Хтонь в моей ванной

      Ренцо стоит возле массивного дубового письменного стола, наблюдая, как Облако Аркобалено изучает переданные ему документы, скрестив руки за спиной, как и положено нервничающему молодому человеку, что пытается найти себе работу. Он нервно облизывает губы, бросая взгляды в разные стороны — он ведь паникует, пусть и отчаянно пытается скрыть нервозность. Но в глубине души, Паоло — настоящий он — лишь смеётся над спектаклем, что устраивает маска, смеётся над нелепостью и окрасом Скалла, над тем, как глупо младенец смотрится в слишком большом для него кресле, и как ему приходится запрыгивать на стол, чтоб достать нужные бумаги. Ну что за нелепица?       Над Реборном или Фонгом, разумеется, не посмеешься, но Облако Аркобалено ничтожное, громкое и неудачливое, как и вся эта семейка. Каркасса, как безмозглые идиоты, каждый год нападают на остров мафии и каждый год уходят ни с чем, прячутся в норы как крысы, зализывают раны. Паоло присутствовал на одном из таких нападений, и боже, как очаровательно жалко выглядели придурки в фиолетовых комбинезонах, когда ими вытерли пол и выкинули с острова. Паоло уверен, что спасаются они каждый год лишь потому, что сердобольной Аркобалено Дождя не позволяет убить их окончательно, защищая своего товарища по проклятию.       Но сейчас ему самому придётся носить такой комбинезон. Паоло дергается, встряхивается, возвращая образ Ренцо назад, фокусируясь на реальности, когда Скалл наконец откладывает бумагу, бросает на него жалостливый взгляд.       — Твоя фамилия правда Столто? — спрашивает он сочувствующе, и Паоло-Ренцо только чудом ухитряется подавить смешок, — Не повезло тебе, конечно… Великий Скалл-сама не хотел бы ходить с такой фамилией.       Ренцо кивает, начиная распинаться, заикаясь о том, как ему не повезло с жизнью, как над ними шутили из-за нелепой фамилии, как его бедная старушка-мать — на этом моменте он даже ухитряется пустить скупую мужскую слезу — в одиночку воспитывала его, потому что отца застрелили в темном переулке. Как у них не хватало денег на еду, и он вынужден был рано пойти работать, но работу закрыли, и Каркасса ныне его единственная надежда. Скалл жалостливо кивает, и Ренцо кажется, что он сейчас сам заплачет, потому как фиолетовые глаза начинают блестеть уж слишком характерным образом. Какой же глупец. И кто из них должен носить фамилию Столто?       На последних словах его Облако вскакивает на стол, хватает за руку, начиная успокаивающе ее поглаживать, и Ренцо с трудом сдерживает позыв брезгливо стряхнуть хватку чужих пальцев.       — Не волнуйся! — говорит Скалл успокаивающим тоном, — тут, в Каркассе, очень хорошие люди, они о тебе позаботятся! Тут тебе даже бесплатный проезд до работы предоставят, чтоб не пришлось деньги лишние тратить, видишь, как замечательно?       — О, это значит… — запинается Ренцо, слезливым взглядом смотря на Облако Аркобалено, прикладывает руки к груди, наконец получив возможность выдернуть ладонь из хватки Скалла, — неужели это значит…?       Он не договаривает, но ему и не нужно — Скалл торжественно кивает, от чего пряди начинают лезть ему в глаза.       — Поздравляю! — пафосно возвещает он. — Ты принят!       Ренцо восторженно вздыхает, словно девица из сопливых романтических мелодрам, складывает руки в молитвенном жесте.       — О, благодарю Вас, синьор, — лепечет он, думая, не начать ли ему кланяться, или это все же будет перебором и его новоявленный босс почует неладное, — благодарю, Вы так великодушны!       Скалл расплывается в идиотской улыбке, машет руками в величественном жесте, словно король отбрасывает благодарности верных подданных.       — О, не стоит, — говорит он, но голос его наполнен таким довольством, что Ренцо приходиться подавить усмешку. Значит, Облако любит наглую лесть и подхалимаж, да? Он сможет с этим работать. Хотя, честно сказать, то было понятно и так, иначе почему все в Каркасе зовут его Великий Скалл-сама? Вряд ли из уважения: Ренцо искренне сомневается, что Облако Аркобалено способен сделать хоть что-то, чтоб заслужить такие восторги. Подлизываются люди, не иначе.       Скалл оглядывает его с ног до головы, тянется за листиком и начинает на нем что-то чиркать. Уже сейчас Ренцо может видеть, что ручка, которой он пишет, фиолетовая, а в пасте там видны блестки. Он действительно так привязан к этому цвету?       Облако протягивает ему бумаги — от строк пахнет виноградом, а в уголке листа нарисованы осьминожек и глупый улыбающийся смайлик, словно Скалл ребенок, не способный осознать, как работают важные документы. Ну, тогда его миссия станет совсем простой.       — Вот, — инструктирует тем временем Скалл, — сначала подпиши вот тут, это договор о неразглашении, а потом идешь на второй этаж, там тебе в комнату под номером двадцать три, понял? Это твое рабочее место! Не заблудись только, а то случайно забредешь в подвал, а туда ходить нельзя, ясно? Там важные штуки лежат, туда просто так не стоит заходить! — Скалл корчит сердитую рожу, показательно хмурясь, но Ренцо лишь послушно кивает, и он вновь расслабляется, начиная улыбаться, как идиот. Ренцо подписывает все протянутые ему бумажки, разумеется, фиолетовым цветом — других ручек, тут кажется, и не водится — ухмыляясь про себя.       Подвал, хах? Он обязательно должен туда заглянуть. Не сейчас, разумеется, но когда люди расслабятся и начнут ему доверять, неплохо было бы и взглянуть на те самые «важные штуки». Его настоящий босс наверняка оценит добытую информацию, и, может быть Паоло наконец-то станет Консильери семьи Фелици.       Скалл, даже не заметив, как Ренцо на секунду отвлекся на мечты о грядущем, продолжает свой инструктаж.       — Тебе твои новые друзья все объяснят, не волнуйся! — Скалл важно качает головой. — А еще с тебя должны мерки снять для комбинезона, но это уже в хозяйственном отделе будет, тебя проведут! Запомнил? Тебе на второй этаж в двадцать третью комнату!       Ренцо послушно кивает, наблюдая, как Облако запрыгнуло на стол, и теперь расхаживает по нему, энергично взмахивая руками.       — Да, Скалл-сама, — говорит он с тщательно выверенным благоговением, — двадцать третья комната, в подвал не ходить, правильно? Я могу идти? — быть может, в его голосе проскальзывает тонкая нотка нетерпения, но Скалл в любом случае пропускает ее мимо ушей.       — Добро пожаловать в Каркассу! — говорит он пафосно, протягивая Ренцо маленькую пухлую ладошку, — Тебе у нас понравится!       В руке Ренцо обтянутая черной кожей ладонь Скалла кажется особенно маленькой. Он аккуратно, чтоб случайно не снести младенца со стола, трясет ее в ложном восхищении. Скалла трясет вместе с его рукой, но Облако не обращает на это особого внимания — он лишь еще раз улыбается Ренцо, прощально машет ему, и возвращается к документам у него на столе, продолжая сосредоточенно вырисовывать осьминожков еще и на них.       Ренцо не понимает, как Каркасса еще не развалилась окончательно, но, что бы ее ни поддерживало, работа людей или воля Божья, Скалл вряд ли имеет к этому хоть какое-то отношение. Он даже не босс — вроде бы Скалл был представлен как «Глава боевых сил», но, честно сказать, Ренцо не особо понимает, в чем заключается его работа. Пока что ему кажется, что Облако с его титулом «Одного из сильнейших» просто ширма, пугалка, защищающая Каркассу от слишком уж сильного гнева — ведь все знают, что, если вы обидите одного из Аркобалено, вы получите неприятные, иногда смертельные подарочки от остальных. Вот и пользуется семейка званием Скалла, проворачивая свои мелкие делишки.       Ренцо интересно, понимает ли это сам Скалл: почему-то ему кажется, что нет, иначе не ублажали бы Облако льстивым уважением, да тупыми фиолетовыми комбезами на всех, уж очень напоминающими комбинезон самого Облака. И ему вскоре придется тоже в таком ходить, парясь от жары, лишь бы понравиться Скаллу. Вот черт.       Дорога не занимает у него много времени — ему-то всего лишь требовалось подняться на второй этаж, и, следуя ярким указателям с нарисованными на нем глупыми улыбающимися рожицами, дойти до продовольственного отдела. Коридоры были практически пусты, лишь однажды мимо него быстрым шагом прошел какой-то человек в костюме и шлеме, закрывающем лицо — Ренцо не был уверен, обратили ли на него хоть какое-то внимание — так что ничего не мешало разглядывать ему коридоры, изучая вывески на стенах. Он даже успел заметить дверь в тот самый запрещенный подвал — на нем, видимо, в качестве исключения, был нарисован большой фиолетовый глаз, прямо под надписью «Подвал. Не входить, если ты не Скалл-сама или не тот, кому он разрешил!!!». Да, прямо с тремя восклицательными знаками.       Он лишь фыркает и закатывает глаза на такое ребячество.       Кроме подвала, в Каркассе имелись «Крутая стоянка машин!» и «Столовая!» — восклицательный знак был только один, так что Ренцо смог сделать вывод, что подвал все же был «круче» — «Комната кормления Оодако!!!», а на третьем этаже находились «Бухгалтерия» и «Комната босса». Восклицательных знаков им не досталось совсем.       В продовольственном отделе его уже ждали — он даже не успевает толком переступить порог, как высокий, широкоплечий и бородатый мужчина протягивает ему руку для рукопожатия.       — Так значит, ты у нас новенький? — спрашивает он гулким басом, добродушно улыбаясь. — Приятно познакомиться! Я Францио Ното, глава отдела.       Ренцо вежливо кивает, стараясь не пялиться на лицо своего нового начальника. Не пялиться получается плохо — ярко фиолетовая помада на губах привлекает внимание, как сигнальный маяк в ночи, выглядя уж очень неуместной на накачанном мужике ростом под два метра.       — Ренцо… Ренцо Столто, — произносит он нервно, видя, как бровь мужчины медленно приподнимается от удивления, — но лучше просто по имени, не нужно особой… вежливости, — последнее слово он проглатывает, словно изначально собирался сказать несколько другое, и видит, как Францио весело усмехается.       — Понимаю, — его голос дрожит от едва сдерживаемого смеха. — Ну, не волнуйся, отдел у нас хороший, не обидим.       Мужчина приобнимает его за плечо, начинает медленно вести вдоль столов, представляя Ренцо новых коллег:       — Это Мишель, — он указывает на тощего, сутулого очкарика, что пялился в компьютер и даже не поднял на них взгляд, лишь буркнул вялое «ага», видимо, отреагировав на свое имя. Францио фыркает, закатывает глаза, но чувствуется, что он нисколько не злится на такое пренебрежение. — Он всегда такой, не обращай внимания. Эти компьютерщики…       Францио не договаривает, лишь взмахивает рукой, продолжая тащить Ренцо дальше:       — Тут у нас наша прекрасная дама, украшение коллектива, — он отвешивает сидящей рядом женщине иронический полупоклон. — Встречайте, Лидия!       Женщина лет сорока отрывается от телефона, ласково им улыбается.       — Оу, новичок? — воркует она, словно разговаривая с умственно отсталым. — Если вдруг что, ты всегда можешь обратиться ко мне с вопросом, дорогуша.       Ренцо кивает, удерживая вежливую улыбку на губах, мысленно клянясь никогда не допустить возникновения такой ситуации. Францио хмыкает, оглядывает помещение, состоящее из пяти столов и одного шкафа, хмурится, глядя на пустой стул:       — Есть еще Адриан, — говорит он задумчиво, — правда сейчас его нет на месте. Эй, Лидия! — окликает он женщину, которая за те три секунды, что на нее не смотрели, успела вновь магическим образом присосаться к телефону, — а где Адриан, дьявол бы его побрал?       Лидия хихикает:       — Ой, Франци, ты же его знаешь, — она растягивает губы в улыбке, отчего кожа на ее лице сморщивается, начиная напоминать перезревший персик. — Он, пока тебя не было, опять вышел покурить.       Францио закатывает глаза, тяжело вздыхает:       — Это уже третий раз за день, — ворчит он тихо, потом дергается, видимо, вспоминая, что Ренцо стоит рядом и все слышит, и повышает голос, начиная говорить наигранно жизнерадостным тоном, — Ну, а вон в том углу твое рабочее место!       Ренцо смотрит на выделенный ему закуток: дешевый, неудобный даже на вид узенький стол того самого оттенка свежего говна, стул на колесиках с шатающейся спинкой и пустой секретер из дешевого пластика пробуждают в нем только отвращение. Он еле заметно морщится, но сказать или сделать ничего не успевает — Францио с несколько искусственной улыбкой хватает его, начиная тянуть назад к выходу.       — Пойдем сначала тебе мерки снимем, — говорит он громко, не давая себя прервать, — для комбинезона. Мы, благо, хозяйственный отдел, у нас тут все рядом, счас сделаем быстро, и сразу же заявление на выдачу униформы напишем.       Ренцо заталкивают в какую-то подсобку, заставляют разуться и встать на картонку, пока Францио шарится по полкам в поисках сантиметровой ленты. Если честно, он не понимает, почему не может просто назвать свои размеры — в глубине души Паоло сомневается, что комбинезоны шьются на заказ, скорее, им просто выдается подходящий размер со склада, но спросить ничего так и не успевает, уж слишком настойчиво возле него трется этот Францио.       Его заставляют снять кофту, мужчина суетится вокруг со швейным сантиметром, комментируя все, что видит.       — Ты какой-то тощий, — заявляет он озабоченно, — тебе стоит лучше питаться, парень! Надеюсь, мой сын не будет таким худым.       Ренцо недоуменно хмурится:       — У Вас есть сын? — спрашивает он удивленно, и тут же начинает сожалеть о своем вопросе, потому что на него вываливается гора информации, и у него начинает возникать подозрение, что всю эту тему с замерами Францио вообще начал только ради того, чтоб поговорить о своем драгоценном сыночке. Он узнает, что ребенка зовут Лука, ему три — уже почти четыре! — года, что он любит жаренный лук, что недавно разбил себе коленки, упав с горки, что у него аллергия на арахис, что гипоаллергенные средства для детей его возраста очень сложно найти, что он любит тащить в дом всякую ползучую живность, что Скалл-сама согласился быть крестным отцом для мальчика, что Лука уже умеет читать самостоятельно…       Где-то на этом моменте Ренцо понимает, что его уже давно никто не измеряет, и терпение его иссякает окончательно. Он обращается к Францио, заставляя того прерваться:       — Ваш сын замечательный, — говорит он, чувствуя, что уже ненавидит этого ребенка, — но я немного устал стоять. Не можем ли мы вернуться в кабинет?       Францио осекается, неловко чешет собственную бороду:       — Ох, я увлекся, да? — спрашивает он с виноватой улыбкой. — Да, со мной такое бывает… Ты это, парень, не обращай внимания, хорошо? И не обижайся на старика.       Ренцо не обижается — он просто раздражен донельзя, так что, быстро натянув на себя куртку и ботинки, теперь уже он тащит Францио обратно в кабинет. Францио лишь фыркает на такое обращение, и, когда они переступают порог, дружески хлопает его по спине:       — Ну, я вижу, ты уже обжился, — заявляет он радостно, — я тебе в обед еще столовую покажу, и совсем как свой будешь.       — Ага, — кисло замечает Ренцо, — надеюсь, что я с вами надолго, — его передергивает от такой перспективы, но Францио ничего не замечает.       — Никто не уходит из Каркассы, — говорит он радостно. — У нас всем все нравится!       Можно ли винить Ренцо за то, что он абсолютно не верит в правдивость этих слов? Особенно когда Лидия весело сообщает им, что Адриан успел заглянуть в кабинет, пока их не было, но снова ушел перекурить.       Радует, что Ренцо наконец выдают работу, а это значит, что и Паоло может приступить к работе, выискивая нужную его настоящему боссу информацию, что поможет захватить Каркассу. Не радует, что ни Паоло, ни Ренцо ничего особо не понимают. До обеда он сидит и раскладывает бумаги на несколько стопок — там, где есть помарки, — в одну, чистые — в другую, с подписью — в третью, с печатью — в четвертую. Он пытается понять, что вообще то за бумаги, но в какой-то момент в глазах у него начинает плыть от бесконечных списков закупок специфического оборудования — видимо, для кораблей — цен на бензин и на пирожки для столовой, так что он просто сдается и начинает механически раскладывать бумаги под непрекращающееся щелканье клавиатуры со стороны Мишеля, изредка перебиваемое галдежом Лидии и Францио — они сплетничают как две старые клуши. Ренцо поначалу прислушивается к ним с целью получить хоть немного новой информации, но после начинает об этом сожалеть: Лидия рассказывает Францио о том, как какой-то мужик сошел с ума и придушил жену, а после осознал, что сделал и сам повесился. Она смакует эти слова, рассказывает о них так жизнерадостно и возбужденно, с такими подробностями, что Ренцо начинает тошнить, так что он пытается отключится от реальности, но из транса его постоянно выбивает то особенно сильное цоканье мыши, то визгливые нотки женского голоса, то тревожное придыхание «Да ты что? А он что? А она что?».       Ренцо встречает известие об обеденном перерыве как праздник, подскакивая и выметаясь из кабинета со скоростью пули, и Францио с трудом удается его догнать. В столовую они идут вместе — Францио пытается что-то ему рассказать, но Ренцо не слушает, пропускает все мимо ушей, лишь кивая в такт его словам, желая чтоб тот просто наконец-то заткнулся и оставил его в тишине.       К сожалению, все происходит наоборот — столовая встречает их гулом людских голосов и таким большим количеством фиолетового, что у Ренцо начинает тут же рябить в глазах. Люди стоят и сидят где только можно, сбиваются в группы, громко звенят посудой, что-то обсуждая, и шум, навязчивый, раздражающий шум толпы режет уши — кажется, что каждый из присутствующих пытается перекричать остальных.       Францио проводит его к стойке, они берут подносы, и хмурая, неулыбчивая женщина с обвисшей кожей на лице, чем-то напоминающим морду бульдога, хмуро зыркает на них, прежде чем начать накладывать обед.       — Новенький? — спрашивает она мрачно, неприязненно смотря на Ренцо. Он неловко кивает. Женщина бурчит себе под нос, видимо, думая, что ее никто не слышит. — Понабирали тут новеньких, старых некуда девать, а кому всех кормить, а кормить одной Оливии, естественно же.       Ренцо не подает вид, что он слышит слова, он занят более важными вещами — он пытается понять, что же, черт его дери, такое положили ему на тарелку? Серая амебообразная масса могла быть как и какой-то кашей, так и картофельным пюре с мерзкими склизкими комочками — он так и не смог определить, что именно это было за блюдо, но по консистенции оно напоминало размокшую туалетную бумагу. Также на тарелке присутствовали куски подгоревшего мяса и хлеб, подсохший и плохо пахнущий, а запивать все это предлагалось какой-то бледно-розовой, почти прозрачной жидкостью.       — Это… такая еда? — спрашивает Ренцо с ужасом, пытаясь понять, были ли пятна на его тарелке давным-давно стершимся рисунком или просто плохо отмывшимися разводами, поднимает глаза на Францио, и тут же содрогается, видя, с каким удовольствием тот поглощает это варево.       — Да, — добродушно отвечает Францио, хмыкая в бороду. — Ты не обращай внимание на внешний вид, оно на самом деле очень вкусное! — и, видимо, в доказательство своих слов, он показательно съедает еще одну ложку.       Ренцо смотрит на Францио, чувствуя, как его начинает мутить. Он резко встает, и стул за его спиной отодвигается с громким, пронзительным скрипом — металлические ножки противно царапают кафельный пол, заставляя его поморщиться.       — Мне… — он сглатывает подкатившую к горлу желчь, — мне надо отойти.       Он сбегает из столовой, чувствуя, как в спину таращится куча глаз. Ренцо кажется, что каждый из людей сейчас недоуменно смотрит на него, он ругает себя за то, что выделился, но ничего поделать не может, ему просто физически тошно.       Он гуляет по тропинкам возле здания, изучая облупившуюся со временем штукатурку. Особняк Каркассы, если его можно так назвать, выглядит потрепанным и неухоженным, но по сравнению с окружавшими его домами — пустыми и темными, зияющими проемами без дверей, с разбитыми окнами, торчавшими осколками стекол напоминавшие пасти — здание Семьи ощущается хотя бы жилым. Но у Ренцо возникает подозрение, что Каркасса просто заняла один из заброшенных домов, чуток отремонтировала его и назвала «Особняком».       Он вздыхает, пиная бутылку из-под пива куда-то в кусты. В животе его крутит от голода, но возвращаться он абсолютно не хочет, так что бесцельно гуляет по тропинкам, с ужасом ожидая, когда закончится обеденный перерыв, и ему придется вернуться к бессмысленной сортировке бумаг. Ему уже хочется сбежать и не возвращаться, но он должен продолжать работу. Он компетентный специалист, один из важных членов семьи Фелици, неужели он не сможет справиться с трудностями?       Возвращается Ренцо только через пятнадцать минут после конца перерыва, крадясь по коридорам и пытаясь пробраться в кабинет по-тихому, но Францио замечает его:       — О, ты вернулся! — говорит он с радостной улыбкой на лице, — а мы уж думали, что ты сбежал, ты уж слишком внезапно вышел.       Ренцо отрицательно мотает головой:       — Никуда я не сбегу! — отрезает он громко и четко, словно собираясь уверить в том самого себя. — Неужели я не смогу справиться с простейшей работой?       Францио усмехается со своего места:       — И правильно, — одобрительно произносит он, кивая, отчего густая борода его шевелится, словно живое существо. — А то получается, тебе зря костюм принесли?       Ренцо опускает взгляд вниз, и только сейчас замечает фиолетовый комбинезон, небрежно наброшенный на спинку кресла, и такого же цвета шлем, лежащий на краю его стола. Он хмурится:       — И когда только успели принести его со склада? — интересуется он задумчиво, пытаясь придумать хоть какую-то тему для разговора. — Неужто во время обеда?       Францио лишь морщит лоб и пожимает плечами, а вот Лидия неожиданно хихикает со своего места.       — О, ты такой смешной, милочка, — говорит она радостно, — у Каркассы нет никаких складов, кроме тех, что для автомобильных запчастей, мы не настолько богаты, — Лидия улыбается ему, машет накрашенными ноготками, и Ренцо слышит, как она бормочет себе под нос «Склады, надо же, какая очаровательная наивность!». Он недоуменно смотрит на нее, переводит взгляд на Францио:       — Но если у нас нет складов для одежды… — говорит он осторожно, пытаясь понять, не переходит ли он черту, — то как мне так быстро смогли найти униформу?       Францио лишь пожимает плечами, отталкивая от себя стопку бумаг и лениво потягиваясь.       — Я просто записку написал и передал Скаллу-саме, — признается он честно, — об этом у нас, конечно, не особо принято говорить, но… — он щелкает пальцами, глубокомысленно смотрит на Ренцо, — если вдруг тебе что-то понадобится, ты даешь знать об этом Великому Скаллу, и оно появится. Наглеть особо не стоит, разумеется, но простые просьбы здесь исполняют легко, — его губы растягиваются в улыбке, настолько широкой, что Ренцо впервые может увидеть чужие зубы. Они гладкие, желтоватые, блестят в свете настольной лампы, приковывая к себе внимание. — Повезло как, а? В Каркассе хорошо работать, верно?       Ренцо мотает головой, сбрасывая внезапно возникшее в теле напряжение, несколько неуверенно спрашивает:       — Но мы… Но мы же продовольственный отдел, разве это не мы должны таким заниматься? — он моргает, пытаясь понять, как здесь все работает. Францио вновь лишь пожимает плечами.       — Ага, — отвечает он просто, — должны. Но все всегда обращаются к Скаллу-саме, так что нас практически не дергают. И это замечательно! — добавляет он радостно. — Работы не особо много, вот и возимся в основном с документами, что дает Скалл-сама!       Ренцо смотрит на него, чувствуя, как вообще ничего не понимает. Ну, ладно, по крайней мере, он понимает, почему в его отделе так мало человек. Но чем тогда они занимаются?       Он решительно садится за стол, отодвигая шлем с сторону, с новой силой подтягивает к себе стопку бумаг. Если продовольственный отдел не занимается поставками, значит, он нужен для чего-то еще — и бумаги, которые им передает Облако Аркобалено, могли содержать какие-то намеки, может быть, важную информацию — не зря же они возятся с ними целыми днями. Он должен ее найти.       Ренцо читает внимательно, аккуратно, медленно, вчитываясь в документы, пытаясь уловить суть, но у него просто не получается, он буквально чувствует, как огонь азарта, зажегшийся в его груди, медленно тухнет.       В бумагах написан бред — причем с используемым в них запутанным канцеляритом он становится совсем не очевиден. Ренцо продирается сквозь каждое слово, пытаясь понять смысл, отследить закономерности, но документация Каркассы похожа на бред шизофреника. Суммы возникают из ниоткуда и так же неожиданно пропадают, всплывая потом в других случайных моментах; названия организаций, о которых Ренцо никогда ранее не слышал, набраны мелко и неразборчиво; часть текста вообще написана на других языках — и если английский он хоть как-нибудь понимает, то французский, и, судя по всему, польский, кажутся ему непонятно уродливыми, утаивающими важную информацию. Он пытается спрашивать у Францио, тыкает в непонятные места, но тот лишь добродушно хлопает его по спине и советует не париться, «все равно это никому особо не надо», а потом возвращается к ленивой болтовне с Лидией. Ренцо чувствует, как от злости у него лопаются капилляры в глазах, буквы размываются, и кажется, прыгают перед ним в такт громкого тиканья часов и раздражающего клацанья клавиатуры Мишеля, ему приходится постоянно возвращаться назад, читая одну и ту же строчку по три раза, и к концу работы он чувствует лишь, как его начинает тошнить, но не появляется ни капли понимания ситуации и общего положения дел.       Когда рабочий день наконец заканчивается, он с трудом встает из-за стола: ноги затекли от долгого сидения и неприятно щелкали на любые его движения. На самом деле, Ренцо может и остаться подольше, чтоб выудить информацию — например, тот же Мишель даже и не думает собираться, продолжая пялиться в монитор — но он понимает, что ничего полезного выудить сегодня уже не сможет. Слабая, но постепенно усиливающаяся боль сдавливает его голову тугим обручем, а ярко-белый цвет документов начинает резать глаза, так что он буквально сбегает, чуть не забыв забрать свою новую униформу — если бы Лидия не окликнула его, комбинезон так бы и остался висеть на спинке кресла.       В автобусе ему приходится держать шлем и костюм в руках, пока со всех сторон в него вжимаются потные уставшие люди, бурчащие, что он занимает слишком много места, и даже когда он наконец находит свободное кресло и может сесть, вещи все равно постоянно сползают с колен, словно стремясь убежать, и Ренцо вынужден придерживать их всю дорогу, неудобно вывернув запястье.       Когда он переступает порог квартиры, его руки ноют от тяжести, шея, кажется, стала шарнирной, от чего слишком тяжелая голова так и норовит склониться, а живот болит от голода, по ощущениям, прилипнув куда-то к позвоночнику. К его большому разочарованию, в холодильнике не оказывается еды — он снял эту квартиру совсем недавно, и еще не успел закупиться. Единственное, что выдает то, что здесь вообще кто-то живет, это пара неаккуратно сложенных в шкафу кофт и фотография Ренцо с его старушкой-матерью, миловидной женщиной лет под пятьдесят, чье лицо избороздили морщины тяжелой жизни, которая все же не смогла уничтожить ее жизнелюбие.       Паоло долго искал подходящую актрису и отвалил за фотосет немалые бабки.       Он показывает фотографии средний палец, вымещая накопившееся раздражение, и плюхается в старое продавленное кресло, потягивая дешевый растворимый кофе из покоцанной кружки, смотрит на часы, прикидывая, успеет ли он в магазины до закрытия, но время уже довольно позднее, он не настолько хорошо изучил этот район, чтоб понимать, где находятся ближайшие магазины, а его колени разгибаются тяжело, с мерзким хрустом, заставляя его слабо стонать.       Он плюет на все и ложится спать на голодный желудок, плюхаясь на разбитую, скрипящую кровать. Ему кажется, что уснет он моментально, отрубившись от усталости, но этого не происходит — Ренцо полночи ворочается на постели. Заснуть ему мешает то болящий желудок, то упирающаяся в спину пружина матраса, то вопли пьяниц за окном, что надрывали свою глотку, кажется, до самого утра. Ему все же удается задремать, но сон не приносит ожидаемого, столь желанного облегчения.       Он просыпается потным от слишком теплого для весенней поры одеяла, голодным, с пульсирующей в висках головной болью, и, кажется, только более уставшим. Ренцо чувствует себя совершенно разбитым, когда он, шаркая тапочками, плетется в ванную, с разочарованием изучая начавшие появляться круги под глазами, но не представляя, как их скрыть. Он с отвращением смотрит на блестящий фиолетовый шлем, стоящий на тумбе у двери, на небрежно брошенную униформу, и одевается в привычные рубашку и джинсы — радует только то, что нигде не говорилось, что форма в Каркассе для всех обязательна — и выходит на улицу, в утреннюю толпу таких же как он спешащих на работу людей, с отвращением зыркающих друг на друга.       За ночь ничего не изменилось — Мишель уже сидит на своем рабочем месте, клацая мышкой, и на секунду Ренцо думает, что он и не уходил вовсе, а Лидия висит на телефоне и во всю трындит. Ренцо кажется, что он слышит фразу про то, как кто-то выкинулся из окна, но он не особо прислушивается к разговору. Его личное место тоже не претерпело никаких изменений, хотя, по ощущениям, куча неразобранных документов увеличилась со вчерашнего вечера — он пытается понять, правда ли кто-то успел занести бумаг до начала рабочего дня, или у него просто плывет в глазах от недосыпа.       Он вяло отвечает на приветствие Лидии, садится за стол, начиная разбирать бумаги, особо в них не вчитываясь — его руки дрожат, а голова начинает пульсировать особенно мерзко, как только он пытается начать вникать, так что с некоторым внутренним облегчением Ренцо позволяет себе не вдумываться, а просто раскладывать документы. Без подписи — в одну стопку, с подписью, но без печати — в другую, с подписью и печатью — в третью. Его мутит при одной только мысли, что надо будет вновь пытаться разобрать этот уродский шрифт с ужасными формулировками, которые могли родиться только в ублюдочном соитии творческого угара и юридического ада. Без подписи — в одну сторону, с подписью, но без печати — в другую, с печатью — в третью. Клавиатура Мишеля клацает на заднем фоне, словно создавая ритм для работы в такт его пульсирующей боли в затылке, гудение Лидии сливается с шумом кондиционера и бубнежом Францио, и Ренцо не вслушивается, он просто смотрит в одну точку, ощущая в голове странную пустоту. Без подписи — в одну стопку, с подписью, без печати —в другую, с печатью — в третью…       В этот раз с обеда он сбегает не сразу: пустой желудок требует еду, и ему даже удается запихнуть в себя пару ложек слизистой желейной массы, похожей на сопли, прежде чем его начинает тошнить. Но даже так каша ухитряется застрять в его горле, словно прилипнув к пищеводу, и он выпивает два стакана воды, что отдает металлическим привкусом, чтобы избавиться от мерзкого ощущения. Вода не помогает, поэтому Ренцо отодвигает от себя тарелку, не способный проглотить ничего больше, и снова гуляет по пустырям, обнаруживая в кустах пустые банки из-под пива, использованные презервативы и покрытые грязью шприцы. Он хмурится, пытаясь вспомнить, занимается ли Каркасса наркобизнесом — иначе почему их не взяли в Альянс Семей — но никакой информации кроме слухов он припомнить не может. Ему, наверное, стоит разузнать про это подробнее, но сейчас Ренцо трясет от мысли, что нужно будет еще больше ковыряться в бумагах.       Он возвращается, смотрит на ничуть не уменьшившуюся стопку документов на рабочем столе — неужели он сделал так мало? — и со вздохом тянет ее к себе, вновь пытаясь начать вчитываться, но очередная попытка понять, что же все-таки происходит в этой чертовой семье, не увенчивается успехом. Он морщится, скидывая лист в нужную стопку, но следующий брать не спешит, начиная катать по столу карандаш, мысленно отсчитывая секунды до конца рабочего дня, но гулкий удивленный вздох Францио, слушавшего эмоциональную речь Лидии, внезапно бьет его по ушам гораздо сильнее, чем предыдущие.       Он хмурится, тянется, вставая со своего дешевого стула, ощущая, как спинка кресла скрипит в такт его позвоночнику, подходит к столу своего начальства.       — Синьор Францио, — начинает он, но бородач тут же перебивает его, скаля зубы в радостной улыбке.       — Можно просто Францио, без «синьора», — говорит он, усмехаясь в бороду, — мы тут все семья, в конце концов. Эй, Мишель, скажи, что мы семья!       Мишель вяло угукает, не отрываясь от монитора, и Ренцо начинает казаться, что он на самом деле просто болванчик, робот, реагирующий на свое имя — ни один живой человек не смог бы сидеть на месте так долго, практически не шевелясь.       — Так вот, Францио, — он заискивающе улыбается ему, — у вас не найдется для меня какой-то более… Другой работы, в общем? А то эти документы меня уже немного… — он проглатывает так и рвущиеся изо рта слова «достали к чертям собачьим», заменяя их на нечто более нейтральное, — немного напрягают.       Францио несколько недоуменно морщит лоб, удивленно смотря на него, потом вдруг понимающе улыбается.       — Пройтись хочешь? — говорит он радостно, и Ренцо внезапно интересует, может ли он испытывать какие-нибудь другие эмоции, кроме добродушия и веселья. — Что, всю ночь отмечал принятие на работу и теперь буквы перед глазами плывут? Ничего, бывает, я все понимаю, — заверяет он его, — сам такой.       Ренцо сглатывает желчь, сцепляет пальцы в замок, чтоб не было заметна дрожь, когда он пытается не вцепиться Францио в бороду, а просто кивает, не желая ничего объяснять. Пусть думают, что хотят, идиоты — он здесь все равно не задержится.       Мысль о том, что тут он не навсегда, внезапно подбадривает его, поэтому, когда Францио протягивает ему очередную кучу документов, — Ренцо, как ни старается, не может найти разницу между этой стопкой и стопками на своем рабочем столе — с просьбой отнести в бухгалтерию, он просто хватает ее и пулей выметается из кабинета, чтоб никто не успел понять, что, технически, он не знает, где бухгалтерия. Теперь у него появляется законный повод пошариться по зданию, оправдывая себя тем, что он «заблудился».       Ну как, по зданию — по третьему этажу, потому как именно туда ведут стрелки с надписью «Бухгалтерия», и Ренцо сомневается, что люди в Каркассе посчитают его идиотом настолько, что будут верить, что он не умеет читать.       Он поднимается наверх, на третий этаж, начиная распахивать все двери подряд — первая оказывается подсобкой со швабрами, вторая просто закрыта, а вот за третьей оказывается узкая маленькая комната — она настолько крохотная, что стол, стоящий в ней, практически перекрывает проход.       За столом сидит девушка с вьющимися каштановыми волосами, она что-то сосредоточенно пишет, но, видимо, ее привлекает звук открывшейся двери. Ренцо ловит ее недоуменный взгляд, вежливо машет, но сказать ничего не успевает — она видит стопку бумаг в его руках, тяжело вздыхает, протягивает к нему открытую ладонь.       — Новенький из продовольственного отдела? — спрашивает она устало. — Клади документы на край стола, не стой столбом.       Ренцо хмурит лоб, но послушно кладет, внимательно смотрит на девушку.       — Как вы узнали, что я новенький? — спрашивает он осторожно, на что та лишь устало усмехается и пожимает плечами.       — У тебя губы не накрашены, — отвечает она быстро, машет ему рукой, — а теперь уйди, пожалуйста, мне надо работать.       