Милый не злодей, а иссушит до костей

«Будто иная персона предстала в одночасье на месте заносчивого да спесивого мэтра, какой смотрел на мир холодным взглядом своих надменных да претенциозных прищуренных глаз: обычный слабосильный смертный, ничтожный пред перипетиями судьбы».

      Неслышимо проскользив между полуразрушенными накренившимися хатами, ставший еще мрачнее обычного Освальд устремился прямиком в глубину беспросветного чернолесья. Теперь, оставшись без воспитанника, мог он всецело сосредоточиться на занимавших его недобрый черный разум тяготах, полностью растворившись в своей убийственной стихии: нырнув в полумрак и слившись с его чернотою, беззвучно перемежаясь между искривленными древесными стволами и намеренно держась наиболее затемненных участков беспроглядной глуши, двинулся он по хорошо различимым, недавно оставленным следам. Всегда привык он ступать в кромешном мраке: скрывала ведь тьма оная от взора невзыскательного нечистые вероломные помыслы, каких был полон ведьмачий рассудок. Везде, где только было то возможно — будь то непроходимая топь, либо же искривленные переулки неприветливого града, — держался по возможности сей мглы он. Даже облачение подбирал себе неизменно темного да бухмарного оттенка, дабы скрывало сие мрачное рубище его от посторонних гнусных взглядов: в одном только черном отрепье извечно слонялся, стервятник, до дыр его занашивая скверно, отчего, выйдя в просвет, незванной устрашающей тенью перед чужими глазами представал. Немыслимой блажью ведь было одеяние иное для того, кто промышлял убийством чудовищ: только ведь такое мрачное вретище и могло сослужить службу в равной степени и в бою, и при устроении засады, затрудняя для нечеловечески зоркого глаза кровожадной чудовищной твари наблюдение за вышедшим супротив нее ведьмаком — скрыв свое присутствие, получал тот возможность ударить из тени, ударить первым и, возможно, единственным. Но и от людских глаз в быту скрывала подобная неприметная темная борошень весьма результативно, помогая следовать во тьме, не привлекая к себе излишнего навязчивого внимания, какое и так беспрестанно преследовало сурового мастера. Здесь же, в оном гибельном чернолесье, тем более имелись веские причины держаться беспрестанно в тени: связан ведь оказался благоразумный убийца чудовищ чародеевым гнусным заклинанием по рукам — обезоружил его стервец Виндишгретц, оставив без всяческой возможности обнажить смертоносный клинок даже во имя самозащиты. Не можно было отныне ему вступать в бой, никак не можно было, коли только дорога была мастеру хрупкая трепещущая душоночка его израненного малолетнего воспитанника. Он и не намеревался, отчетливо осознавая, что ныне разорвать удушающие путы поганого заклятия возможно было исключительно хитростью и тонким вероломным расчетом — но никак не грубым напором. Посему и держался тени, укрыв себя рубищем и беззвучно да стремительно перемежаясь по едва различимой протоптанной дотоле колее, какая вихляла в колючих зарослях иссохшего под воздействием паскудных чар чапыжника.       Быстро пересек он чернолесье, и вот уже вдали перед острым ведьмачьим взором показались насилу проступающие сквозь мельтешащие спутанные ветви покосившиеся надгробия заброшенного погоста, какое затерялось посреди бесприветной глуши. Здесь обитал Виндишгретц. Бесшумно переместившись к покромке беспросветной глуши, приблизился сосредоточенный и вызверившийся до предела мастер к переплетению сухих корней поваленного мертвого древа да, скрыв свое присутствие в его тени, в просвет одинокий внимательно всмотрелся, блуждая въедчивым дотошным взором по рассыпавшимся на перелесье истрескавшимся могильным плитам да надгробиям. Не мог он полагаться в оном месте поганом на свое привычное острейшее чутье: витало ведь в сыром кладбищенском воздухе такое умопомрачительное количество всевозможных едких ароматов колдовских субстанций да сложносоставных алхимических компонентов, каких хватало вдосталь в высившейся над могильником чародеевой башне, что не был способен ведьмак выцепить в той бадражной смеси ничего конкретного и сколь было четкого, даже сконцентрировавшись всемерно. Потому положился он на глаза. Рассеялись заброшенные могилы неровными рядами по всему мрачному прилеску: словно кривые, торчащие из покореженной истерзанной заклятиями земли зубцы, усеяли собою все пространство под затянутым темным наволоком небосводом, наполнив зловещую картину погоста бесчисленными оттенками серого, мухортого да темно-зеленого цвета. Расстелился меж ними туман — следствие немыслимой сырости. Не единый проблеск жизни не пробивался сквозь сие непроглядное марево, а давящая наэлектризованная атмосфера истощенного мощнейшими энергозатратными заклятиями воздуха так и норовила вскружить голову своим лихим воздействием. И словно бы не место было живому в том наделе всепоглощающей гибели: одна лишь смерть правила тут своей костистой высохшей дланью. Провел оным образом сосредоточившийся ведьмак своим притязательным взглядом по раскинувшемуся могильнику, всмотревшись в его зыбкую туманную рябь, а после и на единственное застывшее посреди могил лазурное пятно взор острых глаз перевел: поблескивало ныне, переливаясь благородными изгибами в зловещей темноте гробовища, изысканное атласное одеяние чародея Вильмериуса. Здесь, посередь могил пребывал нынче сквернавец подлый: стоял он один, в полном безмолвии и отрешенности, вытянув вдоль тела руки да голову к землице склонив уничтоженно — прямо над разверзнутой могилою стоял, чья плита сдвинута была в сторонку еще давеча с прошлой ночи. Почти что и не двигался он вовсе, отрешенный взгляд свой опустив к могильной темноте: являло теперь уж собою его доселе холеное надменное лицо одну лишь скорбную печать непередаваемого словами страдания — исчезла ведь былая уверенность с его благородного лика; одной лишь кручиной сменилась, исказив его высокородную красоту растерянностью и горем. Лишь изредка делал стервец надсадный рваный вдох, словно бы содрогаясь внутренне от прогорклого смрадного воздуха. Колотилось бешено в груди его жестокое холодное сердце — так и норовило выскочить, причиняя владельцу физическую боль: чувствовал ведь то ведьмак — видел, как подергивались от терзания оного желваки на обличье сквернавца, заставляя стискивать до скрежета челюсти. Терзался ныне чародей жестоко: самим естеством своим боль ощущал. Но не жаль его нисколько было мастеру — лишь только новых истерзаний намеревался он добавить оной сволочи.       Так и словил себя убийца чудовищ на мысли о том, что глупость несусветную да непростительную совершил нынче сквернавец подлый: вышел ведь он в свет из башенки беспечно, отправившись слоняться по могильнику бездумно — не озаботился уж нисколько тем, что вернуться к нему мог разгневанный давешней дерзостью ведьмак. Стоило ему запереться надежно в витальнице свойской, замок магический поганый наложив уже не на местность, а на, собственно, дверь! Да только, видать, привлекло его нечто к могиле опустошенной, раз уж вылез он за-ради этого из пристанища своего мрачного… И до того взволновало, что покоя лишился мерзавец! Всю прежнюю стать растерял, превратившись в один миг в затравленного душевным истерзанием страдальца. Так и смекнул затаившийся мастер, что некой практикой чародейской престранной в очередной раз занимался Вильмериус ныне.       Медленно и бесшумно, словно бы черная убийственная тень, двинулся ведьмак по кругу, проскальзывая средь покореженных стволов и тихой беззвучной поступью плавно заходя забывшемуся стервецу за спину исподволь — только лишь взор пронзающий в фигуру его ссутулившуюся вперил, будто намереваясь прожечь в ней насквозь жесточайшую брешь. Никак и не приметил его присутствия чародей, продолжив согбенно и сокрушенно возвышаться над опустошенной могилой, лишь только голову к оной тверди склонив, и убийца чудовищ устремленный, пластично и складно обогнув спутавшийся под ногами ветролом, наконец за спину вдокон ему переместился, осторожно и выверевенно выступив из мрака скрывавшего его чернолесья. Так и двинулся он промеж могильных плит, кошмарное нацелившееся на жертву умертвие: тихо, неслышимо — яко тать в нощи… Не единый раскрошенный гравий не хрустнул под его сапогом, ни единая ветвь, подвернувшаяся под соприкосновение с истлевшим от старости ведьмачьим дорожным рубищем, не скрипнула… Только лишь убийственная сталь сверкнула в суровой да не знающей жалости длани мастера, как совлек он со своего пояса точным прицельным движением один из рабочих ножей… Подступил он так неслышимо сзади к погруженному в свои заботы шельмецу, нацелив на него ожесточенные глаза да сосредоточенно вслушиваясь в то, как отчаянно да вымученно колотится в чародеевой груди его страдающее сердце — а после, сократив расстояние до предела, как накинулся со спины!.. Аж вскричал перепугавшийся вусмерть стервец, горло свое надорвав в истом вопле дичайшего ужаса, да только поделать ничего не сумел: наскочил на него остервенившийся в край ведьмак, моментально повалив его грубо прямо на могильную плиту, да и скрутив безжалостно — так что оказалась шуйца чародеева заведена ему жестоко за спину, — сам сверху улегся, придавив отчаянно вырывающегося сучьего сына своим немалым весом. Забился от жути сквернавец, извиваясь и дергаясь под придавившим его мастером, а тот, рыча от ярости, еще грубее и выше схваченную в болевой захват руку шельме завел, прижимая его к леденящей поверхности могильного камня таким скверным образом, дабы оказалась свободная десница чародеева придавленной его же собственным весом надежно. А далее и нож к горлу приставил резко, царапая нещадно кожу и надавливая изуверским манером оным вострым заточенным лезвием на бьющуюся жилу на шее стервеца… Так и затих в то же мгновение застращанный стервец Вильмериус, как, видать, почувствовал прикосновение обжигающей кожу стали — только дернулся судорожно, насилу сглотнув, да голову завернуть попытался, после закричав в исступлении:       — Что?.. Опять ты?.. Да что тебе… что тебе нужно от меня?! Отпусти меня! Убери от меня свои грязные руки! — и вновь вырываться отчаянно принялся, тщетно стремясь свергнуть с себя прижимающего его к могильной плите строгого мастера. Ощерил зубы Освальджик, прерывисто дыша в оной схватке и лишь сильнее выкручивая руку проклятому чародею — попутно немилосердно и жестко вжимая его в хладный камень: так и заверещал вскоре Вильмериус, не удержавшись и сорвавшись на крик боли.       — Тихо, тихо, — прошипел в свою очередь озлобившийся в край ведьмак, — не дергайся и не вертись, ежели не хочешь, чтоб я кровь твою поганую ручьем пустил всполошную. — Понимал он, конечно же, что на деле не имел возможности воплотить сию угрозу в жизнь уж нисколько: любая рана ведь, нанесенная его карающей рукою, неизменно отразиться должна была и на страдающем сыночке себемировом. Однако же вероломствовать пустился по обыкновению своему, благоразумно не желая подавать и виду перед паскудой гнусной о том, что воздействие наложенного поганого заклятия успел уж испытать вдосыть. Застыл сперва чародей, услышав сию страшную угрозу и токмо лишь тяжело хватая затхлый воздух своим распахнутым от усталости ртом, а после и завопил сызнова:       — Отпусти же меня! Чего тебе еще может быть надобно?! Я же дал тебе потестиквизитор! Почему ты еще здесь?! Почему ты просто не можешь оставить меня в покое?! — и снова извиваться припустился, стремясь высвободить из сурового плена хотя бы правую руку, но как уткнулось глубже острие ведьмачьего оголенного ножа ему в холеную бритую шею, опасно натянув гладкую кожу, так он и сдался по нужде, уже не рискуя бороться и токмо лишь глухо стеная. Только тогда малость ослабил свой болевой захват грозный мастер. — Что тебе надо?! Что тебе надо от меня?! — в полной мере обмякнув да распластавшись позорно под придавившим его убийцей чудовищ, наконец всхлипнул Вильмериус. Так и искривился беспримерно озлобленный Освальд, лезвие утапливая пуще да голову склоняя над противником пониже.       — Ох, накажу я тебя, стервеца. Ох, накажу, — только лишь и выплюнул он сквозь зубы в гневе. Заслужил ведь кары беспощадной сей подлый да гнусный сквернавец — так и вспомнилось в тот же миг суровому мастеру, как своей же собственной рукой оказался он вынужден давеча резать хрупкую спинку воспитаннику — точно стерво зарубленного лиха поганого, кромсать приневолен очутился: настрадался несчастный мальчишка по вине проклятого некроманта невыразимо — не по возрасту истязание на долю мальчишечью выпало. И вот теперь эта паскуда дрянная, стервец Виндишгретц, чье заклинание и обрекло сирого Мирко на мытарства, лежал здесь распластанный, в бессилии растянувшись на могильной плите — в точности, как сам салажонок недалече на вежевухиной лавке. Так и рассек бы взбелененный убийца чудовищ своим вострым ножом выхоленную плоть чародею — кровью его смердящей руки себе окропил бы за терзания воспитанника своего несчастного!.. Да только не имел пока возможности отнюдь. Лишь глазами злыми да остервененными всмотрелся в ненавистное чародеево обличье, обводя доступную взору половину благородного лица сквернавца с истой черной враждебностью: и все одно — ох, исполосовал бы он ножом паскудину прескверно!.. Так и изувечил бы лик его сиющий за мальчишку страждущего, в образину мерзейшую обратив, дабы уже свойской внешностью, заместо ведьмачьей, обеспокоился стервец проклятый!.. Вздрогнул от сковывающего страха распластанный под ним Вильмериус, стало быть, почувствовав на себе режущий взгляд ожесточившегося убийцы чудовищ и оттого щекой еще того сильнее прижимаясь к холодному камню — лишь бы только отстраниться от навалившегося на его спину ведьмака — а после и изрек не без отвращения и злости:       — Ты безумец. Просто невменяемый безумец. Скажи уже однажды, что тебе надобно от меня?! — и только тогда наконец пояснил притязания мастер:       — А вот потолковать хочу, стервятина. Прилежно да не торопясь. Докончить разговор, который ты прервал. И все ж услышать правду: какое очередное поганое заклятие ты посмел на меня наложить! — и прошипел опосля с черной злобой: — Дрянное вылюдье. — Помолчал сперва ошарашенный да измученный борьбой чародей, только лишь с шумом выдыхая воздух приоткрытым ртом, и засим, очевидно, не намереваясь отказываться от личностного свойского достоинства, без колебаний отрезал непреклонным да полным возмущения тоном:       — Это что еще значит? Из нас двоих вылюдьем здесь является только один. Я не намерен выслушивать оскорбления. Равно как и толковать с тобой… Освальд из канавы, — но подумав, все ж добавил через силу: — По крайней мере, покамест ты не отпустишь меня. — Да только еще пуще прижал его вызверившийся да обозленный ведьмак к рассыпающейся поверхность могильного камня, отчего даже очередной протяжный стон боли издал поверженный да павший ниц чародей.       — Придется тебе потерпеть, паскуда ты никчемная, — выплюнул он с нескрываемым презрением в порывистом да шепелявом голосе и, склонив сильнее голову, добавил с жутким гневом: — Обуздать свою гордыню гнусную, посему как душонка твоя мерзкая да низменная в моих руках ныне зажата верно. Умою я лицо твое в крови вдосыть, стервец, коли попробуешь ты нынче совершить поступок хоть сколь было легковесный да вражий: дернешься неудачно иль чарами своими гнусными вознамеришься воспользоваться — захлебнешься кровью у меня в один миг препогано. И не вздумай вообразить себе опрометчиво, что упредить меня въявь в оном движении вахлацком сумеешь — рассеку тебе горло, прежде чем ты веки сомкнуть ухитришься. — Не стал более спорить с ним Вильмериус, по-видимому, убедившись, что отнюдь не намерен был шутить разъярившийся мастер.       — Что тебе надо? — повторил он свой давешний вопрос, и ведьмак отозвался сурово:       — Я уже высказал тебе давеча. Я желаю слышать правду о твоем заклятии. — Выдохнул стервец со стоном хрипловатым, наглотавшись сырости и сорвав себе голос от надсаженного крика, и только лишь глаза прикрыл в мучительном бессилии: уже даже, видать, одно только нахождение в подобном уничижающем да оскорбительном положении выводило его из себя непереносимо. Да только что он мог поделать супротив взбелененного окаянным переплетом ведьмака? Бессилен да беззащитен теперь уж был.       — Да что ты там себе напридумывал?! — выпалил он нервно наконец, окончательно подорвав свое неровное дыхание да начиная терять самообладание от чрезмерного томящего душу волнения: не в его ведь пользу развернулись нынче шансы в той неравной борьбе. — Я же пояснил достаточно внятно: дабы тебе не пришлось плестись ко мне вновь через пару быстротечных мгновений, я предусмотрительно наложил на тебя заклинание энергетической аккумуляции, какое позволит потестиквизитору проработать в твоих руках несколько лишних часов. Все, что от тебя дальше требовалось — это взять в ладонь сей прибор, какой я предоставил тебе в бессрочное да безвозмездное пользование по доброте душевной и заботе, да и пойти в ту сторону, на какую тебе указало бы ослабление его обыденного треска. Если бы ты сделал то, что я тебе сказал, твоя дорога уже давно вела бы тебя в Каэр Морхен — ты же взамен этого решил выместить на мне свой скверный нрав, выплеснув на меня безмерно свою излишнюю и неоправданную подозрительность, которая, безусловно… — Так и не дал ему закончить сию начатую было пустопорожнюю речь ожесточенный да бездушный мастер: встряхнул он испуганно вскрикнувшего чародея, по плите могильной лик его поелозив сурово, и после вновь за руку чародееву взялся, заводя ее едва ли не до выгнутой шеи сквернавцу… Закричал от жгучей боли Вильмериус, инстинктивно поддаваясь вверх всем корпусом да лицо искривляя в терзании, и только истерзав его достаточно, наконец ослабил захват свой ведьмак.       — Не лги мне, подлец. Я сыт по горло твоей постылой кривдой. Известно мне, как изгаляются языки ваши чародеевы, когда надобно вам истину сокрыть корыстно — даром что извечно накоротке от сильных мира сего ошиваетесь. Не проведешь ты меня во век, алырник: насквозь я вижу тебя, шельму, как бы ты не ухищрялся здесь всуе, — прошипел он гневливо в чародеево ухо и затем, как почувствовал, что слабину давать уж начинает застращанный да доведенный до грани состояния ужаса не ожидавший вероломного нападения мерзавец, прибавил жестоковыйно и неуклонно: — Коли продолжишь ты ныне лгать мне да жилить, стервец… резать тебя на живую стану! Шкуру попорчу тебе, лихоманцу. Персты отсекать начну по одному — от ремесла твоего нечестивого отлучу до скончания века! Пойдешь ты по миру, паскуда, без заклятий своих мерзостных оставшись. — И ощутил тотчас же, как содрогнулся чародей под ним от жути.       Никогда не пошел бы осмотрительный мастер на столь суровый и тягостный риск — николиже не пустился бы стращать сукина сына напрасно, коли уж не пребывал бы теперь в настолько безвыходном и непростом переплете: не оставил ведь ему выбора нынче сквернавец поганый — не мог позволить себе ведьмак остаться навеки зависимым от жестокой воли да милости некромантовой, оставив лежать на себе некое дрянное да нечестивейшее заклинание, природу которого он, имеющий лишь самое опосредованное да ограниченное разумение столь сложных материй человек, понимал токмо в общих чертах. Блажь да безрассудство то были страшные. Всем, чем угодно, обернуться злая воля чародеева могла. Да и на смерть голодную ведьмака обрекала: одним только зельеварением не смог бы он прокормиться долготно — иного ж ремесла не имел. Понять произошедшее теперь уж всенепременно надобно было, строя выводы не на догадках да умозрительных допущениях, а на истовых да подкрепленных чародеевыми разъяснениями фактах. Не мог ведь убийца чудовищ снять с себя воздействие заклятия, какое понимал уж только в общих чертах, да еще и чувствуя, что не сходится что-то прескверно в обрисованной его пытливом рассудком картине. Вынудить говорить паскуду он должен был, заставив выложить все как на духу. Угрозами, стращанием или терзанием гнусным — лишь бы только поведал сквернавец, что за недоля проклятая постигла ведьмака с воспитанником в мрачной враждебной глуши. Только ведь он мог дать нынче ответы. Стало быть, развязать ему язык поганый надобно было. И хоть и понимал отчетливо Освальд, что покалечит он тем самым и воспитанника своего, ежели снедать начнет чародея, принял он, скрепя сердце, решение, что заставит говорить шельмеца, чего бы то ни стоило: до последнего одним только застращиванием нещадным грозить будет, но ежели не оставит ему выбора паскуда… тогда и резать истово начнет. Может, и не станет персты отнимать, дабы не искалечить и мальчонку этим действом, однако ж посечет погано, не зная жалости и всяческих сомнений. И все ж рассчитывал ведьмак, что не придется ему делать то наяву: видел ведь он ясно, что и в самом деле терять самообладание начинает прижатый к каменной поверхности Вильмериус — не доводилось, паскудине, как видно, попадать дотоле в окаянства настолько скверные в сладостной жизни своей. Бояться начинал он — и выдавать свой страх! Так и сжимался всемерно, как утапливал мастер поглубже нож свой в горло ему! А уж сердце колотилось его как!.. Не только слышал, но и чувствовал то ведьмак, посему как билась в неистовстве жутком жила на чародеевой выхоленной шее. Помолчал тот, будучи не в силах унять распространяющуюся по телу постыдную дрожь, а после взмолился надсадно, растеряв свою прежнюю стать:       — Послушай… Отпусти меня. Давай поговорим, как и пристало цивилизованным людям. — Но только лишь встряхнул его сызнова убийца чудовищ, строго оборвав словоблудие оное разом:       — Не суесловь. Говори. Правду говори, стервец, покамест я терпение не потерял. — Выдохнул рвано Вильмериус, бросая по сторонам застращанный нервный взгляд и давно уж отказавшись от бесплодных попыток вырваться из грубого ведьмачьего захвата, и только лишь убедившись, что избежать острастки не удастся, молвил насилу:       — Я сказал тебе правду. С чего ты только взял, что я солгал тебе? Это все твои чертовы домыслы. Почему я вообще должен разъяснять тебе что бы то ни было? Я дал тебе возможность уйти. Выдал тебе потестиквизитор, снабдил необходимыми сведениями — что ты еще хочешь от меня?.. — Однако же не успел он как следует оформить сию свою трусливую мысль, потому как в следующее же мгновение прервал его на середине стенаний ведьмак. Переполнилась чаща терпения мастера, и так и зарычал он буквально над самим чародеевым ухом:       — Довольно угодничать! Умаялся я с тобою, шельма. Ныне же иначе толковать будем, — и убрав десницу с зажатым в ней оголенным лезвием, заместо этого к заведенной за спину руке заметавшегося в ужасе Вильмериуса потянулся… Закричал перепугавшийся вусмерть чародей, уже не сдерживая более рвущийся наружу вопль дикого страха пред грядущим истерзанием и извиваясь под придавившим его мастером что только было скудных сил, и как почувствовал, видать, что уже иначе перехватывает его пальцы в своей твердой длани остервененный да безжалостный убийца чудовищ, намереваясь угрозу свою привести в исполнение зверски, так и заверещал поспешно, стремясь упредить неизбежную боль:       — Нет! Остановись! Остановись, я скажу! — Притормозил ведьмак, однако же руку супротивника разбитого при этом из захвата грубого не выпустил — напротив, нож свой оточенный поднес к ней впритык угрожающе…       По крайней мере, достаточно благоразумным, по счастью, оказался подлейший мерзавец: хотя бы убоялся услышанной ведьмачьей угрозы, восприняв ее прилежно да ответственно — хоть не пришлось ведьмаку увечить еще того пуще и без того настрадавшегося препаршиво сынка себемирова. Располосует он еще паскуду прескверно, как заклятие наложенное снимет, но покамест лучше было поберечь мальчонку сирого. Взвыл от бессилия чародей, отдавшись в полной мере на милость сурового мастера и лишь содрогаясь от грызущего спесивое сердце унижения, но только поделать ничего уж не мог — не надобно было обладать нечеловеческим чутьем извращенного нечестивыми ритуалами мутанта для того, чтоб ощутить в полной мере, что буквально преисполнялся ненавистью да отвращением он к брыдкому убийце чудовищ. Отвращало его истово присутствие ведьмачье, хотя ведь именно чародеевым высокомерным изысканиям и был обязан Континент созданием ненавидимого людом проклятого цеха искоренителей чудовищ. Именно чародеи ведь, прикрываясь мнимым радением о тягостных страданиях простого мужика, какой силенками своими тщедушными одолеть расплодившихся вдоволь поганых чудовищных тварей не мог уж николиже, а на деле же преследуя лишь цели свои гнусные, и создали изначально общность ведьмачью: при встрече, однако же, нос воротили, будто бы были созданные ими же ведьмаки и в самом деле чем-то богопротивным до оскорбляющим само естество. Знал ведь Осальджик, что из себя представляло беспримерное чародеево высокомерие, с каким сравниться не могла даже чванливость родовитых да венценосных особ: сложно ведь было сыскать на всем белом свете более горделивую, спесивую да самовлюбленную душу, какая при том николиже не обременена была добродетелью лишней, как та, что трепетала в груди чародея, либо же чародейки заносчивой. Помнил