Их цветущая юность

Come into my world, See through my eyes. Try to understand, Don't want to lose what we have. ~ See Who I Am, Within Temptation

- Гил, нам надо поговорить, - взгляд Энкиду был суров и жесток, ясно говоря о том, что юноша принял для себя какое-то окончательное, бесповоротное решение. - Я тебя слушаю, - кивнул Гильгамеш, складывая руки на груди. Он мгновенно понял, что то, что собрался рассказать ему друг, была тайна, не дающая Энкиду покоя на протяжении последних месяцев. - Нет, давай не здесь. В номере. Я не хочу, чтобы нас кто-нибудь прервал. Гильгамешу не оставалось ничего, как согласиться. Он решительно недоумевал и не мог для себя уяснить, чем была вызвана резкая перемена в настроении его друга, и то, что Энкиду стремился избежать даже возможности присутствия свидетелей, и его молчаливая решимость, с которой он повел Гильгамеша наверх, обратно в их номер, придавали сложившейся ситуации оттенок мрачной торжественности. Тем не менее, Гильгамеш не принадлежал к типу тех людей, которые, столкнувшись с проблемой, ждут подсказки извне, а наоборот, сразу же пытался преодолеть препятствие своими силами. Ничего не зная и не понимая, он, однако, перебирал в голове всевозможные варианты, из-за чего мог расстроиться друг. “Когда это всё началось? В чём кроется причина меланхолии Энкиду?” – спрашивал себя Гильгамеш, пересекая вслед за другом пустующий холл отеля. Связь сегодняшней перемены настроения и мрачной задумчивости, которую Гильгамеш наблюдал в Энкиду ещё до поездки на юг, была очевидна. Об этом говорил сам взгляд друга. Это был взгляд загнанного в тупик человека, который долго и мучительно с чем-то мирился, но теперь терпение его иссякло, и он был готов на всё, только чтобы прекратить своё невыносимое положение. Но что он должен был терпеть? Что сидело занозой в сердце Энкиду? Стремясь разгадать тайну, прежде чем ему дадут ответ, Гильгамеш начал вспоминать прошедшие дни и месяцы. Вряд ли нынешнее состояние Энкиду было связано с предыдущим филиалом Лицея, в котором они учились. Возникни там какие-либо сложности, Энкиду рассказал бы о них ещё до перехода в Южный Лицей. К тому же, учитывая их с Энкиду степень доверия друг к другу, о таком бы юноша не стал молчать. Здесь должно быть что-то более глубокое, интимное. На этой мысли Гильгамеш про себя тяжело вздохнул. Они с Энкиду делились друг с другом практически всем: мечтаниями, тревогами, проблемами с родителями, взглядами на вещи. То есть, всё это было обыденными темами для разговоров и уж никак не табу. Более деликатной темой была их дружба, но Гильгамеш не помнил за собой никаких поступков, которые могли бы обидеть друга. Чувствуя, что этом направлении он зашёл в тупик, и ещё раз взглянув на мрачное, теперь ставшее каким-то грустным, лицо Энкиду, который о чем-то задумался, ожидая, пока лифт поднимет их на 7-й этаж, Гильгамеш обратился к их жизни после перевода в Южный Лицей N***. Мысленно перебрав все события первого триместра, он пришел к выводу, что там не было ничего странного, и Энкиду вёл себя, как обычно. Наоборот, обращаясь ко второму триместру, парень повсюду замечал меланхоличное состояние друга. Наконец, припомнив все случаи плохого настроения Энкиду, Гильгамеш установил, что первый из них случился в первый день второго триместра: тогда Энкиду весь день был как не свой. Значит, причину следовало искать где-то посередине между двумя периодами учёбы. Но на каникулах не было ничего особенного. Они с Энкиду возились с Раджей, веселились, устраивали вечеринки, и всё было здорово. А в конце он, Гильгамеш, рассказал другу о своих чувствах к