Ренцо хмурится, мысленно перебирает всех встреченных им ранее людей, осознавая, что на всех была фиолетовая помада, потом вновь смотрит на девушку.       — Но… — пытается начать он осторожно, но девушка лишь смотрит на него, сердито сверкая очками, и, указывая на дверь, громко и четко произносит.       — На выход! — после чего берет бумагу из принесенной им стопки, и начинает там-то писать, сердито цыкнув. Ренцо послушно выходит, но, когда он уже почти закрывает дверь, его глаза вновь ненароком прикипают к губам девушки из бухгалтерии — к губам, на которых не было ни единого пятна фиолетового цвета.       Возвращается Ренцо в смазанных чувствах, не понимая, как реагировать на все произошедшее — он ощущает себя так, словно только что произошло нечто очень важное, а он не смог этого осознать. Ренцо не может понять, откуда у него эти чувства, так что молча садится за стол, приступая к очередному разбору бумаг, не реагируя ни на веселые комментарии Лидии, ни на дружелюбные улыбки Францио.       Когда он возвращается домой, он только чудом вспоминает, что еды в холодильнике с утра не прибавилось, в основном потому что видит вывеску продуктового, и, нервно матерясь, выскакивает из автобуса на остановку раньше. Он не подумал о том, что на краю города остановки находятся совсем не близко друг к другу, так что он вынужден тащить в руках тяжелые, набитые едой пакеты. Когда он практически подходит к своему дому, и даже может видеть его крышу, один из пакетов лопается и продукты разлетаются по тротуару, вынуждая его остановится и начать собирать, ругаясь на судьбу, а потом тащить в руках.       Ренцо осознает, что забыл целый, не порвавшийся пакет под лавкой, только когда переступает порог квартиры, и возвращаться за ним нет ни сил ни желания, так что на ужин он готовит себе пресные макароны без масла и соли, запивая все это дешевым чаем в пакетиках. Еда не помогает — его все еще немного мутит, но, по крайней мере, живот перестает сводить от голода, и он может задремать, свернувшись на старой постели.       Ему снится море. Оно окружает его, обвивает щупальцами воды, стараясь утянуть на дно, заставляя задыхаться, пытаться выплыть, ему кажется, что его держат руки, тянут вниз, вцепляются в кожу холодными склизкими пальцами, и, он медленно, но неотвратимо тонет, когда соленая вода заливается ему в нос и рот, не позволяя сделать ни вдоха.       Ренцо просыпается, когда падает с кровати, больно ударившись спиной о покрытый линолеумом пол, — его падение не смягчило даже одеяло, в котором он ухитрился запутаться. Он некоторое время барахтается, не понимая, почему все вокруг стало белым, моргает, потом с трудом выпутывается из ранее белоснежной, но теперь сероватой от древности и частых стирок ткани, поднимается с пола, разочарованно цыкает. Видимо, ночью он случайно обмотал себя пододеяльником, который его ослабленный недосыпом и стрессом мозг принял за море, и попытался его разбудить, испугавшись, что он задохнется. Это логичное объяснение, звучащее очень правдоподобно, но сейчас оно не способно успокоить его бьющееся в панике сердце, а выброс адреналина просто не позволит ему уснуть в ближайшие полчаса.       Завернувшись в найденный в шкафу побитый молью плед он сидит на кухне до самого рассвета, наблюдая, как солнце восходит над светло-серыми многоэтажками, одинаково старыми и грязными от пыли, давясь дешевым кофе. Спать его начинает тянуть уже через час, но страх вновь оказаться в кошмаре гораздо сильнее, и Ренцо не знает, смог бы он вновь уснуть, даже если бы попытался.       Из дома он выходит на пару часов раньше, чем нужно, стоя на полупустой остановке, задумчиво разглядывая других людей — редких бегунов, что несутся куда-то, да парочку шатающихся пьяниц, что спали на грязной земле, а теперь пытались подняться, цепляясь друг за друга. Он морщит нос в отвращении.       Ждать автобуса ему приходится долго, но зато он может доехать в относительном комфорте — в транспорте хотя бы нет отвратительной толпы людей, что стоят, прижавшись друг к другу, набившись в салон как селедки в банке, сражаясь за право сесть. Он даже может выбрать себе место, и всю поездку Ренцо смотрит в окно, изучая серые улицы и дома, исписанные неприличными граффити, ощущая, как автобус, яростно дребезжа и поскрипывая на каждом повороте, пытается довезти его до работы.       Мишель все равно оказывается в офисе раньше него. Он вздыхает, потягивается с тяжелым стоном, ощущая, как неприятно скрипят кости, как они щелкают и хрустят, показывая возмущение таким обращением, переводит взгляд на свой стол. Ему кажется, или бумаг стало еще больше?       — Синьор Мишель, — осторожно окликает он программиста, — извините, вы не знаете, мне никто бумаги не приносил?       Мишель некоторое время не движется, и Ренцо кажется, что он даже и не услышал его, но затем тот поворачивает голову, смотрит на него недоуменно сквозь очки, задумчиво хмыкает и пожимает плечами. Больше никакого внимания Ренцо не удостаивается — мужчина вновь возвращается к работе. Ренцо вздыхает еще более тяжко.       Он приступает к разбору бумаг — головная боль так и не прошла до конца, но ослабла, спрятавшись в глубине черепа, изредка подавая о себе напоминания слабой пульсацией, так что он может вновь попробовать разыскать что-то в документах. Не то, чтоб ему этого хочется.       Он сидит, стараясь отмечать названия фирм на свободном листке, пытаясь проследить банковские операции, и ему кажется безумием, что Каркасса все ещё продолжает работать — они тратят кучу денег, просто уходящую в никуда, баланс даже не пытается сводиться. Он постоянно пересчитывает суммы, складывая и вычитая, и каждый раз у него получается разное число — то в плюс, то в минус — что сводит его с ума. Он так погружается в расчеты, что даже не слышит приближения Францио, и резкий хлопок по плечу оказывается полной неожиданностью. Ренцо вздрагивает, инстинктивно тянется за отсутствующим пистолетом под пиджаком, и только потом понимает, что делает. Францио недоуменно смотрит на него, Ренцо отвечает ему взаимностью, глупо моргая, пытаясь понять, раскрыли ли его маскировку или все-таки нет.       — Сердце прихватило? — вдруг достаточно участливо спрашивает мужчина, и только сейчас Ренцо осознает, что все еще держит руку прижатой к левой стороне груди. — Ты, это, осторожнее, если что. Работать усердно, конечно, здорово, но не перетруждайся, хорошо? Нам тут труп не нужен, нам его что, как уникальный товар в ведомости вписывать?       Он вдруг прыскает, начинает громко, оглушительно смеяться. «Лидия!», — кричит он во все горло, — «Лидия, ты слышала? "Уникальный товар"!», — и вновь заливается хохотом, стуча по своему колену. Лидия послушно начинает хихикать, машет ему наманикюренной ручкой: «Ох, дорогуша, ты такой шутник!». Ренцо смотрит некоторое время на разразившуюся в кабинете вакханалию, потом поджимает губы, возвращаясь к работе над документами. У них и так ни черта в ведомостях не сходится, им не стоит так переживать — сейчас ему кажется, что туда можно вписать вообще любую чушь. Вот кому, блять, в Каркассе потребовались цирковые тумбы для слонов?       К обеду его голова, по ощущениям, начинает медленно распухать, он раздражённо отталкивает от себя бумаги, с тяжелым оханьем пытается встать: его мозг забит абсолютно ненужной информацией, от цифр в глазах начинает рябить, позвоночник, кажется, медленно пытается провалиться сам в себя, а желудок к этому самому позвоночнику приклеиться, потому как нормально он не ел уже третий день — сейчас Ренцо даже не чувствует голода, лишь дикую, отягощающую слабость.       На обеде ему снова удается запихать в себя пару ложек варева, но только пару — кажется, с каждой новой ложкой оно становится все более и более отвратительным, царапая горло плохо разваренными слипшимися комочками, и упорно пытаясь вырваться наружу. Он снова собирается гулять, но забытая в кабинете куртка ломает его планы — сейчас Ренцо чувствует только холод и дрожь в руках, и находиться на свежем весеннем ветре становится совсем невыносимо.       Он вынужден просидеть весь обед в кабинете, слушая, как Лидия с Францио громко, во весь голос обсуждают последние новости, не затыкаясь ни на секунду — не то, чтоб они не занимались тем же самым в рабочее время, но сейчас, во время перерыва видимо перестали стесняться, так что обсуждения детских подгузников, перемешанные рассказом об утопленниках, найденных на пляже, Ренцо слышит во всех подробностях. После окончания обеда он, сделав смущенный вид, подходит к Францио с вопросом: «Не нужно ли вновь отнести какие-нибудь бумаги?». Францио сначала недоуменно смотрит на него, нахмурив пышные кустистые брови, потом добродушно усмехается и молча передает ему стопку документов. Ренцо с нетерпением выдергивает бумаги из чужих пальцев, вылетает из кабинета и стремительно шагает на третий этаж. Все же, та необычная девушка его очень, очень интересует, и неплохо было бы собрать про нее сведения, просто на всякий случай.       К сожалению, она вновь сильно занята, и все что ему удается вызнать — это имя. Джулианна. Красивое имя.       Работа течет вяло, он вновь сидит и просто разбирает бумаги, иногда пытаясь вчитываться, но тут же бросая это занятие — голова начинает пульсировать раскалывающей череп болью, так что он лишь бездумно перекладывает документы, считая секунды до закрытия, ощущая лишь глубокую усталость, поселившуюся прямо в костях. Он вновь едет домой, он вновь заходит в магазин, вновь берет те же товары, ощущая странные взгляды продавщиц и вновь в полном разочаровании переступает порог квартиры.       Ну, в этот раз, по крайней мере, у него есть еда. Вот только, уставший, он задрёмывает, прислонившись к стене, и будит его запах гари — курица, которую он варил, пригорела и обуглилась, прилипнув ко дну кастрюли, и он, злобно матерясь, вынужден ее отдирать, а потом давиться несоленым, вываренным мясом, что ощущается совсем как резина.       По крайней мере, спагетти ему удается приготовить без особых проблем, и он наконец может лечь спать с полным желудком. На утро он просыпается с резью в животе — видимо, его организм не оценил мясное после трех дней голодовки, и сейчас возмущается, посылая боль по всему телу.       Он вновь едет на работу, усталый и потный, скрючившись на сиденье — возможно, ему бы следовало взять отгул, потому как ему уступила место какая-то женщина, посмотрев на его бледное замученное лицо, что он успел вдоволь заценить в отражении автобусных стекол. Но ему все кажется, что он вот-вот найдет информацию, что узнает необходимое, так что он не желает прогуливать — чем быстрее он справится, тем быстрее сможет убраться оттуда, и вдруг именно сегодня ему повезет, вдруг именно сегодня ему улыбнется удача?       Удача не улыбается — он вновь проводит день, бесцельно ковыряясь в бумагах. В этот раз его сил не хватает даже на поход в столовую, и он просто сидит в кабинете, ощущая, как боль в животе от переедания сменяется болью от голода.       Ему, наверное, стоит просить новую, другую работу, пытаться общаться с людьми, чтоб иметь возможность выбраться из-под завалов бумажек продовольственного отдела, бессмысленных и разрывающих его голову на части.       Да, с понедельника он именно этим и займется. Он возвращается в квартиру, впервые в жизни так сильно радуясь выходным, просто надеясь чуть-чуть прийти в себя, но они пролетают слишком быстро.       Всю субботу он пропускает, просто отсыпаясь — точнее пытается, потому как кошмары возвращаются, и он весь день ворочается на постели, то задремывая, то вновь просыпаясь, пока во сне за ним наблюдают жуткие глаза, таращившиеся на него со всех сторон, как бы он ни пытался выбраться, как бы он ни пытался сбежать.       Просыпается он к вечеру, совершенно разбитым, в темной пустой квартире, и вздрагивает, когда обнаруживает фиолетовый отблеск где-то подле себя. Сначала ему кажется, что глаза вернулись и продолжают наблюдать, что он все еще спит, но мгновение спустя осознает — это всего лишь чертов шлем, стоящий на тумбочке возле кровати. Он раздраженно цыкает, скидывает его на пол, злясь на то, что такой чуши удалось его напугать, но адреналин так просто не унять, а потому он больше не может заснуть.       Он раздраженно встает с кровати, опуская ноги на холодный пол, и бредет на кухню, желая сейчас сделать себе хорошего теплого чая с каким-нибудь бутербродом. К сожалению, его желаниям сбыться не суждено — при открытии холодильника его встречает дикий, отвратительный запах гниения. Он отшатывается, кашляя, с ужасом взирая на еду — все, что он купил вчера, протухло, покрылось мерзкой зеленовато-голубой плесенью, расползшейся пятнами по сыру, хлебу и мясу, топорщась споровыми усиками, словно пытаясь отожрать всю доступную территорию.       Ренцо, закрыв нос рукавом пижамы, пытается открыть окно — дело идет плохо, старая деревянная рама рассохлась и потрескалась, и теперь открывается с большим трудом, ужасно скрипя, а оконные стекла дребезжат так, словно вот-вот выпадут, но ему все же удается распахнуть его, запуская внутрь чуток свежего воздуха.       На большое его сил не хватает, он выметается из кухни, долго и методично трет руки в ванной, моет их с мылом, стараясь избавится от ощущения, что споры плесени попали и на него, и сейчас они так же разрастутся на его коже, заставляя его гнить изнутри.       Он практически сбегает из квартиры, так и не зайдя в кухню, и буквально молится, чтоб хозяйственные магазины оказались до сих пор открыты — на время он не взглянул, так что уповать ему оставалась лишь на везение, и, Небо, впервые за эту неделю ему повезло. В одном из магазинчиков он покупает дешевое средство для мытья посуды и пару резиновых перчаток — разве ему не требовался примерно такой же набор, чтобы скрывать трупы?       Ренцо выкидывает всю испорченную еду, обмотав лицо старой тряпкой, потом долго и упорно вымывает холодильник. Чистящее средство хорошо справляется с плесенью, правда, оно оказывается таким химозным, что глаза, кажется, разъедает от мерзкого химического запаха, но, по крайней мере, в квартире больше не пахнет гнилью. Поесть ему так и не удается — в доме снова совершенно нет продуктов, но, честно сказать, сейчас Ренцо это не особо волнует, его начинает мутить лишь при одной мысли о еде.       Он относит воняющий мешок для мусора на помойку, морщась каждый раз, как с него капают склизкие капли на темный асфальт, выкидывает туда же тряпку, которой было обмотано его лицо, и после возвращения долго и упорно принимает ванну, стараясь оттереть себя всего от мерзкого запаха и грязи, избавиться от любых намеков на плесень, стараясь восстановить душевное равновесие.       Он возвращается в кровать, нацепив на себя халат — его пижама улетела в стирку, потому как она была явно не тем, что он сможет надеть в ближайшее время, ведь на ней наверняка остались споры — и натыкается взглядом на шлем, стоящий на прикроватной тумбе.       Ренцо морщится на мгновение — в его голове вновь оживает дневной кошмар — и уже собирается заснуть, как замирает.       Минутку. А когда он успел поднять шлем и поставить его на прикроватную стойку?       Некоторое время он таращится на него, силясь вспомнить момент, но его воспоминания сейчас настолько перемешаны в плесени и судорожной чистке всего, что вспомнить у него так ничего и не получается. Впрочем, это неважно. Ренцо передергивает плечами, раздраженно переворачивается на другой бок, поворачиваясь к шлему спиной и вновь засыпает. Не мог же шлем оказаться на тумбе сам по себе?       Во сне его вновь преследуют глаза, но сейчас он может видеть, кому они принадлежат. Длинные тонкие фигуры бродят по пустым улицам, глаза моргают с их тел, когда они заглядывают в окна домов, стучат копытами по асфальту, царапают крыши своими рогами. Он прячется под автомобилем, зажав себе рот руками, стараясь не издать ни единого звука. Нельзя, чтоб его нашли. Нельзя, нельзя, нельзя.       Он старается забиться глубже под машину, и тут же замирает, когда она издает скрип и чуть-чуть катится вниз по склону. Он зажмуривается, не дышит, он молится, чтобы они его не заметили, чтобы они его не нашли, пот стекает по его лицу. Ничего не происходит минуту, две, и он позволяет себе медленно открыть глаза.       Фиолетовый взгляд одной из фигур, что наклонилась, заглядывая под дно машины, смотрит прямо на него.       Он просыпается от ужаса, подскакивая и садясь на кровати, стараясь отдышаться, унять бьющееся, кажется, в горле сердце — оно громко стучит в его глотке, и стук отдается в голову, заставляя его съежится, стараясь спрятаться от этого звука. Но он не может — биение прямо в его голове.       Ренцо не знает, сколько он лежит так, свернувшись калачиком на краю постели, но заставляют подняться его солнечные лучи, что прокрались в окно и теперь безжалостно бьют прямо в глаза. Возможно, ему даже удалось задремать, но он совершенно не чувствует этого — тело ощущается словно мешок, набитый песком и костями, оно вялое, неповоротливое, и он чувствует себя чужаком в собственной коже. На нем определённо сказываются все неудачи этой недели, а может, он еще и ухитрился вчера надышаться химией — его сны ещё никогда не были такими реалистичными.       Он выходит из дома рано утром, направляясь в ближайшее кафе — еды дома так и не появилось, да и он не уверен, что смог бы проглотить хоть крошку, не тогда, когда распахнутый настежь холодильник демонстрирует ему свои пластиковые внутренности, но нужно же ему хоть что-то съесть?       Кафе, правда, оказывается закрытым из-за раннего времени, и он нарезает вокруг него круги, чувствуя, как от голода сводит живот, злобно таращится на фиолетовые вьюнки, обвивающие фасад здания — сейчас он просто не может смотреть на фиолетовый. Вот только, когда наконец-то кто-то внутри переворачивает табличку, меняя «Закрыто» на «Открыто», и он все же может зайти внутрь, то с нарастающим чувством ужаса видит, что кафе отделано в светло-фиолетовых тонах, а на меню, что висело возле барной стойки, нарисованы глаза — разумеется, тоже фиолетовые. Его ноги начинают дрожать, но отступать просто некуда, так что Ренцо, глубоко вздохнув, осторожно проходит внутрь, начинает изучать список доступных блюд, игнорируя таращившиеся на него нарисованные зрачки.       