ведьмак и цеховых чародеев, что в крепости их ведьмачьей, Каэр Морхене, обитали, заперевшись в своих лабораториях да рабочих кабинетах: оные же и долгом своим не считали даже сколь было приветствовать холодным кивком головы встреченных убийц чудовищ, каких когда-то терзали малолетними сопляками на своих палаческих станках — наичаще проходили молчаливо, даже не одаривая взором хоть сколь было мимолетным и ничтожным, и только лишь шелестели полами своих изысканных одеяний, которые разительно выделялись на фоне сурового и аскетического убранства ведьмачьего надела. И не секретом то было вовсе, что презирали они сердцами своими хладными извращенных их же жестокой дланью ведьмаков, относясь к пережившим терзания выматорелым мастерам с безразличием да нескрываемой отчужденностью и делая вынужденное исключение лишь для грандмастера цеха да старших наставников крепости, с коими дела вести были обречены по долгу службы. Лишь как к творениям свойским относились. Обоюдной, впрочем, была та неприязнь. Никоего ведь почтения иль даже сколь было незначительного благоговения не испытывали к чародейскому сообществу ведьмаки, будь то зрелые мастера или же подмастерья младые: кому ведь как не ведьмакам бездольным было не знать, на какую жестокую мерзость да подлость невыразимую были способны бесчестные низкодушные чародеи. Подчиняться своим создателям да покровителям в наделе цеховом были вынуждены убийцы чудовищ: главу при обращении склонять да по титулу ученому именовать, почтительность уветливостью оной выражая — однако же, даже когда говорили они с сими сквернавцами гнусными, сердце скрепя да стиснув до скрежета зубы, ничего, окромя ответного зложелательства да нерасположения, не возникало в их очерствелых мрачных душах. Не был исключением и Освальд: и даже когда отзывался он насилу на оклик обратившегося к его суетной да малозначимой персоне мэтра, вынужденно усмиряя на время нрав свой стервозный да скаредный, так и резал он взглядом уничижающим чародеево постылое обличье, одним лишь усилием рассудка благоразумного заставляя себя соблюдать повиновение оное. Здесь же не был ему, впрочем, указом стервец Виндишгретц. И не обязан был любезничать с ним мастер.       На деле так и претил ему выхоленный да умащенный пахучими эфирными маслами облик проклятущего мерзавца: воротило ведьмака от сего обличья беспримерно, в точности как и самого чародея от перекошенного да неприятного ведьмачьего лица — морщил нос в его присутствии мастер, ощущая своим острейшим чутьем препаршивое смешение ароматических отдушек, коих налил на себя окаянный стервец больше, чем то делали иной раз потаскухи в бедняцком опустившемся районе. Даже к гнилостному смраду чудовищной плоти был привычен ведьмак, не обращая на то ни малейшей толики внимания даже тогда, когда кривился люд простой — от сего же бьющего через край сочетания ванили, кардамона и сандала буквально выворачивало его, обыденно невозмутимого, заставляя корежить и без того искривленный лик. Да и прочее все в паскудине поганой отвращение беспримерное вызывало в рассудке ожесточенного мастера: манера речи — вычурная, заумная; бархатистый мягкий голос — презрительный да надменный, такой, словно бы одолжение собеседнику при беседе невинной делал через усилие над собой мерзавец; тонкие да аккуратные чародеевы пальцы, какие отсекать ножом своим вострым чуть было не пустился жестоковыйный ведьмак; наконец, прилежно зачесанные взадьпят тонкие волосы, положение которых никоим образом не сбилось даже после предпринятых сквернавцем бесплодных попыток вырваться из мертвого ведьмачьего захвата — чувствовал умом подвох в той престранной особенности проницательный убийца чудовищ, однако же внимание на мелочи подобные не распалял… Ненавидел клятого чародея он всеми фибрами своей недоброй да погрязшей в извечных дрязгах души. Сник в бессилии проклятый стервец Вильмериус, сокрушаясь над своей кошмарной недолей, и после поморщил лицо в сей беспомощности.       — Нет! Нет, ну почему? — в немощи да отчаянии вскричал он после этого, пытаясь завернуть шею сильнее, дабы появилась у него хоть малая возможность заглянуть в непреклонные ведьмачьи глаза. — Я ведь знал, что так будет. Знал, что ты принесешь мне одни только несчастья! Одного взгляда на тебя хватило, чтобы понять это! Вы, ведьмаки, не можете просто идти своей дорогой, не сворачивая в сторону, не можете не сунуться туда, куда вас изначально никто не зовет! Вы всюду должны встрять, во все должны впутаться!.. Я ведь отнесся к тебе со снисхождением и благоволением, я даже в помощи тебе не отказал, хотя в иных условиях и взглядом бы тебя не одарил, дабы не оскорблять свои чувства твоим омерзительным видом! Ты ведь черная кость: лицом ужасный, гнусный, с мерзостью всякой якшаешься!.. Манер никаких не имеешь!.. Я не обязан отвечать на твои вопросы — я вообще разговаривать с тобой не обязан! Я мэтр, профессор, действующий магистр Братства чародеев, доктор хонорис кауза ученого совета академии Бан Арда — у меня нет времени на тебя, Освальд из канавы! Тебя не касаются мои дела, не касается то, чем я занимаюсь! Отпусти меня! Отпусти меня — и я сделаю вид, что этого недоразумения не было! — Запнулся, разошедшийся да окончательно растерявшийся в навалившемся на него ужасе чародей, от крика горло свое надорвав — уже и благоразумие во всполохе оном отринул, посему как начали срываться с языка его постылого те фразы, что никак уж не должен был произносить он в присутствии грозного да осерчавшего мастера: выдавать свои помыслы начал стервец безрассудно, и не укрылось то вовсе от верной ведьмачьей наблюдательности. Лишь только убедился окончательно убийца чудовищ в том, что имелись в чародеевом рассудке некие недобрые замыслы: и хоть и не нуждался он в подтверждении очевидности оной, выдал себя бесповоротно мерзавец — все свои намерения бездумно обнажил. Вот что был способен сотворить с человеческой гордостью и благомыслием страх: сам осекся на полуслове чародей, как дошло до него запоздалое понимание того, что слишком уж много лишнего наговорил он в сердцах вознегодовавшему мастеру — зажмурил он глаза, покривившись, да тихий стон отчаяния издал. Стиснул его ладонь до хруста не ведающий жалости ведьмак и засим прошипел в чародеево ухо:       — Мне не было никакого дела до тебя и твоего скверного промысла, покамест ты в обман постылый не пустился и чары свои дрянные на меня не наложил. Не искушай судьбу, сквернавец — по лезвию ножа ты нынче ходишь. В последний окаянный раз к рассудку твоему взываю: ежели не скажешь, что замыслил в самом деле, томить да истязать тебя начну. — Покачал чародей сокрушенно головою, будучи не в силах выдавить из себя хоть какую-либо осмысленную речь — то ли от страха постыдного, то ли от осознания неотвратимости своих дальнейших злосчастий — и наконец выпалил громко:       — Нет! Я не могу! Не могу тебе сказать! Я не должен говорить! Поверь мне, мастер, для всех… и для тебя тоже… будет лучше, если ты просто уйдешь, — и буквально захныкал позорно, век своих не разжимая и только ерзая беспомощно на хладной могильной плите. Приподнял малость голову ведьмак, предусмотрительно поводив глазами по зловещей враждебной округе, где уж расстелился всемерно густой да непроглядный кладбищенский туман — шеей повертел, высмотривая в рябящей перед глазами мари возможную угрозу для себя, и только лишь убедившись в отсутствии оной, вновь к чародею обратился, улегшись поверх него удобнее да проскрежетав немилосердно зубами:       — Соберись. Соберись, плюгавец. Ты про заклятье рассказать мне собирался. — Вздрогнул Вильмериус, несколько мгновений пробыв вовсе без движения, и напоследках все же сдался.       — …Я наложил на тебя заклинание, связующее душу. «Зеркальное повторение Альзура», — так и не размыкая глаз, признался он наконец-то насилу, отринув свою прежнюю постылую ложь. — Данное заклинание… черт, как мне тебе объяснить, чтобы ты понял? Такие сложные арканы не описывают и не демонстрируют студентам даже в рамках узкоспециализированных курсов Бан Арда и Аретузы — все из-за проклятого эдикта Капитула, наложившего запрет на некромантию. На их постижение уходят годы, а ты желаешь, чтоб я разъяснил данный принцип тебе, какому-то… простому ведьмаку, чей предел магических способностей пролегает где-нибудь на уровне Ирдена и Гелиотропа. — Все ж таки не смог сдержаться стервец треклятый от высокомерных да глумливых высказываний в адрес мастера. Смолчал, тем не менее, Освальд, предоставив ему полную свободу постылых речей: и без того пришлось нажать ему на шельму, и раз уж теперь развязался хоть отчасти грязный чародеев язык, бессмысленно да неразумно было обрывать его доклад на середине. Да и привычен был к хуле ведьмак: кто ведь только не охаивал его на бескрайних дорожных просторах — пожалуй, наичаще всего то слышал он в своих безрадостных скитаниях. Помедлил Виндишгретц, очи наконец отверзая, и завидев, что не намеревается прерывать его мастер николе, в разъяснения бадражные пустился, впритрудь подбирая понятные ведьмачьему разумению слова: — Эти чары в некоторой степени представляют собой бессчетное множество тончайших невидимых струн, какие связуют твою душу с иной душой, уже плененной ранее, что содержится в специальном зачарованном сосуде, филактерии. Душа же есть… сама квинтэссенция жизни, то естество, благодаря которому в твоем организме и проходят все физиологические процессы, что позволяют тебе жить. Душа первична, а плоть — вторична: где бы ни пребывало тело человека, что бы с ним не происходило, хоть бы даже и тлело оно сыздавна в земле, если покалечена душа, страдать будет и плоть. Сие же заклинание в определенном смысле оборачивает эту данность вспять, отпечатывая телесные раны на естестве души и засим транслируя их на вторую связанную душу. Посему, вследствие наложения «Зеркального повторения Альзура» любое ранение, даже самое незначительное, что наносится одному из подверженных заклятию созданий, отражается затем тотчас же и на втором, калеча его плоть похожим образом. Таков его эффект.       Замолчал он засим, раздавленный тем, что все же вынудил его сознаться строгий мастер, сам же ведьмак призадумался: в полной мере по сути подтвердилась догадка его смутная о том, что только лишь воздействием поганых чар могло быть обусловлено повторение мертвячкиной раны от ведьмачьего клинка на худенькой спинке мальчишки. Схожий ведь принцип действия описал ныне стервец Виндишгретц, признав, наконец, окаянства свои препоганые. Однако же, если и можно было предположить, что душою, запертой в чародеевой магической темнице, являлась на деле страждущая душенька убиеной мерзавцем Агнешки, ни словом не обмолвился проклятый некромант о воздействии заклятия на трепещущую душонку хилого ребятенка — только лишь про самого убийцу чудовищ речь без сомнений повел, который николиже не пострадал после нанесения раны едва не упокоенной им сызнова ожившей бадражной мертвячке. Вновь распостылый обман плел чародей… Либо же имелись во всем переплете и иные подробности странные. Не стал торопиться с преждевременными выводами впавший в размышления нелегкие ведьмак: недостаточно ведь знал он о задумке чародеевой — следовало поскрести ногтем сквернавца хлеще, дабы выложил тот весь свой замысел полностью, не утаив перед ведьмачьим разумом ни единой мало-мальски потребной детали. Аккуратно и осмотрительно, впрочем, необходимо было подбирать вопросы, задаваемые стервецу — не можно ведь было ведьмаку выдать свои знания зараньше времени урочного. Повел головой убийца чудовищ, неподатливую челюсть в задумчивости покривив чуток набок, а после и следующее вопрошение немилосердное озвучил:       — И с чьей же душой ты связал мою душу? — и вдосталь намаявшись своей всемерной беспомощностью и поникнув уже окончательно, ответил ему Виндишгретц:       — С душою девы, что в чернолесье скрывается. Той, что Агнешкой именуется. — Искривился весь непередаваемо мастер — передернулся отвратно, зубы кривые ощерив в лютой злобе — а после, шуйцу чародееву не выпуская, второй рукой, что нож заготовленный твердо сжимала, и к голове окаянного пакостника потянулся: вцепился попутно ему в идеально приглаженные мягкие и вымытые с мыльцем волосья, натянув их свирепо да жестокосердно, отчего вновь на протяжный жалостливый крик боли сорвался поверженный Вильмериус, да так и принялся с лютым рычанием тягать из стороны в сторону, бездушно елозя лицом шельмеца по шероховатой поверхности камня. Взвыл тот от муки, снова забившись под навалившимся на него ведьмаком в бесплодном стремлении вырваться или хотя бы облегчить