Bad Romance

При жизни был для тебя чумой – умирая, буду твоей смертью.

(с) Мартин Лютер

Mr. Sandman, bring me a dream

Make her the cutest that I’ve ever seen

Give her two lips like roses and clover

And tell her that her lonely nights are over

      Кол проснулся от того, что в постели он был один.       Странно, подумал Кол, все еще с закрытыми глазами, но уже более осознанно на ощупь исследуя холодную часть кровати, и когда он дотянулся до края, а потом и до изножья, где иногда Шэрон оказывалась при беспокойном сне, то пришел к выводу, что Шэрон уже встала. Это не было совсем уж необычным явлением для Кола. Сальваторе довольно часто вставала до него, даже если они ложились в одно и то же время, что его беспокоило. Она в последнее время очень мало спала из-за тяжелого психического состояния и постоянных кошмаров. Иногда Шэрон оставалась в кровати даже если уже не могла спать и читала книгу или переписывалась с Ребеккой, Элайджей или со Стефаном, но в иные дни она покидала его, чтобы заняться делами — встречалась с главами ведьм или оборотней, посещала Ляпис Лазули, чтобы обсудить какие-то важные дела клана с Бруно Гилмором, занималась финансами, записями в своих журналах или же подготавливала Себастьяна к тому, чтобы он перенял титул лорда-регента. Правда она всегда оставляла записку, указывающую приблизительное время, когда она вернется, чтобы он не начал волноваться.       Поерзав на простыне, Кол глубже спрятался под тяжелое одеяло, и уткнулся носом в капюшон синего худи в обнимку с которым, очевидно, заснул. Оно все еще хранило слабый аромат Шэрон, и Кол улыбнулся от этой мысли. Хотя Шэрон и подарила это худи Колу на их рождественских каникулах в Риме, но казалось, что подарок был адресован вовсе не ему — так часто ему приходилось одевать худи на без конца мерзшую Шэрон, которой оно достигало почти до колен, не говоря уже о несуразно длинных для нее рукавов. Кол хмыкнул, вспомнив, как они стояли в склепе Сальваторе, и Шэрри была в этом худи, без макияжа, что заставляло ее выглядеть младше и куда более болезненной, с этим ее затравленным взглядом…       Внезапно Кол распахнул глаза, сраженный внезапным всполохом воспоминаний, пронзительных и ярких, как удар молнии — забывшись глубоким сном, Кол на короткое время выпустил из памяти, что произошло. Все три дня, что Кол был заперт в проклятом доме Гилбертов с телом Шэрон на руках, он не мог сомкнуть глаз, но как только он смог выбраться оттуда, Ребекка и Элайджа настояли на том, чтобы он прилег хотя бы на пару часов. Он бы запротестовал, но ноги уже не держали. Даже убитым горем Первородным нужно порой предаваться сну. И теперь он лежал один в их до недавних событий общей постели, и сторона Шэрон была пустой, лишь игрушка Ститча, которую он подарил Шэрри на ее последний день рождение, валялась у самого края подушки.       А Шэрон… То, что от нее осталось, брат с сестрой скорее всего уже уложили в гроб с гербом Майклсонов на крышке, до этого служивший резиденцией Кола. Какая ирония. Они с Сальваторе постоянно стремятся вытащить друг друга из гробов. Стоит лишь надеяться, что Кол не подведет Шэрон, как она не подвела его, поспособствовав его освобождению до этого.       На самом деле, выбора у Кола и не было. Он должен был ее вернуть. Иначе можно самому стать добровольной жертвой специфического увлечения Клауса вонзать нож в сердца членам семьи — потому что без Шэрон сложно дышать. Он слишком долго ее желал, чтобы после (скольких? Почти тридцати?) долгих лет одержимости так просто отпустить.

***

      Если бы Кол не признал себя в отражении, то скорее всего отшатнулся бы. Он уделял особое внимание своему внешнему виду, но сейчас, стоя в ванной комнате, опершись о раковину и глядя в зеркало, гордиться было нечем. Одежда все та же, что и в тот день, очевидные синяки под глазами, спутанные лохмы волос, и конечно, дикий взгляд. Ему постоянно доводилось ощущать себя хищником, но впервые за долгое время Кол припомнил, каково было быть одичалым зверем по ощущениям. Не удивительно, что братья и сестра ходили вокруг него на цыпочках и не повышали голос выше шепота, как будто бы сами того не осознавая отшатывались от него при резких движениях, а от Стефана Сальваторе несло вящим ужасом при их недолгой встрече. Никому не хотелось становится на пути его праведного гнева.       Взгляд зацепился за лохматую копну волос. Твою же мать. Кол учился отвлекать себя от мысли, от болезненного знания, что его Сальваторе больше нет. Даже если он собирался ее вернуть, агония ее отсутствия, ее недоступности, преследовала его, постоянно напоминая о себе. Как сейчас, когда внимание привлекли эти комически неуместные малюсенькие косички, что казалось бы минуту назад заплела Шэрон. Без приглашения напрашивались воспоминания: теплое, угловатое тело Шэрон под его собственным, ее успокаивающее сердцебиение, ласковые пальчики перебирают его волосы, бездумно заплетая косички, и Кол не сдерживается от мурчания, погруженный в покой, окутанный знакомым запахом ее парфюма с нотками сигаретного дыма… Такой контраст по отношению с хладным, безжизненным дубликатом в гробу.       Дабы прекратить это, Кол обрушил всю свою силу на идиотское, ни в чем неповинное зеркало. Оно разлетелось вдребезги, и он почувствовал, как осколки врезались меж пальцев. Боль вспыхнула, как рассвет, яркая и острая. Ее было не достаточно, чтобы отвлечь его от внутренних страданий. Нет, конечно, нет. Чтобы на время забыть, ему нужно гораздо больше этого чувства — и желательно, чтобы объектом мучений была виновница его собственных ранений. Ох как же яро он желал мести. Раз уж Шэрон, эта беспечная, эгоистичная паршивка была вне его досягаемости, то придется довольствоваться Еленой Гилберт.       На шум разбитого стекла примчалась Ребекка. Как только она осознала, что произошло, она схватила запястье Кола и притянула ближе к себе, чтобы осмотреть руку. Мелкие осколки и крошево стекла застряли в коже.       — Сейчас принесу пинцет,— пробормотала она. Но Кол лишь отдернул руку, словно ошпаренный.       — Не надо.       — Кол, если не вытащить их сразу, то порезы заживут и избавиться от осколков будет намного сложнее…       — Я сказал не надо!— вспыхнул Кол. Ребекка резко замолкла и посмотрела на него усталыми глазами. Черт побери, как же было сложно с кем-то сейчас разговаривать. Они пытаются держать дистанцию, ходят вокруг него как на цыпочках, и все же явно боятся оставлять его в одиночку надолго. Честно сказать, Колу бы хотелось, чтобы они просто перестали смотреть на него таким раздражающим, жалостливым взглядом. Но… но Ребекке вряд ли лучше. Она молчала, будто бы проглотив собственную скорбь, чтобы не отягощать его еще больше.       Кол взлохматил свои волосы пятерней и отвернулся. Менее всего прочего ему было необходимо видеть свою боль, отраженную во взгляде сестры. Каждый зрительный контакт с ней только пуще напоминал о том, что у него нараспашку открыты грудная клетка, с вывернутыми ребрами, кровоточащая дыра.       — Я сам разберусь. Приму душ и уберу стекло.       — Ты уверен, что не хочешь, чтобы я помогла?— Почему-то есть ощущение, что спрашивает она не только о разбитом зеркале.       — Да,— произносит Кол хрипло, все еще не глядя на нее. — Я хочу побыть один, Бекка.       Она стоит еще несколько секунд, то ли раздумывая, стоит ли оставлять его наедине с самим собой, то ли давая ему время передумать. Не получив никакой реакции от брата, она наконец оставляет его в одиночестве.

***

      Кол не помнит, когда в последний раз посещал больницу. Не смотря на отсутствие опыта, он быстро пришел к выводу, что ему не нравятся: раздражающая белизна, запах медикаментов, крови, размешанной с немыслимым количеством заболеваний, давящее гудение-биканье-мигание множества сложного оборудования, иглы… Кол не мог понять, как Шэрон находила такую атмосферу комфортной. Судя по ее словам, один друг помог ей найти способ умерить жажду, чтобы она могла противостоять желанию выпить своих «пациентов», и секретом к успеху были запахи медикаментов. В ее случае, атмосфера больницы действовала как эффективный способ отбить аппетит и прочистить голову. Кол не разделял ее мнения о том, как сильно это поганое место помогает сосредоточиться.       Головная боль гудела вместе с дорогим оборудованием, напоминая Колу о том, как паршиво чувствуешь себя, когда редко пьешь кровь. Ему не часто доводилось испытывать это ощущение в связи со своим неусыпным голодом, который постоянно подстрекал его питаться с завидной частотой, но сейчас Кол с трудом заставлял себя принимать кровь. Хотелось только спать. Нет, на самом деле, не столько спать, сколько не думать и не чувствовать, находиться в приятном состоянии неведения. К сожалению, эту роскошь Майклсон не мог себе позволить. Сначала он обязан отомстить. И уж в этом случае его жажде крови не будет пределов. Он не успокоится, пока не омоет руки в крови Елены Гилберт, по древнему обычаю.