Мимоходом он интересуется, почему кафе оформлено именно в таком стиле, и с удивлением наблюдает, как миловидная девушка за стойкой, неловко оглянувшись, пальцем манит его к себе и сообщает на ухо, что «семья Каркасса в свое время очень помогла этому кафе, понимаете? Хозяин просто решил воздать им честь, но, эм, обычно об этом не упоминают…» — на этом моменте девушка смущенно сцепляет пальцы, — «Все эти дела людей чести… Всё такое…».       Он успокаивающе поднимает руки, показывая, что все понимает, и даже заказывает блин, не желая нервировать барменшу еще больше, занимает один из столиков — он хотел бы забиться в угол, чтоб эти чертовы глаза перестали на него пялиться, но кажется, что они повсюду, и, куда бы он ни сел, ему не скрыться от их пристального взора. Вскоре та же самая девушка, оказавшаяся еще и официанткой, приносит ему блинчик, на котором сладким джемом нарисована улыбающаяся рожица, показывающая миру язык. Он недоуменно смотрит на рожицу, на официантку, но та лишь извиняющееся пожимает плечами и произносит что-то вроде «Блины утром берут обычно детям на завтрак, вот и сказали рисовать рожицу».       Ну, вкуса блина это не испортило, наоборот — черничный джем оказывается очень вкусным, и он с удовольствием опустошает тарелку, а потом даже заказывает добавку. Кажется, впервые за неделю ему удается поесть нормально. Кофейню он покидает в приподнятом настроении, и даже не забывает зайти и купить парочку быстро приготовляемых обедов на вечер — пока что он совершенно не доверяет холодильнику, и у него нет никакого желания приносить домой обычную еду.       Он успевает убраться в квартире, простирать вещи и даже прогладить часть из них, и ложится спать, все так же ощущая себя довольно хорошо — пусть его все еще и смущает пустая квартира, в которой ты принимаешь каждый шорох за то, что кто-то проник в нее, и теперь за тобой следит. Но это всего лишь чушь, игры разума, как и сны, как и снившиеся ему кошмары.       В этот раз его пожирает плесень. Она подкрадывается к нему, расцветает на его руках — сначала он пытается ее оттереть, но пальцы его, внезапно ставшие очень грузными и надутыми, лопаются, как перезрелые плоды, падают на землю, тут же поглощаемые пятнистым сине-зеленым ковром.       К утру от его заряда бодрости не остается ничего, Ренцо с ужасом плетется на работу, представляя себе еще одну ужасную рабочую неделю, без каких-то просветов и изменений, и видимо, Францио заметил его состояние — а может, мужику просто мешала болтать его кислая рожа — так что он предлагает ему взять небольшую подработку.       — Подработку? — Ренцо удивленно наклоняет голову к плечу, с удовольствием отрываясь от чертовых документов. — В Каркассе бывают подработки?       Францио хмыкает в бороду, засовывает руки в карманы:       — Ну, ты ведь знаешь, парень, что у Великого Скалла-самы… — он делает паузу, задумчиво жует нижнюю губу, словно пытаясь подобрать слова, — так вот, знаешь, у Скалла-самы есть огромный осьминог, его Оодако кличут? — Ренцо согласно кивает, и его босс немного оживляется. — Ну, и его требуется кормить, во!       — Кормить? — недоуменно переспрашивает Ренцо. Нет, он предполагает, что осьминоги, как и другие живые существа, нуждаются в пище, чтоб продолжать жить, но он просто не понимает, причем тут он. Разве что — в его голову закрадывается подленькая мыслишка — кормить Оодако предполагается им, и он тут же морщится, стараясь ее прогнать. Боже, что за чушь.       — Да, понимаешь, Оодако нужно кормить во время обеда, — Францио неловко чешет щеку, — и, типа, люди не очень хотят этим заниматься, когда перерыв, сечешь? А ты все равно не обедаешь с нами, — Ренцо морщится. Вообще-то, ему бы следовало, чтоб влиться в компанию и разузнать информацию, но вид того, что здесь называют «едой» все еще вызывает у него тошноту. — Так что почему бы тебе не взять подработку? За деньги, конечно, мы же тут не монстры.       Ренцо смотрит на Францио, убеждаясь, что тот говорит всерьез, и задумывается над его предложением. Вообще-то, оно звучит достаточно привлекательно — у него будет, во-первых, повод не быть на обеде и при этом не торчать в кабинете, во-вторых, причина больше бродить по зданию, ведь комната кормления Оодако находится на первом этаже, а в-третьих, он сможет выслужиться и зарекомендовать себя старательным, ответственным парнем, чтоб ему поручали больше важной работы, а не эти омерзительные в своей бессмысленности бумаги.       — Да, почему бы и нет? — соглашается он, смотря на Францио бесхитростным взглядом. Тот фыркает и практически незаметно расслабляется, хлопая Ренцо по плечу.       — Вот и отлично! — радостно говорит он. — Тогда приступаешь прямо сегодня! А то у нас того, кто был ответственен за это, Лар-сама выбрала, срочно требовался новый!       Ренцо моргает: сначала до него доходит, что, кажется, на него спихнули чью-то работу, потому как было влом нанимать нового человека, а уж потом его мозг цепляется за знакомое имя:       — Лар-сама выбрала? — переспрашивает он удивленно, поражаясь тому, что простой работник знает имя одной из Аркобалено. Францио, уже успевший отойти от его стола, согласно кивает.       — Ага, — говорит он так, словно это все поясняет, — это, короче… Эм… — он задумчиво чешет затылок. — Это подруга Великого Скалла-самы, так сказать… — Ренцо прекрасно знает, кто такая Лар Милч, спасибо за объяснение. Но это все равно не дает ответа на его вопросы. Францио же продолжает. — И иногда она приходит и выбирает людей к себе на работу. Это честь, во! — Он торжественно поднимает палец. — Так что Леруо, конечно, повезло, но черт, как же не вовремя, прям в начале рабочей недели. Так что спасибо, парень, ты меня прям выручил!       И Ренцо отвешивают шутовской полупоклон, пока тот с недоумением смотрит на Францио. Информация про Лар и Скалла звучит, конечно, интересно — никто даже не предполагал, что эти двое поддерживают хоть какую-то связь — но он не особо понимает, что с ней делать, так что просто запоминает, на всякий случай, и начинает дожидаться обеда.       На перерыве он спускается на первый этаж, осторожно открывает дверь в «Комнату кормления Оодако!!!» — восклицательные знаки, про которые он почти успел позабыть, режут ему глаза — заходит внутрь.       Комната огромна и темна — слабые люминесцентные люстры не дают достаточного света, чтоб осветить все ее углы, и даже блики от воды особо не помогают. Большую часть комнаты занимает бассейн — старый, выложенный мелкой керамической плиткой светло-фиолетового цвета, он кажется огромным, и на дне его Ренцо видит массу колыхающихся щупалец.       Оодако.       Он оглядывается, пытаясь найти хоть кого-нибудь, но комната пуста, и все, что он может видеть — это проходы на дальней ее стороне, но освещения в них нет совсем, и тьма клубится из пустых проемов. Он вздрагивает, втягивает воздух сквозь стиснутые зубы, и в нос ему только сейчас ударяют запахи морской соли и гниющих водорослей, заставляя его поморщиться.       — Эм, извините?! Тут кто-нибудь есть? — он кричит в пустоту, и сам замирает от массивного, отражающегося от голых кафельных стен эха, что повторяет его слова, — Я новенький, пришел кормить Оодако!       Никто ему так и не отвечает, лишь осьминог, видимо, среагировав на свое имя, заинтересованно выплывает из глубин бассейна, показывая свое склизкое огромное тело во всей красе. Один зеленый, размером с тарелку, глаз задумчиво таращится на него, заставляя Ренцо застыть на месте от испуга, а затем толстое, с его бедро, щупальце поднимается из бассейна, тяжело и грузно плюхается на гладкий кафель на противоположной стороне, и, извиваясь, тянется в один из пустых проходов. Ренцо наблюдает за этим, затаив дыхание — он помнил, как эти самые щупальца вырывали из земли целые деревья на острове мафии, и пусть тогда, в компании народу, в шуме и хаосе, Оодако с его владельцем не казались особо угрожающими, сейчас его колени начинают немного трястись.       Он инстинктивно отшатывается, когда деревянный ящик пролетает мимо его лица, с грохотом ударяется о стену. Сначала Ренцо не понимает, что происходит — неужели этот чертов осьминог опознал его и теперь пытается убить? — но резко усилившийся рыбный запах заставили его посмотреть на обломки ящика внимательней.       На плитке, в куче деревянных досок, оставшихся от коробки, лежит рыба. Много рыбы. Он заторможенно смотрит на нее, переводит взгляд на осьминога, что уже спрятал щупальца обратно в бассейн и теперь лишь глаза его оставались над поверхностью воды, внимательно наблюдая за Ренцо.       — Это… — он заикается. — Это Ваш обед?       Оодако издает гулкий звук, напоминающий одновременно икание, мычание и бульканье, которое он принимает за согласие, и продолжает внимательно за ним наблюдать. Ренцо ничего не остается, как приступить к кормежке.       Он кормит Оодако рыбой. Она склизкая, воняющая водорослями, все норовит выскользнуть из его рук и плюхнуться обратно на землю, запачкав его белую рубашку. Он вновь поднимает ее, и, морщась, закидывает в бассейн, наблюдая, как щупальца обхватывают рыбьи трупы и утягивают куда-то на дно.       Это выглядит омерзительно завораживающе.       А еще от него теперь воняет рыбой и он весь испачкан в слизи и чешуе.       Он возвращается в кабинет усталым и грязным, и Лидия, смотря на него, задумчиво хмыкает.       — Ох, дорогуша, — воркует она над ним как над маленьким ребенком, — знаешь, тебе стоит в следующий раз надеть более удобную одежду — комбинезон Каркассы, — на этом моменте она хихикает, словно школьница, насмехающаяся над бедняками в Африке. — Он отлично подходит для всяких «грязных делишек».       Последние слова она обозначает воздушными кавычками, а потом не выдерживает и прыскает, смеясь в сухонький кулачок. Ренцо смотрит на нее, испытывая дикое желание размозжить этой дуре голову — пусть узнает тогда, как выглядят настоящие «грязные делишки». Он молча представляет, как скручивает этой тупой курице шею, а потом вырывает ей ее чертов язык и скармливает свиньям. Или наоборот, сначала язык — тогда эта клуша, может, наконец заткнется, и перестанет трещать про очередные трупы? Или она просто хочет стать следующим?       Он, зло поджав губы, тянет к себе очередные бумаги, даже не заботясь о том, чтоб вытереть руки, а потому на документах остаются жирные масляные следы, и эта мелкая пакость немного успокаивает ярость внутри него. Он сам удивлен такой вспышке гнева, но, Небо, какие же все тут раздражающие — почему они не могут просто заткнутся и перестать шуметь хотя бы на одну чертову секунду?!       Домой он направляется все с тем же раздражением, а потому не удивительно, что Ренцо забывает, что еды в его квартире снова практически нет — он ужинает последним пакетом лапши быстрого приготовления, и, немного утолив голод, ложится спать. Взгляд его падает на комбинезон, все так же висящий на спинке кресла, и он фыркает — вам потребуется убить его, чтоб он захотел его надеть.       Во сне он вновь не может дышать — но уже не от воды, наполняющей его легкие, нет, хуже. Он лежит в темноте, он не может пошевелиться, и задыхается, задыхается от веса сидящей на нем фигуры, чье лицо он никак не может разглядеть, задыхается от чужих пальцев, сжимающихся на его горле, его мозг бьется в агонии, но он даже не может сбросить незнакомца — его тело его абсолютно не слушается.       Он просыпается с бешено стучащим сердцем, падает с кровати, ударяясь об пол, и пытается отдышаться. Пытается и чувствует, что хрипит, он хватается за горло в панике, но это действие причиняет лишь новую боль. Он не может понять, что происходит, он идет в ванную, и замирает, когда видит свое отражение в зеркале — на шее его виден смазанный отпечаток чужой ладони, и следы от пальцев уже начинают темнеть.       — Какого черта?! — он пытается кричать, но из горла выходит лишь сдавленный хрип, воздух царапает поврежденную гортань, заставляя его дико кашлять, держась за раковину. Он не понимает, что происходит, но ему страшно.       Ренцо внимательно осматривает всю квартиру, пытаясь найти злоумышленника, но она абсолютно пуста и темна, в однушке негде спрятаться, здесь нечего красть.       Он бредет на кухню, заваривая себе чай, чтоб хоть как-то смягчить болящее горло, и до рассвета сидит, закутавшись в плед — так сидеть жарко и душно, но он не может скинуть его, потому что кажется, что за ним наблюдает чей-то пристальный взгляд.       К утру он успевает более-менее прийти в себя, настолько, чтоб попытаться вновь оценить понесенный ущерб; и, как он и думал, на его шее красуются пять синяков, расположенных на месте прикосновения чужих пальцев. Он не может пойти так на работу — на самом деле, ему стоило бы взять отгул, но оставаться в квартире ему попросту страшно. Но и показывать отпечатки он не хочет, не желая вызывать лишние расспросы. Но эти чертовы пятна настолько яркие, сочные и выделяющиеся, что они будут просвечивать через любую рубашку, что у него есть. У него просто не остается выхода.       Ренцо натягивает на себя комбинезон медленно, нехотя, он тяжело скользит в его руках, словно живой и пытается сбежать, но в конце концов, ему удается застегнуть молнию до горла — как он и думал, синяки оказались скрыты за плотной фиолетовой кожей. Он игнорирует взгляды на улицах, хотя ему кажется, что на него таращатся все проходящие мимо люди.       В автобусе для него открывается новая вещь — ему уступают место, и это, черт возьми, в час пик, а водитель не берет денег за проезд. Он задумчиво хмурится — кажется, Каркассу в этом районе боятся больше, чем предсказывали аналитики семьи. Это стоит запомнить.       Зато уже в самой Каркассе на него никто не обращает внимание — люди просто скользят по нему взглядами и идут дальше по своим делам. Только Францио удивленно приподнимает бровь, но ничего не говорит, за что Ренцо ему очень благодарен. А вот пришедшая позже всех Лидия подмечает новый наряд, ласково ему улыбается.       — Что, дорогуша, решил последовать совету тетушки Лидии? — она сюсюкает с ним, словно с малышом, что вновь начинает бесить.       Ренцо открывает рот, собираясь что-то сказать — что, он и сам не знает, но это и не нужно, потому как из рта его выходит лишь кашель. Лидия удивленно поднимает брови, и на миг ее лицо становится почти симпатичным, но это ощущение быстро проходит, как только она вновь начинает сюсюкать.       — Что, простудился, бедненький? — ее голос становится каким-то образом более слащавым, хотя Ренцо даже не думал, что это возможно. — Вот держи, у милой Лидии всегда есть полезные штучки на такой случай, смягчи горло, — она роется в сумке и протягивает ему пару конфет мятно-зеленого окраса.       Он задумчиво берет их, внимательно изучает, пытаясь понять, что это за леденцы такие, но Лидия ласково ему улыбается и приговаривает: «Кушай, кушай, дорогуша, не отравлено», — и ему ничего не остается, кроме как их проглотить.       Они прилипают куда-то к горлу, мешая ему дышать, и ему приходится идти в туалет, чтоб запить их водой — он чувствует, как леденцы медленно отлипают от гортани, и медленно, словно нехотя, скользят вниз куда-то по пищеводу. Но дышать, по крайней мере, становится чуть-чуть легче, и у него даже хватает сил продолжить работу.       В комбинезоне кормить Оодако и правда становится легче, и весь перерыв он наблюдает за тем, как осьминог разрывает рыбу на части, больше играясь с ней, чем правда поедая. Он задумчиво слизывает с пальцев рыбью кровь: он тоже очень голоден, а морепродукты, насколько он знает, можно есть и сырыми. Его тошнит.       Джулианна замечает новую униформу, задумчиво, и, как ему кажется, разочарованно хмыкает — он пытается оправдаться, что он надел его, чтоб было легче работать, но он не уверен, что девушка ему верит.       Он живет впроголодь до конца недели, дожидаясь выходных, чтоб снова поесть в ресторане, просто отсчитывая дни и часы, ожидая, когда наконец сможет уйти, а потому для него становится большой неожиданностью, когда Францио тормозит его в пятницу после работы, и, придерживая за локоток, советует в понедельник приодеться покрасивее. Его глаза сверкают возбужденной радостью, когда он говорит, что дошли слухи, что Лар снова придёт, чтоб выбрать себе людей. Ренцо никогда еще не видел своего начальника таким возбужденным.       Он не очень доверяет тому, что говорит Францио, и он не особо хочет идти к Лар, так что он не планирует выглядеть в понедельник уж слишком презентабельно. Честно сказать, он успевает совершенно об этом забыть, так как в выходные случаются вещи, которые выбивают его из колеи.       Ночью воскресенья его начинает тошнить. Он стоит, согнувшись перед раковиной, и блюет, кажется, выхаркивая вместе с желчью даже собственные внутренности — его желудок окончательно пуст, но все равно из его глотки выходят новые и новые потоки беловатой слизи. Волосы липнут к лицу, лезут в рот, заставляя тошноту усиливаться, и Ренцо кашляет, ощущая, как жидкость течет по его губам.       В блевоте он видит белые комочки, они склизкие и продолговатые, и кажется, будто они шевелятся — личинки, он блюет личинками, в его животе что-то есть, и он уверен, они копошатся в его желудке и пожирают его изнутри — и эти мысли заставляют его вновь блевать, засунув в рот два пальца. Ренцо чувствует, как его накрывает тяжелая, удушливая волна паники, и он уже не может понять, крутит ли у него в животе от нервов или от личинок — он просто надеется, что сможет вытошнить и ее тоже, что ужас выйдет из него вместе с желчью и слизистыми комочками.       