страдания свойские, а озлобленный мастер, уставив неистовый остервенелый взгляд в чародейский затылок, токмо лишь с ненавистью выплюнул желчно:       — …Значит, была все же девка в лесу!.. Золу мне в очи сыпал, шельма, да?.. Стервятина ты такая! Паскуда дрянная!.. У-у, паскудина!.. — и только сильнее во власы чародеевы вцеплялся, дергая их злобно да так и желая выдрать с башки стервеца клок волос покрупнее… Ведь хоть и не было существование девки поганой секретом для нещадного мастера — даром-то что клинок он на нее обнажал невдавне — а все равно за обман да облыжничество подлое наказать чародейскую сволочь потребно было сурово. Впрочем, так и не удалось Освальджику довершить желаемое, как он ни старался в своей злобе кошмарной: обыденно без труда для себя выдергивал он карающей дланью в минуты черного гнева тонкие да спутанные волосенки напакостничавшему воспитаннику — здесь же как ни тягал, целыми да нетронутыми остались волосы чародеевы. Даже и не спутались толком, вновь затем уложившись прилежно, едва только разжал свой захват взбеленившийся мастер. Выдохнул он раздосадованно, глазами по затылку сквернавца водя, и только лишь застонал измученно настрадавшийся чародей, распластавшись да поникнув головой пуще прежнего. Передохнул ведьмак, удовлетворившийся карой, свершенной над подлой трепещущей вражиной, а затем и вновь к делам в уме своем воротился: порасспрашивать мерзавца далее надобно было о коварном учиненном им переплете, покамест еще не опомнился и не умолк сызнова тот, застращанный. Склонился он как прежде над пришибленным расправою Вильмериусом и вопросил суровым тоном: — И для чего же ты то сделал, шельма? Душу мою с той девичьей связал… Али обвенчать меня с красавкой оной порешил? Вот уж не обрадуется она, как я права на нее в посмертии нашем предъявить возжелаю… — и лик искривил пренеприятно, как вспомнилась ему невообразимая гибкость юного девичьего стана. Ведь хоть и не верил николиже мастер в обещанную жрецами загробную жизнь, и слова те глумливые с одной лишь целью произнес — покощунствовать над чародеевым ревностным чувством к полюбовнице его загубленной — все ж не отказался бы он от посмертия настоль блаженного: с прекрасницей подобной ложе брачное делить…       — Уберечь хотел я деву… от клинка твоего, — все еще вымученно пытаясь восстановить сбитое было от острастки дыхание, пояснил надорванным хрипловатым тоном тот, сникнув да и воздух ртом распахнутым хватая — не повелся на глумления ведьмачьи чародей. — Ведь ежели тронешь ты ее… ежели только поранишь мечом своим… все то зло, что учинишь ты над нею, в равном объеме вернется тебе. — Помолчал он недолго, с силами собираясь да глаза в мутную даль устремляя, а затем пояснил, отчего прорвались сквозь саднящую хрипоту его надорванного голоса еще и некие едва различимые нотки прежнего превосходства и бескрайнего высокомерия, что отличали всю препаршивую чародейскую общность: — Любая рана, мастер, какую нанесешь ты деве, благодаря воздействию «Зеркального повторения Альзура» в точности отразится и на твоей собственной плоти. И с этим ты поделать ничего не сможешь. — Подтвердил, выходит, стервец проклятый половину предположений ведьмачьих — однако же опять не объяснило то нисколько, отчего же тогда сынок себемиров многострадальный затронут заклятием оным оказался: исходило ведь из речей его натянутых, что сам убийца чудовищ от нанесения раны мертвячке, оживленной ритуалами некромантовыми, израненным остаться должен был. Не стал отвлекаться, впрочем, ведьмак, прежнюю нить толкования продолжив:       — Складно плетешь, стервец, — молвил он задумчиво, взор с чародейского затылка не перемежая и слог бесстрастный чеканя взыскательно. — Однако ж я одно уразуметь все не могу. С чего ж это вдруг высокородный чародей озаботился судьбой крестьянской девоньки? Ну посек бы я ее, клинком ей голову срубив — тебе-то что? Получил бы безделицу новехонькую на потеху свою некромантову — даже руки кровью девичьей марать не пришлось бы. — Но так и озлобился чрезмерно доселе пребывавший весьма тихим да бесхлопотным чародей: аж задергался решительно под придавившим его к ледяной поверхности камня бездушным убийцей чудовищ, кряхтя, стеная и тщетно пытаясь освободиться от обрыдлого ведьмачьего захвата, чем только сильнее взбеленил беспощадного мастера — вновь завязалась неравная борьба между ними, окончившаяся заломанной чародеевой шуйцей, и токмо саданул тот вскоре с неприязнью:       — А вот это… тебя уже не касается, площадник. Не намерен я то обсуждать с таким… как ты. — Не успокоился, однако же, ведьмак ничуть, расспросы свои черствые оглашать продолжив хладнодушно:       — Нет, шельмец. Не увильнешь ты от ответа. С чего же ты предположил, что я могу клинок свой обнажить супротив девоньки сей странной? Али тоже посчитал, что я лиходей, бессмысленным кровопролитием упивающийся, яко мыслят то обыденно застращанные предрассудками да мнительностью кметы? Ты ж тщеславился давеча, что с ведьмачьим цехом был накоротке. Неужто веришь в эти слухи? — Помолчал Вильмериус, поджимая свои тонкие губы и даже не пытаясь скрыть невиданное беспримерное отвращение к одолевшему его отталкивающему убийце чудовищ, и после тягостного кручинного молчания ответил наконец брезгливо:       — Меня интересуют факты, а не слухи, мастер — а факты эти говорят одно: ведьмаки по природе своего безотрадного да обездоленного бытия — есть создания алчные да беспринципные, что в нищенстве своем обыденно берутся за любую работу, какую только могут предложить им кметы.       — Ведьмаки уничтожают погань скверную, — бесстрастно чеканя слог, оборвал чародеев навет строгий мастер, — не за-ради того создавали нас отщепенцы вашей чародейской общности, дабы в дальнейшем марали мы кровью людской свои руки. И ты это знаешь, сквернавец. Подобно тому, как цеховой магистрат каких-нибудь кожевников иль гвоздарей вырывает серьгу клепающему порочащую цех халтуру подмастерью, так и ведьмаку, учиняющему бессмысленную резню, нет места в общем наделе. Коли доходит молва до цеха, что один из мастеров убивцем наемным заделался, не привечают его более в крепости, дабы не бросил он тень на общецеховую честь. С чего мне губить бедную девоньку, множа ее горькие терзания? Али сделала она мне что? — Никак не удостоил его ответом стиснувший челюсти от бессилия постыдного чародей, взбешенные глаза то и дело вверх обращая, и тогда опять, как и дотоле, в бесчисленный раз завел ему резко ведьмак заломанную за спину шуйцу почти до середины выгнутой шеи, отчего сызнова взвыл тот от нестерпимой пронзающей боли. Выждал бессердечный убийца чудовищ положенное время, какое посчитал достаточным для устрашения паскуды несговорчивой, и засим прорычал, склонившись вновь над ухом поваленного на могильную плиту чародея. — Давай, стервец! Говори. Иначе вновь ножом тебя стращать возьмусь. С чего ты озаботился судьбой крестьянской девки? И отколе у тебя душа ее плененная в филактерии твоей поганой вдругорядь возымелась? — после чего Виндишгретц в полной мере примирился с недолей.       — …Не человек живой она более, мастер, — тяжело дыша и буквально выдавливая насилу сквозь сведенные от боли и ярости зубы, поведал он, наконец перестав юлить и увиливать, — а усопшая покойница, в тело которой я при помощи ритуалов из аркана некромантии пытался вернуть утраченную жизнь. Убоялся я, что ты уничтожить ее по алчности своей возьмешься, потому как именно в том и состоит твое низкопробное ремесло, а потому подстраховаться решил: душу твою с ее душой заклятием связал. Для того, чтобы не смог ты уничтожить деву, если уж пересекутся ваши пути в чернолесье: неизмеримую ценность она представляет для меня, и если уж ранишь ты ее — верь мне, мастер — не сможешь ты докончить бой с ней. А если уж… полностью уничтожить вознамеришься подло, оборвав поддерживаемые моими чарами жизненные функции в ее мертвом организме — погибнешь в тот же миг и сам. Потому и говорю тебе: уходи. Здесь нет ничего для тебя. Ведь коли возьмешь ты заказ на Агнешку, выполнить его ты не сумеешь. А ежели даже и изловчишься… оплата тебе уже не пригодится. — И так и покорежил неровные уста в неудовольствии Освальд:       — Вот. Видишь. А зачем-то же лгал мне дотоле, стервец.       И неудивительно то было отнюдь, что защитить оным образом эксперимент свой гнусный вознамерился паршивый некромант Виндишгретц: не секретом ведь то было вовсе ни для кого, с какой истовой ревностью и собственичеством беспримерным относились чародеи поганые к объектам изысканий свойских — оберегали с тщанием их обыденно, от глаз любопытствующих усердно скрывая, да и карали глупцов беспощадно — тех, что по неразумению своему вахлацкому посягнуть на плоды труда чародеева опрометчиво осмеливались… И не делали обыденно подлецы те гнуснейшие никоих отличий между неодухотворенными объектами своих экспериментов и теми, в которых искорка жизни наперекор терзаниям теплилась.       Знал ведь то по опыту пережитому ведьмак — по тому мученичеству страшному да закланию, через которое проходили неизменно все разнесчастные отроки, попадавшие в тягостное ученичество в суровый ведьмачий надел: и самого ведь его отсылали неоднократно в отрочестве тернистом на терзания ужасные, кои творили над малолетними учениками бездушные цеховые чародеи — как уразумели изуверы, что способен был Освальджик пройти через мутации чуток благополучнее, нежели чем предположили то вначале, так и вцепились в него мертвецкой хваткой, проводя через пытку свою вновь и вновь. И хоть и был он привычен к отношению постылому и ненавистному едва ли не с рождения своего несчастливого да окаянного, мало что сравниться могло с нечеловеческим безразличием, с каким обращались с предначертанными ведьмаками бессердечные чародеи: ведь ежели дотоле ненавидели и презирали Освальда именно как презренного и низменного прошлеца да ублюдка, изверги же оные не воспринимали его человеком живым вовсе — как к вещи малоценной да неодухотворенной к нему относились, словно бы и не билось в груди его сердце точно таким же образом, что и у них самих. Точно материал или предмет неодушевленный представал он в их безжалостных глазах: чем-то навроде сырья податливого иль руды необработанной, какую надлежит расплавить и оформить, закалив, прежде чем превратится она хоть во что-либо стоящее. Чуть не уморили тогда его мучители бездушные. Терзали до тех пор, покамест паралич окаянный окончательно не разбил его истерзанное тело, перекинувшись с лица уже и на половину хладных членов. Снесли позжее его, измученного да неспособного пошевелиться отрока, в каком и жизнь едва насилу теплилась, в бесприветный лазарет, оставив в одиночестве в холодной жесткой койке: услышал тогда Освальд сквозь агонию немыслимую, как повелел оборвать его страдания ударом кинжала чародей, исполнявший обязанности цехового лекаря, ежели не оклемается страдалец до захода солнца… И до того жить тогда возжелал, что, как только сумел, подтягиваясь на единственной повинующейся руке да отталкиваясь ослабленной ногой, сверзнулся кое-как с койки на студеный пол да и пополз впритрудь по подземелью во внутренний двор крепости, волоча за собой обездвиженные члены… Решил тогда, что ежели суждено было ему погибнуть нынче, хотя бы взглянет он в последний раз на голубое небо да согревающее солнце, которое никогда не светило ему тем же ласковым образом, что всем остальным на том белом свете… Так и полз он, покуда до лестницы крученной не добрался — и даже тогда не сдался: лишь с трудом превозмогая немыслимые страдания и тяжесть собственного неподатливого тела, подтягивался на деснице, ногой отталкивая вес, насколько мог, да и взбирался вверх упорно, зубы до скрежета стиснув, покамест не оставили его силы на середине нескончаемого подъема. Там и сыскал его случайно цеховой грандмастер. Вступился тогда за отрока несчастного пред чародеями старый ведьмак: настоял на том, чтоб дали Освальду последний шанс — вернули в лазарет его обратно и наказали, что ежели сумеет он восстановиться да вернуться к тренировкам через месяц, не станут обрывать тогда его существование. Он и вцепился в жизнь: до того остервенело зубами в нее вгрызся, что встал в единый ряд с иными ведьмачьими учениками уже спустя недели две — просунув тряпицу себе в уста кривые, через боль разбитые параличом конечности без устали до потемнения в глазах разрабатывал, покамест не восстановил контроль над своим телом в полной мере — все ж сгодились на что-то уже даже тогда пройденные жуткие мутации. И характер стервозный да упорный сгодился. Одно лишь лицо обезображенным навечно осталось. Так и оставили его тогда наконец в покое изуверы окаянные, переключив свое внимание на иных бездольных отроков. Знал посему мастер, кто такие чародеи. Знал, чем руководствоваться могут они в жизни и какие только страдания для оказавшегося в их руках несчастного может уготовить их жестокий черствый разум. Знал и посему щадить паскуду также не намеревался.       