Артурии. Точно, Артурия! Как он мог забыть о ней? И сразу после этого, на следующий день, Энкиду повёл себя странно. Внезапная догадка осенила Гильгамеша. И сразу же после неё всё стало на свои места. Теперь каждая деталь, которую парень припоминал о друге, кричала о правильности его рассуждений. Но вместе с тем, как только Гильгамеш утвердился в своём предположении, ему сделалось больно. Теперь он понимал, почему Энкиду так долго и упорно скрывал от него свою ревность. Два дорогих для него человека – Энкиду и Артурия, и он должен был выбирать между ними. Из-за спины всё так же молча идущего друга уже виднелась дверь семьсот двадцать пятого номера. Сейчас они придут туда, и Энкиду выскажет всё, что чувствует, и Гильгамешу придется решать. Но есть ли тут место рассуждениям? Артурия, безусловно, дорога ему, насколько может быть дорога для мужчины женщина, соединяющая в себе лучезарную внешность и яркий характер. Но как любое живое существо не может жить без солнечного света, так и без Энкиду Гильгамеш не представлял себе своей жизни. Лишиться его дружбы было всё равно, что потерять часть своего тела. Поэтому, как бы болезненно это ни было, в душе Гильгамеша всё было решено, как только он понял причину мрачного состояния друга. - Эн, я всё понял, можешь ничего не объяснять, - быстро проговорил Гильгамеш, едва затворилась дверь в номер. “Прощай, моя Королева. Кто знал, что сегодня будет последний день, когда я заявлю, что ты принадлежишь мне. Ты останешься ярким, неизгладимым пятном в моей памяти”. - И что же ты понял? – несколько побледнев, но вместе с тем решительно спросил Энкиду. “Да-да, так и должно быть. Ему больно и стыдно, тут ничего не поделаешь. Но скоро всё кончится”, - подумал Гильгамеш, глядя на друга. - Ты тоже любишь Артурию. Но не желая мешать мне, ты молча скрывал свои чувства. Эн, если эта девушка действительно тебе настолько важна, я готов уступить её тебе. Ты сам видишь: я ценю Артурию дороже всех сокровищ мира, но ещё бесценней для меня наша дружба, - сжав всю свою волю в кулак, чтобы произнести эти роковые для себя слова, Гильгамеш надеялся, что сейчас друг хоть немного просветлеет. Однако вместо ожидаемой радости на лице Энкиду он увидел застывшую маску ужаса. У каждого из нас есть какой-нибудь строго соблюдаемый обычай, незаметный для других, но очень важный для нас. Будь то место, на котором стоит наша любимая чашка, или маршрут прогулки в парке, или узор из свечей в именинном пироге. Окружающие, в том числе и родные нам люди, могут не придавать этой мелочи никакого значения, но мы бы очень расстроились или даже возмутились, если бы этот обычай оказался нарушен, и потому всеми силами защищаем его существование. Новый Год для Энкиду был событием, стоящим особняком от остальных. Как уж повелось, в этот день друзья никого к себе не звали, предпочитая отмечать праздник только вдвоём. Возможно, это объяснялось той таинственно-волшебной атмосферой, которую не хотелось нарушать безудержным разгулом пированья, но, в любом случае, ещё не было новогодней ночи, в которой к друзьям бы присоединился кто-то ещё. И для Энкиду такой порядок вещей был важной традицией, без которой Новый Год не был бы уже правильным Новым Годом. В его представлении, приглашение кого-либо третьего было равносильно топтанию святыни. Но именно потому, что эта святыня была так дорога ему, юноша никогда не предполагал, что Гильгамеш или он сам когда-либо пренебрегут ею. Более того, Гильгамеш никогда не давал ему поводов для опасений: несмотря на его заинтересованность Артурией, жизнь друзей протекала, в основном, как и прежде. Те же хождения друг к другу