Истощение накрывает его где-то через пару часов, он поднимает голову, разглядывая свое отражение в зеркале: тусклое, с кругами под глазами и прилипшими к лицу волосами оно выглядит ужасно, кожа практически белого цвета плотно обтягивает череп, а впалые глаза смотрят на мир с отвращением и страхом. Вот только отражение, кажется, с ним не согласно — оно вдруг ухмыляется, показывая ему ряд длинных острых зубов.       Ренцо отшатывается от зеркала, падает на землю, пытается отползти — ему страшно, что сейчас оно вылезет из зеркала и сожрет его полностью. Но ничего не происходит.       Он вновь приходит на работу гораздо раньше положенного — дома оставаться просто не может.       Все суетятся. Он никак не может понять, что происходит, и тупо моргает, наблюдая за тем, как Лидия судорожно причесывает свои блондинистые патлы, Францио нервно вычищает крошки из бороды, а за вечно пустым столом теперь сидит какой-то незнакомый мужик. Даже Мишель выглядит взбудораженным: он оторвался от своего компьютера и нервно крутит в руках карандаш.       Ренцо недоуменно хмурит брови, но спросить ничего не успевает — Францио замечает его, осматривает с головы до ног и громко цыкает. Ренцо все еще не понимает, что ему не нравится.       — Я же говорил тебе приодеться, парень! — говорит Францио гулким басом. — А ты… Эх, не приглянешься ты Лар-сама, понимаешь? Надо было быть порасторопнее, но чего уж там теперь… — он разминает плечи, и мускулы его перекатываются под клетчатой рубашкой, приковывая внимание. Ренцо моргает.       — А что… — спрашивает он медленно, — синьорина Лар такую классную работу дает? Почему вы вообще к ней хотите? — он, например, к ней не особо хочет, но так-то ему следует выполнить задание и разведать информацию о Каркассе. Ренцо дергает головой, переводит взгляд на стопку бумаг. Точно, ему следует выполнить чертово задание, а если Лар заберет его, он вряд ли сможет это сделать. Наверное, он даже рад, что выглядит сегодня не очень представительно — хотя радости особой он все же не чувствует.       Францио пожимает плечами:       — Да, говорят, хорошая работенка, — он задумчиво чешет бороду, опирается рукой на край стола, отодвигая стопку документов. Нет, их определенно становится только больше.       — Например? — интересуется Ренцо, наклонив голову к плечу. Ему стоит узнать, чем занимаются Каркасса и ЦЕДЕФ, это явно пригодится его настоящему боссу. Но мужчина лишь вновь пожимает плечами.       — Не знаю, — признается он, — я толком и не узнавал. Знаю, что хорошая работенка, вот и все.       Звучит не очень информативно. Ренцо хмурится, закусывает нижнюю губу — быть может, если он узнает, кого «забирала» Лар, он сможет их найти и расспросить?       — А что, те, кого синьорина Лар выбрала, не рассказывают ничего? — интересуется он осторожно. — Типа, даже если им выпивки купить?       Францио некоторое время недоуменно смотрит на него, а затем вдруг весело хмыкает:       — Ты какой-то недогадливый сегодня, — он несколько нарочито всплескивает руками. — Я же сказал, их забрали. Забрали, понимаешь? Думаешь, нужно было нам замену Леруо искать, если бы они возвращались?       Ренцо непонимающе поднимает брови, он чувствует, как медленно и вяло работает его мозг, пытаясь обработать слова Францио.       — То есть… — он делает паузу, с трудом выдавливая из себя слова. — Они теперь работают на синьорину Лар? Или что с ними стало? Просто… Просто вы говорите так, словно никогда больше их не видели? — его голос звучит очень недоверчиво, потому как он совершенно не понимает, что здесь происходит, что Францио пытается ему сказать.       — Не видел, — мужчина согласно кивает головой, звуча так спокойно, словно говорит какой-то обыденный факт. — Они ж там, наверное, много работают, занятые все, понимаешь?       Ренцо моргает. Какого дьявола тут творится?       — А семьи их? — спрашивает он с надеждой, — семьи ничего не говорят?       Францио хмурит брови, грузно садится на стул рядом с ним:       — Знаешь, — говорит он удивленным тоном, — а я и не спрашивал. Я вообще мало кого знал из тех, кого Лар-сама выбрала. Лидия, а ты?       Женщина отвлекается от полировки ногтей, поворачивается к ним:       — Ох, прости, дорогуша, — тон ее голоса очень извиняющийся. — Я хорошо общалась только с Еленой, но, знаешь, как-то же невежливо в любом случае вламываться к ним в квартиру и просить рассказать последние сплетни, да? — она морщит нос, показывая свое пренебрежение к ситуации. — И потом, насколько я помню, они куда-то переехали, а адрес я не знаю, так что… — она пожимает плечами, — ничем не могу помочь.       Ренцо чувствует, как странный, удушающий страх накатывает на него, и он рад, что сейчас сидит за своим столом — иначе бы всем было заметно, как у него дрожат колени.       — Так… — ему почему-то очень больно говорить, он и сам не понимает почему. — Если вы не знаете, что там за работа, то… почему вы все туда так стремитесь? — почему эти люди так стремятся попасть туда, где про них больше никто никогда не услышит?       Все в кабинете оглядываются на него — Ренцо чувствует на себе тяжелые взгляды, он сжимается, стараясь стать как можно меньше и незаметнее, но это не помогает — он чувствует, как четыре пары глаз оглядывают его с головы до ног. Наконец Францио улыбается — широко и ярко, растягивая губы до ушей, и Ренцо может видеть его желтоватые блестящие зубы.       — Глупый ты, Ренцо, — говорит он очень веселым тоном. — Мы же поможем товарищу Великого Скалла-самы. Это честь, понимаешь?       — Да, дорогуша! — восторженно вздыхает Лидия. — Разве ты не будешь счастлив, когда Скалл-сама тебя заметит?       Мишель кивает и веско говорит, поправляя очки, что чуть не упали с него от резких движений:       — Это большая заслуга, быть выбранным Лар-самой, — это самая длинная фраза, которую Ренцо когда-либо от него слышал.       — Работай усердно и может тебя тоже когда-нибудь выберут, — добавляет незнакомец пафосным тоном.       Ренцо смотрит на них всех и слабо кивает:       — Да… да, я понял, — произносит он тихо, пытаясь выдавить из себя улыбку. Люди в комнате расслабляются, отводят от него взгляд, и даже часы, казалось, притихшие, вновь начинают тикать. Он наконец-то может выдохнуть, обмякая на своем кресле, но он все еще не понимает, что здесь происходит. Почему все звучали столь восторженно? Обдумать мысль ему не дает голос Францио — его названный босс фыркает и приподнимает бровь, смотря на незнакомого Ренцо человека.       — Уж кто бы говорил про усердную работу, Адриан, — его голос звучит насмешливо, но не укоряюще, — тебе бы самому не помешало последовать своим советам, не думаешь?       Ренцо вновь смотрит на незнакомца: так это тот самый Адриан, что вечно ходит покурить? Честно сказать, он уже даже забыл, что этот человек существует.       Адриан тощий, нескладный человеком со светлыми, несколько серыми волосами и такого же цвета кожей — Ренцо предполагает, что это последствия долгого курения. Но мимика его жива и подвижна, когда он усмехается в ответ на слова Францио:       — Виноват, начальник, — отвечает он, но в голосе его не чувствуется ни капли раскаяния, — организм требует, понимаешь?       Францио открывает рот, собираясь было что-то сказать, но вдруг из коридора слышатся шаги, и все, как один замирают, глядя на распахивающуюся дверь.       На пороге возникает Лар Милч, она медленно, печатая шаг, заходит в комнату — за ней по пятам следует пара людей из Каркассы, Ренцо опознает их по фиолетовым комбинезонам и шлемам — и все они проходят вдоль столов.       — Я не помешала? — спрашивает Лар вроде бы как вежливым тоном, но Ренцо сомневается, что хоть кто-то осмелится сказать ей: «Да». Вот и сейчас Францио судорожно мотает головой.       — Нет, что вы, — говорит он настолько радушным тоном, что лицо Ренцо само по себе морщится в отвращении. — Проходите, делайте, что вам требуется!       Лар хмыкает, но больше ничего не говорит — она медленным, внимательным взглядом обводит комнату, останавливаясь на каждом из присутствующих. Ренцо может видеть, как все они по очереди надувают грудь, принимая различные позы, словно показывая себя в лучшем свете — совсем как птицы, раздувающие грудку, чтоб понравится самочке — и тут же сдуваются, как только Лар отводит от них взгляд красных глаз.       Он так заворожен этим зрелищем, что даже не сразу осознает, что женщина смотрит на него, а когда понимает, тут же застывает, словно кролик, сидящий перед удавом. Ему кажется, или Лар смотрит на него гораздо дольше, чем на остальных здесь присутствующих?       — Новенький? — спрашивает она громко, но стук сердца в ушах заглушает ее слова, и Ренцо просто почему-то не способен ответить. За него говорит Францио.       — Да, да, Лар-сама, он у нас, — он делает паузу, закусывает губу, — совсем недавно, не привык еще. Не удивляйтесь, что он немного волнуется.       Лар фыркает, внимательно оглядывает Ренцо с головы до ног, и следующие слова ее, кажется, заставляют его поседеть:       — Знаешь, парень, — она задумчиво хмурит лоб, — мне кажется, я где-то тебя уже видела…       В голове его как искры, вспыхивают воспоминания: мафиозный прием, парочка перекинутых слов с Аркобалено и ЦЕДЕФ; тогда он гордился тем фактом, что его признают, но сейчас он чувствует лишь дикий, животный ужас, что его раскроют, застрелят как крысу, и он будет мертв, и его труп, скорее всего, выбросят в океан и тогда никогда его не найдут, никто не узнает, что с ним случилось, и его сожрут рыбы и личинки, и глаза…       Из наступающей панической атаки его выдергивает скучающий голос Лар:       — Знаешь что? — говорит она, взмахивая рукой. — Неважно. Ты сейчас в Каркассе, так что… — она не заканчивает предложение, пожимает плечами, и, еще раз оглядывает комнату. — Ну, я пожалуй пойду, не буду отвлекать вас от дел. Удачной работы! — Лар машет им всем на прощание и выходит из офиса. Дверь за ней закрывается с громким стуком, и все в комнате моментально расслабляются, сползая на кресла, издавая разочарованные выдохи, но Ренцо подмечает это лишь краем глаза, он все еще таращится на закрытую дверь, не в силах поверить, что все закончилось, что ему так повезло.       — Черт, не подфартило! — чертыхается вдруг Адриан, заставляя Ренцо вздрогнуть и уставится на него. Францио задумчиво гудит.       — Ну-ну, может, в следующий раз повезет, — говорит он успокаивающим тоном, приподнимая руки. — Она не последний раз приходит.       Адриан закатывает глаза.       — Да знаю я, — говорит он печальным тоном, — но все равно обидно, черт! Хэй, босс, — он поднимает взгляд на Францио, — я пойду перекурю, ладно? Я быстро!       И, не дожидаясь ответа, он вскакивает и выметается из кабинета. Ренцо почему-то сомневается, что он вернется в ближайшее время. Он с тяжелым вздохом притягивает к себе бумаги, надеясь, что сможет успокоиться хотя бы через тупую методичную работу — узел в его животе даже не думает развязываться — но Францио, видимо, не наговорившись с одним лишь Адрианом, переводит взгляд на него.       — А тебя Лар-сама-то приметила, — говорит он весело, и даже подмигивает. — Видать, приглянулся ты ей, парень! Может, в следующий раз она тебя выберет?       Ренцо внезапно чувствует, что в его легкие перестал поступать воздух, — он задыхается, бессильно хрипя, когда стены офиса медленно приближаются к нему, словно хотят раздавить, перемолоть его под собой. Он вскакивает с места, хватает со стола пачку листов.       — Я… — его голос дрожит. — Я в бухгалтерию бумаги отнесу, хорошо? — и он, так же как и Адриан минуту назад, выбегает из кабинета, потому как оставаться внутри он просто не может.       Прогулка по коридорам помогает ему прийти в себя, и к приходу к Джулианне он успокаивается настолько, что у него даже хватает храбрости заговорить с ней после того, как он отдает ей бумаги:       — Хей, ты же знаешь, что сегодня приходила синьорина Лар, да? — спрашивает он осторожно, и видит, как взгляд ее, до того скользящий по строчкам документов, останавливается, замирает на одной точке.       — Ну? — говорит она вроде бы как незаинтересованным тоном, но Ренцо может чувствовать слабую нетерпеливую дрожь в ее голосе. — Знаю. И что с того?       Ренцо, обрадованный тем, что его хотя бы не выгоняют из кабинета, продолжает уже более смело:       — Ты не знаешь, — он делает паузу, пытаясь подобрать слова, — откуда люди узнали, что синьорина Лар дает «хорошую работу», если никто не видел тех, кого она забрала? — вопрос все еще звучит довольно провокационно, но Ренцо надеется, что все спишут на то, что он идиот. Вот только Джулианна не списывает. Она втягивает воздух сквозь стиснутые зубы, морщится и трет переносицу.       — Хэй, ты же умный парень, верно? — она смотрит на него, ее лоб скорбно нахмурен, — так вот, дам тебе совет, хорошо? — Ренцо кивает, настороженно смотря на нее. — Не задавай сложных вопросов, ладно? В Каркассе такое не ценят.       Она нервно закусывает губы, беспокойно оглядываясь, и Ренцо понимает, что больше ничего от нее не добьется:       — Хорошо, — говорит он тихо, — я понял.       Он разворачивается и уже было собирается уходить, как вдруг его достигает голос Джулианны:       — И, эй, — он смотрит на нее, и видит, как она нервно крутит в руках ручку, — береги себя, хорошо?       Ренцо смотрит на нее, пытается растянуть губы в улыбке, но он чувствует, как что-то внутри него дрожит.       — Да, хорошо, Я… — его голос вдруг заикается, — я постараюсь.       Он возвращается домой в смятении, не зная, как ему реагировать: все, чего Ренцо хочет, это забиться под одеяло и судорожно отрицать происходящее, потому как справиться с ним он явно не в состоянии. Но в квартире он уже давно не чувствует себя в безопасности; ему кажется, что за ним наблюдают, что в комнате что-то есть. Он слышит шорохи, когда моет руки в ванной, голоса, когда пьет чай на кухне, и, когда почти уже засыпает на кровати, его выдёргивает из дремы глухой стук: сначала ему кажется, что стучат в окно, но этого не может быть, он живет на пятом этаже, и никто не может заглядывать ему в окна. Он обводит взглядом комнату и находит источник шума — фоторамка упала с комода и теперь лежит на грязном линолеуме, и только чудо уберегло ее от разбитого стекла.       Он с трудом встает с кровати, поднимает рамку и долго, пристально смотрит на фотографию. Голова женщины, что изображала его мать, перечеркнута, замазана черной пастой, и он не может разглядеть ее лица — он даже не помнит, какое у нее было лицо.       Его же изображение улыбается — широко и радостно, и губы его, накрашенные фиолетовой помадой, растянуты чуть ли не до ушей. Он медленно вынимает фотографию и бредет на кухню, шарится по шкафам в поисках спичек и с третьей попытки зажигает конфорку на плите.       Фотография горит медленно, огонь словно нехотя пожирает полированную бумагу, обгладывая ее по краям, и квартира наполняется мерзким запахом жженой пластмассы. Ренцо улыбается. На грани слышимости он может слышать чей-то душераздирающий, нечеловеческий вопль.       Утром фотография оказывается на месте, как ни в чем не бывало, — на ней нет ни следа огня, ни фиолетовой помады, и даже женщина выглядит все так же устало, но благодушно, улыбаясь, как настоящая усталая мать.       Ренцо сжигает ее еще раз и в этот раз таящий в руках пластик почему-то особенно красного цвета, словно застарелая кровь. Такой кровью оказываются покрыты его руки, когда он кормит Оодако мясом. Осьминог издает довольные булькающие звуки, когда Ренцо кидает ему куски сырого, и, судя по запаху и копошащимся в нем личинках, протухшего мяса, он радостно измазывается в них, и кровь медленно смешивается с водой, окрашивая ее в темно-алый цвет. Его тошнит — но выблевать он ничего не может, Ренцо с трудом может сказать, когда в последний раз ел. Если он не будет есть, то личинки, поселившиеся в его животе, прямо как в этом протухшем мясе, умрут от голода, разве нет?       Он впадает в вязкую, зыбкую рутину, дрожащее марево серых будней опутывает его, затягивает в пучину времени. Ренцо не понимает, сколько дней проходит — он просто выполняет монотонную, бессмысленную работу, надеясь все это прекратить. Он приходит рано и остается до последнего — он просто не может оставаться в квартире, где на него из теней смотрят глаза, где из-под кровати слышится скрежет, а в зеркале вместо него отражается гниющий, изъеденный червями труп.       Слова Францио, обратившегося к нему однажды, становятся полной неожиданностью.       — Хэй, парень! — Ренцо даже не сразу понимает, что разговаривают с ним, он слишком занят попыткой прочитать странные фиолетовые руны на бумаге, что плывут и путаются в его глазах, кажется, танцуют, меняясь местами и не давая себя разобрать, словно насмехаясь над ним, — Ты не хотел бы сплавать на остров в командировку?       Ренцо отрывается от документов, поднимает голову, вглядываясь в расплывающееся лицо его босса. Сегодня все в его глазах были какими-то нечеткими.       — Командировка? — вяло спрашивает он, вновь опуская глаза вниз. — Какая командировка?       Голос Францио звучит странно, он то отдаляется от него, то приближается вновь, искажаясь в ушах, превращая слова мужчины в неразборчивый гул:       — Ну, понимаешь, Великий Скалл-сама устраивает ежегодную поездку на один остров к своему другу… — Ренцо внимательно смотрит на бумаги. Символы на них, видимо, совсем обнаглев, расползаются из документов по всему столу, покрывая его рябящей фиолетовой массой, одна из них даже заползает на левую руку Ренцо, заставляя ее раздраженно чесаться, — … но ты не волнуйся, это все не по-настоящему, нам просто надо будет чуток пошуметь… — он не двигает левой рукой, задумчиво тянется к карандашу, лежащему на столе, и резко, без замаха, вонзает его прямо в ладонь, пронзая руну насквозь. Карандаш входит в его плоть, словно в перезрелый помидор, она даже лопается похоже — кожа вздувается и рвется, разбрызгивая ярко-алую кровь во все стороны, заливая собой документы.       