломленную с ближайшего полена щепу и, огнивом высекнув искру, разожгла на ней лучистый огонечек, после вновь за действием ведьмачьим наблюдать с изумлением принявшись. Сам же ведьмак превращенную в окровавленные изорванные тряпки мальчишечью рубашечку заготовленным рабочим ножом разрезать припустился: просунул ледяное лезвие под ткань, дотронувшись им беспощадно до покрытого испариной худенького дитячьего тельца — так что даже заерзал с тихим стоном от обжигающего прикосновения обессиленный Мирошек— да и резкими движениями рассек остатки пропитавшегося кровью полотнища, обнажая гибельную варедь пред глазами. Пристала местами насквозь промокшая ткань к разошедшимся краям кровавой раны, склеилась с подсохшей кровью ребятенка, отчего даже усилие мучительское приложить пришлось бездушному мастеру, отрывая по живому ее нити от пореза: выгнул вымученно спинку салажонок, отозвавшись новым жалостливым стоном, но оставил без внимания его стенания ведьмак — лишь освободил твердой рукою все подступы к ранению да и под ноги себе отслужившую свое тряпку кинул. Разошлась мальчишечья варедь препаршиво: запеклась внутри нее обсохнувшая местами кровь, лишь в самой глубине сочась еще едва заметно из рассеченных тонких жил… Однако же обманчивым было то мнимое благополучие: знал ведь убийца чудовищ, что вслед за этим временным затишьем, вызванным отчаянной борьбой страждущего дитячьего тельца, вновь должна была политься из раны сия кровь уже вскоре, еще пуще, чем доселе — не сомкнулись ведь края ее ничуть — и тогда спасать мальчишку будет уже поздно. Склонился далее ведьмак над раной, острием ножа дотронувшись легонечко до разрубленной плоти воспитанника, и глаза свои сразу же на лик его полубессознательный бросил: лишь при большем нажатии поморщил личико свое сирый Мирко, и только лишь челюстью дернул ведьмак — был то худой знак, неимоверно худой, ибо отмирать уже прескверно начали посеченные ткани на спинке мальчишечьей, так что даже боль переставал он чувствовать, бездольный… Отложил Освальд засим в сторону нож, откупорил поспешно один из бутылей спирта и содержимое его до половины края в котелок залил, замочив в оном спирте припасенную рыбачью леску. Уселся он далее поперек лавки — прямо поверх вытянутых тонких мальчишечьих ножек — да и инструмент свой поочередно из чехла извлекать принялся: взялся прежде за чуть изогнутый удлиненный нож да и лезвие его в огонь лучины направил… Накалил, поводив им над пляшущим пламенем — и в котелок со спиртом бросил, взявшись засим за другой нож, с длинной ручкой и маленьким лезвием… Встала над ним вежевуха безмолвная, глазами еще малость поводила и наконец все ж опомнилась.       — Ты что это… потрошить его, яко скотину павшую, вознамерился-то?       — Нет, — накалив над огнем второй нож и также бросая его в заготовленный спирт, отозвался насилу ведьмак. — Коли потрошить бы собрался, не прокалял бы инструмент загодя. — Легли в его ладонь уже и щипцы заостренные, какие далее внес он в пламя лучины, как и все орудия дотоле. Прогрел их таким же образом над пламенем, после в спирт бросая, да и процедил сквозь зубы негромко: — Шить его буду. А посему прокалить сию сталь надобно да в спирте обмыть прилежно, дабы гниение не пошло. Иначе прижигать придется, а обожженная плоть не срастается.       Прокалив так щипцы да пинцет, извлек он далее несколько изогнутых игл, подобрав наиболее подходящую из них, и зажав ее пинцетом, далее также над огнем занес. Бесчисленное множество раз доводилось ведьмаку шить собственные увечья: везде, где только дотягивалась длань его, сам он штопал неглубокие раны свои, ведь чаще всего не сыскать было лекаря в окрестностях глухих деревень и на большаке, где и получал обыденно ранения в работе своей бродячий убийца чудовищ. Чем попало, бывало, шил он себя: наичаще всего леской рыбачьей, какую достать возможно было у любого коробейника на тракте, но иной раз — и дратвой обычной, какая хоть и входила в плоть довольно болезненно, края рваной вареди скверной сцепляла при этом отменно. Хорошо уже набил руку ведьмак в оном деле нелегком: понадсмотрев сперва за действиями лекарей, к каким доводилось ему захаживать бесперечь, запомнил он вскоре порядок сих действий, принявшись далее оттачивать мастерство на своей же раненой плоти — даже если не требовала рана полученная наложения прыткого швов, все равно спервоначалу шил ее мастер, дабы только отработать навык ходко. Была ведь то необходимость истая для того, кто промышлял убийством чудовищ: и пусть и был ведьмачий организм способен затянуть большую часть полученных неглубоких увечий и без вмешательства лекарского, не протянуть было раненому ведьмаку на эликсирах одних — мог предусмотрительный мастер с их помощью от гибели преждевременной себя уберечь, кровотечение поганое остановив в час урочный, да яды убийственные, в кровоток попавшие, нейтрализовать загодя, однако же надолго при этом терял он работоспособность — с зияющей краями раною-то. Да и криво и прескверно срасталась порой нелеченая плоть, сковывая движения и ограничивая прыть, какая незаменима была в ведьмачьем непростом ремесле… Посему каждое свое полученное ранение — если только дотягивалась до него рука и не было оно при этом поганым настолько, что уже вмешательства врачевателя требовало — сам себе залечивать старался ведьмак. Еще и чекань сберегал таким образом — платить ведь требовалось лекарю, и уходила на оплату ту нередко вся награда, заработанная за исполнение ведьмачьего заказа. Знал он, как делалось то в общих чертах, и теперь и на теле воспитанника применить сии навыки намеревался. Однако же опять — не сравнить было подвергнутый мутациям крепкий ведьмачий организм с худощавым хрупким тельцем отощавщего дитенка: союзником ведь была для ведьмака его закаленная плоть — любое терзание могла она вынести, токсины и яды без вреда воспринять, да и хвори поганые не цеплялись к ней вовсе. Здесь же… Не был уверен ведьмак, что выдержит мальчишка пережитое ранение даже при помощи своевременной: не было у него выносливости ведьмачьей да и просто сил необходимых… Но оставить его нынче без вспоможения — на смерть означало обречь, а посему принял мастер решение без всяческих пустопорожних сомнений.       Прокалил он таким образом все инструменты необходимые, после побросав их в спирт, и засим к замершей над мальчишкой вежевухе вновь обратился: «Найди мне кожаный ремень. Иль тряпку какую-нибудь». И как явилась к нему с тряпицей оной будто бы впавшая от всего увиденного в полузабытье женка, в рот забывшемуся воспитаннику меж зубов вретище данное всунул — дабы не прикусил язык и не раскрошил себе резцы измученный страданием мальчонка. Взялся далее ведьмак за бутыль со спиртом паленым сызнова, протянув ее Грете, да и изрек непреклонно: «На руки мне слей». Потерла шею свою морщинистую вежевуха — будто бы насилу доходили до нее, пораженной, надсадные слова убийцы чудовищ — а после и выполнять повеление снова кинулась: переняла из рук его бутыль, откупорив сургуч на нем спешно, да и чуть накренив, на протянутые в свою сторону ведьмачьи ладони проливать оный спирт принялась — ополоснул Освальд руки, встряхнув их над земляным полом, и к впавшему в беспамятство Мирошку наконец поворотился. «Возьми его крепко за плечи и не выпускай, — обратился он засим строгим тоном к вращающей глазами Грете и пояснил сразу следом: — Сейчас верещать начнет». И как, чуть помедлив, схватила женка мальчишку за его костлявые угловатые плечики, склонившись над ним в три погибели и буквально вдавив его без милосердия в лавку, взялся далее за припасенное полотно: отделил от него ветошку и, смочив ее обильно в спирте, края мальчишечьей вареди принялся обтирать беспощадно… Так и взвыл в то же мгновение казавшийся доселе абсолютно бездыханным себемиров сыночек — аж выгнулся он беспримерно, инстинктивно отстраняясь от обжигающего плоть пропитанного спиртом вретища и извиваясь в дрогнувшем захвате вежевухи, да только вцепился шуйцей ему в шею мастер да и вдавил сильнее в лавку, чуть прикрикнув:       — Тихо! Терпи и не вертись. То надо сделать, — и не обращая более внимания на горькие стенания мальчишки, лишь только дальше обтирать края пореза начал: прошелся вдоль покромки раневой, обтерев ее как следует от свернувшихся красных подтеков, и после отложил побагровевшую от крови ветошку обратно на поверхность табурета.       Даже тогда почти что и не успокоился несчастный салажонок, продолжив горестно стонать и морщить личико. Осмотрела его напряженно заметно побледневшая в неясном свете лучины женка, руки своей не отнимая тем не менее: заметил своим взыскательным взором ведьмак то, как дрогнуло сызнова лицо ее нескладное от сего ужаснейшего зрелища — жалко ей, видать, терзающегося сопливца сделалось, содрогнулось что-то в той впалой старушечьей груди… Обратила она дальше лик свой к убийце чудовищ да и вопросила хрипловатым подскрипнувшим голосом:       — Нешто не болит у тебя сердце? Вона как страдает ребятенок. — Помолчал ведьмак, вместо ответа к сваленным в котелок со спиртом ножам примеряясь, а после и ответил надсадно:       — Болящим сердцем делу не поможешь, — и за нож с длинной ручкой и лезвием коротеньким взялся. Так и вздрогнула в то же мгновение округлившая глазища ошалелая Грета, шею свою вытягивая и рот беззубый приоткрывая — головой из стороны в сторону повертела и возопила наконец возмущенно:       — И что ты… изувер окаянный, на живую кромсать его всамделишно собрался?!       — А как иначе-то? — прорычал остервенело Освальджик, на короткий миг даже оборачивая к ней гневливо лик свой брыдкий: хоть и была ему сия вежевуха доселе полезна в деле нелегком, только лишь сбивала она нынче речами своими порожними сосредоточившегося мастера — токмо время терял он тут с ней, слабел ведь мальчонка с каждым прожитым мигом, пока незакрытой оставалась варедь его скверная. Отняла от дитячьих плечиков руки свои возмутившаяся женка, всплеснув ими взбелененно, и затем прокричала, едва не навалившись на скамью:       — Уморишь ты его, кровопивец! Не выдержит мальчишка кручину-то такую! Ты бы хоть отвара макового дал ему пригубить что ли, живорез ты чертячий!..       — Где ж я тебе возьму сей отвар в этом месте паскудном?! — рявкнул злобно на нее осерчалый ведьмак, поддавшись вперед и оборвав речь постылую своим криком буквально на полуслове, да только подскочила тут на месте Грета и к одному из ларей своих прогнивших метнулась, прытко вынув оттуда крупную закупоренную склянку, доверху наполненную мутным тягучим раствором, и вернувшись засим вместе с нею к застывшему убийце чудовищ. Так и вперил ведьмак озадаченно взгляд свой придирчивый к зажатому в ее длани пузырю, попутно сосредоточенно делая вдох и пытаясь по едва уловимому аромату определить навскидку состав закупоренного в сей склянке странного зелья: донеслись до его чутья сквозь режущий запах молочной кислоты и едва уловимые нотки вываренных маковых зерен да двоегрота терпкого… Осклабила истрескавшиеся губы женка, склянкой оной перед лицом ведьмачьим потрясая, а после и промолвила:       — Так ты спросил бы что ли, окаянный! У меня восе имеется, — и, по-видимому, приметив хмурый да недоверчивый взор мастера, бесприветным тоном пояснила неохотно: — Стало у меня крестец ночами треклятыми хватать… да так скручивает нестерпимо-то, что полночи анафемской вынупору верчусь, яко неприкаянная… Ну и пришлось, стало быть, к стервятнику этому поганому, чародею-то, на поклон плестись, дабы отвадил он хворь мою клятую. Вот он мне склянку оную и вручил-то, наказав по чарке перед отходом к спанью выдуживать: боль-то не сняло, зато хоть почивать начала!       