***

      Елена не знала, куда себя деть.       «Общее состояние стабилизировалось.» Елена не была медиком, но была почти уверена, что эта фраза еще не гарантировала ничего. Стабилизироваться может и скверное состояние, Джереми может стабильно цепляться за жизнь, но все может внезапно отказать и полететь к чертям. Так, как это сделало все остальное.       Всего пару дней назад все было достаточно хорошо. Достаточно стабильно. С ней был Джереми, она наконец смогла открыто встречаться с Деймоном, дела со Стефаном начали налаживаться, с ней были и всегда верные и надежные Кэролайн и Бонни, и казалось бы, вместе они смогли бы справиться с малоперспективной ситуацией, в которую они все угодили. Если бы все пошло по плану… Если бы не Шэрон Сальваторе. Шэрон, решает Елена, она ненавидит даже больше, чем Кэтрин и Клауса.       Благодаря ей Елена сейчас нервно мечется по больничной палате, Джереми, бедный, невинный Джереми, которому всего лишь шестнадцать, который сейчас должен ломать голову над домашкой по физике и играть на приставке, которого обстоятельства и сама Елена втянули в уродливый мир богов и монстров, сейчас был прикован к больничной койке в некоем подобии коматозного состояния.       Кэролайн, исходя из их последнего разговора, заперта у себя в доме, который круглосуточно посменно караулили помощники Клауса, не нападая и не выказывая признаков агрессии, но явно удерживающие Форбс в ловушке. Из-за этого она не могла добраться до Бонни, которая не отвечает на звонки и отказалась выходить поговорить с шерифом Форбс, которую Кэролайн попросила проведать подругу. Они не знали, что с ней, но Елену не отпускали слова, услышанные той злосчастной ночью из уст Кола. «Если не предпринять экстренных мер прямо сейчас, то вскоре эта сила начнет пожирать тебя изнутри.» Правда ли это? Неужели в эту самую секунду Бонни мучается из-за экспрессии?       Елене хотелось бы ей помочь. Но она тоже заметила, как за окном стоят люди, сменяющие друг друга каждые несколько часов. Явно присланные Клаусом. Елена опасалась сталкиваться с ними, будь то гибриды или вампиры, да и ни за что бы не оставила Джереми одного и без защиты в таком положении. Даже докторам она не позволяла выгнать себя из палаты, постоянно держала его под своим строгим наблюдением, и чутко спала, готовая защищаться в любую секунду. Ее не покидало ощущение, что это обязательно потребуется.       Так или иначе, Елена не знала, как помочь Бонни, когда она сама находилась в таком положении. Она пыталась звонить Стефану, но он не отвечает на звонки. Он не ответил ни на одно из дюжин сообщений, и не реагировал на голосовые. Она понимала, что сейчас ему плохо, ведь он потерял сестру, какой бы сволочью и монстром она не была. Но неужели он не понимает, что Елене пришлось это сделать? Что у нее не было выбора? И что она сама едва не лишилась брата в результате этой стычки.       Елена взглянула на койку. Джереми лежал, неподвижный, его грудь равномерно поднимается и опускается, легкие работают при помощи ИВЛ, множество подключенных к нему проводов помогают отслеживать жизненные показатели, эхом повторяя удары его сердца. На удивление врачей, его травмы быстро заживают, а переломанные кости, коих было не мало, начинают срастаться. Слишком быстро для обычного человека; недостаточно быстро для Охотника. Елену это беспокоило.       Шэрон нанесла ему несколько ран каким-то особым кинжалом. Острых предметов у Сальваторе было предостаточно. Елена до сих помнит прикосновения ее стилетов, лезвия прожигали плоть, как раскаленные — судя по тому, что однажды ей сказал Деймон, она покрывала свои ножи соком вербены, и поэтому их прикосновение приносило вампирам огромную боль, и из-за этого раны заживали дольше обычного. Но что на счет Джереми? Был ли то кинжал с особыми свойствами, направленный против магии Пяти? Или же проклятая вещь была опасна для кого угодно? Что бы ни было не так с этим оружием, Елена была убеждена, что именно раны, нанесенная им — те, что не выказывают признаков быстрой регенерации Охотников — мешают ее брату прийти в себя. И, возможно, перелом позвоночника, вызванный падением с лестницы. Нельзя сказать наверняка.       Елена подходит к брату и берет его ладонь, касается нахмуренного лба, вглядывается в избитое лицо. Что она будет делать, если он не выкарабкается? Очевидно, что только Метка Охотника цепляется в него, удерживает его в живых из последних сил. Елена раздумывала, можно ли ему дать крови вампира, но боялась, что реакция на нее может оказаться негативной. В конце концов, Охотники не поддаются внушению и все их существо построено вокруг противостояния вампирам. Было бы логично, если бы их организм воспринимал кровь вампира ядом или имел на нее аллергическую реакцию. Или же она себя напрасно накручивает?       Елена вздыхает устало. Как же ей хотелось, чтобы Деймон оказался рядом. Он всегда мог приободрить ее, дать поддержку, совет или неуместную шутку, чтобы развеять напряжение. С Деймоном было спокойнее. Он бы смог найти способ как-нибудь выпутаться из этой ситуации. Ну, или хотя бы мог быть на ее стороне, оказывая помощь самим фактом своего присутствия.       Однако Деймона рядом не было, Деймон был заперт в камере в доме Сальваторе, специально изолированный, чтобы внушение Кола убить Джереми не взяло над ним верх. Иначе бы он был бы рядом.       Правда же?       Или же он возненавидел бы ее? Неужели он тоже смотрел бы на нее глазами, налитыми ненавистью и гневом, блестящими, как голубое пламя, взглядом слишком схожим со взглядом его покойной сестры? Елене бы так хотелось, чтобы он выслушал, понял ее причины, простил, и обнял ее, сняв хоть часть груза с ее плеч. Но Деймон был так близок с Шэрон. Он так много говорил о ней в последнее время, когда они начали встречаться.       Шэрон была такой милой в детстве, и Деймон носил ее на руках, когда она плакала после кошмаров, и только в его руках она успокаивалась; Шэрон была такой храброй, что была единственной из детей Джузеппе, кто смотрел ему напрямую в глаза, когда тот бушевал в пьянстве; Шэрон была сильной для него, для Деймона, когда не было сил оставаться таковой для себя. Из этого Елена пришла к выводу, что Шэрон была хорошим человеком. И все-таки, она не сохранила этого после становления вампиром. К сожалению, несмотря ни на какие ее проступки, ни Деймон, ни Стефан, казалось бы, не видели, кем на самом деле являлась их сестра. Они смотрели сквозь пальцы на ее злодеяния, ослепленные любовью к давно умершей младшей сестре. Не видели, или не хотели видеть, каким чудовищем она стала.       — Все будет хорошо, Джереми,— шепчет Елена и преподносит ладонь брата к губам.— Мы со всем справимся, все будет хорошо…       — Самовнушение — вещь хорошая.       Знакомый голос пробрал до костей, как ушат ледяной воды, и заставил волосы встать дыбом. Гилберт резко развернулась, встав в стойку, но к чему? Если он явился, то что с этим поделать? Она всего лишь новообращенный вампир, и рядом нет ни брата с мощью и инстинктами Охотника Пяти, ни друзей, готовых помочь. А ведь даже Шэрон, которая была намного младше Кола и явно от чего-то ослаблена, Елена смогла одолеть только по случайности, когда та отвлеклась. Возможно Елена может убежать, но Джереми не имеет такой роскоши. А брата она бросить не могла.       Она знала, что этот момент придет, и тем не менее, не могла скрыть ужаса. В дверях стоял самый дикий из Первородных, подперев плечом стену. В нем скрыто достаточно мощи, чтобы сравнять все здание с землей, и предостаточно причин для этого, а она была одна, слаба и не было оружия, которое могло бы уровнять ее шансы. Они с Джереми были обречены. И оставалось мало надежды, что Стефан, наконец, прослушает ее сообщения и помчится на помощь, как всегда бывало, или что Бонни явится в последнюю секунду, как в прошлую ее встречу лицом к лицу с пылающим от праведного гнева Колом Майклсона.       