Он задумчиво смотрит на руку, и даже не сразу понимает, что разговаривают с ним.       — Хей, парень! — он поднимает глаза на Францио, изумленно моргая, пытаясь понять, что его босс от него хочет. — Ты не хотел бы сплавать на остров в командировку?       — Командировка? — что за ужасное чувство дежавю? — Какая командировка?       — Ну, понимаешь, Великий Скалл-сама устраивает ежегодную поездку к своему другу на остров, — обстоятельно рассказывает Францио. — Они там с ним решают какие-то важные бизнес дела, а мы пока устраиваем развлечение для туристов, — он ухмыляется в бороду. — Пираты, понимаешь? Нам даже с оружием дадут поиграться, веселуха, короче! — тут мужчина, кажется, понимает, что произносит он что-то не то, примирительно поднимает руки. — Но ты не волнуйся, это все не по-настоящему, нам просто надо будет чуток пошуметь, и будем свободны, сможем даже прогуляться по острову потом. Так что, хочешь?       Ренцо недоуменно хмурит брови, внимательно изучая лицо босса:       — А почему вы хотите позвать меня? — спрашивает он тихо, пытаясь понять, что ему делать. Францио несколько смущенно чешет бороду.       — Ты какой-то тихий в последнее время стал, — признается он откровенно наконец,. — Мне кажется, тебе бы не помешало развеяться, а то ты уже настолько серый, что со стеной сливаешься, непорядок, понимаешь? Я твой босс, и я несу за тебя ответственность! Так что, вписывать тебя?       Ренцо опускает взгляд вниз, на свою руку: она и правда словно высохла, тусклая бледная кожа плотно обтягивает кости, и пальцы его кажутся особенно узловатыми. Он задумчиво сгинает и разгинает кулак, изучая совершенно целую левую руку, и наконец открывает рот:       — Хорошо, — задумчиво соглашается Ренцо с предложением Францио. — Давайте в командировку, почему бы и нет?       Он не помнит, как собирал вещи — он вообще не знает, как проходят дни. Время превращается в тягучую жвачку, прилипшую к его подошве, не отлипающую, как бы он ни старался ее отодрать, и только лишь холодный соленый воздух в лицо заставляет его очнуться. Он хрипит, когда ветер бьет ему в лицо, когда крики чаек режут уши, и перегинается через перила палубы, чудом не сорвавшись в холодные темные воды Атлантического океана.       Один из людей хватает его за шкирку, возвращая Ренцо в вертикальное положение, трясет:       — Ты что, с дуба рухнул? — кричит на него незнакомец, — а если бы ебнулся? — Ренцо тупо моргает, смотря на него, пытаясь понять, что вообще от него хотят. Мужчина вздыхает, бормочет что-то в стиле «понабрали нариков» и уходит, грубо отталкивая его от перил. Ренцо все еще продолжает смотреть.       Он не наркоман, черт возьми! Эта мысль пронзает его голову, как молния, она словно освещает темные закоулки его мозга, и вдруг, впервые за необъятное количество времени ему кажется, что он наконец мыслит ясно. Он… Эта поездка ведь отличный способ получить новую, неизведанную ранее информацию, ведь так? Ренцо вдруг кажется себе очаровательно гениальным, он улыбается, сжимая обтянутые фиолетовой кожей пальцы в кулак. За те дни, что они плывут, он успевает обшарить верхние палубы в попытках найти хоть что-нибудь интересное, даже пообщаться с соседями по каюте — он не запоминает их лиц, но разве это так уж и важно? Все равно скоро он сможет убраться отсюда, скоро этот кошмар закончится, и он наконец-то будет свободен.       Ренцо узнает, что им, простым сотрудникам, запрещено спускаться в трюм корабля, к двигателям — мол, Великий Скалл-сама перевозит там важные подарки для своих друзей — и его, разумеется, заинтересовывает это место, но как проникнуть туда, он не понимает — проходы в трюм охраняются парнями в шлемах, делающих их похожими до ужаса, Ренцо даже не уверен, что они хоть раз сменяли караул за время путешествия.       Но это же наводит его на одну интересную мысль — когда он крутит свой собственный, личный шлем в руках и понимает, что и его самого в нем не отличишь от других рядовых в Каркассе. Быть может, когда все высадятся на берег, и начнется нападение на остров Мафии, он сможет притворится раненым, пошуметь — и, когда охранники отвернутся, проникнуть внутрь.       Когда надо высаживаться, он прячется в толпе, сокрытый за такими же, как и его, фиолетовыми фигурами в одинаковых шлемах, а потом ныряет внутрь корабля, даже не коснувшись земли острова Мафии — он был там сотню раз, и сейчас ему были гораздо более интересны внутренности корабля.       К его удивлению и даже некоторому разочарованию, не требуется даже того малого плана, что у него был: возле прохода в трюм никого нет, да и тяжелая дверь открыта нараспашку, что делает его приготовления бессмысленными, а проникновение — ужасно легким. Он еще раз оглядывается, убеждаясь, что вокруг никого нет, и медленно проходит внутрь, забредая в темные узкие коридоры. Начальство Каркассы, видимо, решило сэкономить на нижних палубах, потому как освещение здесь тусклое, лампы иногда начинают мерцать, и в полутьме его шаги кажутся особенно громкими, гулким эхом отдаваясь от пустых железных стен, заставляя его вздрагивать.       В коридоре лишь одна дверь, — большая, железная, герметично прилегающая к стенам. Табличка на ней гласит «Двигатель», и пусть Ренцо не уверен, что он найдет за ней хоть что-то полезное, он все же с трудом распахивает ее, не желая, чтоб его поездка была совсем уж бесполезной.       За дверью оказывается совсем не то, что он ожидал. В нос его ударяет запах крови и ржавчины, но он даже не замечает этого, когда с ужасом взирает на огромную, пульсирующую плоть.       Комната похожа на внутренности монстра: она затянута мясом, и в стенах этих виднеются прожилки вен и артерий, по которым кровь бежит в такт биению сердца. Сердце, кстати, тоже присутствует — оно свисает с потолка, огромное, темно-красное, оно стучит и пульсирует, оглушая его, и на миг Ренцо кажется, что его собственное сердце пульсирует в такт этому чудовищному монстру. Он всхлипывает, отшатывается назад, желая выбраться, сбежать из этого кошмара, и плоть, кажется, слышит его — она сокращается, покрывается странными линиями, и вдруг линии расходятся, распахиваются, и на Ренцо смотрят сотни, тысячи огромных фиолетовых глаз. Глаза эти неровные, неправильные, слишком вытянутые, иногда даже с несколькими искаженными, кривыми зрачками, они пялятся на него, не отрываясь, не моргая, заставляя его колени подкашиваться.       Пол под его ногами вдруг изгибается, плоть вздымается, словно волны в океане — и он поскальзывается, кубарем летит внутрь, утыкаясь лицом в кровавые, склизкие внутренности, вымазываясь в сукровице, проваливается пальцами в складки между тканями, и его затягивает, его тянет внутрь, и он никак не может выбраться, и он захлебывается, тонет в горе из крови и органов, и он умрет, и его сожрут и переварят, и он тоже станет частью этой плоти, этого корабля, и никогда не сможет выбраться…       И он просыпается.       Он отрывает голову от своего рабочего стола, сонно щурится, вытирая слюну, текущую из уголка рта — ее так много, что он даже случайно пачкает документы, оставляя на них мокрые пятна, и пытается понять, где он находится.       И тут же дергается, когда слышит рядом сочувственное оханье Лидии.       — Ох, вымотался, дорогуша? — он смотрит на женщину испуганными, расширившими от ужаса глазами, а она словно и не замечает его шока, продолжает причитать. — Все же тебе стоило развеяться немного, съездил бы в командировку, отдохнул, но нет, работаешь ведь до упора, — она сурово грозит ему пальцем, — нельзя быть таким трудоголиком, милый, ты уже бледную тень напоминаешь!       Ренцо открывает рот, он хочет что-то произнести, но слов нет, и изо рта его вырывается только сиплый, на грани слышимости, всхлип. Он чувствует, как его губы дрожат, как он задыхается, но не может произнести ни слова — он ужасно напуган, он не знает, что происходит, где он, черт возьми?       Он пытается встать, но его колени дрожат и не слушаются, и он чуть не падает на пол, в последний момент цепляясь руками за стол. Францио, до того сидевший, уткнувшись в бумаги, подскакивает, ловит его, помогая наконец стать прямо. Ренцо хрипит.       — Парень, ты чего, совсем заработался? — голос Францио звучит как-то странно, высоко и нервно, и Ренцо с трудом понимает, что тот просто боится. — Ты чего пугаешь старика, совсем, что ли?       Ренцо хрипит:       — Поездка… — он наконец выдавливает из себя слово, захлебываясь в собственном голосе, не способный сказать ничего более. Францио недоуменно хмурится, смотрит на него вопросительным взглядом.       — Что «поездка»? — в его голосе звучит искренне удивление. — Вчера ж только обсуждали, тебе не хватило, что ли? — вчера он был на корабле и планировал способ проникнуть на палубу. — Нормально съездили, суперски отдохнули, — Францио смотрит на него скептическим взглядом, — и тебе бы тоже не помешало, знаешь? Давай, иди домой, сегодня у тебя отгул.       Ренцо изумленно смотрит на него, но его вдруг разворачивают лицом к двери и легонько толкают в спину, выпихивая из кабинета.       — Давай, давай! — командует наконец Францио, — и пока не выспишься, даже не думай возвращаться!       Дверь захлопывается прямо перед его лицом, он некоторое время смотрит на нее, тупо моргая, пытаясь понять, что ему вообще надо делать, а потом медленно бредет к выходу из здания, держась за стены, чтоб не упасть. Ему чертовски плохо.       Он вяло перебирает ногами, направляясь к автобусной остановке, пока перед глазами все плывет от яркого итальянского солнца и духоты, поднимающейся с нагретого асфальта, столь резко контрастирующей со свежим соленым океанским ветром.       Но ведь он же был там, он же помнит, черт возьми! Он помнит брифинги, он помнит людей, он помнит…       Ренцо замирает, глядя в пустоту невидящем взглядом: он вдруг осознает, что не помнит ни единого лица. Его тошнит — он подносит руку к лицу, кашляет в ладонь, отхаркивает красноватого цвета комочки, пахнущие железом. Его шатает. Он ложится на скамейку возле остановки — под ней когда-то должна была быть трава, но все усыпано окурками и бутылками из-под пива — сворачивается в позу эмбриона, вцепляясь руками в волосы, и чувствует, как его тело бьет мелкая, резкая дрожь. Ему страшно, ему плохо, он чертовски не понимает, что происходит — он тянет волосы на себя со всей силы, и клок их остается в его сжатых пальцах, запутанный, измятый грязных каштановых клок. Боль от выдранных с корнем волос помогает ему успокоиться — она резкая, простая и понятная, и он фокусируется на ней, не желая вновь захлебываться в пучинах паники.       Автобус подъезжает — он полупустой, темный и ржавый, и Ренцо забивается в самый конец, не желая разговаривать вообще ни с кем, но все равно слышит громкий шепот какого-то ребенка: «Мама, смотри, дядя такой большой, а плачет!».       Квартира встречает его давящей тишиной, оглушающей, звенящей тишиной, он тонет в ней, словно в вязком болоте, захлебывается, не может выбраться. Тишина сводит его с ума, Ренцо плачет, забившись под одеялом, как маленький ребенок, потерявший мать, но слезы не приносят ему облегчения, лишь глухую, опустошающую тяжесть.       Тогда он берет нож. Металл в его руке тяжелый, плотный, имеющий вес и текстуру — он немного заземляет его, но недостаточно. Он проводит ножом по запястью — поперек, не давя, царапая самым кончиком, лишь чтобы оставить следы — и наблюдает за тем, как медленно набухают красные полосы на его руке — они темнеют не сразу, они наливаются краснотой постепенно, словно нехотя, и это приносит ему некоторое облегчение.       И только сейчас он понимает, что он сделал: его рука дрожит и нож с грохотом падает на пол, пока Ренцо с ужасом смотрит на царапины на своем запястье. Он неловко касается их, размазывая выступившую кровь, и тут же шипит, когда они отзываются резкой, острой болью, словно протестуя против таких грубых прикосновений.       В его квартире нет ничего, что позволило бы ему продезинфицировать раны, и он вынужден, стыдливо спустив рукава рубашки, пойти в аптеку за лекарствами и бинтами. Не то, чтоб это помогает — ткань пропитывается его кровью, и продавщица с подозрением смотрит на его руки — суровая, одутловатая тетка лет сорока неприязненно хмурится, протягивая йод и бинты, цедит сквозь зубы что-то презрительное.       Ткань от порезов отрывается с трудом, она присохла, и неловкие движения Ренцо заставляют только что успокоившуюся рану открыться вновь — он заливает царапины йодом, и она окрашивается в красный. Крови становится слишком много — это Ренцо понимает не сразу, и только когда он бинтует царапины, он замечает ванну, окрашенную алым.       Из его ран не могло вылиться так много крови. Ренцо кажется, что столько крови он не видел даже тогда, когда помогал переносить трупы, заматывая их в полиэтилен. В ванной пахнет ржавчиной, запах ее остается на языке и никак не желает уходить, а в даже и не думающей свёртываться крови отражаются какие-то тени, кружащиеся фигуры, а лицо самого Ренцо искажается, словно в мучениях.       Он долго и упорно оттирает ванну, но запах не уходит, он лишь смешивается с запахом химических средств, тошнотворным удушающим дурманом окутывая всю квартиру — Ренцо бы вырвало, но рвать ему нечем, он даже не может вспомнить, когда ел в последний раз, так что он просто сглатывает желчь и идет спать.       Но запах крови преследует его даже на работе — он кормит Оодако человеческим мясом. Его руки измазаны по локоть в крови, когда он кидает осьминогу чью-то кисть — тонкую, явно женскую, с изящными аккуратными ногтями, и очень осторожно срезанную с чьего-то тела. Сруб ее настолько ровный, что он может видеть полости в кости, чем-то напоминающие ему губку, все сухожилия и мышцы — и он не знает, сколько силы нужно приложить, чтоб разрубить руку так филигранно.       Оодако пожирает ее с особым наслаждением, довольно урча и икая, его щупальца испачканы человеческими внутренностями, когда он радостно разрывает на части чей-то торс, вытаскивая из него кишки, словно серпантиновые ленты, он выглядит как ребенок, что потрошит упаковку подарка, стремясь скорее узнать, что внутри.       Ренцо сжимает в ладони чье-то сердце — оно скользкое, мерзко хлюпающее, и кровь из него выплескивается в разные стороны, пачкая бледный кафель, стекает в бассейн, делая и без того алую воду еще краснее. Ренцо пытается вспомнить чужие лица — тех, с кем он был на корабле, с кем он разговаривал — но в его мыслях пустота.       Он отмывает руки от мяса, он спешит в столовую: быть может, он сможет найти тех людей там, на перерыве, но он никого не узнает. И никто не узнает его. Взгляд чужих глаз скользит по нему, не задерживаясь, без капли интереса, и на миг Ренцо сомневается, что он вообще существует — его действительно никто не замечает. Он трусливо прячется в кабинете — пусть Лидия вновь бубнит про какие-то трупы, сожжённые в огне, а Мишель клацает мышкой, эти звуки хотя бы знакомы, они привычны, пусть он и чувствует себя таким жалким.        Вечером он снова берет в руки нож. Ему больно, он понимает, что это неправильно, — но царапины на руках не исчезают, они остаются, они болят, напоминая о себе — и о том, что он настоящий, что он реален, что он не сошел с ума окончательно. Но может, он уже начал — ему кажется, что в квартире кто-то есть. Он замечает силуэты, неправильные, изломанные тени в углу, но стоит ему развернуться, приглядеться поподробнее, как углы оказываются пусты. Он не чувствует себя в безопасности — не когда к его шее прикасаются чьи-то холодные пальцы, заставляющие его вздрагивать и закутываться посильнее в пиджак, не смотря на наступление жаркого итальянского лета.       На работе ему все еще дышится легче, чем в собственном доме, пусть бессмысленность и сводит его с ума. Особенно когда он позволяет себе чуть-чуть расслабиться и прогуляться — он несет документы Джулианне. Забавно, как девушка, сама того не зная, стала его способом развеяться.       Джулианна вновь сразу же засовывает нос в бумаги, не смотря на него, и он позволяет себе прислониться к стене, отдыхая в этом крохотном закутке стабильности и нормальности — пусть нормальность, возможно, он выдумал себе сам. Он просто дышит, прикрыв глаза, а потому голос девушки становится для него неожиданностью — она хмыкает, откладывая документы в одну из десяток стопок, лежащих на его столе, и, стянув очки и начав разминать переносицу, обращается к нему:       — Как прошла командировка, кстати? — ее тон не звучит особо заинтересованным, чувствуется, что она спрашивает лишь из вежливости, но Ренцо все равно замирает, пытаясь понять, что она имеет ввиду.       — Командировка? — спрашивает он непонимающе, — какая командировка?       Кажется, искреннее непонимание в его голосе сбивает Джулианну с толку — она недоумевающе смотрит на него, вновь цепляя очки, моргает пару раз:       — На остров Мафии, естественно, — говорит она так, словно констатирует совершенно очевидные вещи, — у нас в Каркассе, что, много командировок бывает?       Ренцо чувствует себя так, словно из его груди выбило весь воздух — только в этот раз ему почему-то совершенно не больно.       — Ты думаешь?.. — он хрипит, — ...ты думаешь, что я плавал на остров Мафии?       Кажется, его реакция искренне шокирует девушку — Джулианна буквально вздрагивает, смотрит на него внимательно, пристально, как не смотрела никогда раньше:       — Ну, да, я же тебя сама оформляла, — она судорожно роется в документах, даже заглядывает в ящики стола, — оно же было где-то здесь, оно ведь было, я помню! — в ее голосе начинает звучать настоящее отчаяние, и Ренцо может видеть, как она испуганно закусывает губы, когда не находит ничего.       — Черт! — Джулианна тускнеет буквально на глазах, сжимается. — Знаешь? Неважно… Мне просто казалось… — она звучит тихо и неуверенно, и Ренцо смотрит, как она нервно сцепляет пальцы в кулак, он видит в ее глазах панику, и эта паника вдруг кажется ему чертовски знакомой.       