Понимал он оттого, и почему вцепился стервец Вильмериус в разнесчастную девку Агнешку: не в привычке ведь чародеевой было отказываться так легко от жертвы. Много сил положил мерзавец на многострадальную деву: солью бальзамирующей тело ее хладное обмыл, раствор скипидара да киновари ядовитой по жилам девичьим разлил, ленты зачарованные, исписанные формулой магической, под кожу алебастровую ей вживил и засим ритуал свой омерзительный провел, загубив за-ради единственной почившей девки целый хутор ни в чем не повинных людей — разумы и телеса им извратил, души повытягивал, в истый погост обратив их жилища… Посему не отпустит он теперь свою забаву. И от ведьмачьего клинка уберечь ее, повадившуюся кровь людскую проливать зазря мертвячку, уберечь теперь в действительности попытается. Все, что в силах его будет, сделает, дабы спасти эксперимент свой бадражный: ведь ежели отсечет ведьмак голову девоньке, ежели спалит ее телеса в колдовском огне знака Игни, впустую окажутся потраченными все немыслимые чародеевы усилия. Рассмотрел эдак мастер затылок растянувшегося под ним чародея, глазами по открытой взору половине его наморщенного лика поводив, а затем и саданул с неприязнью:       — И чего ж это ты эксперименты свои злодейские над неповинной девонькой проводить вдруг повадился? — Поджал губы охваченный негодованием Вильмериус, отстраняясь от острого ведьмачьего носа и уже даже больше не пытаясь вырваться, и убийца чудовищ продолжил, слог свой бездушный чеканя и зубами мерзко скрежеща: — И за мертвячкой своей не следишь. Чего ж это носится она у тебя на четвереньках по лесу: кровь почем зря проливает да теребление невыносимое всей округе учиняет? Держал бы ты ее в оковах в лаборатории свойской, поди, и не узнал бы я николиже о том, как ты базгальничаешь тут да своеволишь, под самым носом Капитула забавляясь. — Вздохнул чародей, зубы стиснув — так что даже желваки заиграли на его благородном лице — а затем промолвил опечаленно:       — Сбежала от меня дева. Вырвалась раньше срока положенного, как я ни пытался удержать ее… Она ведь не должна была быть такой… Все ведь вовсе не так задумано было изначально: я только первые этапы ритуала завершить сумел, прежде чем вырвалась она из-под моего контроля. Страдает теперь дева несчастная от тяжелой пострессурективной энцефалопатии, то бишь угнетения когнитивных и поведенческих функций центральной нервной системы, вызванного возвратом к жизни после смерти и отражающегося на всех аспектах осознанного существования, отчего считаться полноценным человеком Агнешка пока что не должна и не может… — и только усмехнулся уничижительно: — Ох, как будто бы тебе известна хоть малая часть оных терминов… И как же объяснить все это неспециалисту?.. Даже помыслить не мог, что однажды придется обсуждать данные узкоспециализированные материи с… каким-то ведьмаком. — Изрек сию колкость сквернавец, вновь на время сбросив маску благообразности, и после картинного вздоха продолжил: — Это ведь не одномоментный процесс, мастер Освальд: воскрешение умершего организма представляет собой совокупность сложнейших взаимосвязанных между собою последовательных действий, малейшая ошибка в правильности которых может обернуться как провалом всей затеи, так и последующей катастрофой — страшной и неисправимой. Здесь необходимо в равной мере сочетать познания и в хирургии, и в аркане некромантии, и в заклятиях, подавляющих человеческую волю — только комплексный подход и способен привести к успеху в воскрешении умерших. Моя же работа оказалась оборванной на середине. Ведь хоть я и вложил в деву заново утекшую жизнь, все равно мало что понимает и ведает она на данном этапе, несчастная… Много ведь горя выпало на ее тягостную долю, невообразимо много… — как будто бы даже чуть дрогнул в то мгновение до того звучавший весьма твердо и непоколебимо чародеев бархатистый голос: словно бы содрогнулся он едва ощутимо, как сорвались с его грязного постылого языка слова о несчастьях девицы почившей — однако же не тронула та кручина ожесточившееся сердце сурового мастера.       — В хуторе поговаривают, что ты прелюбодейство с девонькой оной учинил, — ничтоже сумняшеся и отринув всяческий неведомый ведьмачьей породе стыд, выплюнул он хладнодушно, челюсть по обыкновению кривя, и тут уже покривился похожим неприятным образом и Виндишгретц: задела его, видать, гнусная ведьмачья бесцеремонность — не привычен и не готов, стало быть, был он к беседам столь откровенным да чувственным… Да и с кем? С убийцей чудовищ!       — Это тебя не касается, площадник, — отрезал он, оскорбившись, тотчас же.       — Ну как же, сквернавец? — прошипел ему гневливо ведьмак прямо в ухо. — Не касалось дотоле, покамест ты душу мою с душою девки оной своим заклятием поганым не связал. — Но токмо лишь головою мотнул, как сумел, Виндишгретц.       — Я не собираюсь обсуждать сию сторону своей жизни с тобой, неотесанным невежественным переветчиком, — вновь подтвердил свой отказ чародей. — Здесь тебе не корчма и не рыночный перевал, а я — не площадный купец, чей адюльтер обсуждается всеми: я и без того рассказал тебе гораздо больше, чем ты того заслуживаешь, мастер — эти же подробности для твоего слуха уже не предназначены. Смирись и не надейся, — и сразу же вскричал болезненно, как сызнова вцепился в его шелковистые волосы своей железной беспощадной хваткой остервенившийся ведьмак.       — Нет, паскуда, — процедил сквозь зубы Освальджик, — ежели кому-то и придется смириться, стервец, то будешь ты! Ты поведаешь мне все, о чем я вопрошу тебя, иначе в истязания кручинные пустимся мы с тобою дальше. Али забыл ты, мерзавец, что рука моя по-прежнему нож вострый зажимает — ныне лишь от моего терпения да милости к твоей душонке подлой зависит то, что с тобою дальше станется!.. А ну рассказывай мне живо, как гулял давеча с девкой!.. И помни, что за ложь да вихляние гнусное карать тебя жестоко буду.       — …И что ты хочешь знать? — убитым голосом ответил раздавленный недолей чародей, и строгий мастер пояснил:       — Все. Все до последнего, шельма. Можешь упустить лишь то, как вы любились с нею в стоге сена, коли уж творил ты с девонькой и оные забавы сладкие. То не интересно мне, стервец. Остальное все желаю знать вдокон.       Выплюнул ехидство то желчное мастер и замолчал, предоставляя поверженной вражине возможность говорить — умолк, однако же, и чародей, прикрыв уставшие глаза: вновь исказилось лицо его скорбью — трудно ему, по-видимому, было переступить через обыденную чародейскую гордость и ответить убийце чудовищ после всех тех унижений да глумления, что учинил над ним взъярившийся мастер. И все же разглядел проникновенный ведьмачий взор и нечто иное в выражении лица изведенного поруганого чародея: как будто бы всерьез опечалили его полные желчи слова жестокосердного убийцы чудовищ — вновь стал подобен своему давешнему состоянию вид поваленного наземь Виндишгретца. Разбитым горем, безрассветным предстал, яко и дотоле, когда стоял мерзавец высокомерный над разворошенной могилой и как думалось, видать, ему, что не могли его видеть чужие глаза: словно сменилась прежняя надменность на лике его бессилием и горечью обычной, какая свойственна была простому человеку. Будто иная персона предстала в одночасье на месте заносчивого да спесивого мэтра, какой смотрел на мир холодным взглядом своих надменных да претенциозных прищуренных глаз: обычный слабосильный смертный, ничтожный пред перипетиями судьбы… В самое сердце ударили чародея беспощадные ведьмачьи речи: боль душевную ему причинили, с землей отсыревшей его сравняли, так что превратился он в один миг в обыденного страждущего страстотерпца. Сложно было представить бездушному мастеру, что ощущал в тот момент Виндишгретц… Не мог ведь он поставить себя на чародеево место: не было за плечами убийцы чудовищ такого опыта престранного — безмерное горе отлилось ему по воле жестокой судьбы, однако же тоска по женщине любимой была неведома ведьмачьему сердцу николе. Не знал хладнодушный ведьмак, что такое любовь — даже и помыслить не мог, несмотря на то, что жил не первый год: казалось, будто бы и вовсе не способно было очерствевшее ведьмачье естество взрастить себе хоть какое-либо едва различимое чувство — долгие годы скитался он в одиночестве, даже и не думая о том, чтобы пустить в свою душу волнение о чьей-нибудь чуждой судьбе. Только лишь недавно отмечать неожиданно начал желание странное радеть о воспитаннике своем горемычном — однако же, совершенно другое то чувство было, насколько вообще мог объяснить себе сии побуждения зачерствелый ведьмачий разум… Да и оно незнакомым доселе являлось. Понять же, что так попрало чародеево самообладание, так и вовсе не был способен ведьмак. Привычен он, тем не менее, к терпению примерному был: никогда не рубил с плеча, ежели сталкивался с чем-то поднесь невиданным да незнакомым — подобно тому, как всегда предварительно изучал хитрый мастер повадки твари чудовищной, прежде чем кровь ее вдосталь пустить, выжидал он обыденно и в иных переплетах, внимательно вбирая в себя то, что видит глаз. Посему и тут торопить чародея гнусного не стал, лишь только терпеливо наблюдая за мельчайшими изменениями в реакции его организма. Помолчал Вильмериус, глаза свои закрытыми еще совсем недолго подержав, а после и спросил упавшим упрекающим гласом:       — Ты думаешь, что я злодей и что снасильничал над девой?.. Думаешь, что я воспользовался ее доверчивостью и в конце концов просто изломал ей всю судьбу?.. — открыл он наконец глаза, устремив затуманенный взор в мутные бесприветные дали, и ответил все тем же поникшим да обессилевшим тоном: — Не отвечай мне, мастер — я сам знаю ответ. Все так считают, и я тоже так считал спервоначалу — потому как какая вообще может быть любовь и искренность меж чародеем и крестьянской девушкой? Это ведь даже не мезальянс, не смешение неравных сословий, а нечто немыслимое, непостижимое… постыдное и невозможное в глазах несведущего люда. Ведь с кем обыденно сожительствуют чародеи? С равными им чародейками, с женами посольскими, придворными знатными дамами — и нет никоих чувств в союзах оных: одна лишь выгода взаимная, интриги политические да удовлетворение низменных животных нужд. Для девы же крестьянской — так и вовсе лишь одна дорога есть: быть отданной в супружество такому же простому кмету, каким рожден был некогда ее отец… Невообразимо то ни в коей мере ни одной из сторон, потому как не дóлжно господам и холопам сочетать себя брачными узами. Любовь же… любовь так и вовсе уделом глупцов да ветренной юности почитается: в мире сильных мира сего нет места этому дивному чувству, посему как полюбить — означает рабом себя добровольно назначить. Я и сам так считал, сколько помню себя — знал ведь я бессчетное множество женщин: были среди них и юные выпускницы Аретузы, и родовитые баронессы да графини — и ни с одной из них я не был ради чувств. Ведь я тогда думал, что знаю эту жизнь… покамест не встретил Агнешку. — Помолчал еще несколько мгновений Вильмериус, рассматривая в горестной задумчивости блестевшими в тумане глазами проступающие сквозь мреющую марь очертания надломленных могил, и лишь собравшись с духом, наконец вернулся к своим гнетущим речам: — Я ведь и сюда изначально приехал, потому как устал от извечных нескончаемых политических интриг да интересов: многим чародеям приходится заниматься подобными вещами вопреки основному призванию, дабы упрочить свои позиции в верхних эшелонах власти да обезопасить свои изыскания — я же устал от этой фальши, устал от притворства и лжи, от необходимости изображать то, чего в действительности не чувствовал — я желал оставить все это и просто заниматься собственными научными исследованиями в тишине и спокойствии. Мертвые, знаешь ли, мастер Освальд, в этом плане гораздо приятнее и честнее живых — и я надеялся отдохнуть здесь от всех этих полных наигранного кокетства да жеманности опостылевших мне светских мероприятий. Это место было выбрано мною как раз из-за своей отдаленности, и переселившись сюда, я надеялся, что обрету утраченное душевное равновесие. Ведь кого я мог здесь встретить? Дрожащих от одного моего вида трусоватых мужиков? Склочных сплетничающих баб? Все поначалу так и