Кол выглядел несобранным, слегка растрепанным, но его взгляд твердо указывал, что он полностью сфокусирован на ней. На губах плясала игривая, почти дружелюбная улыбка, но в глазах… Без сомнений, его кровь кипела и разъедала его изнутри подобно бурлящей магме. Это было в его природе.       — Елена Гилберт,— произнес он. Он сумел превратить ее имя в оскорбление.— Как видишь, я сдержал обещание и пришел забрать плату за твои поступки. Это больше, чем можно сказать про тебя — ты утверждала, что позвала меня на переговоры, в то время как замышляла мое убийство.       — Ох, пожалуйста,— сказала Елена устало, с ноткой раздражения.— Неужели ты считаешь меня хуже себя за то, что я соврала и хотела убить тебя? Ты, и Шэрон, убивали сотнями…— голос Елены дрогнул, когда глаза Кола заблестели бездонной чернотой при звуке имени Шэрон. Это мгновение было поистине ужасающим на каком-то животном уровне.— Вы пытали, убивали, обманывали… Вы творили вещи намного ужаснее, чем я. Но при этом я являюсь злодеем? Неужели это справедливо?       — Честно сказать, дорогая,— Кол шагает вперед, растянув губы в сардонической ухмылке, и Елена шагает назад, но лишь упирается поясницей в больничную койку. Отступать некуда, позади только Джереми.— …мне плевать. Плевать, кто злодей в этой истории, кто заслуживает смерти, а кто нет. Мне плевать на справедливость. Но мне есть дело до мести. «Ведь только кровь отмоет кровь».       Кол делает еще несколько шагов в ее сторону, и Елена вжимается в край постели, пока они не оказываются почти вплотную прижаты друг к другу. Кол смотрит ей прямо в глаза. Его сознание внезапно сковывает ее собственное, и только в эту секунду Елена осознает, что в ее организме нет вербены. Она провела последние дни в больнице, так как ее дом оккупировали Первородные, понурые сторожи запертого в доме Кола, и она не могла оставить Джереми одного без защиты, хотя и осознавала, насколько тщетно было даже это. Одна она может быть и смогла бы скрываться от Кола и Ребекки, как делала это Кэтрин в бегах от Клауса, но не с Джереми, чья жизнь полностью зависела от аппаратов, капельниц и медицинского внимания.       — Пожалуйста, — шепчет Елена, едва сдерживая слезы. Кол смотрит на нее сверху-вниз, и она могла бы с таким же успехом просить милости от мраморной статуи, или от ангела, посланного на землю с единственной миссией. В Аду огнетушитель не поможет.       — А теперь… будь хорошей девочкой… и вырви малышу Джереми сердце.       Глаза Елены расширились. Она могла предположить, что Кол заставит ее снять кольцо под солнцем или вырвать самой себе сердце, и многие другие ужасы. Но это…       — Нет, нет, нет! Пожалуйста, не трогай Джереми!— слезы все же заструились по ее щекам, напрасно, быть может, но как она могла сдержаться?— Он ни в чем не виноват! Возьми меня, но пожалуйста, не заставляй меня…       – В этом ты права,— прервал Кол ее речь, и резко хватил за плечо, сжав пальцы до треска в костях,— мальчишка ни в чем не виноват. Однако в этом несправедливом мире нам приходится расплачиваться за свои ошибки кровью любимых. Я знаю это как никто другой,— Елене показалось, что власть его внушения внезапно усилилась, будто бы сдавив ее горло раскаленной докрасна удавкой. От напряжения, оказываемого принуждением Первородного на ее естество, стало сложно дышать.— Вырви своему брату сердце, милая.       Кол улыбается дружелюбно, очаровательно, и она готова сделать для него что угодно. Нет. Нет, Елена не собиралась слушать ни одно его слово, но что-то внутри нее заставляло слушать. Как будто невидимые веревочки дергали за ее запястья, как только Кол грубо развернул ее лицом к Джереми, едва не вырвал плечо из сустава, ее ладонь легла на грудь Джереми. Сквозь тонкую ткань больничной рубашки Елена могла почувствовать биение его сердца.       Майклсон нависал сзади, наблюдая поверх ее плеча, ядовито шепча ей на ухо инструкции. «Не спеши».       Медленно пальцы Елены пробрались под ворот рубашки Джереми. Она пыталась остановиться, но могла лишь с гнетущим ужасом наблюдать за действиями своего непослушного тела. Она начала давить, сначала слегка, а затем сильнее, чувствуя сопротивление гибких ребер, сильнее и сильнее и сильнее, пока она не услышала, как от ее действий по их поверхности поползли трещины, и как истерично завизжали подключенные к Джереми аппараты. Затем с тошнотворным хрустом ее ладонь проломила преграду, и окунулась в грудную клетку Джереми. В мокрую, скользкую и теплую субстанцию. Елена всхлипнула, зрение полностью перекрыла пелена слез, так что ей хотя бы не приходилось смотреть на младшего брата, которого она так изощренно пытала, и чье сердца, она чувствовала, оказалось в ее кулаке. Упругий, гладкий и яростно сокращающийся орган из последних сил качал кровь, пытался сохранить мальчику жизнь, и все напрасно.       — Молодец, дорогая,— мурчал за спиной Кол, полный почти физически ощутимого хищного экстаза. Он был заразным, и на секунду Елена сама возжелала сдавить и смять в кулаке бьющееся сердце, ощутить это темное восхищение, слизать кровь с ладони…       БОЖЕ НЕТ.       О чем она только думает?! Как она могла о таком подумать?! Нет, все это говорит ее вампирская сторона, внутренний монстр, с которым она так долго боролась, ликовал. Это совсем не было похоже на Елену. Правда? Разве она не чувствовала что-то подобное, выкачивая кровь из своих жертв? Не слышала злобный, холодный голосок на краю сознания, говорящий продолжить, вцепиться сильнее клыками в глотку, осушить до последней капли, до последнего удара сердца. Разве ей не понравилось убивать Коннора, убивать Шэрон?       Ей вспомнилось, что сказала Шэрон в ночь своей смерти, незадолго до нее, когда они сидели за кухонным столом Елены, на тот момент еще придерживаясь легенды про переговоры о Сайласе, и Шэрон выглядела зловеще и неуместно в доме Елены, как будто вырезка из газеты, приложенная к полароидной фотографии, существо выползшее из забытого кошмара. «Ты не лучше меня, малышка Гилберт, ты просто моложе.»       Неужели она была права? И Елена не более, чем ранняя версия того, кем стали Шэрон и Кол, и Клаус — и многие другие вампиры. Всего лишь ступень в эволюции настоящего хищника, дитя ночи.       Может быть правда в том, что Елене тоже было суждено стать такой однажды.       — А теперь,— хрипло говорит Кол,— вырви его.       И Елена так и делает. Резко тянет, все еще вцепившись пальцами в сердце Джереми, и после некоторого сопротивления, растянувшиеся вены рвутся с хлюпающим звуком, и развороченная рана в груди бедного Джереми взрывается кровью из-за давления. Изъятый орган колышется еще несколько секунд в ее хватке, истекая кровью из венозных отверстий, и густая жидкостью стекает по ее руке, капает с локтя. А потом все застывает. Смолкают сразу все шумы: затравленное сердцебиение Джереми, его дыхание, и аппараты оповещают о полной отсутствие жизненных показателей плоским писком, который она едва слышала из-за давления в ушах. Однако голос Кола раздается отчетливо, как будто напрямую в ее сознании.       — Теперь ты понимаешь, какого это. Когда тебе вырывают сердце.       И Елена понимает. Сейчас она понимает Кола как никогда прежде.       Теперь уже на все плевать.       Елена без эмоций и сопротивления позволяет Колу сломать себе шею. И принимает безмолвие и тьму временной смерти как благо.