в гости, работа над делами компании Гильгамеша, игры с Раджей, совместные спарринги по фехтованию – существование девушки никак не сказывалось на повседневных делах, и Энкиду успокоился. Поэтому решение Гильгамеша пригласить Артурию к ним на Новый Год было для Энкиду как снег на голову. Впервые за долгое время юноша серьёзно обиделся на друга. Он был ошеломлён и оскорблен и недоумевал, как Гильгамешу вообще могла прийти в голову такая идея. Он что, не ценит их проводимое наедине время? Втроём – это не то же самое, что вдвоём. Однако, посмотрев на оживлённое лицо друга, Энкиду понял, что тот, безусловно, ценил уединённость их праздника, но, в то же время, не видел ничего зазорного и в приглашении Артурии. Ведь для него она тоже была, как и Энкиду, особенным человеком. И Гильгамеш хотел, собрав двух самых важных для него людей свете, сделать новогоднюю ночь ещё замечательнее. В этот момент на Энкиду накатило его чувство вины за ревность, и так же воспоминания о том, как клятвенно он обещал себе не мешать счастью друга и принять Артурию. Поэтому, чуть поколебавшись, юноша промолчал о той буре эмоций, которую в нём вызвал поступок Гильгамеша. Ну посидит, в конце концов, с ними девушка, ну и что с того? Поначалу всё шло действительно неплохо. Поиграли в настольные игры, посмеялись, начали ужинать. И, хоть Энкиду и было неприятно присутствие постороннего, нарушающего их с Гильгамешем новогоднюю традицию, он всё-таки получал удовольствие от праздника. Но затем, когда Артурия показала свой норов и Гильгамеш, забыв про всё на свете, бросился искать её, Энкиду понял, что больше не может не обижаться на друга. У всего есть свои границы, и лучше бы людям их не преступать. Может быть, раньше Энкиду и был неправ в своей ревности, но теперь он чувствовал себя в полном праве быть оскорблённым. Потому что всё должно было быть не так. Как Гильгамеш мог пренебречь их традиционным Новым Годом ради какой-то Артурии? Ну и пусть она является Королем-рыцарем. Он даже не спросил его, Энкиду, мнения. И теперь это вся благодарность? Забыть про своего друга в угоду увлечению? Да он его совсем не ценит! Обида и горечь бурлили в душе Энкиду, захлестывая его с головой. Но жить во лжи, притворяясь, что всё хорошо, когда всё было совсем наоборот, Энкиду больше не мог, а потому решил серьёзно поговорить с Гильгамешем. Юноша намеревался в первую очередь высказать сегодняшнюю обиду, но, предчувствуя, что ссора невольно повлечёт за собой и объяснение об Артурии в целом, холодел нутром. Впрочем, к этому оно шло с самого начала. Но ничто, никакая из пережитых эмоций не способна была сравниться с тем ужасом, который Энкиду испытал от предложения Гильгамеша уступить Артурию. Вся глубина великодушия и верности друга открылась юноше в один момент, и Энкиду чувствовал себя подлым преступником, чинящим бессмысленные препятствия на пути дорогого ему человека. Как он мог позволять себе ревновать, когда Гильгамеш и в мысли не приходило усомниться в их дружбе? Даже теперь Гильгамеш не подозревал Энкиду в низких чувствах и был готов пожертвовать ради их дружбы любимой женщиной. Энкиду сгорал от стыда. Он видел, что недостоин такого тепла и доверия, и больше всего на свете ему сейчас хотелось вернуться в прошлое, к началу второго триместра, чтобы прожить эти четыре месяца без ревности и злобы. Но отмотать назад время, как плёнку видеокассеты, было нельзя, и приходилось жить в настоящем. Сказав “А”, необходимо было произнести и “Б”, и, раз начав этот болезненный разговор, Энкиду было некуда отступать. Оправившись от шока, Энкиду сжал кулаки и взглянул прямо в обжигающе-алые