было. Мне не составило труда поставить на место зарвавшихся было кметов, и в скором времени мы начали жить в состоянии худого мира: видишь ли… им пришлось смириться с тем, что я занял их излюбленный погост. — И будто бы вновь на краткий миг в этот мир вернулся прежний Вильмериус: поджав свои тонкие губы, он едва заметно усмехнулся, приподняв уголки стянутых в тонкую ниточку уст — а затем и поник, как и прежде, глаза обреченно прикрыв. Сызнова вернулся он к терзающим душу воспоминаниям и через миг продолжил: — На Агнешку я спервоначалу и внимания не обратил: оно и неудивительно — она ведь тогда была еще совсем несмышленым дитем; ей минуло весен десять, не больше. Но годы шли, и она начала меняться… Расцветать, распускаться, подобно свежему, тянущемуся к ласкающему свету бутону игривого василька… Знаешь… есть ведь девы, которые распускаются подобно бутонам роскошной чайной розы — девы сладкие, пьянящие, отчасти приторные, будоражащие естество да манящие своими лоснящимися охочими до прикосновений телесами. Есть иные — подобные тоненьким да эфемерным лепесткам пугливой мимозы, что смущенно опускают очи да дрожат, сгорая от томительного стыда — девы, расположения которых необходимо добиваться, те, что неизменно ускользают из рук, просачиваясь сквозь объятья, словно тонкие струйки песка через недостаточно плотно сомкнутые пальцы. А вот моя Агнешка… она была васильком. Игривая, смешливая, живенькая… Лучистая и неподдельная, само воплощение торжества жизни, обновления, искренности, неискушенности… В ней не было ни тени притворства, ни малейшего намека на фальшь — она пила эту жизнь, словно студеную воду из родника. Ее звонкий тоненький смех был подобен стрекоту шаловливых певчих птичек, славящих весну да приход новой жизни. Она… будто бы чувствовала глубинными струнами своей души, что ей… не придется жить долго, а потому торопилась успеть взять от этой жизни все. — Умолк в очередной раз чародей, задумчиво устремляя ставший чуть затуманенным взгляд пред собою — а затем на его горестном лике постепенно расцвела и улыбка. Безжизненная, печальная улыбка — и улыбался то не бессердечный мэтр, не некромант поганый, а простой человек; тот, кому довелось познать чувства. — Мне нередко приходилось захаживать в хутор по разным делам, — продолжил он засим свои речи, — и там я видел ее. С каждым разом я все чаще задерживал свой взгляд на этой чудной смешливой девчушке с горящими озорными глазами, какая порхала по хутору, точно фривольный игривый мотылек… Эти чудесные золотистые волосы развевались за ее тоненькой спинкой, как она бежала: искрились, играли тысячами ярких бликов на свету… Тонкие изящные ножки в кожаных узорных башмачках искусно гарцевали по тропинкам — и будто бы истые самоцветы высекались из-под ее каблучков… Я смотрел на это диво, на это истовое воплощение юности, чистоты и непритворного жизнелюбия, и ловил себя на мысли о том, что мне еще никогда доселе не доводилось видеть настолько изумительное и прекрасное в своей кристальной безгреховности создание. Эта дева была непохожа ни на одну из женщин, что я знавал в своей жизни. Она… просто жила, наслаждаясь каждым прожитым мгновением и отринув всяческое лицедейство, каким веяло за версту от искушенных знатных дам, и это… было воистину прекрасно. Поначалу меня немного смутил сей интерес: не из эстетических либо же духовных побуждений, а скорее из научной любознательности — посему как доселе я никогда ранее не испытывал влечения к настолько юным девам. Однако же потом я понял, что в этом нет ничего дурного — ведь в моих мыслях не имелось ни малейшего намека на лиходейство. Да и невозможно было испытывать оное при взгляде на настолько изумительную чарующую душу.       — Ну да… — прервал его внезапно своим пренеприятным тоном молчавший доселе ведьмак, — только вот нынче она отчего-то покоя в посмертии своем не ведает. — Однако же ничуть не смутился от этих слов Виндишгретц.       — Я не сотворил с ней ничего худого, мастер, — отозвался он все с той же давешней горестной да отрешенной улыбкой. — Что бы тебе кто ни говорил, не сотворил. Поверь мне, я никогда не сделал бы ей ничего плохого, посему как… она завладела моим сердцем уже в те года. — И снова воцарилась тишина, нарушаемая лишь стуком двух сердец: одного размеренного, четко отбивающего каждый удар, и другого — так и норовящего выскочить из придавленной весом груди. Помолчал погрузившийся в грезы Вильмериус и после промолвил с щемящей тоскою: — Долгое время я ограничивался одним лишь созерцанием со стороны, не желая тревожить впечатлительное девичье сердце своим непотребным вниманием, но однажды… когда она набирала воды из колодца, я все же подошел к ней, не сдержав свой порыв. Мы были одни, и я побоялся, что она может испугаться, услышав мою речь, обращенную к ней… Ей ведь едва лишь минуло пятнадцать тогда… Но… Агнешка встретила меня улыбкой. Самой распрекрасной, шаловливой, жизнерадостной и непритворной улыбкой, какую только видели мои глаза. Я помню ее звонкий заливистый смех, разносившийся по лесу, словно трель, помню ясное ангельское лицо с миловидными ямочками на щеках, помню этот лучащийся игривый взгляд сизых очей, что смотрели на меня без тени страха и лукавства — с одним лишь только любопытством и смеющимся задором. Я заговорил с ней первым, стараясь подбирать слова мягко и учтиво и не приближаясь чрезмерно, дабы не спугнуть и не породить в хрупкой девичьей душе сомнения в моих благих намерениях, а Агнешка… сказала, что я похож на удода. Птицу удода. — И в сей момент стервец не выдержал и сам прыснул со смеху, голову пуще к могильной плите повернув. — Я тогда покрывал главу бывшим на пике моды рыжим шапероном с бурреле, свитым в жгут, и украшенной полосками паттой в форме птичьего гребня… должно быть, оттого я и показался ей подобным этой вычурной птахе. Она так и назвала меня: «Господин удод». Ты можешь себе такое представить? Она, простая крестьянская девица, еще совсем отрочица, с заливистым смехом в глаза окрестила меня, чародея… удодом… — и вновь рассмеялся тихонько, однако же прозвучал тот смех подобно самому кручинному да неистовому плачу горя. Только лишь выждав еще несколько мгновений и восстановив подорванное дыхание, продолжил он говорить, скрепя сердце: — Я помню каждое произнесенное слово из нашей беседы. Каждую невинную оброненную шутку. Каждую подаренную мне улыбку. После той беседы у колодца я понял, что обратного пути уже не будет. Ведь тогда я потерял свою свободу: утонул в бездонных девичьих глазах, растворился в ее невообразимой и невиданной непосредственности… искренности, неподдельной простоте. Она пленила меня своей естественностью, раскрепощенностью, своей непринужденной смешливостью. Тем, что она была настоящей. Она была со мной… собою. Не коварной подосланной обольстительницей, жаждущей вытянуть ведомые мне политические секреты, не плетущей заговор лживой чародейкой и не полной постылого жеманства женою высокородного магистра, а простой крестьянской девой, увидевшей во мне птицу удода… Она не пыталась жеманничать со мной, а просто была настоящей. Я отдал ей сердце окончательно в тот момент. И когда на следующий день сызнова явился к колодцу, я встретил там ее вновь… И вот представь себе, мастер, я влюбился в нее, как мальчишка! До беспамятства влюбился, словно несмышленый глупый юноша. Я, Вильмериус фон Виндишгретц, влюбился в нее, в крестьянскую деву Агнешку, и что самое главное… она не отвергла меня. Я думать ни о чем не мог, у меня из рук все буквально валилось: я путался в формулах простейших заклинаний, допускал недостойные даже студента ошибки в пергаментах — я покой потерял, ведь даже перед моими глазами неизменно стоял ее образ… Я всюду чувствовал тот едва уловимый свежий аромат ее нежной девичьей кожи, всюду видел блеск ее сизых очей… И даже в снах моих я видел неизменно одну лишь ее. Порою эти сны становились отнюдь не целомудренными… однако же я уже тогда сказал и себе, и ей, что не притронусь к ней до тех пор, поколе ей не исполнится шестнадцать полных весен и покамест она не разрешит мне то сама… — но так и прервал его в следующее же мгновение вновь пустившийся стервозничать ведьмак:       — Благородно же то было с твоей стороны, стервец. Наперсницей извечной девку сделать. Ведь начала б она с тобою — а как выбросил бы ты ее, намиловавшись вдоволь, кончила бы в подворотне грязной, за монету отдаваясь выродкам, вроде меня.       — Не глумись: то было высокое чувство, — оскорбился ведьмачьим наветом чародей, а затем и сам в ответное нападение бросился: — Тебе, конечно, этого не понять: для ведьмака, взявшегося из канавы и взрощенного с одной лишь целью — убивать, все в этой жизни измеряется наиболее низменными материями. Не стоило и надеяться, что ты воспримешь это как-нибудь иначе… Однако же, поверь, то время, что мы провели с Агнешкой вместе — тот год, что мы прожили вдвоем под крышею моей излюбленной башни — было самым счастливым и безмятежным периодом во всей моей жизни. Я занимался исследованиями, а она была рядом со мною… — но вновь покривил брыдкий лик жестоконравный убийца чудовищ.       — Отрадно же, должно быть, девоньке младой было сутками напролет отираться в лаборатории, где ты иссохших мертвецов ото сна заклятиями своими паскудными поднимал, — кривясь, проскрежетал зубами он, и качнувший головой Вильмериус в то же мгновение возразил ему с просквозившей в голосе злостью:       — Я не держал ее взаперти: она была свободна здесь! И поверь мне, мастер, со мною ей было гораздо лучше, чем с каким-нибудь низкородным невежественным мужланом, какой заваливался бы к ней в ложе окосевшим от водки, зловонным и вахотным, и колотил бы ее беспрестанно каждый сущий день! У меня же она имела все, что только было угодно ее девичьему сердцу: платья, барбетты, ленты, серьги!.. Она, как баронесса, как дева благородных кровей, здесь жила: никакой работы в руках не держала, на шелковых простынях возлегала, яства изысканнейшие снедала!.. Я буквам ее обучил, дабы она дамские рыцарские романы читать в усладу себе могла!.. В стольный град ее возил — искусство возвышенное слушать!.. И даже от родни не отлучал, не воспрещая ей возвращаться в хутор, когда только душа желала. У нее все было, все! Я на руках ее носил, персты ей целовал… Исследования же мои чрезмерно сложными для ее ветренного девичьего разума представали… — Складно же речи свои постылые плел уязвленный шельмец: оскорблялся и взвивался невыразимо от каждого острого слова, брошенного придирчивым убийцей чудовищ в адрес своего оглашенного одухотворенного чувства. Однако же не намеревался щадить его за пережитые терзания не ведавший сострадания и снисхождения ведьмак — вновь лишь ладонь чародееву до хруста стиснул и под стенания его изрек бесстрастным строгим тоном:       — Накой тогда ты уморил ее в итоге? — и даже не сразу сумел ответить ему пораженный вопросом Вильмериус.       — Я… не губил Агнешку… — только и смог он выдавить из себя после непродолжительного замешательства, как будто бы озвучили ведьмачьи уста нечто невозможное да немыслимое для здравого рассудка.       — А в хуторе твердят, что загубил, — невозмутимо повторил суровый мастер, как и прежде нависая над чародеевым ухом, и тот так и вспыхнул, сраженный невиданной дерзостью — даже взор к ведьмачьему обличью опять поворотить насилу попытался.       — И ты поверил в это?! В россказни безумных баб?! — вскричал он возмущенно, задергавшись в захвате мастера, отчего тому сызнова пришлось навалиться на него нещадно своим весом. Так и зарычал Вильмериус далее, озлобившись: — Да я пальцем ее за все время не тронул! Я любил ее и люблю до сих пор! И я простить себя не могу за то, что не уберег ее, — осекся он затем на середине начатой мысли и замолчал, погрузившись в ужасную скорбь: только сник всемерно, взгляд затуманенных горем глаз к потемневшей от времени и сырости плите обратив, и так и остался безмолвным — по-видимому, от воспоминаний о непоправимой жестокой утрате. Надолго воцарилось то молчание на этот раз, однако же, не стал торопить притихшего без дозволения чародея проницательный убийца чудовищ: ведь пусть и был он бессердечным дополна, понимал его прозорливый рассудок, когда в действительно затаиться было необходимо для достижения наилучшего результата. И действительно, помолчал Виндишгретц, веки так ни разу и не сомкнув и лишь изредка головою тихонько качая, а затем и пустился в свой безотрадный тяжелый рассказ, подбирая впритрудь полные неподдельной искренней боли слова: — В том, что она погибла, есть и моя вина: я не доглядел, не предвидел то, что рано или поздно должно было произойти… Наше с ней безоблачное счастье слишком уж затмило мои глаза и разум, и я начал совершать оплошности, какие никогда не позволил бы себе совершить, будучи в ясном уме. Я стал беспечен, легкомыслен: перестал… соблюдать необходимую технику безопасности, оставляя иной раз мою Агнешку в одиночестве в моем пристанище… Ведь я и помыслить не мог, что такое однажды произойдет, хотя… теперь я понимаю, что случившаяся трагедия была лишь вопросом времени… К сожалению… временами я был вынужден оставлять ее: видишь ли, мои научные изыскания требовали кропотливой работы с множеством раритетных фолиантов, какие возможно было достать лишь у доверенных и посвященных лиц при очных встречах. Я также был вынужден регулярно закупать редкие алхимические субстанции и реагенты, запасы которых при моем темпе работы растрачивались и иссякали очень быстро. Для этого мне приходилось покидать мои покои. В общем… в один из таких разов я оставил Агнешку одну, — на этих словах измученный чародеев взгляд приобрел еще более опустошенный вид. — Мне неведомо, что сподвигло ее нарушить прежние запреты и подняться на самый верхний этаж моей башни, где располагается лаборатория… тем более, что я никогда не приветствовал посещение ею сего весьма специфического и небезопасного места, о чем ей было прекрасно известно. Возможно, она заскучала. Возможно, просто решила удовлетворить любопытство. Этого я так и не узнал. Как бы то ни было… она поднялась на самый верх и, оказавшись внутри… зачем-то откупорила сосуд с концентрированной взвесью гидрагена… — Закатил свои глаза с надсадным вздохом Освальджик: сразу же сложилось в его понимающем рассудке разумение о том, что за окаянная напасть случилась с разнесчастной неразумной девонькой, посему как была означенная субстанция известна ему, сведущему в алхимии ремесленнику, слишком уж хорошо… Ядовитые смертельные пары она источала: и ежели способны были чародеи оградиться от сего губительного воздействия тех испарений своими мощными защитными заклятиями — не в пример ведьмачьему мутировавшему организму, какой вообще был нечувствителен к миазмам — беззащитен пред опасностью был человек простой. Так и смекнул разом мастер, как погибла бездольная дева — отравилась безнадежно с пары вдохов. Дрогнул дальше голос чародеев: — В общем… я… нашел ее там. Раскинувшуюся на полу. Она… была мертвая… Она умерла, ты понимаешь? Бездыханная лежала… Моя милая Агнешка… мой василечек, моя родная, озорная, смешливая, искренняя девочка… умерла! — и после закричал с надрывом, содрогнувшись от пронзившей тело судороги: — Да ты вообще знаешь, что означает потеря?! Ты понимаешь, что я испытал в тот момент?! Я потерял самое дорогое, что было в моей жизни!!! Ее свет, ее радость! У меня ноги подкосились сходу — я бросился к ней: тормошил ее, звал, тряс за плечи, бил по щекам!.. Я заклинания над ней читал — из тех, что угасающую жизнь в теле поддерживают — да только тщетно было!.. Я потерял ее, ты понимаешь, потерял!!! Хотя что… Что я хочу от тебя? Нет… не понимаешь ты ничего, не понимаешь, потому что тебе не дано, ведь ты — безродный ведьмак! — так и зажмурил беспредельно свои блестящие глаза Вильмериус, словно бы желая причинить тем самым самому себе спасительную боль — ту, что могла бы отвлечь от терзаний душевных — и молвил дальше строгий мастер:       — Я понимаю больше, чем ты думаешь. Но из этого не следует, что мне тебя жаль. Ежели кого-то и потребно оплакивать в этом злосчастии — это не ты. — Но будто бы и не расслышал его речи захлебнувшийся кручиной чародей.       — Я проводить ее в последний путь сперва намеревался, — тихим ослабленным голосом проговорил он, дрожа — то ли от душераздирающего страдания, то ли просто от тянущего холодом могильного камня, — даже в хутор вернулся. Сообщил ее матери. Позволил всем желающим собраться и проститься с бедной девой… Прямо здесь их всех собрал — над этой самой могильной плитой: они явились сюда целым хутором — стояли тут над ее телом, проливая свои горестные слезы полного бессилия… Кричали, бились в истерике, волосы на себе рвали. Руки к небесам возносили, имена богов поминали, как будто бы то могло повернуть ее кончину вспять. А я стоял в стороне, смотря на все это уничижительное бесславное бессилие, на эти их отчаянные, вымученные рыдания с припадками, на все страдания их жалких бесполезных душ, и постепенно начинал понимать… что не позволю себе пасть на их уровень. Никогда. — Распахнул далее свои ставшие почти что невменяемыми глаза пребывавший доселе в таком же трепещущем никчемном состоянии проклятущий Виндишгретц, и теперь уже заблестели его зрачки пугающим блеском жестокой решимости. — Ведь кем были они, и кем был я? То был их постыдный удел, мастер Освальд — удел презренных необразованных кметов, погрязших в суевериях, религиозном трепете да страхе перед смертью как пред неотвратимостью, а я… был другим человеком. Человеком другого происхождения, другого образования и других возможностей. Я мэтр, чародей — мне подвластны все пронизывающие этот мир стихии: я могу прочитать необходимую формулу, облачив в нее энергию самого сущего, и вызвать град и бурю. Я могу развязать язык мертвому. Могу переместить себя в пространстве. Единым взмахом руки. Ежели кто-то и должен был трепетать перед смертью, почитая с богобоязненным замиранием сердца ее неизбежностью… то был не я. Ведь в моих руках было сосредоточено все для того, чтоб обернуть произошедшее вспять. Тогда я решил, что ни за что не смирюсь. Я применю все свои познания, приложу все доступные усилия, выкачаю всю энергию, какая только потребуется — даже если ради этого придется умертвить весь хутор — но оживлю Агнешку. И за ценой не постою. Потому что я не трепещущий и привыкший отбивать челом поклоны безымянный кмет, а чародей, магистр магии, чье имя известно в магических кругах по всему Континенту, и смерть для меня — не преграда. Я разогнал их всех и приступил к работе… Подготовил тело и призвал из-за завесы душу Агнешки, разделив ее в дальнейшем при помощи сложнейших магических манипуляций на несколько частей — дабы привязать одну часть к реанимированному организму и заточить вторую в филактерию… Поверь мне, мастер, я добился бы успеха, если бы Агнешка, пребывающая пока что на промежуточной стадии воскрешения, не сбежала от меня раньше положеного срока из-за моей очередной досадной оплошности, — и на этом, надрывно вздохнув и снова сардонически поджав свои тонкие губы, восстановивший самообладание чародей пояснил: — Видишь ли, в перерывах между ритуалами и процедурами я держал реанимированное тело Агнешки в этом склепе, под данной могильной плитой, к которой ты сейчас так нелюбезно прижимаешь меня… И однажды недостаточно плотно задвинул плиту, не предусмотрев тот факт, что физическая сила реанимированной Агнешки значительно возросла в сравнении с той, что некогда принадлежала ей при жизни. Она как-то ухитрилась отодвинуть плиту и сбежать. Моя глупая девочка, — усмехнулся он печально под конец, и доселе молчавший ведьмак только выплюнул, даже не скрывая неприязни:       — Немудрено, что твоя девонька сбежала. Ты же мучаешь ее. Терзаешь и душу, и тело, не давая покоя в посмертии. Невыразимые ведь муки причиняет поганое искусство некромантии тем несчастным, против кого его используют. Скверная же у тебя любовь, однако. — Так и хмыкнул презрительно Вильмериус, едва услышав такие слова: даже лицо свое в пренебрежении поморщил.       — Да что ты понимаешь! — бросил он с отчетливо просквозившим в каждом произнесенном слове уничижением. — Подобно тому, как полевой лекарь причиняет боль и терзания получившему тяжелое ранение солдату, безжалостно отнимая ему ногу, я также преследую исключительно благую цель, без сомнений делая то, что должен делать. Ты мало понимаешь, какую ценность представляет эта дева для меня, а потому не тебе судить о том, через что мне приходится вместе с ней проходить. Может быть, хотя бы теперь, выслушав мое горькое откровение — откровение, которым в иных обстоятельствах я никогда не поделился бы с таким презренным смердом, каким являешься ты — ты поймешь, почему я наложил на тебя «Зеркальное повторение Альзура». Сама сложившаяся ситуация не оставила мне иного выбора: если бы я не упустил Агнешку, если бы только она находилась под моим присмотром, как и прежде, поверь, у меня не возникло бы такой печальной необходимости — перестраховываться и накладывать на тебя заклятие. Ты даже не узнал бы о нашем несчастье. Но поскольку я пока что еще не преуспел в поимке сбежавшей девы, само твое присутствие в моих владениях заставляет меня искать способы уберечь мою возлюбленную от твоего убийственного клинка: ведь не пытайся отрицать, что ты непременно возьмешься ее уничтожить, ежели тебе предложат за это оплату… И ведь возможно, уже предложили — иначе зачем тебе было вопрошать меня о деве во время нашей первой встречи? — так и выпалил Вильмериус как на духу, с отвращением задергавшись в стальной ведьмачьей хватке. — Ты сам не оставил мне выбора, мастер Освальд, — произнес он наконец, и в этот раз прозвучал его голос уже незыблемо и твердо. — Однако этот заказ — если тебе его действительно дали — ты выполнить не сумеешь, и с этим тебе придется смириться. Ведь, как я тебе уже говорил, любое ранение, какое только получит Агнешка, моментально отразится и на тебе самом — ее же физическое уничтожение… станет моментальной гибелью для тебя. Посему тебе остается только одно: убраться отсюда прочь — и чем быстрее ты это сделаешь, тем лучше будет для тебя самого. И не проси меня об одолжении… я не сниму с тебя наложенное заклинание, и с этим тебе тоже придется смириться. Прости, но мне нужны гарантии, что ты не тронешь мою бедную Агнешку.       И снова призадумался после услышанного пронырливый и дотошный убийца чудовищ: много важных подробностей поведал ему подлый чародей, стоило только прижать его ногтем посильнее. И ежели судьба несчастной девы, явившейся на свет под несчастливою звездой, николиже не тронула холодное да черствое ведьмачье сердце — иное из услышанного вобрал в себя Освальджик с жадностью. Так и сложилась, наконец, воедино вся картина произошедшего в его сметливом проницательном рассудке: практически и не ошибся он в своих догадках относительного самого принципа действия наложенного гнусным некромантом заклинания — однако же понять его природу правильно все ж не сумел. Словно не доставало в его понимании случившегося с себемировым сынком некоего важного связующего элемента. Теперь же все сложилось в полной мере — после того, как сопоставил он услышанное в хуторе с разъяснениями низкодушного сквернавца-чародея, сравнив позжее выводы и с собственными воспоминаниями о произошедшем в мрачной башне. Вовсе и не планировал паскудный некромант накладывать свое поганое заклятие на бедного мальчишку — оно ведь сразу видно было, как в самого остервенившегося от мальчишечьего непослушания мастера метил изначально он, вихлявый: сам ведьмак его исходной целью значился, чему причина представлялась весьма ясной. Хитрый то был расчет и вместе с тем простой: хотел ведь стервец Вильмериус связать ведьмачью душу с плененной душою мертвячки, дабы, ранив девку мерзкую при встрече — ежели такая состоится, — не смог ее уничтожить убийца чудовищ вдокон, сам с ужасной варедью свалившись среди боя… Так и рассчитывал он гнусно, что не сможет в оном случае закончить схватку получивший ранение мастер, а девка как-нибудь и убежит… Так и вынужден будет ведьмак уползти несолоно хлебавши — раны где-то залечивать да собою уже заниматься, — а сам сквернавец подлый, воспользовавшись случаем, ослабленную тварь вконец-таки изловит… Да только спутал все планы паскуде несносный себемиров сынок! В равной мере всем карты перемешал! Потянул ведь паршивый негодник вопреки запрету наставника свои ручонки грязные к чародеевым хитроумным артефактам — и словно по провидению свыше, за колдовское зерцало взялся, каким доселе экранировал Виндишгретц свою возлюбленную от губительного воздействия своих противоестественных заклинаний… И как упало зеркало на пол, расколовшись пополам от удара об твердую поверхность камня, так и схватил его поспешно уже и сам ведьмак, пряча в кармане своей куртки от взора отлучившегося чародея… Треснуло зерцало на две равновеликие половины, отчего нашла одна сторона его глади на вторую чуть внахлест — да и образовала с нею угол… Не сломался артефакт, однако же: рабочими остались обе половины — и как взмахнул руками чародей, формулу «Зеркального повторения Альзура» огласив да на естество ведьмачье сие заклятие