***

      Кью с детства считался странным.       Его колотили за это деревенские мальчишки, и даже раз или два пытались утопить, сестра годами поглядывала на него с плохо контролируемым ужасом, а отец и пастор часто пороли его за то, что сейчас назвали бы интрузивными мыслями, а до этого нарекли проделками Лукавого, в надежде, что плетка подскажет разницу между добром и злом.       Кью их не винил. Он ведь и был странным. Он заставлял людей чувствовать себя неуютно, а волосы вставать дыбом на загривке.       Но Шэрон Сальваторе… Она была иной. Она, конечно, не доверяла ему, отнюдь, дурой Сальваторе не была, он бы не мог ее уважать, если бы она старалась найти в нем добро или “исправить”, или всякий иной бред в том же духе. Шэрон имела достаточно интеллекта для того, чтобы относиться к нему так, как он того заслуживал.       С Шэрон было по-другому. Впервые в жизни Кью понял, что ее не трогает его иноземность, и его жуткий взгляд в упор, или его юмор. Нет, конечно, она подшучивала над ним, называла психом, ухмылялась раздражающе… Однако казалось, что она не чувствует с ним себя так некомфортно, как все остальные.       А теперь ее не было.       Кью не был с ней близок, отнюдь. Их объединяла некая связь, но они не были близки. Они не были друзьями или семьей, их отношения связывало странное партнерство, и в этом негласном альянсе Кью чаще всего действовал как ее клеврет — когда ему самому того хотелось, конечно. Дело в том, что Сальваторе он знал достаточно хорошо (если знание секретов человека можно так называть, то Кью, пожалуй, знал ее лучше большинства), а бессмертные… бессмертные не любят перемен.       Он давно это заметил, в себе и в других подобных себе, что изменения в мире сильно трогают многих вампиров. Людская способность адаптироваться велика, но далеко не безгранична, и, как казалось Мюррею, притупляется с возрастом. Старикам нужен покой и постоянство, нужна определенная рутина, и молодой, вечно меняющийся мир кажется далеким или враждебным. Вампиры, ментально одновременно навечно запертые в мгновенье своего обращения и бесконечно взрослеющие в то же время, находились в сложном положении.       Даже если весь мир летел в круговерти, нужны были константы. Любые вещи или живые существа, не подверженные гнусным эффектам времени, что-то постоянное. Часто такими становились другие бессмертные. Каждый выбирал себе несколько констант и цеплялся за них, как за свое здравомыслие. Для таких слова «прощай» по отношению к себе подобному были лишь «до встречи». Вы встретитесь вновь, через день или век, но это неминуемо однажды произойдет. Так что когда случалось что-то, этому факту противоречащее, это становилось сильным ударом.       Так Квентин размышлял, анализируя, почему же так странно и неправильно было видеть онемелое тело покойной леди Сент-Луиса, стоя на карауле за углом Оук-Стрит, на которой располагался дом некогда почившей ведьмы Шейлы Беннетт, и где засела ее юная внучка. Последние несколько ночей Кью сторожил этот дом, издали наблюдая, удаляясь только найти свежей крови (хотя сама идея пить кровь из пакетов не была необычной для Кью, но охлажденная кровь, с этой неправильной текстурой, неправильной температурой, вызывала у него рвоту. К своему прискорбию он осознал, что его привередливое отношение к еде, выводившее его отца из себя в детстве Кью, не покинуло его и в смерти.), и заснуть на пару часов, свернувшись клубком на кресле в гостиной Клауса Майклсона.       Нет, конечно, Ребекка Майклсон показала ему свободную комнату, а Элайджа Майклсон несколько раз настоятельно просил прилечь в нормальную кровать и чувствовать себя как дома, но Кью… не нравилось там. Хотя он был почти уверен в том, что Кол был настроен дружелюбно, остальные Первородные, хотя и не проявляли признаков агрессии, относились к тем, кого он заставлял чувствовать неуютно. Он почти что позабыл, каково чувствовать, будто он не принадлежал ни к кому. С обычной компанией Шэрон было иначе, она была буфером, что смягчал влияние его присутствия на окружающих, и Нил, Себастьян и Бруно были к нему привычны. Майклсоны, или большинство из них, не были.       К тому же, Кью не были чужды неудобства, они не беспокоили его так, как могли бы беспокоить кого-нибудь другого.       За дни своего наблюдения Кью приметил, что активность проявлялась каждые несколько часов. Несколько раз в день приезжал полицейский крузер, и шериф проводила около пяти минут, стуча в дверь, а потом ходила вокруг дома, пытаясь заглянуть в занавешенные окна, чтобы убедиться, что Беннетт жива и здорова. Примерно через десять минут подобных махинаций, дверь приоткрывалась, и через узкую щель, которую позволяла цепочка на двери, бледная Бонни просила шерифа уйти и не беспокоиться. Также пару раз приезжал мужчина среднего возраста, видимо, отец Бонни. Ему она отвечала сразу, но через закрытую дверь, и ее голос почти не дрожал когда она просила отца уехать и забыть о ней, «как делал до этого». Хотя мужчина все еще продолжать пытаться заговорить с ней некоторое время, она больше не отвечала. Покидал дочь он явно с неохотой, но в отчаянье. Что он мог сделать, если его могущественная дочь-ведьма не хотела его видеть?       Две ночи подряд приезжала женщина, и тоже стучалась, звала Бонни, и плакала, и извинялась за все про все, но та не впускала двери и не откликалась. Она была вампиром, понял Кью, и поэтому делать ей было нечего. Если Бонни не пожелает этого, она не сможет войти. А Бонни явно не находилась в гостеприимном расположении духа. Третьей ночью она не появлялась.       Все они думали, что Бонни зла или хочет побыть одна, или слишком шокирована от недавних происшествий. Все они были неправы. Кью знал, по словам Кола, который и попросил его следить за ней, что Беннетт заперлась в доме своей бабушки, потому что ее распирала экспрессия. Было сложно говорить точно без внушительного опыта в оккультных искусствах, но Кью был чувствительным к различным видам энергии. Он не просто чувствовал магическую магнитную бурю, центрированную в доме Беннетт, она заставляла сигнал связи пропадать, порой, на несколько часов, а свет мигать во всем районе. Хуже всего, она вызывала у него назойливую мигрень.       Кью замечал, когда он осмеливался приблизиться к дому под покровом ночи, что окна слегка вибрировали, и одно окно на втором этаже (по его местонахождению Кью заключил, что это была спальня Бонни) было разбито изнутри. В темноте можно было заметить пару раз, что внутри доме плясали языки пламени — после разговора с Колом, он выяснил, что так проявляется магия, которую Бонни все меньше и меньше контролирует — и раздавались звуки разбитых и сломанных предметов. Так или иначе, было очевидно, что становилось хуже и хуже.       Кью решил написать Колу. Тот сейчас, скорее всего, уже расправился с Гилбертами и возможно захватил убийцу Шэрон, чтобы продолжить пытки.       «Очередной взрыв. Все еще придерживаться плана?»       Ответ пришел с помехами и интервалом в несколько минут.       «Нет. Действуй.»       Ему не требовалось повторять дважды.       Проверив, все ли при нем, он вышел из укрытия, и побежал быстрым для человеческого мальчика темпом в сторону дома Беннетт. Несколько раз он споткнулся и дышал Кью очень быстро, чтобы было видно, что он пытался убежать от кого-то из последних сил.       Добежав до дома Бонни, он затарабанил в дверь, слезы побежали по его щекам.       — Пожалуйста, откройте дверь, прошу пустите меня, он гонится за мной! Прошу, он убьет меня!— голос Кью принял истеричные нотки. Как же он ненавидел это. Он все еще прибывал в том возрасте, когда при определенной интонации не всегда по голосу можно понять, девочка говорит или мальчик.       Кью громко всхлипнул когда услышал быстрые шаги за дверью.       — Кто там? Что случилось?