Призадумался ведьмак прилежно: хоть и не было у него уверенности полной в безвредности отвара чародейского, все ж негоже было и в самом деле оставлять сопливца бедного терзаться столь жестоко — могло и не выдержать дитячье измученное сердце испытания сего тягчайшего. Сам-то ведьмак привык шить свои раны безо всяких отваров: ремень меж зубами совал, чтобы терпеть маету было проще, да и принимался за дело, лишь изредка кривясь да впиваясь клевцами в грубоватую кожу. Но неразумно было требовать того же от мальчишки: уже и так настрадался горемычный Мирко беспримерно — и то ли еще поджидало его, сирого, впереди… Слишком уж высокой была вероятность поганая помереть ему вскоре, а потому помыслил мастер, что не лишним было и опробовать то крохотное вероятие на благополучный исход для сопляка. Прикинул он навскидку, и что делать потом ему придется, по окончанию работы тяжкой: не должно ведь было взаправду оставлять ребятенка под действием отвара ядовитого да усыпляющего столь надолго — мог его ослабленный малокровием организм не выдержать и сей нагрузки скверной. Обязательно снять интоксикацию надобно было, и имелось в ведьмачьем скарбе испытанное средство для цели оной. Белый мед, зелье особливое, что носил осмотрительный мастер при себе ежечасно. И пусть и беспокойно ему было своей же дланью вливать в уста воспитанника эликсир ведьмачий, какие в подавляющем большинстве своем верной смертью для простого человека являлись, оную микстуру, учитывая эффект ее оздоровляющий, можно было попробовать дать и мальчишке, входили ведь в состав ее алхимические соединения, что обыденно связывали надежно даже мощнейшие убийственные токсины, которыми вынужденно травил себя ведьмак… Не должно было в теории навредить мальчонке то зелье, ведь назначение его как раз и заключалось в снятии интоксикации. И хоть и делал ведьмак его базовую эссенцию из высушенных цветков жимолости дикорастущей, какую снедать простому человеку не можно было николиже, нейтрализовывал он затем имевшийся в ней яд вторичной перегонкой вытяжки в присутствии толченых до порошка горчичных семян, что разлагающий его энзим содержали. Да и в обычных декоктах снимала трава та горячку хворобную: даже и сам мастер изготавливал на продажу из цветков оных разбавленный настой целебный в пропорции один к сорока для излечения хворобы глазной у люда простого — отрезан ведь он от заработка привычного в присутствии воспитанника оказался. Нет, не должен был навредить сопляку Белый мед. Требовалось, конечно же, организму дитячьему несравнимо больше времени на усвоение эликсира, нежели чем ведьмачьему — не обладал ведь тот метаболизмом столь стремительным, — и время могло оказаться упущенным, но все ж решил попробовать ведьмак. Скривился он сперва по обыкновению своему, а после и в сторону зажатой в вежевухиной ладони склянки головой мотнул, проскрежетав зубами: «Дай мне пригубить», — понять ведь концентрацию и состав отвара макового надобно было. Откупорила женка ворчливая пузырь свой да над табуретом к губам поддавшегося к ней вперед и вытянувшего жилистую шею ведьмака поднесла, накренившись: взялся тот корявыми неподатливыми устами за горлышко склянки, после чего маленько втянул горьковатый отвар внутрь себя, попробовав его на языке и из-за недуга свойского пролив часть пригубленного на земляной пол. Просмаковал он неприятную горечь, одновременно с тем определяя бесхитростный состав декокта: был тот отвар сварен на молоке в пропорции примерно один к двадцати из высушенных маковых зерен, к которым примешаны были для синергии эффекта в едва ощутимых количествах еще и растертые до порошка семена двоегрота — ощутил ведьмак их терпкий горьковатый привкус. Двоегрот, по мнению Освальда, уже явно был лишним, однако же выбора иного не оставалось. «Добро. Дай ему треть ложки», — изрек он наконец дозволительно, и вежевуха засуетилась, бросившись подсоблять, чем могла. Отмерила по указанию ведьмачьему необходимый объем, да приподняв чуток вновь забывшегося мальчонку, изо рта его зажатую меж зубами тряпку вынула: стиснула далее челюсть его, вынуждая малость рот приоткрыть, да и залила внутрь содержимое черпачка. Так и лег сызнова на лавку бессознательный ребятенок, как отпустили его руки женкины: даже и не почувствовал он, по-видимому, как влили ему отраву в уста…       Не было времени выжидать слишком долго. Вновь указал на вретище Грете сосредоточенный мастер, и как со вздохом кручинным зажала она тряпицу снова меж челюстями мальчишки, за прежний нож заготовленный взялся… Ухватил он с одной стороны края вареди мальчишечьей шипцами, десницею нож плотно стиснув, да и резкими, но выверенными движениями так и принялся иссекать ее кромку… Уже почти что и не ощутил терзания измученный себемиров сынок: лишь изредка срывался с его уст тишайший стон, как, видать, входил в его тело край вострого лезвия чересчур глубоко, и глазки также не открывал он более. Замерла подле разложенного на лавке обессиленного ребятенка и словно впавшая в заторможенность Грета: водила она вытаращенными поблескивавшими в свете лучины глазищами по ужасающей ране мальчишечьей, наблюдая за бесстрастными действиями мастера и иногда перемежая дикий взгляд и на бледное дитячье личико, а после и не выдержала… Присела она тихонечко на землицу притоптанную у изголовья Мирошка да и головку его обеими ладонями обхватила, рот беззубый приоткрыв и прижавшись затем к разбитому челу мальчишкиному своей морщинистой щекою. Поводила костлявой дланью по затылку его взмыленному, перебирая кривыми пальцами слипшиеся от испарины дитячьи тонкие волосья, да и нашептывать принялась: «Ах ты несчастный щуреночек… И за что тебе страдания-то такие посланы? Сохранит тебя Мелитэле, паголенка-то, потерпеть только надобно, родненький…» Молчал в ответ мальчишка сирый. Ничего не отвечал и убийца чудовищ, однако же и препятствий напрасных не чинил: было ведь и в его безжалостном сердце понимание отдаленное, что иной раз нуждались люди в таком трепетном порожнем утешении… Обыденно строгий да нетерпимый к слезам, равно как и к любому излишнему проявлению чувств, не бранил он тем не менее воспитанника своего негодного за проливаемые слезы тоски об отце да матери — одергивал тогда лишь, когда совсем забывался мальчишка. Хоть и лишен был ведьмак сызмальства любви да ласки хоть сколь бы то ни было ничтожной, только лишь ненависть по отношению к себе с малолетства наблюдая, имелось и у него понимание смутное, что превратно было ограничивать салажонка в переживании оном суровом. Да и знал он, что затянется та рана на мальчишечьей душонке со временем. У всех учеников ведьмачьих затягивалась…       Меняя то и дело ножи, иссек ведьмак таким образом осторожно все края резаной вареди воспитанника, промокнув затем чуть выступившую по краям ее кровь заготовленной ветошкой — превратилась теперь рана на спинке мальчишечьей в аккуратный прилежный разрез. Отложил засим Освальджик нож обратно в котелок со спиртом и далее щипцами иглу очищенную ухватил: продел в нее ухваченную пинцетом вымокшую леску рыбачью да и склонился пониже к мальчишке. Наконец-то пригодна была проклятая рана для шитья. Отступив от конца разрыва на толщину мизинца, пропустил искривившийся сосредоточенный мастер иглу вместе с леской внутрь обескровленной мальчишечьей плоти, проведя под раной и вынув затем с оборотного края, отчего осталась в глубине одна лишь только леска навощенная, а после и накрутил оный волос вокруг щипцов заостренных, стянув его туго да и в узел завязав, отчего свелись края раны поганой воедино. Лишь только вздрогнул едва видимо несчастный салажонок да выдохнул со стоном тихим: в забытье впал окончательно под действием женкиного сонного отвара — уже почти и не чувствовал он боли жгучей, скрывшись бессознательно от тягот враждебного мира. Затянул так ведьмак два узла поверх стежка, а после и отрезал леску — получились края вареди нынче затянуты ею прилежно. Так и припустился он штопать мальчишечью рану и дальше — снизу вверх, ушивая первоначально наиболее глубокие ее провалы: проколет иглой с двух сторон, проведя внутрь плоти навощенную леску, затянет потуже, обвяжет крепкими узлами да и отрежет, поднимаясь все выше и выше… Воцарилось молчание гнетущее в утонувшей в полумраке тесной клети: лишь неравномерное биение трех сердец нарушало тишину ту гробовую через силу. Всплакнула малость вежевуха, отяжелевшую мальчишечью головушку к щеке своей неловко прижимая: пошатнулась она, видать, все же рассудком вахлацким, всяческую власть над чувствами навеки потеряв — да и что взять с нее возможно было, с сумасбродки? Утешилась она, тем не менее, вскорости, убедившись, что не чувствует уж терзания жестокого мальчишка — уселась заместо этого над похолодевшим дитячьим плечиком да и за работой мастера наблюдать вновь принялась, выкатив ошалело свои не успевшие еще просохнуть белесые глазища. Так и прорезал, наконец, ее хрипловатый голос звенящую тишину в заволглой хате:       — И где это ты хитрости диковинной такой-то научился? — Помолчал сперва весь передернувшийся от ее расспросов ведьмак, затягивая узел на плоти воспитанника потуже и только лишь прислушиваясь к тому, как чамкает губами своими в нетерпении постылая женка: все ж таки повадилась эта халда проклятая трепать языком своим от безделицы, отвлекая его от скрупулезной работы! Тем не менее, смягчился он самую малость позжее, как вспомнил, что и полезной надысь явилась для его дела вежевуха сия.       — А где придется, — надсадным вкрадчивым тоном прозвучала его речь после этого. Помолчал еще некоторое время сосредоточенный мастер, не отнимая взор от бледной спинки воспитанника и отсекая лишний край лески своими заостренными щипцами, а Грета полоумная так и взвилась от беспримерного бесстыдного любопытства, рот свой беззубый вновь осклабив и голову чуть накренив, отчего рассыпались волосы ее спутанные по всему покрытому пежинами неприглядному лику.       — А себе, стало быть, страхолюдина ты несусветная, увечья свои ты также сам штопаешь? — выпалила она как на духу, засыпав его дрянными расспросами. — И эту вот варедь свою мерзкую на брюхе ты, значица, тоже сам обшил?       — …Нет. То лекарь штопал, — насилу выплюнул Освальд и только ниже над мальчонкой склонился, не намереваясь продолжать порожний разговор.       Проделал он так вдобавок несколько последних стежков, исчерпав всю навощенную нить сполна, пока не оказалась рана мальчишечья сшита: лежал теперь несчастный салажонок весь похолодевший, беленький, что врасенец седой, а через спинку его изувеченную длинный безобразнейший шрам тянулся, какой перехлестан непомерно был тугими швами из лески рыбачьей… Не слишком уж аккуратно смотрелся рубец тот мерзейший — перетянул кое-где убийца чудовищ швы сильнее, чем надобно было, отчего нашли местами лоскуты рассеченной мальчишечьей плоти внахлест друг на друга. Остановилась, впрочем, кровопотеря его страшная, а иной задачи и не ставил себе мастер. Хотя бы жизнь сопляку сохранить он старался, а как теперь заживать сия варедь паскудная будет, неведомо было ему уж нисколько: заканчивался ведь на том опыт ведьмачий— только лишь по примеру свойскому судить о дальнейшем исцелении мог он, но не годилось то сравнение нисколько. И пусть и дышал по-прежнему сопливец многострадальный, пусть и трепетало в груди его жестоко истерзанное болью сердечко, видел проницательный убийца чудовищ, что едва лишь теплилась оная искорка в тельце мальчишечьем. Преждевременно было судить о свершении — тернистой дорогой пошел нынче Мирко. Не узнать его теперь уж было: обыденно вертлявый, взбалмошный и неугомонный, извечно заинтересованный беспримерно в своем немыслимом несусветном вздоре, лежал теперь изувеченный себемиров сынок на скамье, словно неподвижное восковое изваяние — свешивались безжизненно вниз его худощавые белые ручки, недвижимо лежала вдоль лавки побледневшая от малокровия спинка, а взмыленная от проступившей ледяной испарины дитячья светлая головка ныне уж завернута набок грубовато была… И личико взмокшее с полуприкрытыми осоловевшими глазками и воткнутой меж зубами старой тряпицей одно лишь страдание неосознанное выражало… Намучился бедный ребятенок не по годам. Хорошо, что не видел его в виде таком располосованном оставшийся полоумным отец: не выдержало бы, поди, сердце отцовское зрелища сего кошмарного. Погано и ведьмаку на душе чернейшей сделалось: вновь вспомнил он со свербением паршивеньким в груди, что именно его стараниями дошел разнесчастный мальчишка до состояния такого ужасающего. Своей ведь дланью по сути искалечил воспитанника убийца чудовищ: сам обрек на непомерную муку, а возможно — и на смерть преждевременную… И вот лежал теперь салажонок кручинный перед глазами его строгими — обескровленный, изнуренный, болезный… Ничего у него, сирого, не осталось: даже рубашечки своей и жилетки, последнего напоминания о прежнем беззаботном существовании. Всего лишился нынче мальчонка бездольный: босой, раздетый догола да продрогший — в одних лишь штанишках изорванных своих он остался. Тоненький, худой — аж ребра проступали на боках — весь изъеденный клопами, криво стриженный, пришибленный острастками суровыми — вот до чего довел его опекой своей хладнодушной ведьмак! Уже в такое же рванье поганое в изодранных грязных лохмотьях превратился рядом с ним себемиров сынок: до того уже неотличим по виду от брыдкого мастера стал, что начали уж иные встреченные по невежеству своему глубокому за ублюдка ведьмачьего его принимать! Вот и угробит его нынче ведьмак. Заморит окончательно стараниями окаянным своими. Ведь непотребное и не мужское все же то дело было — дитенка страждущего за собой по бездорожью, топям да чернолесью лихому таскать… И уж тем более, не ведьмачье.       Обтер ведьмак напоследок протянувшийся через всю спину воспитанника шрам намоченной в спирте ветошкой, и вновь едва заметно содрогнулся сквозь забытье свое кручинный Мирко. Никак не среагировал тем не менее мастер — лишь протер его спинку досуха, убедившись в том, что не сочится более кровь мальчишечья сквозь сомкнутые края страшной раны, и засим к отстранившейся было вежевухе обратился: «Поди ближе. Подсобишь мне». Приподнял он далее издавшего едва различимый стон бессознательного ребятенка, усадив его на лавку, и как подхватила того под костлявые плечики руками своими дергаными Грета, заготовленное полотно обматывать вокруг боков дитячьих принялся — в несколько слоев обвязал, пока не легла ткань оная накрепко, закрыв собою все истерзанное тело воспитанника. Постанывал тихо мальчишка несчастный, сквозь забытье насилу отзываясь на грубые развороты своего обессиленного тельца одними лишь вздохами горькими. И совсем уж плох становился он, многострадальный: оглушенным и неподвижным делался, все глубже проваливаясь в беспросветную тьму — снимать ему интоксикацию от принятой внутрь отравы уж надобно было скорее. Взялся далее Освальд за черпачок деревянный, с какого еще совсем недавно поила женка запальчивая себемирова сынка отваром маковым, и далее фиал свой с Белым медом из поклажи извлек: даже стоя в стороне и по капле отмеряя нужный объем — не можно ведь было вливать в исхудавшего дитенка полную меру концентрированного зелья, какое по силе эффекта своего на самого убийцу чудовищ рассчитано было — приметил он краем глаза, как аж дернулась от возмущения оставшаяся удерживать мальчишку вежевуха. Аж глазища свои выкатила сызнова, чуть не выпуская бесчувственного Мирошка из захвата крепкого, как увидела, что собирается уж нынче украдчивый мастер поить воспитанника зельями своими. И как подступил тот ближе, ложку в деснице своей зажав — разом отвернула голову дитячью, завопив истеричным да отчаянным гласом:       — Ты что… вообще одурел уже в край?! Вот изверг же окаянный — даром-то что убивцами бессердечными породу вашу гнусную зовут! Мало ты накромсался его плоти-то, видать — так теперича еще и отравой своей поить вознамерился, мутант паршивый?!       Так и призадумался в тот момент ведьмак, откуда же познания такие широкие об опасности эликсиров ведьмачьих иметься могли у сей бездумной женки в такой глухомани постылой: обыденно, напротив, одно лишь паскудное любопытство проявляли вахлаки поганые, завидев в имуществе ведьмачьем склянки с зельями — иные и руки свои грязные тянули, опрометчиво намереваясь стащить пару штук на погибель свою из-под носа у стервозного мастера… В одной из бесчисленных глухих деревень чуть ли не изо рта у пьянчуги местного вырвал фиал свой граненый ведьмак: после протянул глупца за собой, за ворот взявши, через добрую половину станицы волоком таким протащив, пока не сыскалась им на пути кривая будка собачья — бросил так далее ярыжника горького в лужу и прямо на глазах его вахлацких под свою извечную брань изловленному псу зелье то в глотку залил… Скончалась тогда на месте животина несчастная, в конвульсиях пред застращанным до полусмерти мужиком забившись — а мастер жестокосердный еще и сверху проклятиями своими того пришиб, разъяснив ему предметно, что не можно было человеку или скотине простой эликсиры ведьмачьи испивать легковесно. Погнали его тогда из деревни всем скопом преисполнившиеся возмущением мужики — еще и за животину, всуе загубленную, пару монет уплатить заставили, какие швырнул им под ноги в дорожную слякоть взбеленившийся ведьмак: хорошо хоть успел тогда убийца чудовищ награду свою за исполненную работу стребовать с них зараньше. Так и поплатился ведьмак за урок, преподанный сквернавцу ярыжному: не слишком уж и жаль ему было житье поганое пьянчуги — да только смекнул он вовремя рассудком своим, что, поди, и в убиении вахлака обвинят его в противном случае бездумные кметы — ведьмачьим же пойлом отравился бы тот… Посему остановил. Спас мастер никчемного олуха от смерти верной — а в ответ одни лишь проклятия да убытки получил, яко всегда. Не имелось у простого люда понимания хоть сколь было малого, насколько опасными для их жизни микстуры да зелья ведьмачьи на деле пребывали. Посему и подивился в некой мере Освальджик, откуда же женка крикливая, сия простая сумасбродная кметка по имени Грета, что запустила себя уж через край, в голове своей хворой разумения такие хитростные иметь могла.       — Ты-то что знать об этом можешь, халда скудоумная?! — гневливо прорычал в ответ он, подступая ближе, но и осмотрительно заводя свою руку с черпаком чуть назад — дабы не попыталась выбить ее в порыве дрянном пустоголовая женка. Однако же стоять на своем осталась несговорчивая Грета, сразу же в нападение на него припустившись:       — А вот лицезреть мне доводилось! Али ты воображаешь, что ты первый такой урод угребищный с зенками змеиными сюды приблудился?! До тебя втагода и другие такие же, бывалоча, захаживали!       — Это когда же? — весь искривившись в недоверии, желчно выплюнул ведьмак, да только так и взвизгнула Грета:       — А вот в дни оны, когда я еще девкой младой на выданье-то была! Скликал единаче староста в хутор одного такого выродка, как вампырь нечистый у нас недалече на развалинах обосновался-то — дабы он бестию сию пришиб. Ну и как убрел ведьмак — вампыря-то выискивать, значица — сынки корчмаря, у какого, стало быть, остановился вымесок тот на постой, склянки с отравой оной в поклаже его ведьмачьей сыскали и давай на спор хлобыстать… — Покорежился мастер еще того сильнее, потому как оформилось в следующий же миг в его безмилостном черном разуме отчетливое понимание того, что случилось в переплете том безотрадном далее: должно быть, вновь убыток понес из-за кметовой глупости убийца чудовищ; вновь без платы покинуть надел оказался по итогу вынужден, еще и поклажи своей лишившись — посему как не слишком уж щедры в расчетах своих с цехом ведьмачьим заказчики становились, как помирали в присутствии ведьмаков ни с того ни с сего их отпрыски неразумные. А вежевуха разошедшаяся, сотрясая неистово в руках своих сухих бессознательного себемирова сынка, лишь продолжила вопить хриплым гласом: — Убились ведьмачьей отравою-то с ходу! Батька-то ихний, значица, даже добежать вовремя на вопли-то сыновние не успел: кровь-то у них из горла вместе с пеною пошла — во как! Троих сыновей лишился в одночасье мужик бедолажный! А этот выродок, ведьмак-то поганый, воротился, стало быть, с башкой вампырской и, увидев дело оное, скандал закатил: компенсацию, понимаешь ли, за убытки-то свойские с отца ревущего требовать начал, стервятник! Мол, плати теперича, мил человек, раз уж сынки твои разнесчастные впустую зелья-то мои перевели! И не успокоился, стало быть, убивец паршивый, покамест плату свою не стребовал!       — Везде одно и то же! — выпалил серчало сквозь зубы сведенные Освальд. — Вечно лезете вы, вахлаки паскудные, в то, что не разумеете рассудками своими дрянными порожними! Сгинь, стерва паршивая! Прочь пошла! Я сам разберусь, что мне делать с мальчишкой! — Но только же вновь отвернула от него лицо мальчишечье вежевуха ворчливая: аж через лавку перескочила ногами босыми своими да грудью пред мастером встала, заслонив собою сирого мальчонку.       — Не дам тебе, уроду стращавому, ребятенка гробить! — бешено взвыла она, пытаясь дланью свободной до черпачка ведьмачьего дотянуться — чтобы опрокинуть, стало быть, бесценные капли эликсира на пол земляной. Так и остервенился беспредельно ведьмак, взбешенный напрасной тратой времени: отступил он сперва на шаг, отдалившись от женки скандальной подальше, а после и шуйцу пред нею занес угрожающе, зарычав непоколебимым злобным тоном:       — Не спорь же со мною, курва проклятая! Знаю я, что делаю: не для того сейчас перевел столько запасов своих, чтобы теперь уморить сопляка по недосмотру сбреховатому, — а далее и угрозы на женкину сумасбродную голову насылать принялся беспощадно: — Но ежели прольешь ты нынче эликсир мой, стерва… или же иначе мешать мне вознамеришься, расшибу я чело твое скудоумное! Еще и рассудок засим отниму — дабы неповадно было пререкаться со мною в дальнейшем! Мой то сопляк, а посему я решать буду! — Постояла перед ним еще некоторое время в безмолвии полном Грета, лишь губами от возмущения шлепая, но как всмотрелся ей Освальджик в глаза ее дурные угрожающе, так и отступила наконец неохотно, освобождая ему доступ к мальчонке, но при том все ж чертыхаясь через меру:       — Вот поглядишь ты сейчас, образина, поглядишь… Преставится ребятенок-то из-за самоуправства твоего окаянного!.. Таки уморишь ты душу безвинную!..       Ничего более не ответил убийца чудовищ на речи ее серчалые — лишь только к воспитаннику подступил и, тряпицу изо рта его вынув да челюсть дитячью в шуйце стиснув, в раскрытые уста его эликсир свой как можно глубже влил, сразу же зажимая рот мальчишке как можно крепче и уже точно зная, что случится дальше… Зашелся в следующий же миг многострадальный салажонок в мучительном приступе кашля: аж скрутило его изнутри беспримерно — сжалось, видать, горло его нежное от невыносимой горечи ведьмачьего зелья… И только как отпустил его приступ жестокий, разжал, наконец, и ведьмак свою руку. Совсем обмяк кручинный ребятенок: буквально повис на удерживавших его вежевухиных кистях. Измотало его испытание ужасное вконец: последние жилы из несчастного повытягивало. Поднял его мастер наконец на свои руки, более не переворачивая и не сгибая насильно, пронес рачительно через клеть и на женкину отсыревшую кровать уложил спиной кверху — вновь лишь едва слышимый слабый стон издал измученный Мирошек, как коснулось его тело холодной поверхности застеленного вахотной смятой простынею сенника: судорожно содрогнулся, пытаясь поежиться, да и затих, как и прежде. Ох, и намучился же он… «Все, все. Отдыхай», — промолвил ему негромко Освальд и затем тонкое одеяльце из ватолы на него по самые плечики натянул, укрыв продрогшего воспитанника от волглости и хлада наполовину развалившейся хибары. Все, что в силах его было, сделал ведьмак для сопливца несчастного — дальнейшее же только от самого истощенного дитячьего организма зависело… Задержал на его обескровленном личике еще ненадолго взгляд свой тяжелый убийца чудовищ, скользнув оным взором по мальчишкиным прикрытым глазкам, сжатым синюшным устам да слипшимся на лбу волосенкам, и засим обратно к лавке пошел, придвинув ее сызнова к стеночке и после утомленно опустившись сверху в свербящей душу тяготящей задумчивости. Откинулся он так взадьпят, спиною прислонившись к пристенку, а после и голову закинул чуть назад, коснувшись затылком неровной поверхности и перекрестив в неизъяснимой жестокой усталости на груди своей сухопарые жилистые руки. Устал он скверновато все ж на деле. Однако хуже той усталости было ощущение истой неопределенности, заполнившее собою нынче все нутро бесприветного мастера: саднило ведь препаршиво у него на очерствелой душе от всего произошедшего — и еще хуже того разболелось, как призадумался он крепче над судьбой бездольного мальчишки — теперь уже в покое тягостном. Не заслужил сопляк таких терзаний все же… Каким бы вертлявым, рассеянным да несносным он ни был — вот этого не заслужил. И хоть и бил его своей же рукой ожесточенный ведьмак безо всякой жалости, хоть и бранился на безрассудного воспитанника словами суровыми да гнусными, хоть и поучал его методой самой что ни есть строжайшей да безмилостной — все ж жалко салажонка несчастного ему в глубине души своей делалось. Словно свербело что-то на сердце том паршивенько, царапая собою пакостно какие-то редчайшие оголенные струны ведьмачьего озлобившегося нутра: ошибку ведь непростительную наперекор воле своей совершил жестоконравный мастер — привязался он к мальчишке душою нерасчетливо. Вопреки голосу рассудка привязался.       Глупость сотворил немыслимую. Невообразимую, недопустимую, неоправданную — и не представить себе было ошибки сквернее, чем та. Самым ведь необдуманным и безрассудным поступком то было для ведьмака — позволить себе привязаться нутром своим к малолетнему воспитаннику, какой еще и Испытания травами в наделе цеховом не прошел! Непреложным ведь и неписанным правилом то было в цеху их ведьмачьем: ни при каких условиях не взращивать в душе своей привязанность к мальчишкам, что ученичество суровое в крепостных стенах у убийц чудовищ проходили. И пусть и не каралось нарушение завета того негласного николиже, жестоко расплачиваться обыденно приходилось за безрассудство свое преступившим его ведьмакам: гибли ведь, как правило, на первом же испытании по большей части все привезенные в надел мальчишки, не выдерживая и начальной фазы мучительных мутаций… Немногие лишь выживали. И те погибали нередко, бывало, так и не закончив своего ученичества: кто тренировок тяжелейших не выдерживал, кто всуе умирал уже на большаке — выходя бродяжничать впервые подмастерьями под присмотром взявшихся учить их премудрости ведьмачьего ремесла старших наставников, что знак цеховой уже носили на шее по праву… Иные же из них уже и на итоговом испытании гибли, так и не сумев заполучить в свое владение зачарованный ведьмачий медальон. Множество несостоявшихся ведьмаков знавал суровый Каэр Морхен, а посему и старались выжившие убийцы чудовищ не привязываться к новоприбывшим ни под каким предлогом: горечь ведь то напрасная была потом для сердца. Неразумно было обрекать себя на лишние страдания, вот и Освальд всеми силами стремился избежать такой ошибки: знал ведь он, что отольется ему затем наверняка привязанность дрянная та к мальчишке… Расплачиваться будет он за свою глупость раной душевной. Все тщетно оказалось по итогу, тем не менее, ведь даже и помыслить до того не мог бывший обыденно всегда равнодушным к окружающим ожесточенный да обделенный судьбою ведьмак, что всколыхнутся при появлении мальчонки и в его беспросветном черном нутре какие-то не до конца очерствевшие струнки… И пусть и относился хладнодушный мастер предельно сухо к воспитаннику своему горемычному, уже совсем скоро привязался он к бестолковому сопливцу, невзирая на стервозный строгий нрав — даже несмотря на все окаянства нестерпимые мальчишечьи привязался, ведь в коем-то веке появилась рядом с ним другая живая да трепещущая душоночка, о какой заботу свою проявлять оказался вынужден суровый убийца чудовищ. К одиночеству извечному приговорен ведь с рождения он был: всеми презираемый и никому не нужный ублюдок, омерзительный, извращенный колдовскими ритуалами, ожесточенный, сквалыжный, сварливый — повсюду ходил он один, вжившись уже в одиночество оное. Тут же впервые за все его годы иное живое созданьице вдруг появилось с ним рядом — слабая, тщедушная душонка, какая уж точно пропала бы одна: и хоть и привык уже строгий мастер резко просыпаться да хвататься за нож от каждого тихого шороха, все ж как-то непривычно безмятежно ему становилось на сердце, как просыпался он и слышал, что билось рядом с ним еще и сердечко мелкое мальчишечье. Будто бы сам утешался он нутром своим незаметно, когда безмолвно наблюдал среди ночи, как тихо посапывает притомившийся в тяжелой дороге и наконец-таки уснувший мальчонка. Хоть кто-то живой теперь был рядом с ним. Никак не выражал свои чувства ведьмак. Да и не знал он, как их выразить. А если даже и догадывался, то чаще всего нужным отнюдь не считал — ведь было то чем-то запредельным, расхолаживающим, пустым да неуместным для него. И все же в ответе отныне он был за воспитанника. Потому как не вещь то была неодухотворенная, а душонка живая.       Паршиво ему будет на душе, ежели все же помрет по итогу мальчишка. До того паршиво, что не описать.       Посидел так без движения еще некоторое время ведьмак, а затем все же поднялся, убирать свои разложенные на табурете пожитки принявшись. Сложил он так обратно в поклажу все свои инструменты да остатки прочие имущества, а после приметил и то, как бессознательно двигает сухими губами мучимый жаждой Мирошек: смочил тогда мастер обильно в воде оставшуюся нетронутой тряпицу и засим подступил с ней к разложенной мальчишечьей постели, опустившись с краю рядом. Просунул он далее ладонь под холодную щеку воспитанника, приподнимая ему отяжелевшую головушку, да и поднес к его губам оную смоченную ветошку, сжимая ее легонечко, дабы не захлебнулся ненароком лежавший без сознания дитенок. «Пей давай. Сейчас тебе потребно много пить», — негромко молвил он мальчишке, глядя на то, как инстинктивно вбирает в себя тот заклеклыми бескровными устами изливающуюся из тряпицы спасительную влагу. Сушило ведь теперь бездольного мальчонку после принятого внутрь эликсира еще того невыносимее, притом что и без того немало крови потерял он от ранения… Напился таким образом воды настрадавшийся Мирко и только голову сильнее откинул, так и не придя ни на мгновение в себя — оставил его тогда ведьмак, вновь расположив тихонько на подушке. Только испарину на мальчишечьем рассеченном челе промокнул, молча проведя краем вретища по бледной коже страдальца.       