Такой же страх он видел, когда смотрел в зеркало на самого себя.       Он подлетает к Джулианне, хватает ее за пальцы, сжимает ладони в своих — она пытается отшатнуться от неожиданности, но Ренцо сейчас совершенно не волнуют нормы приличия.       — Да! — он восклицает. — Да, я плавал на этот чертов остров! Тебе не кажется, понимаешь? — он захлебывается в словах, его речь бессвязная и интенсивная, и Джулиана несколько неуверенно выдергивает руки из его захвата, настороженно смотря на него снизу вверх.       — Я был там, черт возьми! — он сжимает руку в кулак. — Но никто, блять, никто этого не помнит! — Ренцо наконец успокаивается, умоляюще смотрит на Джулианну. — Синьорина… Я просто… Я не понимаю, какого дьявола тут происходит!       — Джули, — вдруг говорит девушка, отводя взгляд. — Можно просто Джули… Без «синьорины» … — она тяжело вздыхает, тянет себя за прядь каштановых волос, и долго молчит. Настолько, что Ренцо кажется, что говорить она больше ничего и не будет, но вдруг она выдыхает на грани слышимости, — значит, ты тоже заметил…       Он вскидывается.       — Заметил? — переспрашивает Ренцо. — Да в этом месте происходит полнейшее безумие! Пропадающие люди, корабли, работающие на сердцах, черт, сегодня я кормил Оодако человечиной! Я… Блять… — он вцепляется руками в волосы, тянет со всей силы. — Я чувствую, как схожу с ума.       Джулианна откидывается назад, ее старый стул скрипит под ней, когда она кладет голову на спинку, и, глядя в потолок, монотонно начинает говорить:       — Я работаю здесь уже чертов год, и это место безумно, — ее голос тихий, практически неслышимый, и Ренцо приходится напрячься, чтоб уловить хоть что-то. — Здесь ничего не работает правильно, я прячусь каждый сраный раз, как синьорина Лар приходит погулять, эти тупые бумажки никому не нужные, — с каждым словом ее тон повышается, она толкает одну из гор документов, лежащих на ее столе, и исписанные листы летят на грязный, серый пол. — И самое главное, что этого никто не замечает! — она кричит во все горло, и ее карие глаза пылают от ярости. — Они ведут себя так, словно все, что происходит здесь, это абсолютно нормально, понимаешь? Я так ненавижу это место.       Ренцо согласно кивает:       — Я… — он заикается, — ...я хочу уничтожить Каркассу, — в противовес Джулианне его голос тихий, осторожный, он не хочет, чтобы их засекли. — Мне просто нужна информация, и я смогу. Я сожгу это место дотла. — он шепчет, его голос дрожит, но Джулианна смотрит на него, раскрыв глаза.       Ренцо облизывает пересохшие губы. Он нервничает, он чертовски волнуется — ведь он выставляет себя на суд, отдает свою судьбу в ее руки, и одно слово Джулианны может разрушить его карьеру здесь… А может, и всю его жизнь. Но Джулианна не открещивается от него, она сипло втягивает воздух сквозь стиснутые зубы:       — Я знаю, — произносит она тихо, — Я знаю, где ее достать.       Он смотрит на нее во все глаза.       — Ты… Ты видел комнату на первом этаже? — спрашивает она тихо. — Ту, в которую нельзя входить никому, кроме «Великого Скалла-самы и людей, которым он разрешил»? — она обозначает в воздухе кавычки. — Так вот, я была там один раз… И там лежат документы. Не эта чушь, — она пренебрежительно толкает стопку на столе в сторону, — а настоящие, нормальные документы, договоры. И если мы сможем их достать… Если ты сможешь взять их, то… — она замолкает, — я думаю, у нас получится разрушить это место.       Ренцо смотрит на нее.       Он видит, как Джулианна нервно закусывает губы, как испуганно она бросает взгляды по сторонам, словно она боялась, что сейчас какие-то люди выскочат и утащат ее куда-то в темные камеры. Он осторожно берет ее руки в свои, в этот раз нежно, не желая пугать:       — Да, — он сглатывает, — давай сделаем это.       Джулианна кивает, облизывает губы:       — Завтра… Когда обед, — ее пальцы дрожат, — все стараются уйти на обед, но ты же… Ты же кормишь Оодако, да? — он согласно кивает. — Тебя никто не будет искать, и, — Джулианна начинает икать, и Ренцо успокаивающе гладит ее по плечу, позволяя ей выговорится. — Я знаю, где взять ключ, я… — она смотрит на него, и в глазах ее виден страх, — мы сможем, верно?       Ренцо осторожно гладит ее по тыльной стороне ладони:       — Да, — его голос дрожит, — мы сможем.       Он настолько ждет завтрашнего дня, что даже не помнит, как пролетели часы до конца работы — он просто чиркает на листе какие-то надписи, даже не понимая, что пишет, просто вырисовывая узоры фиолетовой пастой, а потом радостно прощается с остальными, и, провожаемый их удивленными взглядами, несется домой, ожидая завтрашнего дня. Его сил хватает даже на то, чтоб перекусить; все, что было раньше, вдруг кажется ему ужасным кошмаром усталого мозга.       Он засыпает в кровати, но уснуть не может — вертится до утра, мысленно планируя действия, но усталости словно и не чувствует — он спешит на работу, нервно стучит пальцами по столу, чувствуя, как его живот крутит от волнения, и кажется, его состояние замечает даже Францио: он осторожно, словно опасаясь его, подходит и спрашивает, все ли у него в порядке. Ренцо кивает и улыбается, чувствуя, как от улыбки у него начинают болеть щеки. Францио, кажется, почему-то не верит, но больше вопросов не задает, лишь подозрительно таращится на него все утро, заставляя Ренцо напрягаться. Неужели его босс что-то заподозрил?       Он сидит, как на иголках, вылетая за дверь сразу секунда в секунду с началом перерыва, несется на третий этаж, к Джулианне, вваливается к ней без стука. Мысль о том, что она могла быть не одна, приходит к нему позже, но пронесло — Джулианна одна, она сидит, уткнувшись в бумаги, и она испуганно дергается от резкого шума, панически поднимая глаза, но замечая его, немного расслабляется.       — Ну, — он топчется на месте, выплескивая то нервное возбуждение, что обуяло его с ног до головы, — Джули, все идет по плану?       Девушка смотрит на него, пристально, немигающе, и словно в замедленной съемке кивает, потом несколько рвано лезет в карман, и протягивает ему ключ с биркой-глазиком на вытянутой руке.       — Вот, — Ренцо может видеть, что ее колотит, — я достала. Смогла, — она смотрит в пол, а затем поднимает на него глаза. — Ты тогда иди, типа… К Оодако, он же тоже на первом этаже… Я подойду чуть позже, чтоб нас вместе не видели.        Он кивает, соглашаясь с ее словами, потом вдруг подлетает к ней и чмокает в щеку — неожиданно даже сам для себя, просто потому, что клокочущая внутри него энергия рвется наружу. Джулианна ошарашенно смотрит на него, и вдруг улыбается — Ренцо впервые видит ее улыбку, и она заставляет лицо Джулианны светиться каким-то внутренним светом, и ему кажется, что у них точно все получится.       Он прощается с ней, летит на первый этаж, кивая проходящим мимо, останавливается рядом с дверью к Оодако, но внутрь не заходит, трется рядом, ожидая, пока Джулианна спустится к нему — на него никто не смотрит, что немного успокаивает.       Наконец коридор пустеет, и он видит, как Джулианна, настороженно оглядываясь, направляется к нему, прячась в темных углах — она замечает его, но показывает знак тише, и он терпеливо ожидает, пока она откроет дверь в подвал, скользнет внутрь, и, видимо, убедившись, что там никого нет, поманит его рукой. Он также осторожно заходит внутрь       И может видеть длинную, грязную, узловатую лестницу, ведущую вниз — конца ее он не видит, все залито темнотой, и Ренцо кажется, что они с Джулианной сейчас спускаются в самые глубины ада. Он не видит лица девушки, но то, как она нервно сдавливает его пальцы, говорит ему обо всем. Он успокаивающе сжимает ее руку, и они продолжают спуск вниз, по черному коридору, сопровождаемые только звуком собственных шагов и дыхания.       В конце пути их встречает еще одна дверь — старая, деревянная, рассохшаяся от времени, словно стоящая здесь со эпохи средневековья — когда Джулианна осторожно толкает ее, она открывается медленно, ржавые металлические петли мерзко скрипят. Они затаивают дыхание.       Обстановка за дверью абсолютно не соответствует атмосфере, что окружала их, и это выбивает Ренцо из колеи. Он не знает, чего он ждал, но уж точно не стандартных металлических полок для документов, заполненных секретерами с бумажками. Джулианна тоже выглядит ошарашенной, она некоторое время недоуменно моргает, потом поднимает глаза на Ренцо. Они молча переглядываются, не понимая, как им действовать.       — Ну, — наконец говорит Ренцо, — давай… Давай искать нужные документы, да?       Джулианна отмирает, неловко кивает, начинает оглядывать помещение.       — Наверное, нам надо в самом дальнем шкафу искать, — говорит она осторожно, — там же будут самые ранние документы? Может, и документы и создании Каркассы тоже там.       Они вновь переглядываются, и только сейчас понимают, что все еще держатся за руки и неловко шарахаются друг от друга, как два влюбленных подростка. Ренцо смущенно кашляет, пока Джулианна, опустив голову, нервно выкручивает пальцы.       — Так что… — голос Ренцо заикается, — приступаем?       И они зарываются в бумаги.       Ренцо не знает, сколько времени они потратили — бумаг в ящиках много, они плохо систематизированы, и рядом с «договором о заключении торговых отношений от 20.08.1991» мог лежать «акт о перепродаже алюминиевых ванн 03.06.1996». Он не знает, сколько времени проходит с того момента, как они начали поиски, но в радостном вскрике Джулианны «Нашла!» звучит усталость.       Ренцо запихивает документы обратно в шкаф, криво заталкивает ящик назад, не желая оставлять лишних следов, а потом несется к Джулианне, заглядывая через плечо.        «Акт об основании организации ЗАО «Каркасса» дрожит в девичьих руках, но Джулианна выглядит такой счастливой.       — Замечательно! — радостно восклицает Ренцо. — Ты молодец!       Джулианна слабо кивает, потом моргает, поправляет сползшие на нос очки:       — Давай убираться отсюда, — просит она тихо, и ее голос звучит уж очень вымотанно. Ренцо кивает, и они выходят из склада, прикрыв за собой дверь.       Лестница в этот раз кажется не такой длинной, но, когда они уже выходят наружу, в коридоре раздается топот. Джулианна испуганно ныряет обратно в подвал, прикрывая за собой дверь, показывает ему молчать, прикладывая палец к губам.       Ренцо моргает, но не успевает ничего сказать, как из-за угла выходит Францио, и, заметив его, радостно улыбается:       — О, вот ты где, парень! — восклицает он, — а я тебя ищу! Пошли, срочно нужна твоя помощь! — Ренцо удивленно смотрит на него, наклоняет голову к плечу.       — Моя помощь? — спрашивает он неловко, оглядываясь на дверь подвала. Ему очень не хочется уходить, бросать Джулианну одну, но Францио хватает его за руку, настойчиво тянет за собой.       — Ты сегодня так быстро удрал на обед, — жалуется он громко. — что я не успел тебе сказать, что у Адриана сегодня день рождения! Пошли скорей, мы должны украсить кабинет к поздравлению!       Ренцо ничего не остается, как послушно перебирать ногами, и он может лишь оглянуться на дверь и увидеть, как Джулианна провожает его печальным взглядом. Он раздраженно цыкает, и, сжимая кулак, клянется сбежать с этой чертовой вечеринки как только сможет.       К сожалению, у него не выходит: он надеялся быстро помочь с украшениями и свалить, но Адриан приходит в самый неподходящий момент, и его вынуждают остаться, чуть ли не силком впихивая ему кусок торта и выпивку, хватая под руку и заставляя говорить тост. Заканчивают они почти за полночь, и, когда наконец он может выбраться, кабинет Джулианны уже оказывается закрытым — видимо, девушка устала его дожидаться, и ушла домой.       Он вздыхает и клянется себе, что завтра первым, что сделает — это навестит ее, желая наконец разобраться с этим чертовым местом.       Всю ночь его мучает ужасная головная боль, и он слышит странные звуки из шкафа, словно там кто-то долго и мучительно скребется. Все это не дает ему уснуть — а может, это нервы и адреналин подбрасывают его на кровати, заставляя с нетерпением ожидать завтрашнего дня?       Ренцо засыпает только под утро, и, словно его организм издевается над ним, он банально не слышит будильник, просыпается только к десяти часам. Собирается он быстро и нервно, громко матерясь, судорожно разыскивая вещи. Комбез, как это ни странно, оказывается в шкафу — честно сказать, Ренцо был уверен, что он бросил его на кресле, но сейчас это совершенно неважно, так что просто напяливает его и несется на остановку.       На работе никто не удивляется его опозданию: Францио, смеясь в бороду, лишь шутливо хлопает его по плечу, когда он виновато становится перед его столом:       — Перебрал вчера? — ухмыляется он в усы. — Не волнуйся, парень, я понимаю, со всеми бывает. Молодежь нынче совсем не умеет пить.       Ренцо согласно кивает, нервно переминается с ноги на ногу:       — Я могу, — он осторожно касается стопки бумаг, — я могу их в бухгалтерию отнести?       Францио недоуменно смотрит на него, потом на написанные им документы:       — Да не надо еще, — несколько растерянно отвечает он, — я не столько много написал, понимаешь? Садись и работай, парень, не кипишуй.       Ренцо не отпускает листы, умоляюще смотрит на Францио:       — Пожалуйста? — просит он с надеждой, растягивая губы в улыбке. — Понимаете, мне надо развеяться после вчерашнего, прогуляться…       Францио бросает на него быстрый взгляд, и Ренцо может видеть, как он почему-то дергается, но его босс никак не комментирует это. Он лишь со вздохом поднимает руки, словно сдаваясь, потом подталкивает к нему стопку бумаг:       — Ну на, — говорит он, закатив глаза, — раз надо, так надо, пацан. Я ж не рабовладелец, чтоб мучить.       Ренцо радостно хватает документы, несется на третий этаж — он спешит, он желает поскорее все это закончить — потому неудивительно, что он совершенно не обращает внимание на окружение. В комнату он и вовсе вваливается, открыв дверь плечом, весело сощурившись, держа в руках ненужные бумажки, радостно возвещает:       — Хэй, Джули, я наконец вернулся! — и наконец открывает глаза.       И тут же замирает от удивления. Непонимающе оглядывает комнату, неуверенно выходит обратно в коридор, пытаясь понять, не ошибся ли он дверью — но нет, он пришел совершенно верно, туда же, куда и всегда.       Но тогда почему же вместо аккуратно обставленного кабинета он видит перед собой подсобку, забитую картонными коробками и старыми деревянными швабрами, растрескавшимися от времени?       Ренцо вновь недоуменно оглядывает помещение, ощущая, как странная, тягучая паника, начинает медленно нарастать где-то внутри его живота — там словно копошатся жуки, мерзко, противно, заставляя его вздрагивать.       Он вновь выходит в коридор, проходит дальше, дергая все попавшиеся ему двери — у него все еще есть слабая надежда, что он просто ошибся кабинетом — но с каждым складом и туалетом на его пути она становится все более призрачной. Ренцо чувствует, как его начинает трясти. Какого черта тут происходит?       Он замирает и тут вздрагивает от возникшей в голове мысли: неужели Скалл узнал про вчерашний поход, неужели Джулианну поймали с бумагой? Его начинает трясти. Ему страшно, что ее уволили, но куда больше его пугает мысль, что ее приставили к стене и по-тихому пустили пулю в голову за предательство, и от нее останется лишь заметка в еженедельной газете: «Был найден труп молодой девушки».       Он бежит в свой кабинет, перескакивая через три ступеньки, и чуть не кувыркается с лестницы. Какой-то мужчина успевает его поймать, не дает разбить себе нос, но сейчас его совершенно не волнуют такие мелочи, и он грубо отталкивает его от себя, не желая задерживаться, и даже не извиняется. Ему совершенно плевать.       Он влетает в кабинет, растрепанный, ошарашенный, и подбегает к столу Францио, задыхаясь от паники:       — Где Джулианна?! — его голос настолько громкий, что он оглушает даже его самого. Францио испуганно отшатывается от него, смотрит большими удивленными глазами.       — Тише, тише, парень, — медленным, успокаивающим тоном говорит он, кладя ладонь на его руку. — Умерь свой пыл, а то выглядишь так, словно умрешь прям на месте, хорошо? Ты так шумишь, что на нас все оглядываются.       Ренцо вскидывается, обводит взглядом кабинет, и вдруг понимает, что на них и правда таращатся: Мишель соизволил оторваться от своего компьютера и сейчас недоуменно смотрел на них, а Лидия вытянула в их сторону длинную шею, возбужденно прислушиваясь к любым их словам.       Его передергивает, и следующие слова, выходящие из его рта, звучат уже гораздо тише:       — Я не могу найти Джулианну, — произносит он тихо, — вы не знаете, где она?       Францио недоуменно смотрит на него, нахмурив лоб:       — Джулианна? — удивленно переспрашивает он. Ренцо кивает.       — Да… — он закусывает губу, — это девушка из бухгалтерии. Вы не знаете, что с ней случилось?       Францио все еще выглядит несколько удивленным:       — Парень, послушай, — он улыбается, но голос его звучит осторожно, — в бухгалтерском отделе нет никакой Джулианны. Там вообще девушек нет, если на то пошло.       Ренцо замирает, не веря собственным ушам:       — Что? — слабо произносит он, чувствуя, как мир перед его глазами начинает расплываться. — Но… но я же ей документы носил… Она же всегда там сидела, она же… — он проглатывает слова, не желая сказать ничего лишнего. Францио смотрит на него, нахмурив брови, потом встает из-за стола — это резкое движение заставляет Ренцо отшатнуться от него, но мужчина лишь хлопает его по плечу и произносит.       — Ну, пойдем разберемся, парень, — он усмехается, — покажешь ты мне, куда ты документы носил.       Ренцо послушно ведет его на третий этаж, указывает на дверь, за которой раньше был кабинет Джулианны.       — Вот тут, — говорит он растерянно, — вот здесь был ее кабинет, но сейчас тут почему-то кладовка, видите? — он указывает на стоящие в углу швабры. Францио улыбается и кивает, вот только почему-то он не чувствуется особо радостным.       — Парень… — говорит он осторожно, — бухгалтерия за углом дальше по коридору.       Сначала он даже не понимает, что тот говорит — слова просто проходят мимо, и Ренцо требуется практически минута, чтоб понять, что сказал его босс:       — Что? — вскрикивает он на весь коридор, — но я же… Я же…       Францио вздыхает, хватает его за край рукава и тянет за собой. Он не сопротивляется.       Они заворачивают за угол, делают пару шагов, и Францио чуть ли не тыкает его лицом в большую фиолетовую надпись «Бухгалтерия», висящую рядом с очередной дверью.       — Я вообще не понимаю, с чего ты взял, что бухгалтерия там, — говорит он весело. Ренцо открывает рот, собираясь ответить, объяснить, и тут же замирает.       А и правда, с чего он взял, что там бухгалтерия?       Его шатает. Францио будто этого и не замечает, он распахивает дверь, и Ренцо накрывает шумом голосов, звуками факса и шорохом бумаг — в кабинете полно народу, они суетятся, переругиваются, и совершенно не обращают на них внимание. Францио тянет его за собой, они останавливаются перед одним из столов — мужчина, сидящий за ним, отрывается от телефона, сердито смотрит на них.       — Ну, — неласково бурчит он, — чего пришел?       Францио подтаскивает Ренцо еще ближе, выставляя его на всеобщее обозрение.       — К вам этот парень, случаем, раньше не заходил? — его голос звучит радостно, но Ренцо чувствует в нем тщательно скрываемую тревогу. Мужчина за столом лишь пожимает плечами.       — Может и заходил, — ворчит он, глядя на него исподлобья, — ты думаешь, я помню всех, кто к нам приходил? У меня сегодня, по ощущением, побывала уже пол Каркассы, а ты хочешь, чтоб я тебе сказал, кто и когда тут был, — он раздраженно фыркает. — Только не говори, что этот тупой вопрос — это все, ради чего ты отвлек меня от работы.       Францио отрицательно мотает головой, а потом вынимает из рук Ренцо стопочку документов, про которую сам Ренцо уже успел позабыть, просто на автомате таская с собой, и кладет на стол перед мужчиной:       — Вот теперь все, — довольно говорит он и вытягивает Ренцо из кабинета.       Ренцо просто тупо смотрит себе под ноги, стараясь не упасть. Мир вокруг него плывет, словно он тонет, он чувствует, как захлебывается, и даже голос Францио слышится словно сквозь вату.       — Ну вот теперь ты знаешь, где бухгалтерия, отлично, да? — Ренцо просто смотрит на его улыбающееся лицо, и на секунду ему становится очень-очень интересна одна вещь. Прекратит ли Францио наконец улыбаться, если он воткнет карандаш ему в глаз, или же эта тупая гримаса приклеилась к его лицу навечно?       — Но я же… — он хрипит, вцепляется руками в волосы, стараясь прийти в себя, — но я же относил ей бумаги, мы общались… Мы ведь…       Францио вздыхает, осторожно отцепляет его пальцы от макушки:       — Не трепи себя, а? — просит он устало. Глупый Францио абсолютно не понимает, что боль успокаивает, помогает прийти в себя. Ренцо смотрит на него, и мужчина вздыхает. — Знаешь, мой сынишка… Ну, у него есть друг, которого видит только он. Ты ведь слышал про воображаемого друга, да? Так что не волнуйся, такое бывает, понимаешь?       Ренцо смотрит на него, и его внезапно начинает пробивать смех — он жалкими хрипами рвется из его горла, и звуки эти даже ему самому больше напоминают жалобное поскуливание умирающей собаки:       — Вы говорите, что я псих? — он хихикает, но щеки его почему-то становятся мокрыми. Францио вздыхает.       — Я лишь пытаюсь сказать, что ты, вероятно, немного перетрудился, — он говорит осторожно, словно опасаясь, что Ренцо его сейчас укусит, словно и правда он бешеная собака. — Так что сейчас тебе следует пойти домой и отдохнуть. Я выпишу тебе отпуск на недельку.       Ренцо смеется.       Он не помнит, как он вышел из здания, он не помнит, как он сел на автобус, он не помнит, как он добирался до квартиры — все сливается в его голове, ее наполняет странный гудящий шум, напоминающий звук помех в телевизоре. Он просто в какой-то момент обнаруживает себя на полу, свернувшимся в комочек в центре комнаты, задыхающегося от приступов истерического смеха.       Он стягивает с себя комбинезон Каркассы, кидает его на стул, и идет к зеркалу. Отражение улыбается ему, но по щекам его текут слезы — Ренцо не понимает, почему оно плачет, наверное, это чертово зеркало опять врет.       Наверное, он и правда псих.       Он берет нож и режет комбинезон на куски, большие, неровные куски фиолетовой кожи, но это не помогает ему успокоиться. Тогда он находит молоток и разбивает шлем Каркассы к хуям, дробит его на мелкие осколки, измельчает их в пыль, разбрасывая по всей комнате. Эти действия отнимают его последние силы, и он рушится на кровать, засыпая, чтоб проснуться от кошмара, где его душат огромные фиолетовые щупальца.       Комбинезон и шлем лежат на кресле абсолютно целыми, как ни в чем не бывало.       Он вновь начинает смеяться.       Ренцо выкидывает их в окно, в темноту ночных улиц, идет на кухню, чтоб выпить воды — лишь для того, чтоб по возвращении обнаружить комбинезон со шлемом вновь лежащими на кресле. Он не избавится от них просто так.       Ренцо пытается спрятаться от них, он забивается в шкаф и просто сидит там непонятно сколько — быть может, он задремывает, но он совершенно не чувствует этого, он совершенно не чувствует времени.       Он слышит, как по квартире кто-то ходит — звуки шагов тяжелые, медленные, странно цокающие и совершенно нечеловеческие, и он задерживает дыхание, сворачивается в клубок, чтоб его не нашли. Существо ходит.       Он слышит, как оно заходит на кухню, царапая рогами потолок, как заглядывает ванную, и как его шаги становятся все более четкими, когда оно приближается к спальне. Ренцо молится, чтоб его не заметили, но дверца шкафа медленно, со скрипом открывается, и существо смотрит на него своими бездонными фиолетовыми провалами глаз, резко выделяющимися на черном силуэте. Оно тощее, длинное настолько, что ему приходится гнуться, чтоб помещаться в квартиру, и Ренцо понимает, что уже видел его, давно, во сне.       Существо тянет к нему руку, и он кричит, и крик его заставляет реальность лопаться как мыльный пузырь.       Теперь в квартире светло, и существа нигде не видно.       Ренцо дергается, ноги его внезапно не слушаются, и он падает из шкафа на пол, разбивая себе лоб к чертям. Но стекающая на глаза кровь сейчас совсем не волнует его — он карабкается, ползет к выходу из квартиры, желая просто убраться отсюда, встает и на дрожащих ногах бредет к выходу. Но уйти он не может.       За дверью оказывается пустота — черная, клубящаяся пустота, тянущая к нему свои щупальца бездна. Ренцо кажется, что он в космосе, вот только звезд совсем не видно, лишь тьма расстилается за порогом его квартиры. Он не может туда выйти, он провалится и утонет в ней, и от него ничего не останется.       Ренцо захлопывает дверь, оглушенный стуком своего бешено колотящегося сердца, и, в отчаянной попытке найти выход, бросается к окну — он же сможет выбраться, он сможет сбежать, верно?       За окном не оказывается пустоты, но это Ренцо совсем не радует — огромная, пульсирующая масса плоти облепила стекло, она смотрит на него кучей зрачков, открывает разнокалиберные рты, демонстрируя острые зубы, царапается, стараясь проникнуть внутрь, пытаясь сожрать его.       Ренцо смотрит на красное мясо, моргающее фиолетовыми глазами, и осознает одну простую истину.       Он никуда не уйдет. Он заперт. Он в ловушке.       Он не сбежит.       Ренцо хихикает, и ноги его подкашиваются, заставляя его рухнуть на колени. Он царапает себе горло, раздирая его в кровь, и кусочки кожи под его ногтями напоминают плоть за окном, и Ренцо кажется, что на месте царапин тоже раскроются глаза — глаза пожрут его изнутри.       Или это сделают личинки? Он не знает. Ему интересно было бы вскрыть себя и посмотреть, что же внутри; он режет себе руки ножом, проливая кровь на пол, и внимательно наблюдает, ожидая, когда из него полезут кошмары.       Но кошмары наводнили реальность вокруг него. Ренцо не спит — а может и спит, он не знает, просто иногда он находит себя лежащим на полу, что заставляет его думать, что иногда он все же дремлет, но он совершенно не чувствует этого. Он просто старается спрятаться от гостей, что наводнили его квартиру — зеркало в ванной отражает труп, что иногда высовывается из него, гладит щеки Ренцо холодными склизкими пальцами, в ванной клубятся щупальца. Тени в его спальне бродят, зияя провалами в том месте, где у людей должны быть глаза, они стонут и воют от боли, плесень разрослась и захватила половину кухни, таращась на него глазками-усиками, люди с фотографии улыбаются, растягивая рот и демонстрируя три ряда зубов, а Рогатый иногда возвращается, дребезжа и скрежеща, стараясь найти его.       Ренцо играет с гостями в прятки, вот только он один прячется, а они всегда водят. Он забивается в темные углы, крадется, опираясь на стены, но стены плывут волнами, заставляя его падать на пол, и квартира меняет размеры. Иногда она огромная, бесконечно длинная, и Ренцо теряется в ней, не способный пройти из одного конца коридора в другой, иногда она настолько маленькая, что стены, кажется, сейчас раздавят его, заживо похоронят внутри себя.       Он не знает, сколько времени он уже заперт здесь: ему кажется, что он всегда жил так, не способный уйти, что за пределами его квартиры мира просто не существует и никогда не существовало. Иногда он вспоминает, что ему нужно есть — он пробирается на кухню, когда гости затихают, отрезает себе кусочек яблока, а потом его тошнит желчью, он кашляет, когда желудок его, неспособный более принимать пищу, старается исторгнуть из себя все лишнее.       Кожа его настолько бледная, что кажется ему серой, полупрозрачной — вены на его руках становятся очень хорошо видны, они странно узловаты, и Ренцо скребет их ногтями, надеясь, что они лопнут, как перезрелые ягоды винограда.       Но это не может длиться вечно — однажды гости его находят. Ренцо лежит на животе — он не может пошевелится, тело не слушается его — и чувствует, как его левую руку медленно пожирают. Ему не больно, но мерзкий, противный хруст его собственных костей режет уши, он чувствует, как его пальцы медленно обгладывают, разгрызают ладонь, словно конфету, начинают подниматься выше. Ему плохо. Он старается пошевелиться изо всех сил, но тяжесть на его груди мешает ему встать, и он может лишь беспомощно барахтаться, словно выброшенная на берег рыба, пока его медленно поедают.       Он открывает глаза, смотрит на руку, ожидая увидеть лишь обглоданную культяпку, но его рука совершенно целая: она выглядит почти точно так же, как и всегда, она двигается почти точно так же, как и должна, и Ренцо начинает хихикать, поднеся руку к лицу, медленно шевеля пальцами, что извиваются, словно червяки.       Они считают его идиотом? Они думают, он не поймет? Ренцо бредет на кухню, держась за стены правой, здоровой, его настоящей рукой, пока левая болтается, как тряпка — он не желает иметь ничего общего с ними, понимаете?       Ренцо находит нож. Он кладет левую руку на стол, вытягивает ее, заставляя лечь ровно, заносит нож для удара. Он не тупой, он знает, что это чудовище, оно съело его руку и приняло такой вид, оно надеется, что он не поймет, и тогда оно продолжит жрать его и дальше, чтоб занять его место — но он-то все понимает! Ему нужно отрубить его, избавиться, выбросить, и только так он спасет себя, только так его не съедят до конца!       Он замахивается, и с улыбкой опускает настоящую руку, нож ярко сверкает в свете ламп. Вот только отрезать монстра ему не дают — чья-то чужая рука ловит его за запястье, удерживает, не давая вырваться. Он бьётся, пытается выдернуть ее из захвата, но не может — и лишь тогда поднимает взгляд.       В его квартире стоят двое мужчин — лица их расплываются в его глазах, они размыты настолько, что Ренцо совершенно не может узнать их. Но, по крайней мере, они выглядят, как люди — хотя он уже ни в чем не уверен, ему следует быть осторожнее, это могут быть очередные проделки гостей.       — Паоло! Паоло! — в его голове звучат их голоса, они растягиваются и сжимаются, искажаются, превращаясь в шум. — Паоло, какого черта с тобой произошло?!       Ренцо наклоняет голову и хихикает.       Кто такой Паоло?       Мужчины подхватывают его под руки, тащат куда-то — он цепляется за дверь, упирается, не желая уходить, ведь его наверняка там сожрут, убьют, он не может уйти, и бьющий в глаза яркий свет становится полной неожиданностью. Ренцо изумленно поднимает голову, пытаясь понять, отчего вдруг лампа на потолке стала настолько сильно светить — она ведь тусклая, мигающая, с трудом спасающая его от теней — и вдруг понимает, что это солнце.       Как давно он не видел солнца?       Его глаза начинают слезится, и теперь он не сопротивляется, обвисает в руках мужчин, позволяя волочить себя куда угодно — он совершенно не понимает, что происходит, что ему теперь делать. Его сажают на скамейку, и он видит, как мужчины суетятся вокруг автомобиля, кажущегося ему смутно знакомым. Он смотрит на него, ожидая, пока его заведут — и, видимо, он наконец-то сможет уехать отсюда? Он не знает. Ему не верится в это.       Автомобиль взрывается, разбрасывая кишки парней по всей округе, и голова одного из них подкатывается прямо к его ногам — Ренцо с интересом всматривается в искаженное ужасом лицо, и вновь хихикает.       Он ведь знал, что ему не уйти.       Ренцо с трудом встает с лавочки, бредет к автобусной остановке — он даже не смотрит на номер, ведь автобус всегда отвезет в Каркассу — и бредет к своему месту работы.       Скалл оказывается в своем кабинете, он задумчиво что-то рисует на листике бумаги, даже не пытаясь делать вид, что работает: Облако Аркобалено настолько старается, что оно даже от усердия высунуло язык. Ренцо кашляет, привлекая к себе внимание, и, когда фиолетовые глаза удивленно смотрят на него, начинает говорить.       — Пожалуйста… — его голос дрожит, — пожалуйста, остановите это. Я Вам все расскажу, просто пусть это прекратится, молю!       Скалл слушает его исповедь, задумчиво нахмурив лоб, и даже перестает болтать ногами — настолько он заинтересован в его словах. Признание Ренцо льется из него, словно вода, он говорит обо всем, что было и чего не было, а в конце тяжело рушится на землю, когда ноги совсем устают его держать.       Скалл спрыгивает со стула, медленно идет к нему, — его ботиночки издают забавный тихий стук, — обхватывает крошечными ладонями его щеки.       — Великий Скалл-сама, конечно, не одобряет, что ты нарушил правила, — говорит он строго, сурово тыкает его пальцем в нос, но тут же расплывается в улыбке, — но ты выглядишь раскаявшимся, так что не волнуйся, Великий Скалл-сама даже не станет тебя наказывать, представляешь?       Ренцо всхлипывает.       — Но! — Скалл вновь хмурится, грозит ему пальцем. — Только если ты обещаешь меня слушаться, вот! Ты же будешь слушаться Великого Скалла-саму, верно?       Ренцо послушно кивает:       — Обещаю, — слабо шепчет он, — я буду слушаться Вас, Скалл-сама.       Скалл внимательно смотрит на него, а потом очень, очень счастливо хихикает:       — Замечательно! — радостно выкрикивает он. — Не зря ты сразу понравился Великому Скаллу-саме!       Скалл гладит его по впалым щекам, и растягивает губы в до невозможности яркой улыбке, заставляющей его глаза сверкать фиолетовым особенно сильно.       Ренцо медленно, очень медленно отражает его улыбку.

***

      Ренцо суетливо перебирает бумаги, стараясь скрыть то, как он нервничает — а он нервничает, очень нервничает, ведь сегодня приходит новичок, и он, как новый глава отдела, должен встретить его, помочь разобраться и влиться в коллектив! На нем такая большая ответственность!       Лидия успокаивающе треплет его по плечу и советует не волноваться, но ее попытки успокоить особо не помогают — он должен показать, что он достойный преемник Францио, что он не ударит лицом в грязь, не подведет Великого Скалла-саму!       Францио недавно забрала Лар-сама, и пусть он немного завидует выпавшей тому чести, он все равно очень рад и гордится тем, что его повысили, и он теперь стал начальником целого продовольственного отдела. Он должен справиться, ведь на нем лежат важные, очень важные обязанности — настолько важные, что ему даже пришлось отдать честь кормления Оодако другому сотруднику.       Он слышит звук открываемой двери и видит новенького — молодой черноволосый парень лет двадцати выглядит уж очень настороженным, подозрительно оглядывая все вокруг.       Ренцо добродушно усмехается — они все такими были — и встает, подходит к нему поближе, не желая, чтоб пацан растерялся и искал его по всему кабинету:       — Привет, ты у нас новенький? — радостно произносит он, протягивая ему руку для рукопожатия. — Я Ренцо Столто, начальник отдела. Добро пожаловать в Каркассу!       Парень несколько нервно смотрит на него, осторожно пожимает протянутую руку:       — Никола Джентиле, — говорит он осторожно. — Надеюсь, задержусь у вас надолго.       Ренцо улыбается:       — Не волнуйся, — заверяет он его, — никто не уходит из Каркассы. У нас всем все всегда очень нравится!

T̶o̴̷ b̸e̵ c҉̶҉o̵̶҉n҈҈̴t̵̵҉҈҈̴̴i̴҈҉̷̵҉̴n҈̸҈̸̴̷̵T̷̶҉҈̴̶̶̸҈̷̸̶̷̶̴̵҈҉҈̸̷҈̸҉̶̸҈̶҈̶̴u̶̷̶҈̸̷̴̸̵̵̸҉҉̵̵҈̷̶҈҉҈҈̵̵҈̶̶҉̸̵̶ū̷̷̴̧̡̦̉̋͂̚͞͠ͅ҈̷̷̵̸̶̵̡̨̢̥̖̝̣҇̈́̍̋̋̒̕͞ͅ҉̧̮̃̿͌͡҉̶̵̷̧̢͇͕̗̘҇̉̽͋͛͝ͅ҈̴̶̷̡̢̲̙͑̌̄҇̀͠҉̴̧̞̥̳͗̒͞҈̷̵̵̶̵̧̛̞͔̟͎̤̭͉͍̽̉̂̕͢͢͝҉̵̵̢̦̰̽͊͞҈̡͈̳͓҇̐͐͛e̶̴̵̴̸̵̶̷̸̢̫̦̦̟͉̳̱͓̱̫̮҇̏̒͛̿҇́͗̋̈̂̀̈́̐̕͜͜͢͜͝͡ͅ҈̷̴̢̛̫̳̗̄͊҈̶̢͓̙͚͆̎͡҈̸͙̇̅̀͜͠҈̖̖̖̐͐͜͠҉҈̸̨͍̝͂͐̄͡҈̸̷̴̛̬̰̦̯̞̃͂̆͜͜͞҉̳̖҇̔͜ͅ҈҉̴̷̶̸̧̧̗͔̟̗̫͚̞͓͆̅̅͒̽͌̒͜͠͡͝d̷̸̴̶̨̝͉̩͍̘̞̏̌͢͡͞҉̷̸̷̧̢̝̭͎̣̘҇̎̈́̚͞҉̸̶̨̢̖͙̬̗҇̃̀̏͂̓͞҈҉̝̟̗͂̊͢͡҉̴̵̷̴̡̡̤̰̮̳̄҇̑̽̌͞҈̷̵̷̴̨̳͖͎̮̀́̄͋̓͢͜͝͠͠ͅ҈̸̢͎̔̾͠҉̵̵̢̭̭̲͆͠҉̢̜͉͇̓̂̕҉̷̢̖̈͐͠