— спросила Бонни, заглянув в щель приоткрывшейся двери. Ее глаза округлились от шока когда она увидела лицо Кью — раскрасневшееся, заплаканное и с красными разводами на щеке и на воротнике его зеленой ветровки. Кью резко и нервно посмотрел за свою спину, оглядываясь, будто в поиске угрозы.       — Прошу, мисс, разрешите мне войти, пожалуйста, он где-то рядом, о-он хочет меня у-убить!— затараторил он трясущимся голосом, и слезы вновь полились в три ручья, для убедительности, и чтобы заставить Бонни паниковать и меньше думать о неувязках в этой ситуации.       Если она не пригласит его в дом, то все насмарку и стоило бы побыстрее уносить ноги, пока она не осознает, что впускает в дом отнюдь не невинного ребенка, а опасного вампира. Или возможно, что она вспомнит его лицо — хотя маловероятно, ведь в день танцев двадцатых они пересеклись лишь мельком, и с порядочного расстояния, не говоря уже о том, что выглядел Кью совсем иначе.       Бонни поспешила трясущимися руками отцепить цепочку на двери, и пробормотать «да, входи, быстрее» пробормотала она, раскрывая дверь, и он тут же шмыгнул в дом, а она захлопнула дверь за ним. Бонни выглянула в дверной глазок, а потом и в окошко сбоку от двери, пытаясь увидеть того, кто, по словам Кью, гнался за ним.       —Я никого не вижу,— говорит ведьма, сама того не осознавая пытаясь сильнее укутаться в свой джемпер. У Кью не было с чем сравнивать, но он задался вопросом, всегда ли она выглядела так, или болезненность и худоба были результатами последних несколько дней и попыток контролировать свою — не совсем уж и свою — магию. Бонни повернулась к нему, и не смотря на изможденный вид, выглядела обеспокоенной.— Все в порядке, ты в безопасности здесь. Ты ранен?— спросила Бонни, нахмурившись. Она кусала обветренную губу, явно думая о том, является ли ее утверждение верным, и находится ли он вправду в безопасности рядом с часовой бомбой, которую она сейчас представляла.       — Он у-укусил меня…— дрожащим голосом признался Кью, имея здравый смысл заранее изуродовать себе основание шеи, и теперь придерживал кровоточащее ранение рукой, и стараясь не думать о том, как кровь скоро засохнет и станет сводить его с ума. В отличие от многих сородичей, Кью научился науке контролировать собственную регенерацию. Многие решили бы, что это бесполезное умение, но в ситуации в роде подобной это было достаточно уместно. Благодаря таким мелким деталям Кью смог избежать несколько облав на детей ночи во времена, когда люди еще верили в старые легенды и жгли нечисть — или тех, кого подозревали в этом — на кострах.       Одним из преимуществ Кью было то, что он был очарователен. В отличие от Шэрон, которая не была милой сама по себе — хотя и могла убедительно притворяться — Кью воистину таким и был. Как бы он не старался, он не мог выглядеть старше своего возраста, а тринадцатилетний мальчик просто-напросто не ассоциировался с угрозой или вампиризмом в глазах людей. Он был достаточно юн, чтобы его считали ребенком, а даже не подростком, к которым порой относились с осторожностью, умел плакать по команде куда лучше многих, и всячески заслуживать жалость. Людям, которые не знали, кто он такой, просто хотелось защитить его и помочь ему. Не говоря уже об этих очаровательных глазах, по-мальчишески взъерошенных волосах.       Как бы Кью не презирал свое тело, тюрьму слишком древнего для него разума, он вышколил в себе мастерские навыки использования всех преимуществ в свою пользу.       — Дай посмотрю,— Бонни шагнула вперед, занеся руку вверх, явно намереваясь отвести его ладонь от раны, но Кью отшатнулся от ее прикосновения, будто в панике. Он громко всхлипнул и вжался в угол, утерев слезы с лица. Бонни застыла в смятении и жалости. Кажется, у него получилось сделать вид, будто он находится в состоянии шока, бедный, запуганный мальчик. Бонни глубоко вздохнула, мысленно приготавливаясь к сложностям, которые принесла с собой эта ситуация.— Будь здесь, я пойду достану аптечку и мы залатаем твою рану. Здесь тебя никто не тронет.       В этом Кью не сомневался.       Передвигаясь с осторожностью, присущей больным или пожилым людям, Бонни развернулась и подошла к какому-то шкафчику. Порывшись в нем, Бонни извлекла на свет пластиковую коробку с медицинским барахлом. Она не успела развернуться прежде чем Кью бесшумно оказался за ее спиной, и шустро вколол иглу шприца, что прятал все это время в кармане, ей в шею. Неожиданная боль отозвалась всплеском энергии, над которой Бонни явно временно потеряла контроль, и Квентина едва не подкосила эта мощь. Он почувствовал, как лопнули барабанные перепонки, и из ушей потекла кровь, а сознание опалило, так что перед глазами заплясали белые искры. Ослепленный и оглушенный, Кью поспешил схватить Бонни, и прежде чем она успеет совладать с собой и поймет, что именно вызвало этот всплеск, он резко свернул ее шею.       Тело ведьмы выскользнуло из его хватки, и он почувствовал вибрацию от ее падения, прошедшуюся по деревянному полу. Он продолжал беспомощно моргать, переводя дух, но зрение все еще не приходило в норму, да и в ушах звенела пустота. Кью шмыгнул, в этот раз не специально, и коснулся верхней губы. Как и следовало ожидать, давление экспрессии, даже в таком умеренном проявлении, вызвала эпистаксис. Он все еще не восстановил двое из органов чувств, но мог слышать запах крови, впитавшейся в его одежду — и в него.       Кью нравилось насилие, и нравилась кровь, но как и со многими вещами в его жизни, были свои нюансы. Он не мог терпеть ощущения засохшей крови, прямо сейчас он позволил своей ране на шее исцелиться и ее последствия уже остывали на его шее и ладони, поэтому ему хотелось искупаться в кипятке и содрать с себя кожу, лишь бы побыстрее избавиться от нее.       Пользуясь только осязанием, Кью надел на Бонни наручники, чтобы когда кровь Кола — а именно ее он и вколол Беннетт — начнет действовать, он мог быть уверен, что Бонни не убежит, пока он приводит себя в порядок. Конечно, оставлять новообращенного вампира без присмотра не входило в требования Кола, но он считал, что после того, как он проторчал здесь несколько дней, а потом исполнил просьбу Кола обратить Бонни, причем рискуя своей жизнью, если уж на то пошло, и без удовольствия причинить ей боль, как ему бы хотелось, так как Кол не хотел, чтобы ведьма Беннетт, перед чьим родом Первородный чувствовал себя обязанным, страдала — короче говоря, он заслужил чертов душ.       Поэтому он, опираясь на стенку, побрел на поиски ванной комнаты. Зрение медленно возвращалось, и он чувствовал, как исцеляется слух, хотя до сих пор звуки доходили как через плотный слой ваты, и чувство баланса было нарушено, и черт побери, эта головная боль! Но даже в таком состоянии он мог понять, что не нащупывает экспрессии. Вся эта энергия рассеялась, покинула Бонни, до этого являющуюся якорем для нее. Кол был прав, это сработало. Возможно, экспрессия осталась где-то, развеянная по окрестности, желающая найти новое обиталище и свершить свое предназначение, но это уже проблема Кола и ковена Субботы, которые должны прибыть в город и провести обряды очищения.       По словам Кола, убить Бонни было бы не достаточно, так как умерев как ведьма, Бонни бы просто перенесла эту энергию на Ту сторону, и она до сих пор представляла бы потенциальную угрозу, в то время как вампиры не могут быть носителями магии, даже такой извращенной и неестественной, как экспрессия, и поэтому сила высвободилась. Возможно, Кол знал правильный способ, или же он просто проявил слабость в стремлении сохранить жизнь наследницы клана Беннетт, к которому питал некую симпатию, это не было важно. Как только Мюррей приведет себя в порядок и Бонни очнется, он заставит ее выпить человеческую кровь, чтобы завершить обращение, и тогда его миссия будет окончена.