Вернулся он засим на свое прежнее место и опустился обратно на лавку. Грета ворчливая штопать платье свое изодранное уселась в другом углу комнатушки, даже не совлекши его предварительно с себя, хотя и непохоже было вовсе, что мог воспретить ей, бессовестной, совершить то обыденный женочий стыд — а посему теперь уж ничто более не отвлекало призадумавшегося мастера от помыслов о жестоком переплете. Задумчиво рассматривая гнетущим въедчивым взглядом побледневшее от кровопотери личико воспитанника, прокрутил далее в разумении своем ставший мрачнее обычного мастер все то, что случилось с ними двумя с себемировым сынком надысь во враждебном чернолесье: разговор свой нелегкий с проклятым стервецом Вильмериусом, окончившийся маловразумительным да туманным предостережением мерзавца о недопустимости кровопролития, последующее изгнание из чародеевой башни, осуществленное посредством телепортации; внезапное появление среди лесной глуши невесть откуда взявшейся поганой мертвячки, девки бадражной Агнешки, на которую клинок свой посеребренный оказался вынужден обнажить чуть было не застигнутый врасплох ведьмак; весь свой бой дальнейший с тварью, когда несколько раз в шаге был он от того, чтобы с удара умертвить вдрызг паскуду; и наконец то, как обнаружил он уже после схватки нелегкой ползающего по земляной тверди жестоко раненого салажонка… Один в один повторилась на спине мальчишечьей та скверная рана, какую нанес мертвячке вложившийся в удар сполна ухищренный убийца чудовищ: даже глубину и очертания свои сохранила, пронзив беспощадно несчастного Мирко. Не могло существовать тому иного объяснения, окромя воздействия неких гнусных чар — стиснул зубы свои до скрежета ожесточенный мастер, как оформилось в его пытливом разуме напоминание суровое о том, что и убить мальчишку действиями своими необдуманными он мог давеча сам по неволе. Если бы он только сумел осуществить задуманное, если бы все же исхитрился вцепиться в почти что поданную ему по доверчивости девичью хрупкую ручку, притянув засим ту, попавшуюся в силки, одним резким рывком к себе и пронзив ей в то же мгновение оголенную шею ножом… Если бы только изловчился достаточным образом в бою, если бы вовремя под конец не остановился… Хоронил бы он уже нынче мальчонку. Возможно, еще и схоронит в недалеком грядущем…       Перекривил отвратно челюсть замерший без движения и вперивший отрешенный взор в одну точку пред собою ведьмак: покарает он сволочь чародейскую невообразимо — за все страдания воспитанника воздаст паскуде, за каждую пролитую мальчишечью слезу поквитается с сукиным сыном жестоко. Кровью счеты сведет по справедливости: за рану, нанесенную мальчонке — изуродует… А ежели и в самом деле погибнет по итогу бедный ребятенок — то и убьет чародея ведьмак. Без сожаления убьет. Только он ведь, Вильмериус — мразь эта пакостная, гнусный, наимерзейший сквернавец, каких только видывал свет — повинен мог быть в том, что случилось с обездоленным Мирко. Его то были чары: те, что на естество ведьмачье наложил он — вот какое назначение несли они в себе. И ведь в первый же миг не поверил проницательный убийца чудовищ в лживые увещевания чародеевы касательно того, что всего лишь безобидное заклинание некой «энергетической аккумуляции» прочитал тот над ним без задней мысли! Знал стервец поганый, что этим все закончится. Знал и лгал открыто, глядя в ведьмачьи глаза. Еще и выдал себя отчасти намеренно, когда высокомерно упредил о запрете проливать всуе кровь: известно, видать, ему было с самого начала, что каждое ранение, нанесенное убийцей чудовищ, отразится засим и на ребятенке безвинном… Так и оформилось все наконец в озлобленном ведьмачьем разуме. Лишь в одном не солгал ему проклятый сквернавец: и в самом деле, желал он страстно, чтобы убрался поскорее из владений его незваный убийца чудовищ — убрался, ничего не нарушив. И что самое важное — не тронув мертвячку поганую, плод экспериментов гнусных в некромантии, что сбежала от ученых чародеевых изысканий в глубину лихого чернолесья! С первого взгляда уразумел, видать, мерзавец, что умертвить ее вдокон мечом своим серебряным способен мастер, ежели только пересекутся пути их в глухомани — а упросить его то сделать могут кметы. Падок ведь ведьмачий цех на злато. Посему и не сказал стервец про деву! Посему и лгал сумняшеся ничтоже: уберечь эксперимент свой от ведьмачьего клинка отчаянно старался. Так и понадеялся, паскуда, что разминутся пути ведьмака и чудовища в лесу. И вот — подстраховался, дабы отвадить мастера надежно от алчного смертоубийства: заклятие на него паскудное наложил, отражающее все ранения, нанесенные убийцей чудовищ, воспитаннику его безвинному… Ох, покарает его ведьмак. Ох, поквитается со сволочью. Отплатит ему той же монетой, кровью за кровь посчитается. Убивать за мальчишку готов был ведьмак.       Вот токмо как это сделать? Как сквитаться с чародеем, не навредив при этом бедному дитенку еще того пуще? Ведь если даже просто изобьет мастер стервеца проклятого до хруста в ребрах — случится по велению заклятия то же самое и с мальчишкой наяву! Вот как перестраховался хитрый сукин сын: одним изящным движением обезоружил убийцу чудовищ в полной мере.       Призадумался ведьмак, потерев подбородок и глазами по утонувшим во мраке углам захламленной хаты в оной задумчивости поводив: не сходилось все же что-то в переплете — словно бы ускользало ловко от пытливого ведьмачьего рассудка. Как будто упускал он что-то из виду, но вот что именно — понять не мог вдокон. В том, что являлась ужасающая варедь мальчишечья делом рук чародея, сомневаться отнюдь не приходилось, но вот какую выгоду бадражную от сей задумки странной извлекал он сам, понятно не было нисколько: ведь коли б только не послушал его мастер, коли б только отрубил башку мертвячке, убив одним движением и мальчишку своего, лишь только большие беды на свою голову окаянную получил бы по итогу сей сквернавец. Не только эксперимент свой потерял бы, но еще и смертного мстителя в лице остервенившегося в край ведьмака до конца своих чертовых дней заимел бы! Не было логичности в тех действиях — а трудно было сыскать более практичных и логичных в своих изысканиях личностей, нежели чем чародеи клятые… Однако же так и не успел погрузившийся в задумчивость ведьмак до конца обмыслить сию странность переплета окаянного — налетела на него вдруг любопытствующая Грета с расспросами своими неуместными. Заштопав кое-как неаккуратно свое изодранное в грязную рванину платье, подскочила она неожиданно к мастеру, руки в бока уперев, да и осклабила беззубый рот с вопросом:       — Так как посекся-то мальчишка так погано? — Бросил на нее брюзгливый взгляд убийца чудовищ, обведя глазами ее наполовину скрытое спутанными лохмами да усеянное пренеприятными пежинами лицо и после выплюнул со скрежетом зубовным:       — Тебе до этого какое дело?       — Да жалко ребятенка-то мне… за то, что уроду такому несусветному да безглазому он достался! — заверезжала вежевуха в тот же миг, буквально нависая над ведьмачьей головой в лихом неистовстве. Ощерился весь невыразимо в отвращении ведьмак, пяля исподлобья свой недобрый взгляд на разошедшуюся женку, а та и принялась сызнова охаивать его за недосмотр за воспитанником, догадку свою жуткую высказывая без тени смущения: — Агнешка ведь то разодрала ему хребтину так погано, да? — Оскалил зубы Освальджик, покореженный подбородок потирая от злобы, и так и углядела, видать, в его действиях подтверждение своему предположению распоясавшаяся в беспримерном бесстыдстве вежевуха. — Вот! А ты куды смотрел вообще?! Небось, ворон на небе считал, страхолюдина ты увечная! Вот даром-то что зенки у тебя змеиные — а все равно слепой, что та выхухоль невишная!.. И говорила ведь я тебе, вымеску, что то сквернавка чертячья, какую порубать-то уже давно надобно!.. — Так и отнял бы ведьмак несущей вздор халде язык ее бескостный, да только вспомнился ему в то же мгновение недавний разговор над хладным трупом убиеного калеки. Сам тогда пришел он к уразумению, что повинна была в гибели юродивого девка сия бадражная, однако даже и помыслить было не с чего, что всамделишно мертвячкою поганой являлась убивица: даже соли бальзамирующие выветрились уже из округи напрочь к тому моменту, как сыскали они убитого среди разрушенных хат. Сколько же всего можно было бы избежать, если б только знал зараньше мастер правду о природе погани сей распроклятой…        — А ты чего ж мне сразу не сказала, что Агнешка-то ваша — покойница? — прикрикнул так Освальд на вставшую над ним Грету, мгновенно остужая ее пыл, и та и замерла в задумчивости, лишь волосы бисные вокруг десницы намотав.       — …Так она вроде бы поначалу-то преставилась, а потом с какого-то рожна опять живой вдруг заделалась-то… Токмо одичала вдокон и на четвереньках бегать начала, — неуверенно пролепетала та, сбитая вопросом странным с толку окончательно, а после, затылок почесав, плечами своими обнаженными в недоумении пожала. — Ну я и померекала: вдруг так бывает… — Взъярился мастер в тот же момент невыразимо.       — Ага. И часто ты такое видела?! Халда ты скудоумная! Чтобы покойники ни с того ни с сего живыми вдругорядь после смерти своей становились! — прорычал он остервенившимся тоном — да так, что даже бессознательный салажонок в постели своей головушкой повел едва заметно. — Чары то паскудные некромантовы: стервец ваш чертов, чародей, практиками своими гнусными к подобию жизни девку сию по злой воле вернул. — Понаблюдал ведьмак еще недолго, как лишь глазищами своими вытаращенными водит в недоумении изумленная услышанным полоумная женка, а после и выдохнул, к стене откинувшись да и потребовав непримиримым строгим тоном: — Так. А ну рассказывай мне про паскуду эту все, что знаешь. Как она в чародеевом владении оказалась?       — А ты сплетни, стало быть, любишь? — оживилась моментально вежевуха, так что даже огонек задорный вспыхнул в ее безрассудных очах, и ведьмак отозвался насилу:       — Ежели слышу, то нос не ворочу.       — Ну коли так, то слушай, — с нескрываемым удовольствием в своем хрипучем голосе заверещала Грета и за подобие метелки из перевязанных бечевкой надломленных веток взялась, принявшись царапать ею земляной пол в загроможденной комнатушке да поднимать тем самым удушающие клубы белесоватой едкой пыли. Повертела она эдак головою, уже даже и не глядя на умолкшего в ожидании мастера, а после и излагать свои познания принялась, блуждая хаотично от стены к стене: — Хутор-то у нас, как я тебе дотоль говорила, до появления стервятника-то этого поганого, чародея, ладным и цветущим был: корзины да утварь всякую мы из лозы плели, а самой знатною-то мастерицей здешней мерзавка та, Гражина, почиталась. А пособничали ей в ремесле, стало быть, отпрыски ейные: сын старшой, увалень сей плосколобый Ладо, да дочка младшенькая, Агнешка оная, значица. Тихие они оба были, беззлобные да покладистые: что им мать велела, то и делали без нареканий. Ну, Ладо — тот дурной и ни на что не годный с самого рождения был, почитай, а вот Агнешка шустрой девкою росла-то. И красавицей писаной, отчего уже даже в малолетстве прочили ей, что не будет знать она отбоя-то от женихов! Ну вот и навлекли, видать, беду, завистники… — Походила по клети женка, платьем своим драным пол негоже подметая, и засим продолжила, с прежней своей увлеченностью поглядывая себе под босые немытые ноги: — Свалился чародей тот пакостный на головы-то наши окаянные! Валандаться тут начал, яко господин, а нас всех холопьем своим заделал низкопробно, потому как слабину дали мужики-то наши, забоявшись выродка и чар его поганых! Спервоначалу все терпимо было, а потом захаживать к нам начал сей сквернавец — и все чаще и чаще, — развернулась разом вежевуха к ведьмаку да и саданула, что сил было: — А все посему как приглянулась ему Агнешка-то наша! Она-то втагода отрочицей ужесь ладною стала: тоненькой, что та тростиночка, златовласою да сизоокой— вот он, кобелина-то паршивая, на красоту ее девичью и повелся! Оно-то ведь чародей — не чародей, а только вот одно у вас у всех на уме вашем похотливом водится: вас-то хлебом не корми, а дай вскочить — любодеям да потаскунам. — Крякнула она от смеха похабного да хриплого, в глаза ведьмачьи засмотревшись без зазрения и стыда, а после и продолжила, на метелку свою оперевшись: — Ох, и обхаживал-то он Агнешку, плут: нежен был, уветлив да внимателен, а еще дары ей всяческие приносил, так что вскорости ни в чем нуждаться уж не стала девка глупая! Засыпал ее стервятник подношениями свойскими: яко принцесса разоделась она тут, пустовка — ленты шелковые из Назаира к волосам цеплять повадилась-то, пояски всякие ладные да сапожки заимела. Даже зерцало всамделишное подарил ей мерзавец — гладкое, отполированное да изящное, такое, что в ладошку девичью поместится  — и наказал носить, не отдавая: сказал, мол, покамест будет им владеть Агнешка-то самолично, николиже не померкнет красота ее расчудесная! И до того оно ей приглянулося, что и взаправду при себе таскать его, не снимая, счастливая девка повадилась-то… Испужалася, видать, что умыкнут! — Так и вспыхнуло в то же мгновение проницательное да пытливое соображение в черном разуме у мастера. Поднялся он разом на ноги да и, к куртке своей сложенной устремившись, небольшое треснувшее зеркальце, испорченный чародеев артефакт, что сломал недалече мальчишка, из внутреннего кармана ее извлек, продемонстрировав на раскрытой ладони разинувшей уста вежевухе.       — Уж не об этом ли зерцале речь? — изрек он непреклонно, и только лишь глазища свои распахнутые уставила на артефакт изумленная Грета.       — А у тебя-то оно отколь взялося?.. — так и выпалила она в то же мгновение, подивившись и к сломанному зеркалу чародееву потянув свои алчные руки — да только не дал ей прикоснуться к артефакту Освальд, стремительно отняв сухощавую длань и к огромному неудовольствию постылой вежевухи сразу же спрятав черное зерцало себе за спину.       — Что дальше было? — вопросил он заместо ответа, вновь на место прежнее возвращаясь, и женка распущенная только лишь губу в недовольстве прикусила, вновь на помело оперевшись.       — А что было-то? Купил, стало быть, единаче чародей проклятущий мерзавку-то: польстило ей, видать, внимание такое-то угодное, потому как она дары сии бадражные принимать начала с охоткою да с удовольствием — нос свой задрала, возгордилась вся — ужесь и не узнать-то стало. Не отказала она чародею… Хотя такому-то и не откажешь, вправду, — пояснила вежевуха загодя, головой расстроенно качая. — В общем, как подросла Агнешка и как минуло ей шестнадцать весен, забрал ее к себе стервятник пакостный, в башню-то свойскую: как залетка да полюбовница стала она под чародеевой крышей проживать, а в хутор лишь изредка возвращалась — повидаться с родней-то. — Поддалась чуть вперед вежевуха мерзостная и голос малость понизила, будто бы сообщить нечто важное да сакральное вознамерилась. Вздохнула она горестно, по лику брыдкому ведьмачьему очами мутными без отрады проводив, а затем и поделилась своей мыслью: — И вот хоть и не любила я никогда род этот ихний поганый, Гражины-то оной, а вот все равно жалко девку бестолковую становилося… Оно-то ведь сразу видно было, что изломает мерзавец судьбу ей: надоест ему деваха-то селянская однажды, и вернет ее тогда взадьпят сквернавец этот, как наиграется! Посему как где это видано-то: чтоб чародей и крестьянская девка миловались! Еще и брюхатую вернет, как оно всегда бывает-то! — а дальше и возопила с прежним своим неистовством, шею вперед вытягивая да и налетая гневливо на расположившегося супротив нее мастера: — А то ведь вам-то что — невелика беда! Сунул, вынул и пошел — а мы-то потом мучаемся: пузатые ходим да байстрюков ваших рожаем! — Покривил обыденно челюсть свою ведьмак: от него-то вымесков не будет вот уж точно.       — И что? Вернул? — процедил он сквозь зубы с неприязнью.       — Нет, — растягивая звуки да вновь понижая скрипучий голос, прошептала далее надсадно Грета и, озабоченно вздохнув да глаза в жутком страхе еще того сильнее вытаращив, тихонечко добавила: — Оно-то все на деле еще хуже оказалося… Уморил мерзавец-то Агнешку. Сотворил с ней нечто страшное. Я все это помню, словно вчерась оно случилось. Явился чародей к нам в хутор как-то вечером, ну и прямиком к хибаре сквернавки-то этой старой, Гражины, направился: жуткий он был — словами не описать!.. Лица на нем, убивце, не было: глазища красные-то были, руки тряслись, что у пропойцы старого, а ноги… аж подкашивались!.. Прошел он к пустовке-то старой и говорит: мол, преставилась-то дочка твоя сирая — сходи, попрощайся-ка с ней. Гражина мигом ревом залилась-то: завывать начала да причитания скорбные во все горло завела… Потом через леса метнулась-то. Ну и мне, стало быть, любопытно сделалось, а посему я за ней увязалась, не мешкая-то. Все хуторяне увязались, потому как давно уже беды со стороны подонка ждали: нас восе в ту пору больше было-то, да только околели засим многие… Явились мы всем хутором на погост — к башне-то чародеевой — а там она лежит на плите могильной, значица… Агнешка. Красивая лежала, как при жизни: тихонькая, умиротворенная, покойная — только личико, как у покойницы любой, как будто бы без цвета было… Все мы вокруг нее столпились-то: Гражина слезы проливала, окаянная, в горячке всуе билась да небо проклинала — иные же только шептались меж собою, что наконец свершилось то, чего боялись… Загубил чародей бедную девку! Душу чарами повытряс из нее! Он-то, стервятник мерзостный, сам в стороне стоял, а после, выждав время, всем нам по хатам расходиться повелел… И выглядел-то он тогда, точно безумец: в глазах огонь горел — впрямь как у морока! Жилы на вые вздулись все, и аж трясло его!.. Так и разогнал он нас всех по хибарам: никто с сим кровопийцей спорить не решился-то. Ну а потом… Так и вовсе ужасти начались… — Помолчала немного заметно побледневшая от собственных речей вежевуха, сбившееся от волнения дыхание восстанавливая, а после и продолжила: — Словно бы мор прошелся по хутору: чума какая-то… или иная хворь проклятая… Прямо за околицей-то люди наши околевать вдруг начали: даже до одра смертного не добредали!.. Столько покойников нам в жизни видеть-то не доводилось: на погост потом носили скопом всех… А те, что выжили, все хворые остались: зубы, волосы повыпадали-то, морщины морды всем изъели… Да и осталось-то нас в таком разе с десяток, не больше — остальные-то все преставились, как по проклятию поганому! Ежели раньше, с появлением чародея-то, токмо лес таким бадражным да мертвецким стал мало-помалу, то тут уже и мы заделались с чего-то… Тяжко после лиха-то такого стало — совсем невмоготу, почитай: от недуга-то да жизни собачьей человек-то ведь и сам особачивается… — промолвила то Грета тихим шепотом, а после и руками обвисшими развела резко в стороны, вновь распалившись, как и прежде. — А опосля вдруг и Агнешка эта чертячья негадано объявилась тут сызнова как ни в чем не бывало: прискакала на четвереньках, мерзавка эдакая! То вот мертвая совсем лежала — а тут набалмашь воспряла, яко ничего и не было! Токмо говорить перестала и лишь шипеть повадилась: сперва просто носилась-то по хутору бездумно, точно зверюга дикая, позжее вновь в лесу скрываясь — а потом и заедать нас припустилась, гадина! Убивать смертным боем! Набежит, горло раздерет и снова в лес пускается, погань такая — житья никакого от нее не стало: я ужесь и сама вилы-то заготовила — пусть токмо появится девка проклятая!.. Засажу только так! — Аж раскричалась беспримерно вежевуха, кулаки свои сжимая да помелом перед ликом ведьмачьим потрясая, а затем и притихла понемногу, в сторонку вскоре отходя и лишь бросая: — Вот такое вот невзгодье. А что поделать тут — ума ни приложу…       Так и убрела она прочь от ведьмака, оставив его, наконец, в одиночестве. Вновь в раздумья нелегкие пустился мастер, так больше ничего и ответив и лишь прокручивая в разуме услышанную скверную историю: много различных наидряннейших причетов слышать ему доводилось в деревнях безымянных, как являлся он туда свою кровопролитную работу проделывать — уже и не удивить было ведьмачий рассудок бывалый. Вот и оное же повествование тягчайшее ничуть не пробудило сострадание в глубинах черной ведьмачьей души: не тронула убийцу чудовищ, стало быть, ни кручинная судьба несчастной мертвой девоньки, ни слезы ее матери, что нынче уж в старуху омерзительную обратилась по неволе, ни даже мытарства жестокие, что обрушились на головы бездольных хуторян после воздействия некромантовых запретных заклинаний. Только лишь одно взбудоражило его цепкое внимание беспримерно — единая престранная деталь, о какой обмолвилась давеча вежевуха, а именно присутствие в истории чудного зеркала, какое даровал сперва девке паскудной чародей и которое теперь уж в сломанном виде во владение самого ведьмака по воле случая переместилось. Не приходилось сомневаться ведь, что артефактом колдовским было зерцало… Так и разместился засим на лавке поудобнее Освальджик, отвернувшись от занявшейся постылыми делами женки и обратив всемерно свой въедчивый взор к странному разбитому зеркалу: только сейчас представилась ему наконец возможность рассмотреть артефакт обстоятельно. Повертел его сосредоточенный мастер в руках — каждую деталь и каждый скол рассмотрел с предельным тщанием и дотошностью: предстал ныне перед его придирчивыми глазами аккуратный обрамленный обсидиановой рамой овал, какой украшен был по ободку своему неизвестными чародейскими символами. С оборотной же стороны краткое дарственное послание прочитал мастер, что выгравировано было в камне изящными переплетенными буквами: «Моей возлюбленной Агнешке». Ничего иного не приметил он больше, а посему и к самой зеркальной поверхности в дальнейшем взор свой обратил, принявшись изучать уже и ее. Раскололось нынче от удара оземь зеркало колдовское напополам: протянулся через всю его поверхность не подлежащий восстановлению разлом — даже внахлест нашла одна половина разбившегося зерцала на другую беспримерно, расколов отражение надвое, но все же удержавшись в ободке. Скверная то была примета — в разбитое зеркало смотреться: бытовало ведь поверие нещадное, что на семь окаянных лет беспрерывных несчастий обрекал себя глупец, в него смотрящий… Однако же на долю ведьмачью выпало уже более сорока с лишним лет одного только бездолья нескончаемого, а посему не слишком-то и убоялся мастер, всмотревшись в свое разделенное отражение без малейшего страха.       