направив, так и отразилось оно зеркальной поверхностью надежно. В самого стоявшего по правую руку мастера мальчишку отрикошетило, ибо оказалась нужная грань повернута к нему рабочей стороной… Сам наказал себя бестолковый паршивец! Своими же окаянствами на дальнейшие страдания обрек!.. Ведь ежели не потянул бы он ладошку к чародееву зерцалу, не раскололось бы оно и во владение ведьмачье не попало — а стало быть, пострадал бы в оном случае от действий некроманта исключительно один лишь только Освальд… Так и удалось бы чародейской сволочи довести свою задумку до конца: не смог бы убийца чудовищ сражаться с настолько серьезным ранением — уползти едва живым оказался бы вынужден. Да и с Пути сошел бы надолго…       Рано, впрочем, было радоваться — ведь всего лишь свезло ведьмаку. Чем угодно обернуться могло на деле дитячье непослушание… А ведь даже и не осознал бестолковый мальчишка, что наделал своим баловством неразумным! Зря только пощемился и не уразумел урок!.. По глазам его глупым то понял ведьмак! Всыпать бы сопляку паршивому розгой — так и отодрал бы его мастер за такое… да только и без того настрадался уже ребятенок несчастный… Не по годам настрадался. Жалко его Освальду теперь: словно игла сердце колет от одного воспоминания о том, как дрожал, умирая, на руках его несчастный салажонок… Да гнев жестокий за нестерпимые дитячьи мучения в остервененном нутре поднимается, едва только взглянет он на сквернавца, обрекшего мальчонку на страдания — ведь хоть и не творил то с себемировым сынком по воле преднамеренной Вильмериус, все равно его то заклятия обрекли Мирошка на терзания! Чуть не потерял воспитанника от действий чародейской сволочи ведьмак — и то ведь неизвестно уж нисколько, что найдет он нынче по возвращению в хату к обескровленному сопливцу… Поплатится за это Виндишгретц, ох и поплатится!.. Не связан ведь Освальджик на деле воздействиями никаких поганых заклинаний — а стало быть, какое угодно наказание над стервецом за настрадавшегося воспитанника учинить теперь свободно может! Ответит чародей за все, что сделал. Не простит ему ведьмак случившее с Мирко. Так и прошипел он засим в чародеево ухо гневливо:       — Вот. Видишь, какая ты паскуда дрянная. Ведь можно было просто рассказать мне обо всем. Ты мог бы даже поручить мне это дело: изловить да привести тебе целехонькой мертвячку! Уплатил бы пару монет за услугу — да тешился бы дальше мирно. Я сделал бы то, шельма — но ты заместо этого решил в облыжь пуститься!.. — отчего Вильмериус так и захлебнулся в форменном возмущении, с неприязнью поведя головой.       — Да кто ты такой, чтоб я обращался к тебе за помощью?! Еще и платить тебе, смерду?! — запальчиво саданул он в ответ и сразу добавил с негодованием в надорванном голосе: — Да будет тебе известно, что я не нуждаюсь в услугах, какие может предоставить… неотесанный бродяжничающий ведьмак, — и мастер весь аж искривился от язвительной издевки:       — Ага. То-то я вижу, сам ты преуспел!       — Неважно, — оборвал его стервец надсадным тоном. — На твоем месте я сейчас лучше озаботился бы собственной судьбою. Я не просто так не впервой повторяю тебе о необходимости скорее убираться из моих владений: видишь ли, у «Зеркального повторения Альзура» есть один нежелательный побочный эффект — заточенная в филактерии часть души девы словно бы чувствует вторую душу, с которой я связал ее… Чувствует и находит на любом расстоянии. К сожалению, реанимированная Агнешка по некой, неустановленной мною причине неизменно пытается убить того, с чьей душой я связал ее душу: по всей видимости, она таким образом неосознанно стремится оборвать свое… в некотором смысле противоестественное пребывание в этом мире, избавив себя от этих, конечно же, временных мучений. И поскольку я связал ее душу с твоей душою, мастер, теперь она будет пытаться найти и умертвить тебя, дабы вместе с твоей смертью освободиться от своей бренной оболочки и упокоиться сызнова. Потому я и повторяю в бесчисленный раз: уходи. Ты найдешь в моих владениях только свою смерть. На самом деле, это даже удивительно, что Агнешка до сих пор не сыскала тебя в этом месте, пока ты тратишь свое драгоценное время на сии откровенные разговоры со мной: тебе лучше поторопиться, потому как в реальности она может появиться здесь в любой момент, и тогда ты окажешься абсолютно беззащитен перед нею. Уходи. Бери потестиквизитор, который я выделил тебе, отыщи с его помощью обозначенную мною ротонду и уходи — ты все равно ничего не сможешь изменить. Я пока что все еще готов тебя отпустить по согласию. — И вправду, погрузился засим в непростые раздумья ведьмак: неведомо, конечно, было чародею, что в действительности не мог быть Освальд интересен паршивой мертвячке Агнешке, а оттого и преследовать его черную душу у нее не имелось необходимости — однако же вернуться за дитенком страждущим, какой попал случайно под предназначавшееся мастеру заклятье, она действительно могла в любой момент… Конечно, перестраховался предусмотрительный убийца чудовищ и на этот окаянный случай, но все же, в самом деле, не должно было ему отныне оставлять своего настрадавшегося воспитанника одного в такой опасности надолго. Все, что нужно было, узнал он от некроманта проклятого — пора было и закругляться вбыль. Не дал ему, впрочем, довершить свои мысли окаянный Вильмериус — с вопросом неожиданным пристал: — Как ты то делаешь, скажи мне?       — Делаю что? — оборачивая к нему гневливый взор, поинтересовался мастер, и тот мгновенно пояснил:       — Закрываешь от меня свой разум. Я с самого начала нашего с тобою разговора пытаюсь прочитать твои мысли — и у меня не получается. Потому я и спрашиваю, как тебе это удается? — и так и искривился в одночасье весь ощерившийся Освальджик, вновь вдавливая лицо чародея в неприветливую поверхность бездушного камня.       — А что тебя так удивляет, шельма? — выплюнул он дальше брюзгливо, склоняясь вплотную над отстраняющимся зажмурившим глаза сквернавцем. — Ты нервничаешь и сконцентрировать волю не можешь, а я, напротив, в полной мере контролирую все процессы своего организма — не существует ведь того, кто смог бы превзойти ведьмака во власти над собственным телом и разумом. Тебе бы нужно знать сей факт, раз уж ты с ведьмачьими особенностями в нашем цеховом наделе когда-то знакомился, иначе цена всем твоим знаниям хваленым — одна надломленная погнутая крона! Молчал бы ты, вахлак паршивый, о том, что мысли читать наловчился — быть может, и не догадался бы я рассудок свой в твоем присутствии держать в узде. А так пожинай, что посеял! — Притих застращанный стервец, замерев без движения вовсе, и осерженный вусмерть мастер, окинув его ненавидящим взглядом, хладным сердцем своим постановил, что пришло уж и время для неминуемой суровой расплаты. Слишком уж настрадался из-за чародеевых козней несчастный мальчик Мирко, и не намеревался то прощать ведьмак: за каждую мальчишечью слезу наказать было необходимо паскуду нещадно, за каждую прожитую салажонком минуту терзания — заставить вопить разительно да горло надрывая!.. Кровью умыть хорошенько за то, что кромсать воспитанника на живую пришлось ведьмаку своей дланью!.. Так и оскалил Освальд далее зубы, отпустив чародееву руку и перехватив распластавшегося сквернавца уже по-иному, за волосы взявши, отчего, почуяв неладное, так и задергался тот в истовом невыразимом ужасе. Заметался под придавившим его мастером Вильмериус, вереща и безуспешно пытаясь освободиться из западни, а тот и прорычал, щерясь от гнева: — Ну а теперь… попорчу я тебе обличье, паскуда! Не уйдешь ты от воздаяния, стервец!.. — и задрав верезжащему чародею голову выше, лезвие зажатого в деснице ножа в раскрытые уста ему сунул и засим резанул со всей силы жестоко, рассекнув рот чародеев до уха и обезобразив оным мучительством его холеный лик не веки вечные…       Так и возопил, надсадившись от нестерпимого истерзания, Вильмериус: весь аж изогнулся в страшной муке в ведьмачьем захвате, заходясь в истошном крике от кошмарной жуткой боли — хлынула его горячая кровь из свежей раны на бесстрастную могильную плиту, залив собою беспримерно в равной степени и лицо стервецу, и карающую руку бездушного убийцы чудовищ. Отбросил дальше нож взбеленившийся мастер, стремительно подскакивая на ноги да хватая не успевшего опомниться от боли чародея за волосы да за сведенный судорогой локоть — и протащив немилосердно по плите, прямо в разверзнутую могилу сбросил, исхитрившись в последний момент еще и поблескивающую адамантами брошь с его епанчи сорвать! Так и полетел в сокрытые мраком глубины склепа визжащий от боли и страха некромант, под невыразимые стенания ударяясь погано об холодную земляную поверхность, и ожесточенный ведьмак уже и к самой отодвинутой плите-надгробию метнулся: навалился на нее всем своим весом, напрягая все мышцы, так что даже жилы на лбу его проступили заметно от напряжения оного, и рыча от нечеловеческого усилия, все ж таки с трудом сдвинул ее с мертвенной точки, задвинув обратно поверх оскверненной гробницы. Все ж нелегко ему пришлось: поди, и не справился бы он один с сей задачей, кабы был человеком обычным — сам-то Виндишгретц наверняка при помощи заклинания плиту передвигал доселе, Агнешка же мертвячкою живой прескверно сделалась… Улегся после сверху мастер — прямо на плите распластался, ухом приложившись к камню да покорежив в лютой злобе свою искривленную челюсть: заживо замурованным остался Вильмериус в своей же темнице ужасной, где дотоле мертвячку держал… Вопил он теперь невыразимо, царапая сбитыми в кровь ногтями холодные стены замурованного склепа, так что даже сквозь толщу земли и камня доносился сей звук до бессердечного убийцы чудовищ: обуял его неистовый ужас, перемешанный с невыносимой острой болью, так что даже бился он теперь всуе об стены, отчаянно хватая затхлый воздух рассеченным ртом… «Это тебе за мальчишку, паскуда», — прошептал беззвучно Освальд, прислушиваясь к доносившимся из-под земли рыданиям. Впрочем, не сомневался он нисколько, что со временем найдет тот способ выбраться — как успокоится да волю в кулаке зажмет: не ставил ведь суровый мастер себе такую цель — убить. Всего лишь припугнуть да наказать терзанием жестоким шельму он намеревался, дабы запомнил тот урок навечно. Теперь же на погосте ему делать было нечего.       Поднялся на ноги ведьмак, края плаща своего расправив да отряхнувшись от земли, а после и глазами по мреющей между надгробными камнями мари поводил внимательно, выискивая в едва проступающих сквозь сгустившийся туман очертаниях древесных стволов возможную угрозу для себя. Тихим теперь стал могильник: безжизненным и угрюмым, яко и полагалось месту вечного упокоения почивших; ни единый звук либо же дуновение ветра резкое не нарушало ныне повисшее над могилами гнетущее кошмарное безмолвие — и только лишь едва различимые гулкие стенания запертого в склепе чародея доносились неотчетливо до тонкого ведьмачьего слуха. Нужно было уходить. Подобрал убийца чудовищ с земли свой заточенный рабочий нож, на пояс в футляр его снова повесив, да к сорванной с чародеева одеяния броши-фибуле присмотрелся: осмотрел придирчиво, с недоверием вглядываясь в ее мерцающий блеск — и засим отшвырнул дальше в мрак, благоразумно посчитав, что очередным непознанным артефактом та изысканная драгоценность могла на деле явиться, а посему и рисковать, таская еще и ее при себе, все же было довольно беспечно. Аж кольнуло от жгучей досады скаредное да прижимистое ведьмачье сердце: вот ведь знал бы мастер точно, что в реальности то было — оставил бы безделицу себе, дабы затем продать подороже в столичной лавке ювелира, но так пришлось избавиться, послушав глас рассудка…       Так и двинулся он после прочь, стремительно прошмыгнув меж могилами и в глубину чернолесья направившись. Только отойдя от злополучного чародеева обиталища на положенное отдаление, дабы не сбивало оно магическим фоном картину прескверно, остановился ведьмак наконец да и извлек из кармана прибор, полученный во владение от зарвавшегося некроманта — потестиквизитор бадражный, какой определять мог в пространстве помехи магические. Повертел в руках, бранясь по обыкновению своему себе под нос и уже точно зная, что случится дальше, а затем и выступающую в рукоятке кнопку утопил, отчего, как прежде, заверещал окаянный прибор хлеще раненой гарпии… Стерпел, впрочем, невыносимый треск на этот раз убийца чудовищ, только лик свой перекривив преотвратно, и далее, определив направление, при наведении на которое чуть смолкает потестиквизитор, убрал его наконец-то обратно — ну и направился вперед.