глаза Гильгамеша: - Нет, всё не так. Артурию я совершенно не люблю. Более того, у меня к ней нет ни малейших симпатий. А причина моей мрачности крылась в том, что я боялся, что увлечение Артурией отодвинет нашу дружбу для тебя на второй план, - пока Энкиду говорил, какая-то внутренняя сила помогала ему не отводить взгляда от удивлённого лица друга, но едва юноша закончил, как голова его виновато поникла. - Ты сомневался во мне? Ты сомневался в моей дружбе? – с обидой и возмущением в голосе воскликнул Гильгамеш. Как ни странно, он воспринял откровение Энкиду весьма буднично, то есть, без излишнего изумления, но насколько быстро он осознал смысл сказанного, настолько же и бурной была его ответная реакция. - Да как ты вообще посмел такое предположить?! - Да, смел, я виноват, и я прошу за это прощения. Но сегодня ты тоже поступил нечестно. Мы всегда отмечали Новый Год только вдвоём, разве это не имеет для тебя никакого значения? – поднимая голову и переходя в наступление, спросил Энкиду. Он заметил виноватое выражение лица Гильгамеша, и жгучая, ещё неутихшая обида, подкрепляемая сознанием собственной правоты и инстинктивным желанием хоть как-то оправдаться перед суровыми словами друга, мгновенно поднялась в его душе. Горькие чувства вновь вытеснили прочие эмоции, и, всё больше распаляясь, уже не понимая, что он в действительности хочет сказать, Энкиду давал выход всему тому, что накипело в нем за прошедшие четыре месяца. - Как ты мог вообще приглашать к нам кого-то постороннего? Мы же всегда праздновали одни, и для меня это была важная, нерушимая традиция. А ты даже не посоветовался со мной, приглашая её к нам. Ты даже не подумал, хочу ли я её сегодня видеть! – яростно выпалил Энкиду. Бывают моменты, когда мы реагируем скорее на интонации и голос, чем на сами слова. Одним шагом преодолев разделяющее их расстояние и схватив юношу за ворот рубахи, Гильгамеш прорычал: - На драку нарываешься, что ли, а? - Да получай, - выдохнул Энкиду, замахиваясь и в следующий момент чувствуя, как костяшки пальцев встречаются с челюстью друга. Драка развернулась в номере, и поэтому никто не пытался разнять двух пришедших в неистовство парней. Первым ударом заставив Гильгамеша разжать руки, сжимающие его одежду (ткань подозрительно треснула), а вторым, в грудь, сметя его на пол, Энкиду было уселся на живот противнику, чтобы продолжить бить. Однако Гильгамеш одним мощным рывком сбросил его с себя, нанеся сокрушительный удар в лицо, и вскочил на ноги. Встал и Энкиду, взъерошенный и с расплывающимся синяком под глазом, но по-прежнему готовый нападать. Гильгамеш был мощнее, а Энкиду – ловчее, и обоим эмоции давали утроенную выносливость. Они дрались, ожесточенно нанося друг другу удары, то катаясь по полу, то заново поднимаясь, вкладывая в крепко сжатые кулаки всю свою ярость. Чувства вытеснили разум, и двое парней двигались навстречу друг другу, руководимые лишь одним инстинктивным желанием выплеснуть свою злость. Давно уже Гильгамеш не выкладывался на полную, до потемневших на лбу от пота волос– ещё с тех пор, как подростком в спортивном зале он дрался с зелёноволосым юношей, пытаясь доказать своё первенство. Юноши словно перестали быть друзьями и вернулись в прошлых себя, во врагов-соперников. Наконец, они выдохлись до изнеможения. В какой-то момент Энкиду занёс руку над подмятым под него Гильгамешем и, не ощутив себе прежнего запала, остановился. Он вдруг задался вопросом, зачем он всё это делает, зачем эта разодранная рубашка и струйка крови, бегущая по подбородку друга, но хаотично скачущие в голове мысли разбегались, и юноша лишь исступленно