Не так уж и часто представлялась ему, нищему безродному скитальцу, возможность редкостная взглянуть на лик свой брыдкий: взглянул ведьмак и только лишь рот покорежил. И вправду, безобразный же он был — словами не передать. Весь перекошенный от хвори, с наполовину обвисшим нескладным лицом, на каком с болезной стороны уж и веки не способны были сомкнуться вдокон, обнажая снизу шар глазной преотвратно — бледный, жилистый, испещренный неприглядными рытвинами да мелкими шрамами, с искривленной косою челюстью… Действительно, уродом был он наимерзейшим. Страшным, что тот смертный грех. И неудивительно было то вовсе, что воротили от него бесперечь свои взгляды испуганные оным видом люди. Рассмотрел ведьмак придирчиво собственный лик безобразный, под нужным углом поворачивая к себе колдовское зерцало, а после пальцами свободной руки обвисшее нижнее веко да уголок кривого рта приподнять насильно попытался: не стало лицо его красивше от того, но хоть черты его теперь уж рассмотреть возможно стало. Однако же вновь так и не успел ведьмак как следует осмыслить положение свое незавидное, оттого как отвлекла его сызнова халда невыносимая — подступила к нему вновь курва проклятая и, присмотревшись чуть получше, так и завопила разнузданно, давясь от мерзкого скабрезного смеха:       — Ты что ж это… страхолюдина такая… думаешь, ежели в Агнешкино зеркало-то колдовское смотреться станешь… рожа твоя уродская равным образом красивше заделается?! — и так согнулась от похабной уморы в три погибели, проступившие в белесых глазищах слезы утирая. — Ха-а! Да тебе, страхоидолу такому, даже чары не помогут!..       Только лишь промолчал в свою очередь Освальджик, бесстрастным оставшись: и не удивить его было уже глумлениями такими погаными вовсе. Но сам, однако же, призадумался: и взаправду, ежели можно только было верить речам полубезумной мерзкой курвы, преподнес стервец Вильмериус в дар неразумной Агнешке артефакт сей пространный, дабы красавицей истой она на долгие года оставалась… И действительно прелестницей невероятной являлась дева: белоголовица, молодушка, ясочка ладная — иначе взглянул бы на нее ведьмак, коли б только не явилась она чудовищем поганым. Как будто обошло ее стороною губительное воздействие некромантовых паскудных ритуалов, хотя и исходило из вежевухиных слов, что и до гибели ее безвременной практиковал чары запретные Вильмериус: единственной прекрасницей в загубленном хуторе была девка проклятая, лучиком света ласкающего среди уродливых болезных образов… Продолжил мастер всматриваться в глаза свои желтые въедчиво, развернув к себе зерцало так, дабы отразился в нем облик его в полной мере, пока не отступила вежевуха сызнова: водил взглядом внимательным по лику своему нескладному, водил — а после и длань свою медленно вскинул. Вперил Освальд взгляд свой тяжелый в свои же собственные узкие зрачки, будто бы стремясь узреть в них саму душу истую, как делал он то всегда, прежде чем чары на разум чужеродный наслать… А после сконцентрировал предельно волю, вложился в психический выпад и, повинуясь безотчетному побуждению, знак свой Аксий перед отраженным в зерцале собственным ликом начертал… Словно бы кистенем увесистым пришелся в переносицу ему удар тягчайший — аж откинулся он резко взадьпят, ударившись затылком прескверно, посему как заволокла нежданно тьма кромешная доселе ясный взор его зорчайших глаз. Известно было убийце чудовищ, как ощущается воздействие знака ведьмачьего на затуманенном рассудке: некогда, в года отрочества тернистого, друг на друге отрабатывали они, ведьмаки преднамеченные, наложение Аксия оного с усердием ревностным. Словно бы застилали рачительно захваченный разум искусно наложенные чары ведьмачьи: обволакивали пустотой его сладкой да и в дрему нежную вводили; при топорном же наложении, напротив, вторжением грубым да мерзейшим оборачивались гадко. Однако же не сравниться было ощущениям сим резким с тем, что испытал ведьмак в ту пору: будто бы об свой же собственный заслон разбилась оформленная в сконцентрированный психический посыл его убийственная воля — словно бы сам себя ударил по лбу беспощадно ведьмак. Собственной ведь волей попытался он обуздать свой рассудок впустую… Сполз так убийца чудовищ по пристенку, едва не выпустив чародеево зеркало из ослабевшей руки и всуе цепляясь свободной шуйцей за неровную поверхность сруба, да так и осенила его резко сквозь помутнение в глазах догадка верная: отражало чары ведь зерцало! Обратно направляло их мудренно! Невозможно ведь было наложить на самого себя ведьмачий знак Аксий — а уж глядя на отражение свое, так и вовсе неосуществимо никоим образом. Экранировал сквернавец Виндишгретц девку поганую от пагубного воздействия своих чар при помощи артефакта оного: посему и осталась нетронутой красота девичья у паскудины, несмотря на то, что извратил всех остальных мерзейший некромант! Потому и наказал он ей не расставаться с зеркалом, и хоть и не вникала, поди, девонька в исконный смысл повеления сего престранного, лишь как вещь дражайшую таская чародеев артефакт извечно при себе, уберег он ее от осквернения ужасного, красоту и разум ей оставив неизменными. Поднялся так впритрудь ведьмак, усаживаясь заново на лавку да расшибленный затылок потирая, а после и приметил краем взора, как вновь не сводит с него глаз проклятущая женка.       — Что с тобой такое сталось?.. Падучая тебя разбила-то что ли, али как?.. Иль ты от вида рожи своей просто в обморок свалился, а? — выпалила она как на духу и дальше вновь надсаживаться в смехе глумливом пустилась. — Ха-а! Ущербный же ты выродок!       Только лишь осклабился в злобе мастер, мельком бросая в ее сторону ожесточенный лютый взгляд: очертенеть уже успела ему курва языком своим разнузданным. Отвернулся он сызнова, вновь лишь к зеркалу чародееву обращаясь, да на разделенное отражение свойского лика взгляд злонравный устремил. Повернул малость зерцало — и вот уже отразилась в обращенной к ведьмачьему лицу половине зеркальной поверхности согнувшаяся в стороне вежевуха заместо самого убийцы чудовищ. Поглядел он на нее пару мгновений да опять завернул артефакт, уже лишь самого себя в нем различив. Затем опять. И опять. И опять. «Ничего. Ляжешь ты сейчас у меня, халда паскудная», — едва различимо выбранился под нос себе стервозничающий ведьмак и, нацелив зеркало таким образом, дабы отразилась в нем сызнова вернувшаяся к делам вежевуха поганая, вновь разум свой черный сконцентрировал предельно да пальцами сложенными перед зеркальной поверхностью знак Аксий начертал… Потеряла равновесие в то же мгновение помрачившаяся головою Грета: так и подкосились ее ноги, как будто бы не выдержав привычный вес — и полетела она стремительно с высоты своего роста на земляную твердь, челом об нее стукнувшись неладно. Так и осталась недвижимой. Искривился мастер, довольный получившимся итогом, а после встал и зеркало обратно в куртку спрятал. Засим к поклаже своей тихо направился.       Надобно ему теперь было и о мальчишке позаботится хоть как-то: много ведь крови потерял несчастный себемиров сынок, а потому во вспоможении нуждался нынче уж отчаянно. Мало ведь было просто зашить ему варедь ужасную. Перебрал Освальджик имевшиеся в его распоряжении склянки с микстурами да эликсирами целебными и только подбородок потер раздосадовано: николиже не годились его зелья для лечения дитенка — припустился тогда он запасы трав своих засушенных перебирать, попутно прикидывая разумом, какие из них возможно было скомпоновать между собою. Пригодились бы ему сейчас кровохлебка или же яснотка лекарственная, настои из которых прекрасно помогали исцелять малокровие и даже останавливать кровотечения открытые… Однако же не росли они в местах оных поганых, а прежние свои запасы уже давно успел истратить полностью ведьмак. Имелись в ведьмачьем скарбе, заместо оных, иные травы целебные, какие врачевали малокровие пригоже: кровостой водянистый, болиголов крапчатый, хохлатка бледная да полая — но все же опасался мастер давать их воспитаннику даже в виде отвара разбавленного, посему как ядовитыми для ребятенка ослабленного они представлялись. Остановился в итоге ведьмак на подсушенных загодя ежевичных листьях да плодах шиповника обычного, к коим прихватил еще вдобавок и траву зверобоя лекарственного. Отыскал он далее в печном углу у женки пару чугунных котелков разных размеров, плеснул в каждый из них воды и засим котелки оные в устье печи разместил — разогрел воду до кипения и мелко нарезанные травы внутрь меньшего из них засыпал: зверобой в пропорции один к четырем да листья ежевичные вместе с измельченным до крошки шиповником в шестеричной мере при расчете на оный объем. Размешал черпачком, сверху крышкой накрыл да и в больший котелок его опустил — прямо в воду кипящую сверху. Так и придвинул он далее чугунок оный поближе к устью, не заводя его при этом глубже внутрь, дабы не вскипела вся вода в пару мгновений, и так томиться на водяной бане оставил, лишь изредка крышку приподнимая да помешивая лечебный отвар черпаком.       Вскорости, между тем, и вежевуха постылая в себя приходить начала: поднялась она со стоном горестным насилу на негнущиеся в коленях ноги да и глазами затуманенными хату обвела. Поделом ей, впрочем, это было: негоже было до того потешаться над мастером. Закончил ведьмак прогревать оным образом свой отвар да настаиваться его отодвинул в сторонку, сам же обратно на лавку вернулся, усевшись на прежнее место. А как подступила к нему возмущенная дерзостью такой немыслимой ошалелая Грета — в бабий угол ведь залез без спросу мастер, — так и вопросил о деле на опережение:       — И что? Заказ на мертвячку еще в силе? — Не нашлась сперва, что ответить, сбитая с толку женка, лишь уста свои беззубые разинув, а после и вскричала злоехидно:       — А ты, стало быть, передумал?! Ты ж ходил тут такой важный — все кичился-то, что людей за плату не убиваешь!       — Живых не убиваю. А тех, что гнусными заклятиями в посмертии своем к подобию существования противоестественно возвращены — очень даже да! — саданул с нескрываемой неприязнью ведьмак, а после, шею вытянув, и вопрошение свое сызнова повторил: — Ну так что? В силе или нет? — Выслушала его вежевуха растрепанная и только руки заламывать себе принялась, устремившись далее к печи и бросая с хрипотцой через плечо:       — А что, али переменилось как-то окаянство-то наше?! Или провалилась она пропадом, сквернавка, что ли?! Знамо дело, в силе!       — И чекань у тебя тоже, выходит, в оплату найдется? — подозрительно скосил на нее взор предусмотрительный убийца чудовищ. Да только обернула к нему лик свой взбелененный женка и перекривляла его злопыхательски:       — Найду по случаю такому-то. Пятьдесят каэдвенских марок, не более. — Помолчал еще недолго скаредный корыстолюбивый мастер, голову набок наклонив и взглядом сквалыжным по неказистому вежевухиному обличью поводив беззастенчиво, а после и выплюнул разом с недоверием:       — Покажи, — и как воротилась к нему преисполнившаяся негодованием от дерзости такой постылой осерженная женка, так и зарычал в остервенении привычном: — Я одним только увещеваниям шельмовским доверять не намерен: известно мне изрядно, как лукавствуют да ластятся языки ваши грязные, когда надобно вам сговориться со мною — засим же обморочить мне рассудок стремитесь извечно! Ложь свою постылую плетете, хлебом, вынутым изо рта, попрекаете, как будто я не должен жрать вот точно так же! Еще и обсчитать пытаетесь в надежде опрометчивой, что я то не замечу, шельмы!.. — а после и добавил беспощадно: — Палец о палец не ударю, покамест не увижу и на зуб не спробую монеты твои окаянные.       