***

      Проблема Стефана — точнее сказать, одна из многочисленных проблем Стефана — состояла в том, что его брат был придурком.       Он, конечно, понимает, что Деймону сложно, хорошо? Он понимает. Он тоже потерял сестру. Стефан также понимает, что каждый скорбит по-своему, и нельзя срываться на старшем брате во время их общего горя, и также хотелось сделать так, как хочет — хотела, Боже мой, больше она уже ничего не хочет, и как он должен жить с этой мыслью? — Шэрон, и исполнить ее просьбу для разнообразия сделать родственные узы своим приоритетом, но…       Но видит Бог, Деймон не делал эту задачу легче.       — Madonna ragazzi! Я же сказал, что не хочу! Vaffanculo!       Бутылка с кровью, которую Стефан просунул через решетки его камеры, с чувством столкнулась с поверхностью двери и лопнула от силы соприкосновения, взорвавшись алыми всплесками, и до головокружения знакомый и привлекательный запах не помогал настроению Стефана.       — Basta! Sei matta?!— после пятнадцати минут криков Деймона на итальянском Стефан и сам сорвался на родной язык, и даже сам того не заметив стал трясти рукой с собранными пальцами, негласно спрашивая, что Деймон несет. Итальянский составлял очень малую долю жизни Стефана в целом, но на данный момент, казалось, не осталось английских слов, которые бы выражали его состояние. Деймон сдался раньше, чем он, и Стефан в тайне испытывал некоторую гордость от того, что не скатился до вульгарностей, которые использовал Деймон, хотя так хотелось.— Ты так подохнешь в этой камере.       Деймон поднес ладонь под подбородок и сделал несколько движений вперед-назад, будто смахивая что-то.       — Тебе может быть плевать, а мне — нет, Деймон.       — Почему тебе не плевать?! Наша сестра мертва, и ее убила моя девушка! Мне похрен, что ты хочешь, я не голоден.       Стефан прикрыл глаза и сжал переносицу, борясь с накатывающей мигренью. Обычно вампиры не мучились мигренями и головными болями без явных на то причин, но в последнее время они стали его постоянными спутниками. Деймон абсолютно не способствовал попыткам от них избавиться. Стефан уперся лбом в холодный металл над окошком двери камеры. Он был в джинсах и борцовке, но ему не было холодно, не смотря на низкую температуру подземного помещения. Если бы он мог, он бы с удовольствием зарылся бы в снег.       — Мы находимся в сложном положении, Деймон. Я опасаюсь, что нас в скором времени может навестить кто-то из Первородных. Ты знаешь, что Кол Майклсон ненавидит нас обоих, потому что считает, что мы подвели Шэрон.— Иногда он думал, что в этом он был прав.— Судя по тому, что мне известно, он вне себя от ярости и хочет наши головы на блюде за потенциальное пособничество Елене.       — Почему тогда ты до сих пор не свалил из города?— огрызнулся Деймон из угла, в который он забился, сверкая голубыми глазами в полутьме.       Стефан вздохнул.       — Я же не могу тебя оставить запертым в камере, и лишенным доступа к крови.       Деймон взглянул на него вяло, будто спрашивая себя и его, правда ли это. Было ли обещание Шэрон достаточным предлогом к их сотрудничеству?       Стефан постоял примерно минуту в тишине, наблюдая за неподвижным Деймоном. Он не пил крови более суток, и его движения были медленными и вялыми. Тот бросок бутылки с кровью, кажется, забрал у него все силы. Казалось, он наказывал себя за то, что произошло. Не чувствовать себя виноватыми и впрямь было сложно. Они любили Елену, верно, но… все вышло из-под контроля. Стефан не знал, что Елена планировала, он не знал, что Шэрон придет поговорить с ней.       Он мог понять Елену, в некотором роде: ее жажду стать человеком, дабы не быть монстрами, которыми они являются, это было и его мечтой. Но убивать Первородного? Теперь, когда они знали, что это повлечет гибель всей родословной? Да черт побери, они ведь даже не знали, является ли Кол Майклсон их сиром. Были основания считать, что Клаус был родоначальником их ветви, но не было точной уверенности. И Лекси… Она ведь тоже едва не погибла в тот день, будь то Кол, а не Шэрон, если тот был правдив и это он обратил Лекси.       Стефан привык отвечать на горе самокопанием, но Деймон… В ту ночь, когда Стефан пришел с новостями, что их младшая сестра погибла — и как! Ни много ни мало от рук их общей возлюбленной— и что он вернулся без… тела, которое они могли бы похоронить в семейном склепе, Деймон взорвался. Если исхитриться, Стефан смог бы через решетки увидеть ту часть стены, которая в тот момент терпела удары Деймона, он бил в нее часами, пока окровавленные костяшки не перестали заживать, а в стене не образовалась огромная вмятина, все еще покрытая бурыми пятнами. Он разбил и деревянные нары, и щепки все еще свисали с цепей, которые до этого удерживали деревянную поверхность в горизонтальном положении. К счастью, он не стал вредить себе этими щепками, чего Стефан опасался. Деймон всего лишь хотел сделать себе больно, хотел выместить гнев и скорбь, которую на свободе бы вывел в кровавый запой и алкоголизм. Его брат был вольным зверем, и клетка сводила его с ума, будь то ограничение его свободной натуры или детская травма, Стефан не знал.       Пока на Деймоне находилось внушение Кола Майклсона, его нельзя выпускать, дабы он не навредил Джереми и тем самым самому себе. Так что общую скорбь им приходилось делить через запертую дверь камеры заключения. Наверно это было странным семейным времяпрепровождением, но семье Сальваторе не привыкать.       Наконец поняв, что больше нечего сказать или сделать, Стефан направился вон от камеры. Наверху спала Лекси, укутанная в одеяло с головой и с почти пустым ведерком растаявшего мороженного на тумбочке, где Стефан оставил ее. Она приехала всего недавно, и они провели весь день в безрадостной атмосфере. Возможно, когда она проснется, Лекси согласится попросить Кола, раз она с ним знакома, снять внушение с Деймона. По крайней мере, они смогут посетить похороны своей сестры, надеялся он.       Но когда Стефан поднял взгляд, перед ним появилась знакомая фигура, преградившая ему выход из подвала. Прежде чем Стефан сумел вымолвить и слово у него была сломана шея.

***

      — Che diavolo vuoi?— раздраженно спросил Деймон, когда услышал шаги по коридору. Братец все никак не отставал, не смотря на уговоры оставить его одного. Он не хотел ни с кем общаться, и честно сказать, ему нравилось нынешнее состояния пониженной энергии, ибо когда организм истощен от голода, ты только и можешь что думать о крови. И Деймон хотел бы, чтобы его мысли были сосредоточены на том, как аппетитно пахнет кровь, что до сих пор стекала по поверхности двери.       А не о том, что его младшей сестры больше нет на свете.       Стефан по ту сторону двери не ответил, только зашуршали ключи в замочной скважине. Деймон напрягся. Неужели этот идиот решил его отпустить?! Как только он осознал, что происходит, он удивился, что необходимость вырваться из камеры и убить Джереми Гилберта как только приоткроется дверь его тюрьмы не пришла, как случалось каждый раз до этого. Странно.       — Я же попросил оставить меня одного,— проворчал Деймон, ожидая увидеть брата. Но в дверном проеме стоял не Стефан. Помяни дьявола.       — Боюсь, что я не могу тебе этого позволить.       Улыбка Кола Майклсона была коварной и притворно беспечной, но она не тронула его глаз.       Напрягая дрожащие и ноющие от усилий мышцы, Деймон поднялся на ноги.       — Что со Стефаном?       — Он прилег,— небрежно отмахнулся Кол, осматривая камеру, как будто обдумывая, как же исправить интерьер. Хорошо бы, чтобы это означало, что Стефан еще жив. Притупленный слух не позволял Деймону проверить, сколько он слышит сердцебиений, чтобы убедиться, что с братом и Бренсон все в порядке.       — Зачем пришел? Надеюсь, принес Шэрон?       Беззаботный настрой Кола будто рукой сняло.       — Тело Шэрон находится под защитой моей семьи. Нашей семьи,— добавил Кол, и Деймон поморщился. Отношения у Сальваторе всегда были сложными, и все же Деймон не мог понять, почему Шэрон была так близка с семейкой фриков как Майклсоны. Она называла Ребекку сестрой, и Элайджу братом, а уж Кол… их патологически собственнические отношения, пожалуй, были за пределами его понимания.       — Тогда зачем?       — Пришел посмотреть на ее любимого брата. Брата, который до сих пор любит ее убийцу.       Деймон отвел глаза и скрипнул зубами. Он знал, что Елена убила Шэрон. Он знал, что это не было случайностью. Но… это ведь так не работает? Нельзя просто прекратить любить человека, Деймон так точно не умел. И сам он убил Джереми Гилберта однажды, и Елена его простила. Может ли он простить ей убийство Шэрон?.. Нет. И тем не менее, он все еще думал о ее безопасности и о том, где она сейчас и как она там, одна, судя по слухам, с младшим братом в коме. Чувствует ли она себя покинутой и одинокой? Сожалеет ли она, что убила Шэрон? Что принесла Деймону такую боль? Был ли у нее иной выбор?       — Дай угадаю,— усмехнулся Майклсон.— Ты сейчас думаешь, сможешь ли простить Елену Гилберт?— его лицо искривилось в отвращении, и он шагнул вперед.— Убогое зрелище.       — Елена…— Деймон замолчал, но не смог остановить себя. Он должен знать.— Ты убил ее?       Голос Майклсона был пропитан отвращением и потрескивал от гнева, как электричество в силовой установке:       —Надеюсь, ты не собирался вновь залезть к ней в постель после всего, что случилось. Правда же?       Деймон не ответил. Он не знал, как должен реагировать на это и что должен чувствовать. Он был так чертовски зол на нее, что был почти готов забыть последние несколько лет своей влюбленности.       — Она звала тебя, знаешь.— Деймон вскинул голову, пораженный такой откровенностью. — Проклятье Пяти заставило ее хотеть умереть, и ее последней просьбой было увидеть тебя. А когда я вколол ей дозу яда оборотня, то в бреду ей казалось, что она видит тебя, и свою покойную мать, и ныне покойного брата, и тетушку Дженну. Но вот когда я в конце концов вырвал ей сердце, я был уверен, что она видит тебя на моем месте. Она просила у тебя прощение пока захлебывалась собственной кровью.       Деймон не сдержался. Удар поразил Кола в челюсть, и это было восхитительно, потому что Деймон ждал так долго, чтобы наконец ударить проклятого мудака; триумф не длился долго, потому что тут же он получил ответный удар. Им обоим хотелось выместить злость, и упоительный обмен ударами был на радость. Но Деймон был не чета Колу в свои лучшие дни, и уж тем более в своем нынешнем состоянии. Minchia, все же стоило выпить данную Стефаном кровь.       По опыту Деймона, фраза «когда тебя в последний раз хорошенько избивали?» никогда не приводит ни к чему хорошему. В этот раз она привела к нескольким переломам ребер и бедренной кости, паре очагов внутреннего кровотечения и вывихнутом плече.       Кол не стал добивать его. Или Деймону так показалось. Он услышал грохот, а затем лязг — Кол Майклсон одним рывком вырвал основание цепи, что удерживала когда-то нары, из стены, и шагнул Деймону за спину. На секунду металл холодил кожу шеи, а в следующую цепь впилась в горло, перекрывая кровоток, сдавливая трахею. Перед глазами поплыло, в ушах зашумело и зазвенело от давления, и конечно острая боль в шее перекрыла все прочие неудобства. Он вцепился пальцами в звенья цепи, но его сил не хватало, чтобы противостоять давлению, которое оказывал Майклсон.       — Стой,— выдавил Деймон сквозь боль. Он не был уверен, было ли его слышно.       — Почему? Как думаешь, ты был хорошим братом ей?       Деймон почувствовал, как колено уперлось ему в позвоночник, толкая его вперед, в то время как стягивающийся узел из цепи тянул его назад, и казалось, весь скелет пошел трещинами от напряжения. Кол нажал чуть сильнее. Чуть больше усилий — и позвоночник хрустнет, эффективно отключая Деймона от реальности, если только асфиксия не сделает этого первой. Деймон не был уверен, чего Майклсон добивается, но возможно он и сам не ведал. Возможно, он просто действовал в состоянии аффекта. Все же если он продолжит стягивать и стягивать цепь сильнее, то Деймон лишится головы — задача, возможная при наличии такой кошмарной физической силы, и достаточно злости, как у Майклсона.       Мысли путались в голове, кислорода не хватало для малейшей умственной активности. Хотя вампиры и могут задерживать дыхание дольше людей, и порог боли был выше, но что может сделать мозг, если ни кровь, ни кислород не поступали? Однако, все же промелькнула одинокая мысль в попытке найти уголок черепной коробки, куда приткнуться. Деймон попытался уцепиться за нее.       Дернув за цепь посильнее, он смог слегка ослабить нажим, и ухватить клочок воздуха в пылающие от боли легкие.       — Шэрон…— прокряхтел он так сипло и глухо, что ни за что не узнал бы свой голос. Но казалось, этого было достаточно, чтобы передать мысль Майклсону, и возможно ему только почудилось, но его хватка слегка ослабла. Совсем чуть-чуть, так что дыхательный проход Деймона стал размером с игольное ушко. Достаточно, чтобы добавить:— не хотела…       — Шэрон не хотела бы, чтобы я убил ее брата, не так ли? Что ж, может быть, если она хотела этого, то ей не стоило умирать.       Обруч цепи вновь сдавил его глотку, и в этот раз он давил и давил, пока все мысли не угасли в голове Деймона, как свечка, на которую дунули.       Где-то через десять минут или часов он через усилие сможет продрать глаза и посмотреть на бледного, но живого и пытающегося скормить ему кровь Стефана, и обнаружит, что звенья цепи, что впились в его горло по милости Первородного, вросли в кожу, и что голова весит как будто его мозг заменили свинцом. Но он жив. Цепь, что едва не разлучила его голову с телом, можно убрать, и матерящийся и вспоминающий имя Богородицы на итальянском Стефан предоставит ему кровь, чтобы организм смог все залатать. Кол упомянул, что убил Джереми — черт побери, значит, ни его, ни Елены больше нет… — и поэтому больше нет нужды удерживать Деймона в темнице. Он может оправиться.       Физически, по крайней мере.