смотрел на светловолосого парня, чувствуя, как по лбу стекают капли пота. Гильгамеш, тяжело дыша, тоже не спешил продолжать драку, и только по-прежнему, в защитном жесте, держал перед собой руку. Но пелена безумия спала, разум прояснился, и парни вновь осознали, где они и кто они. Устало разжав кулак, Энкиду слез с друга и отодвинулся в сторону. Некоторое время они молча сидели, приходя в себя. Тихо, но отчётливо тикали часы, с улицы доносились разогретые алкоголем голоса постояльцев отеля. Огонь в камине уже почти выгорел, и лишь черные угли ещё переливались кое-где рыжеватым светом; на полу валялась сбитая вешалка с одеждой, перевёрнутое на бок кресло замысловатой драпировкой покрывала сорванная занавеска, но в целом комната была в порядке. - Знаешь, у меня сейчас было дежавю, - с усмешкой произнёс наконец Гильгамеш, прикладывая рукав к разбитой губе. - Да уж, - фыркнул в ответ Энкиду, но, вспомнив ужасный разговор, предшествовавший драке, виновато отвёл взгляд, как бы признавая этим свою вину и ожидая приговора. - Я ценю твою прямоту, - спокойно сказал Гильгамеш, показывая, что прощает друга. – И, кстати… у нас ведь ещё есть старый Новый Год, – осторожно добавил он. - Ладно, - улыбнулся Энкиду, принимая это завуалированное извинение. – Ладно, отметим, - и юноша повернулся к другу, который уже протягивал ему ладонь. Крепкое рукопожатие завершило примирение. - Как вот я теперь в таком виде дома появлюсь? – вздохнул Энкиду, возвращаясь к насущным проблемам. – Ладно бы выкинутая рубашка: скажу, что вином залил. А синяки как объяснить? Родители ведь думают, что я пай-мальчик. - Скажи, что девушку от бандитов защищал. Сейчас на улицах много какого сброду шатается. Это благородно, - предложил Гильгамеш. - Где я её буду по-твоему защищать? Я к тебе на машине ехал. Вывод напрашивается сам собой. Хоть тональник покупай, - насмешливо заметил Энкиду, поднявшись и увидев своё отражение в висящем на стене зеркале. - Позвони завтра днём и скажи, что я тебя остаться пригласил. Поживёшь у меня денька два, и вернёшься. - Да, пожалуй, это самое мудрое решение… - зевнул Энкиду и, усевшись перед зеркалом, принялся расчёсывать свои волосы, которые после драки напоминали шерсть взъерошенного пуделя. Шёл уже третий час ночи. Оценив окружающую обстановку и найдя ещё недопитую бутылку белого вина, Гильгамеш откупорил её и молчаливым жестом пригласил друга присоединиться. Терпкий запах алкоголя дразнил нос и обещал приятное тепло и прилив сил после ожесточённой драки. Энкиду потянулся, разминая утомлённые мышцы, принюхался и, встряхнув последний раз густой зеленью волос, скользнул в кресло. - Ещё одно слово, - Гильгамеш поставил обратно на стол бутылку, из которой вот-вот должен был политься жёлтый напиток. – Раз отказался, больше я тебе Артурию не уступлю. Влюбишься вдруг – пеняй тогда на себя. - Нужна она мне сто лет, твоя Артурия, - отмахнулся Энкиду, подставляя бокал. – Наливай давай. Юноша был рад, что всё вернулось на свои места. Несмотря на сильную ссору, их с Гильгамешем чувства и отношения остались такими же, как прежде. Или нет? Пусть примирение было полным и искренним, Энкиду не покидало настойчивое ощущение, что что-то изменилось. Эта перемена была крохотной и почти незаметной, но её было достаточно, чтобы сухое вино стало на вкус – нет, не сладким, но каким-то особенно приятным. - Чьё вино? – спросил юноша. - Французы делали, вроде, - взглянул на бутылку Гильгамеш. – Тебе тоже понравилось? - Очень. А молодцы они, французы, - теперь, после крупной драки, Энкиду чувствовал, что его с Гильгамешем дружба стала крепче, чем когда-либо прежде.