Нередко изгалялся Освальд во лжи да вероломстве подлом, как обращался с речью к собеседнику — да только в этом случае не покривил душой нисколько. Мало ведь какой ремесленник сталкивался с настолько постылым, несправедливым да злонамеренным отношением к себе со стороны заказчика, как обездоленный ведьмак: те же ведь самые люди, какие с благодарной улыбкой обыденно восхваляли работу портного, каменщика либо же дубильщика кож, не жалея оплаты для исполнившего их заказ искусного мастера, всяческим гнуснейшим образом пытались засим оболванить убийцу чудовищ — как будто бы было ремесло ведьмачье чем-то низостным и не в пример бессчестным. Едва ли не каждый заказчик считал себя в праве умыкнуть из-под носа ведьмачьего пару монет из кошеля с обещанной оплатой. Иные же фальшью дрянною расплачиваться с ведьмаком безрассудно пытались… И даже ежели расплачивались с мастером по совести за убиение твари поганой, ни на какую благодарность рассчитывать ему не приходилось больше: под ноги ведь чаще всего бросали ему кошель с добытыми монетами, и он склонялся невозмутимо, даже и не ведая, как может быть иначе. А если и благодарили — с чем сталкивался тот невероятно редко, — были слова те исполненными лжи да притворства: слышал ведь чаще всего удаляющийся прочь ведьмак, как бросались хулой ему в спину криводушные наниматели, радуясь тому, что наконец убрел проклятый выродок. Посему и привык суровый мастер к беспримерной строгости с заказчиком: николиже не доверял он одному только пустому слову — доказательство оплаты предстоящей требовал да каждую монету на предмет исконности неустанно проверял. Был ведь он прижимистым до ужаса: за каждый надломленный орен удавиться готов был.       Поворчала вздорная Грета, браня невыносимую ведьмачью алчность, а затем, поднимая клубы едкой пыли волочившимся по земле криво заштопанным платьем, в угол дальний поплелась — присела она там поверх одного из ларей да голову свою бисную кручинно склонила.       — Нету у меня ни монеты-то зазольной, — призналась она после насилу, губами чамкая волнительно да под ноги босые взор полоумный уставив, — мелких нет, а крупные и не водились: папертницей я ужесь заделалась здесь скверно — сорвалось с языка окаянного, ты уж не обессудь. Уж больно мне хотелось-то, чтоб ты сквернавку ту проклятую прикончил, а то ведь теперича житья уж никакого от нее не стало, а иначе ты б не взялся… Вот брешить и повадилась — а опосля уж сторговались бы с тобою… — так и остервенился в тот же миг весь передернувшийся мастер, взвившись да и выплюнув злонравно:       — Так и знал, шельмовка паршивая! Так и знал, что обморочить захочешь, языком своим поганым обласкав! — И до того взбелененно прокричал он слова эти, что даже вздрогнула малость несговорчивая вежевуха от сего разъяренного крика. Отвернулся после этого Освальд, продолжая браниться под нос себе гнусно, а после и на воспитанника своего, оставшегося на грани жизни и смерти, ожесточенный взгляд перевел: вновь уста свои иссохнувшие да бескровные тихонько приоткрывал несчастный Мирко, почти что и не ворочаясь в отсыревшей женкиной постели. Поднялся тогда мастер на ноги да и вновь к прогнувшейся койке направился: присел на край ее, как и дотоле, и смоченную водою тряпицу к устам дитячьим поднес — а сам и призадумался, взглядом бесчувственным по личику настрадавшегося салажонка поводив. Все ж непросто ему пришлось бы с раненым ребятенком в ином месте: хоть кровля какая ни есть здесь сыскалась да лавка, на какой возможным оказалось разложить воспитанника образом потребным. Смог он поработать над мальчешечьей варедью спокойно: все, что надобно, предоставила ему в клети своей ворчливая женка, отнесясь к случившемуся с себемировым сынком злосчастью участливо и весьма неравнодушно. Вдобавок подсобила малость мастеру, встав рядом с ним на подхвате — и даже маковый отвар не пожалела, избавив салажонка от излишних тягостных страданий… Тяжко пришлось бы ведьмаку вместе с воспитанником, кабы не проявила сердоболие да уветливость Грета — а ведь даже и не заикнулась она о вознаграждении за помощь свою бескорыстную… Напоил таким образом вновь перекривишийся убийца чудовищ мальчишку болящего, и как провалился снова в забытье свое прежнее Мирко, вретище в сторону отложил да и на ноги поднялся, зубами скрежеща в неудовольствии. Постоял он так несколько томительных мгновений, а после, обернувшись к согнувшейся в три погибели вежевухе, и изрек наконец, чеканя каждое слово: — Ладно. Услуга за услугу. Ты помогла мне заштопать рану мальчишке, и за это я уничтожу паскуду для тебя. Забесплатно.       Так и вскинула в изумлении белесоватые брови запнувшаяся женка, сперва, стало быть, и не поверив услышанному. А после все ж не удержалась да и бросила колкость:       — А ты великодушный что ль, такой-то?       — Нет, — проскрежетал зубами в свою очередь ведьмак, после чего добавил, скрепя сердце: — Я просто не люблю быть должен.       И засим собираться в дорогу пустился. Пора ведь было и делом заняться, тем более что ничем уж не мог он нынче помочь многострадальному мальчонке своим пребыванием в хате. Нечего теперь уж было ему делать тут, под крышей. Спервоначалу молча наблюдала вежевуха за тем, как одевался он поспешно, поочередно цепляя на пояс свой устрашающий рабочий инструмент, а после на ноги вскочила и донимать постылыми расспросами принялась, следуя за шастающим по клети ведьмаком неотступной привязчивой тенью:       — Так ты Агнешку-то чертячью, стало быть, убьешь?       — Ага, — только и отвечал приставшей к нему невыносимой халде брюзгливый мастер, по комнатушке тихонько перемежаясь.       — А башку-то ейную опосля принесешь? — не унималась несносная женка, рот беззубый в омерзительной ухмылке предвкушения растягивая, на что ведьмак отрезал через силу:       — Принесу. — Так и расплылась от услышанного ответа разомлевшая Грета в нескрываемом удовольствии, заулыбавшись еще того отвратней да непригоже.       — Ты ж моя прелесть, — протянула она засим подхрипловатым лебезящим тоном и, покрытую пежинами костлявую длань протянув, по спине отворачивающегося от нее убийцу чудовищ погладила. Ни малейшего внимания не обратил мастер на угодничающую довольную вежевуху, какая уж теперь на рассолодевшего да обожравшегося вдосыть кота стала похожа, вместо ответа лишь закрепленные на ремне ножны с мечом на себя нацепляя, и осклабившаяся женка сама уж к лавке отступила, глазища свои масленые с ведьмачьей фигуры никак не сводя. Обвела она собирающегося в путь ведьмака липучим докучливым взглядом, поерзав и буквально облобызав его глазами от темени до пят, и далее, склонив маленько голову, и крякнула сластолюбивым гласом: — А ты потом, стало быть, на дорожку-то… еще разочек меня поваляешь?       Тут уже, наконец, обернул к ней Освальд свой неблаговидный лик. Никогда не был он переборчив в вопросах удовлетворения сей естественной потребности, какую испытывали извращенные мутациями убийцы чудовищ едва ли не острее люда обычного — николиже не волочился он за встреченными девами прекрасными да молодухами ненасытными, какие обыденно прятались от лихих ведьмачьих глаз под кровом отеческих да мужненых хат: знал ведь точно мастер, что видом своим устрашающим никоих помыслов любовных он в девичьих разумах ничуть не вызывал — сторонились его обычно с ужасом и отвращением в равной степени и градожительницы, и кметки. И ладно, если б только это — все ведь ведьмаки бездольные, смертоубийством чудищ поганых промышлявшие, от суровой скитальческой жизни да полученных в сражениях увечий невероятно безобразными лицом своим становились, — отталкивал Освальд от себя еще и нравом склочным: одни только проклятия да брань извечно на языке его вертелись, а уж черным разумом своим так и вовсе никогда не совершал он вещей благостных. Посему и не ждал он ничего от уветливых молоденьких вдовушек да девиц баловливых, какие зачастую не против были и сами поразвлечься легковесно с заезжим скитальцем, ежели только имел он приветливый нрав и не несло от него тошнотворным смрадом мертвечины иль дорожного едкого пота — прямиком в бордель устремлялся, как чувствовал охоту до женского тела. Да и в сих дешевых домах терпимости, где обиходно привечали с одинаковой готовностью и бедняков, и увечных, и выродков, не слишком уж требователен был он к девкам: на какую глаз падал — из числа тех, что шарахались меньше — той монету и подавал, следуя засим с ней в комнатушку с грязной койкой. Но коли уж только представлялся ему случай возлечь с благоволящей женушкой, пользовался им без раздумий брыдкий мастер, не смотря уж нисколько ни на телеса, ни на обличье хорошавки — все одно ведь ему было до того. Посему и тут, едва только уловив мельчайшие намеки на заинтересованность в голосе постылой омерзительной вежевухи, какой являлась принявшая его под кров свой Грета, сразу же воспользовался ими ведьмак, нарушив оглашенный наказ и вторгшись в запретную клеть беспардонно. Вот и не прогадал, потому как охотно впустила его в койку свою изголодавшаяся по уду мужскому женка: так и возлег он с нею, яко муж с женою — а большего не нужно было ни ему, ни ей. Смерил рассевшуюся на лавке Грету суровый мастер таким же липким взыскательным взором, задержав его малость на ее обтянутых протершейся тканью угловатых бедрах да беспримерно обнаженном рваниной стегне, а после и выплюнул, челюсть покорежив:       — Может, и поваляю… Токмо уста накрась. — Так и осклабилась блудливая женка, беззубые уста приоткрыв сладострастно да глазищами белесыми стрельнув из-под бровей. — Но не сейчас, а как с делами закончу, — и затем на бессознательного себемирова сынка облаченной в почерневшую черную крагу дланью указал, проговорив не терпящим возражений тоном: — За мальчишку отвечаешь головой. Коли увидишь, что губами чамкает да от жажды томится, дашь ему напиться, как то делал я сейчас. А как догорит лучина, отвар, который я сварил, процедишь, сырье отожмешь и доведешь кипяченой водой до полной меры объема.       — Ай, да иди уже, урод проклятый! — перебив его на полуслове, так и заверещала услышавшая дерзкое повеление вежевуха. — Ты ужесь дело-то свое постылое сделал — едва не уморил ребятенка-то несчастного рассеянностью свойской! Вестимо, без наказов твоих справлюсь — и не в пример лучше тебя, окаянного! А ты иди мертвячку рубай! И чтоб с башкою ейною вернулся.       Выслушал ее ведьмак, весь аж передернувшись от черной неприязни, а после и в свой истлевший холщовый плащ поверх одеяния кожаного облачился, дабы защититься от сырости глухого чернолесья: прошипел он в негодовании под нос себе скверную брань, удаляясь в потонувшие во мраке сенцы, капюшон оного рубища на голову накинул — да и на том покинул хату, плотно затворив за собою ветхую прогнившую дверь.