***

Та сторона

      Атмосфера в доме была не ахти. Все были хмурые и мрачные, в строгих черных тонах.       Нет, я конечно, могу понять, почему все так расстроены, было бы слегка обидно, если бы они не были, но неужели нельзя придать больше внимания моде?       В конце концов, неужели мои похороны будут так безвкусны и скучны?       Ребекка была лишь в черных джинсах и черной кофте. От нее я ожидала большего. Лекси была в черном платье-футляре. Элайджа? Каждый день одевается так, так что в чем разница. Клаус одет в свой формальный костюм, с той лишь единственной разницей, что в бутоньерку был заткнут бутон белой розы. Я его ненавижу. И белые розы тоже. Деймон одет в обычные брюки и черную рубашку, как мажор из романа на Ваттпаде или что-то в том же духе — то есть, в его ежедневную одежду. Стефан даже не потрудился, и одел один из двух своих костюмов, с криво повязанным галстуком. Кол и вовсе решил не наряжаться и пришел в джинсах и худи, что я ему подарила на Рождество — но к нему претензий нет, продолжай в том же духе (я не буду спорить с мужчиной, который выглядит прекрасно в любой одежде и без нее, окей?).       Нил был одет в темно-серый костюм. Себастьян не разочаровал, и оделся как модель, хотя и без присущего ему пафоса, в то время как Кью выглядел как малолетний гангстер, с бриолином в волосах. Юки — кто приглашает бывшую покойной на похороны, скажите на милость? Я не была готова ее видеть — правда, была одета в шикарно пошитый деловой костюм с модным поясом поверх пиджака. Но да, в основном я была разочарована.       По крайней мере, они использовали черные орхидеи, как я и хотела. На постаменте возле гроба стояла рамка с моей фотографией. В Гран Мезоне есть мой портрет, написанный самим Джоном Сингером Сарджентом, и тем не менее, они выбрали неуклюжее фото, которое снял Кол на подаренную мной на Рождество камеру, застав меня врасплох без макияжа и с неуверенной улыбкой. Кто из вас сволочей выбрал…       Я услышала настойчивое мяуканье. Посмотрев вниз, я заметила Нокса. Он ходил вокруг меня и махал хвостом. Понемногу я убеждалась, что Нокс мог видеть меня, не смотря на мое состояние. Я поводила ногой по полу, и Нокс попытался схватить ее лапой, но конечно только проходил сквозь, и это ставило его в тупик. Он не понимал, почему не мог меня поймать, так что я служила призрачной альтернативой лазерной точки. Я развлекала себя так следующие минут пять, поражаясь, как легко можно занять животное. Потом поняла, что я сама, как идиотка, наблюдала за раздраженным котом, прыгающим с места на место все это время. Из-за этого разочаровалась в своих умственных способностях, и по этому поводу приуныла.       Я перестала дразнить Нокса, он замурчал и попытался потереться головой о мою ногу, но лишь провалился сквозь, тем самым завалившись набок, и мяукнув в ступоре. Прости, малыш. Я и сама не привыкла еще.       — Что с этим бешеным котом?— спросил Клаус у Ребекки, когда они прошли мимо развернувшейся сцены, последняя несла охапку цветов. Она постаралась скрыть следы бессонных ночей макияжем, но если присмотреться, было заметно, что она в последнее время часто плакала.— Может запереть его на время церемонии?       — Нет, оставь его в покое, Ник,— шикнула Ребекка, согнувшись над грустным котом и погладив его по голове, заставив его этим зажмуриться.— Шэрон бы этого не хотела.       Клаус закатил глаза. Как бы меня не бесил Никлаус, готова была с ним согласиться по этому поводу. В последнее время было слишком много разговоров о том, чего я хотела бы, а чего нет. Ответы были верными лишь в половине случаев. Например, я бы точно не хотела букет белых лилий в руках.       Я прошла за ними, с Ноксом на хвосте, к постаменту с моим открытым гробом. Скорее уж гробом Кола, именно туда меня и поместили. И впрямь, чего добру пропадать, не так ли?       Ребекка поджала губы и с великой осторожностью, будто касалась ценного фарфора, сжала мои пальцы вокруг трех стебельков лилий. Я наклонилась со скрещенными руками над гробом и посмотрела на себя, изучая собственный облик, всматривалась в округлое и все же заостренное лицо. Видеть себя в зеркале и вот так — буквально лицом к лицу – не было одним и тем же. Не у каждого есть такая возможность, и скажу вот что, это не большая потеря.       Не смотря на все мое хвастовство и всю уверенность, я никогда не считала себя особо привлекательной. Ребекка накрасила мое лицо, самую малость, но это сделало очевидным тот факт, что красилась не я сама. Обычно мне приходилось скрывать болезненный оттенок кожи и перманентные темные круги вокруг глаз, которые было сложно не заметить. Я выглядела макабрично, как обреченная героиня из повестей Эдгара Аллана По. Моя фигура не была выдающейся, то было тело подростка в большей степени, чем молодой женщины. Худощавое тело часто спасала одежда, которую я в основном подбирала специально, чтобы создать небольшую иллюзию округлостей в нужных местах. Как я и сказала, я никогда не видела себя привлекательной, но пыталась придать себе приятный для глаз вид, потому что человеческая натура склонна к предвзятости. Симпатичное личико помогает нравиться людям, а это помогает их обманывать и манипулировать ими с куда большей легкостью. Людям не нравится смотреть на тех, кто выглядит так, будто неправильное сокращение сердца может убить их.       Кол же… Он видел меня без макияжа, одежды и прочих масок, видел мою натуру… И тем не менее был влюблен в меня. Я склонила голову вбок, чтобы получше разглядеть себя. Вскоре эта оболочка будет заперта в этом одиноком гробу и помещена в еще более одинокий склеп в неутешительной компании кровных родственников Сальваторе.       — Какой же ты неудачник, Кол,— с насмешкой сказала я вслух, или в неком подобии слуха. Все равно никто не слышал, кроме меня самой и, конечно, Нокса, который ни слова не понимал.— Влюбиться в это? Я бы ни в жизнь…       Я замолчала и покачала головой. Впрочем, он не был единственным, кто повелся на мою сомнительную заупокойную красоту; я находила самых больных экземпляров на свою голову, да? Я поглядела на Юки Миядзаки, которая сжимала плечо Нила. Наверно все же она была здесь для него. Мои отношения с Юки, как бы не был жесток разрыв, не были только моим делом. Когда я приютила Нила в дом, я встречалась с Юки — и так продолжалось еще пару лет, так что Юки косвенно принимала участие в его взрослении. И даже после того, как мы расстались, Нил не перестал видеться с ней. Я, конечно, не могла запретить ему общаться с ней, конечно нет. Но, чувствуя напряжение и наш настрой, Нил пытался сделать все так, как мы и хотели — его традиционное чаепитие с Юки по пятницам никак не касалось меня. Он никак нас не связывал. До этого дня, по крайней мере.       Весь твой мир летит к чертям как только ты находишь свой последний приют, верно?       Забавно, как много людей здесь собралось. Слава богу хотя бы были приглашены только люди, имевшие со мной прямой контакт. А то знаю я, как обычно приглашаются люди на похороны. Хотя я была уверена, что придет пара-тройка зевак, дабы убедиться, что Мрачная Жница и вправду мертва и безвредна. Впрочем, наверно это не так уж и удивительно. В конце концов, кто станет рисковать оказаться в немилости сразу у четырех Первородных, не говоря уже об Юки и Кью, и Себастьяне — в свете недавних событий, новоиспеченного Лорда Сент-Луисского клана.       Говоря о последнем, Себастьян, которого покинул Нил, чтобы поприветствовать Кола, сразу проложил путь к месту, где ему было всего комфортное, к своей естественной среде — то есть, к бару. В отличие от остальных, имеющих такт хранить угрюмый вид, Себастьян, проходя мимо моего гроба, заглянул в него с опаской и любопытством, его брови взлетели до линии волос, будто бы он до последнего веровал, что все было ложью, и размышлял, зачем бы мне понадобилось умирать, и постарался не задерживаться неподалеку от моего пристанища, только перекрестился на всякий случай, причем неправильно. Засранец.       Зачем-то взяв кружку с кухни, он вернулся к бару, где нашел Стефана, хотя я ожидала увидеть более подходящего для этой обстановки Деймона, но тому бар был без надобности, ибо он уже был в «ирландский наручниках» из бутылок лучшего бурбона. Себастьян отсалютовал моему среднему брату пустой кружкой с принтом из диснеевских принцесс — откуда здесь оказалась кружка с диснеевскими принцессами?.. Это Клауса, да? Я же знаю, что это так — и поспешил наполнить ее водкой. Что это за кружок алкоголизма сконцентрировался на моих похоронах? Себастьян приземлился на диван рядом со Стефаном и вблизи от буфета-бара.       Стефан и Себастьян молчали, ибо говорить им было не о чем. Они поочередно отпивали алкоголь в неловкой тишине, наблюдая за тем, как Элайджа тоном усталого преподавателя детсада пытается убедить Деймона не опустошать две бутылку виски подряд, Лекси не без любопытства расспрашивает Кью, как он умудряется переворачивать стаканы с алкоголем вверх дном, не проливая их, потому что ну конечно он станет это делать в день прощания со мной, а Кол притягивает Нила в крепкие объятья. Хорошо, возможно, эти похороны не такие разочаровывающие, как могло бы показаться на первый взгляд.       — Знаешь Элизабет Шорт?— ни с того, ни с сего спросил у Стефана Себастьян, явно вдохновленный на этот разговор видом букетов черных орхидей. Впрочем, он правильно провел связь между делом Шорт и причиной, по которой я потребовала эти цветы на своих похоронах. Стефан оживился.       — Нераскрытое дело о жестоком убийстве, прозванное «Черная орхидея»? Да, я читал про нее, и что же?       — Ну, Шэрон тоже ее знала,— и с этими словами он поднимается на ноги за добавкой, оставив заторможенного Стефана обрабатывать информацию следующую минуту. Как часто бывало с братиком, можно было видеть значок загрузки на его лбу. Наконец, он полностью принял сказанное, и с фразой «Минуточку!» бросился за Себастьяном.       Ох уж эти бестолочи. Я покачала головой. Потом заметила, как Деймон, которого Элайджа освободил от его ноши, подошел ко мне. Точнее, к тому, что осталось от меня в бренном мире. Кажется, он все же не был так пьян, каким хотел казаться. Не так пьян, как хотел бы быть. Когда-то, в совсем далекой, чужой жизни, когда я только обратилась, Деймон взял с меня обещание, что я останусь в живых. Ради него.       — Мне жаль, Деймон. Я не сдержала обещание.       В руках Деймона были нежно розовые цветы. Он смотрел на меня в гробу с выражением боли на лице. Тебе жаль, Деймон? Скажи что-нибудь.       — Знаешь, я в последнее время вспоминаю наше детство. Или то, что у нас было вместо него. Когда я впервые увидел тебя, я подумал, «Я должен защищать ее и Стеффи от всего мира, если потребуется»,— Деймон усмехнулся, и его глаза заблестели.— Детская наивность. Смотри как жизнь обернулась. Я все еще помню, как вы со Стефаном дрались, и ты кусалась, как ненормальная, когда что-то шло не по твоему. Ты с малого возраста была психом. Как черт побери в голову семилетки пришла мысль анатомировать трупы голубей из сада кухонным ножом?!       Мне было любопытно, ладно?! Я была любознательным ребенком, я хотела узнать, как живые существа устроены, не было нужды отцу за это меня колотить, называть дьявольским отпрыском и водить по этому поводу к священнику. К тому же, голуби были только началом…       — Я тут тебе принес,— Деймон приподнял скромный букетик и посмотрел на него, сведя брови.— Продавец сказал, что это бурбонские розы. Деймон Сальваторе, ты неисправим.       — Пьяница,— фыркаю я.       — Я почти уверен, имей ты возможность, ты бы дала мне пощечину этим букетом. Но у тебя таковой нет, так что придется мириться.— С этими словами Деймон уместил цветы над моим плечом, а потом, помедлив в сомнении, нагнулся и коснулся губами холодного лба.— Спокойной ночи, sorellina,— шепчет старший брат, как будто как в старые времена уложил меня в кровать после кошмара. Сморгнув слезы, Деймон неохотно отошел. У меня не было слез, которые можно было пролить, поэтому я терпела в молчании.       Нокс вопросительно мяукнул, словно почувствовал изменение в моем настроении. Я опустилась на корточки, запоздало вспомнив, что не могу погладить его.       — Не вешай нос, стажер. Пойдем, мне нужно, чтобы ты расцарапал одного гадкого гибрида.

***

Все еще Та сторона

      — Пришло время прочитать завещание,— сказал Нил дрожащим голосом. Выступать перед большим количеством людей он не привык, поэтому неуверенно мял мое слегка устаревшее завещание (я писала его до того, как Нил и Себастьян начали встречаться, или как там у них это называется, и поскольку изменения были незначительны, решила ничего не менять).       Себастьян пафосно ходил между гостями, умело разливая по фужерам заранее указанное мной вино 1848-ого года — год моего рождения.       — Ш-шэрон хотела, чтобы это сделали вы, мисс Майклсон,— застенчиво уточнил Нил, смотря на Ребекку и протягивая бумаги, исписанные моим каллиграфическим почерком, которому меня муштровали через удары указкой по ладони. Результат, конечно, был однозначно впечатляющим.       Поджав губы, Ребекка поднялась и прошла в центр гостиной, в которой сидели все мои любимые люди. Она осторожно приняла документ у Нила, шепнув, что он должен называть ее Ребеккой, и с глубоким вздохом попыталась набраться сил.       «Я дала список необходимой аудиенции для прочтения этого завещания, и буду благодарна, если вы все соберетесь в одном помещении без грызни и попыток убить друг друга. Расселись?       Нил, ты принес вино? Надеюсь, что да. Что ж, можно приступать. Бекка, дорогая, окажешь честь?       Если вы это читаете, то, по всей видимости, я мертва. Если ваше имя присутствует в этом списке, то вы одна из причин, почему… нет, не причин, почему я мертва (но плюсик тому, кто понял отсылку *подмигивание*). Скорее, причин, почему я хотела бы жить. Видимо, с этим не сложилось.       Нил, мальчик мой, начнем мы с тебя. У меня никогда не было детей, я никогда не состояла в браке, а братьям оставлять свое наследство я не хочу. Тем самым, я завещаю тебе, как единственному законному наследнику, все мое состояние и все мои источники прибыли, включая всю не упомянутую в этом документе собственность (Гран Мезон ты можешь делить с Себастьяном как душе угодно). Тебе известно, куда уходили мои деньги. За тобой остается решение, продолжать ли те или иные траты или вложения, или использовать их по иному, своему усмотрению. Я не стану осуждать твоих решений, племянник, и ничего не стану советовать. Хотя, все же стану. Моим советом тебе будет следующее: ты умный, талантливый, удивительный человек, и твое сердце чисто, но ты упускаешь вещи, которые находятся у тебя перед носом. Обдумай это. Открой глаза.       Знай, что ты был единственным, кто никогда не заставлял меня сомневаться в себе. Ни в том, как я поступила, ни в том, как ты можешь поступить в будущем. (Не забудь, что мои кошки на тебе. Будь ответственным, я рассчитываю на тебя.)       Себастьян, хитрый пройдоха, с тобой я уже разобралась, тебе известно все, чего я от тебя ожидала. Выполнить ли мои просьбы – уже твое решение. Требовать я не стану, повзрослей и начинай делать самостоятельные решения, теперь ты сам себе хозяин. Мой тебе совет: тайны – яд замедленного действия, разъедающий изнутри тебя и людей вокруг. Они не приводят к добру. Хотя, мне ли судить?       Поздравляю с новым титулом, Лорд Сент-Луиса.       «Ляпис Лазули» завещаю Бруно. Заслужил. Что с ним делать – уж это пусть сам решает.       Квентин, моя худшая половина, мне сложно было определить, что тебе оставить. Я не так щедра, чтобы оставить тебе детку. Но ты можешь взять любое оружие в Гран Мезоне, все, что позволит вынести Нил. Надеюсь, ты не надеялся на большую долю в наследстве. Для меня было удовольствием работать с тобой.       Стефан, Деймон, я не знаю, как мы с вами расстанемся. Я не знаю, будете ли вы вообще читать этот текст. В любом случае, я хочу оставить вам все имущество, что принадлежало нашей семье, в число которого входит фамильный особняк, наша земля. Все в этом духе. Вы не были мне самыми лучшими братьями, но и я была не очень хорошей сестрой. Проблема в том, мои дорогие братья, что я зря обвиняла Елену. Не верю, что я это говорю, и не поймите меня неправильно, но после некоторых раздумий я поняла, что врала себе. Нет, ведь не Елена натравила вас (и меня) друг на друга. И даже Кэтрин здесь не может быть обвинена так, как я ее постоянно винила. Мы сами такие были и есть. Не знаю, что или кого в этом обвинить, то ли манеру, в которой мы были воспитаны, то ли нас самих… Мы можем находить оправдания, назначать виновных, но в конце концов, решение наше – и сделали мы все сами.       В любом случае, я вас люблю, и в этом чувстве у меня нет особого выбора – вы моя кровь, и этого не отнять. Попытайтесь быть счастливыми, и самое главное – попытайтесь быть братьями. Pro infinite.       Лекси, ты слишком целостная, чтобы я тебе что-то завещала, кроме как своих братьев. Присмотри за этими идиотами. Надеюсь, ты справишься с ними и со своей жизнью. Уж кто как не ты это заслуживает? (Ты знаешь, что у меня есть постыдное удовольствие, а точнее увлечение коллекционировать всякую посуду, вазы и сервиз… Что ж, все, что из этого приглянется — твое.)       От Сальваторе сразу к Майклсонам. Как всегда. Как сказал один мудрый человек, «Семья общей кровью не заканчивается». Вы, мои дорогие, прямое доказательство слов Бобби Сингера, мир его праху.       Клаус. Мы не были сильно близки, и ты был по-своему раздражающим, но ты тоже часть моей семьи. Может быть и нежеланная часть, но тем не менее. Что я могу тебе оставить? Ничего из того, чего у тебя и так не было. Могу лишь попросить о том, чтобы не был таким придурком. Цени свою семью. Они тебя любят (хотя я ума не приложу, за что же). P.S. Так и быть, можешь забрать картины из Гран Мезона, коль какая-нибудь придется по вкусу. Все равно Нил ни черта не разбирается в живописи. P.P.S. Бюст Паллады над дверью моей комнаты не забудь. Пока Себастьян его не разбил.       Элайджа, мой друг, мой собутыльник, мой брат. Истинный джентльмен. Законодатель классической мужской моды. Самый успешный коллекционер сортов вин. Не в упрек Деймону или Стефану, но ты был для меня лучшим братом. Я даже слегка завидовала твоей семье. Как и Никлаусу, тебе мне нечего по настоящему оставить. Ну, разве что кроме моей собственной коллекции вин в качестве дополнения к твоей. Я попросила Нила откупорить вино из упомянутой коллекции, надеюсь, ты не возражаешь. Продолжай делать то, что умеешь делать лучше всего: одевай свои костюмы, заставляй других завидовать твоим безупречным манерам и… будь отцом семейства. Береги их.       Ребекка, солнце мое. Ты была сестрой, которой у меня не было, которую я всегда хотела, и которую за какие-то неизвестные заслуги получила в твоем лице. Извини, что нет рядом.       Мальчики, берегите ее как зеницу ока, иначе я буду преследовать вас в своем посмертии. Что я могу тебе завещать? Выбор невелик. Мой гардероб? Все, что найдешь подходящим, можешь забрать. Все мои украшения, кроме, пожалуй, моего ожерелья. Они будут превосходно на тебе смотреться. Если у тебя есть какие-то личные пожелания, Нил очень щедрый преемник, и сможет тебе помочь. Хотела бы я, чтобы у меня было что-то достойное, но увы. Пожалуйста, будь счастлива. Найди любовь, к которой стремилась, хотя по моему очень пристрастному мнению, никто и никогда тебя не будет достоин. Может быть ты даже надумаешь усыновить или удочерить ребенка в будущем, я знаю, как ты хотела быть матерью и знаю, что из тебя бы получилась лучшая. Это не то, чего ты желала, но, посмотри, я взяла к себе Нила и пацан вышел не промах. Правда, сомневаюсь, что это моя заслуга.       Кого я забываю? Ах, точно.       Тебя, Кол.       Ты последний в этом списке, но во всех иных отношениях ты был для меня первым. Если ты понимаешь, о чем я (вставить подмигивающее эмодзи). Что ж, шутки в сторону. Не стоит мне флиртовать с тобой из могилы, хотя сомневаюсь, что смерть искоренит во мне стремление к этому.       Я умерла либо в попытке избежать твоей смерти, либо ушла вслед за тобой. Мне предсказали твою смерть, дорогой. Я однажды жила в мире, в котором мы не были вместе, и мне не понравилось.       Буду честна, мысль о мире, где есть я, но нет тебя, меня ужасает. Мир, где есть Шэрон Сальваторе, но нет Кола Майклсона – определенно неправильный мир. Надеюсь, что ты не злишься на меня. Нет. Я знаю, что ты злишься на меня. Не стану извиняться, если наделала глупостей. Я эгоистка, родной. Я надеюсь, что единственной, кто вскроет это завещание, буду я сама, живая. Перечитаю все, что здесь понаписала сквозь идиотский туман перед глазами (нет, я не плакала, а пятна на бумаге от дождя), и сожгу это завещание. Заменю новым, более официальным, нормальным. Если же нет… что ж, знай, Кол, и знайте все остальные, что я ни о чем не жалею. Жизнь у меня была долгая, яркая, и умереть для того, чтобы ты жил… разве я могла поступить иначе? Если же я не смогла предотвратить катастрофу, то, конечно, я могла бы жить, но хотела бы? В таком случае, до встречи на Той стороне.       Мне многое бы хотелось тебе сказать. Даже не здесь, на безликой, бездушной бумаге, а в лицо, ночью, на крыше, где только звезды нам будут свидетелями. Но ты не позволишь мне сделать то, что я сделаю, выпади мне шанс, а этого я допустить не могу.       Я не знаю, что тебе оставить, Кол. Абсолютно не имею понятия.       Тень мою? На что тебе тень?       Наверно, все мои гримуары, все мои личные журналы, все магические артефакты. Ты примешь их? Ты должен оставить «наши» вещи: наш кинжал, мое детское изображение, которое ты прячешь в своем бумажнике (ты же не думал, что я не замечу?), все прочее подобное. Надеюсь, ожерелье ты все же оставишь мне. Не хочу расставаться с ним. В принципе, я готова бы вычеркнуть из этого завещания всех вышеупомянутых, если бы ты попросил что-то из моего физического имущества, но я знаю, что ты упрям и зол. Я знаю, этого было бы мало. Чего бы вообще было достаточно для того, чтобы отблагодарить тебя за все, что между нами было? Как по мне, так ничего. Ты слишком много значишь для меня, Кол. Собственно, поэтому мы и оказались в такой ситуации. Если вы это вправду читаете.       Не уверена, сочтешь ли ты это моей последней издевкой, шуткой судьбы, или примешь с благодарностью последующую информацию… нет, наверно все же не последнее. Тем не менее, я хотела бы сказать, коль не будет возможности сообщить лично или осуществить в будущем. Так вот. Я видела кольцо. Опять.       Не знаю, что случится после того, как засохнет печать на этом письме. Обычно я обновляю завещание каждые несколько месяцев. Я загадала желание – если мы оба доживем до момента, когда я сожгу этот документ и обновлю свое завещание, то я сама сделаю это предложение. Встану на колено, если потребуется. Черт побери, если с нами все будет в порядке, то я обещаю, что одену любое кольцо, вытерплю любую спланированную Ребеккой свадьбу-испытание, возьму себе твою чертову фамилию. И, клянусь, мне это даже понравится. Если все будет хорошо через шесть месяцев. Даже если что-то случится после этого, к черту. По крайней мере буду знать, что… что? Не важно. Пожалуйста, просто переживи эти шесть месяцев. А потом еще столько же. А после свадьбы ты свозишь меня в Италию, Кол? Ты обещал.       Если все случится так, как я хочу, то ни тебе, ни кому-либо еще не придется читать это. Все останется только в моих мыслях. Кроме моего обещания. В противном же случае, Кол… Я совсем не знаю, что еще тебе сказать. Пожалуйста, не отстраняйся от семьи. Кроме меня у тебя есть только они, я не собираюсь смотреть, как ты теряешь и их. А вы, Ребекка, Элайджа, Клаус, вы обязаны – не мне, а ему – присматривать за Колом. Вы ему так нужны. Если я умру и буду на Той стороне, то, обещаю, Кол, что буду преследовать тебя вечность, и очень громко выражать свое недовольство на шести языках, если ты посмеешь ослушаться этой просьбы. Ты не услышишь ни слова, но так все и будет.       Кроме этого я не могу у тебя ничего требовать. Я могу сказать: «Будь счастлив. Найди человека, в которого сможешь влюбиться». Но если ты знаешь меня (а я уверена, что это так), то тебе известно, что эта фраза будет неискренней. С одной стороны, я бы хотела пожелать тебе счастья и новой любви. С другой же, я сомневаюсь, что вытерплю это. Ты можешь делать, что пожелаешь, как и все, в общем-то, кто был здесь упомянут, я точно никак не смогу на вас повлиять из могилы, поэтому и стараюсь ничего не требовать. Но я эгоистка, Кол, я никогда не делаю ничего во благо окружающим. Поэтому мне хочется верить, что не важно, жива я или мертва, ты останешься моим. Не забавно ли, что я начала говорить как ты? Знай, что и я навсегда твоя. Была, есть, и буду, и в жизни, и в смерти.       На этом все. Надеюсь, что это глупое письмо никогда не найдет своих адресатов, и будет сожжено рукой с чертовым кольцом с сапфиром. Если же нет… прощайте все. И прощай, любовь моя. Хотя бы здесь я могу это сказать, да? Теперь я еще больше хочу сжечь это письмо       Всегда и вечно твоя, Шэрон Майклсон Сальваторе       P.S. Я знаю, что пожалею об этом, но, Кол… моя детка тоже твоя. Но, прошу, не разбей ее. Иначе фильм «Кристина» станет напоминать твою реальность.       P.P.S. Опять же, ничего не могу требовать, но… помнишь фильм «Куда приводят мечты»? То лиловое дерево, под которым был похоронен Крис в фильме? Так вот, такое место мне всегда нравилось.       P.P.P.S. И, Бекс, дорогая, если в будущем ты все же возьмешь в семью ребенка, и этот ребенок по счастливой случайности окажется девочкой, то… «Шэрон» звучит как хорошее среднее имя.       Роняю микрофон»       Ребекка подняла слезящиеся глаза на среднего брата, ожидая увидеть его в схожем состоянии. Но Кол не плакал. Смех сорвался с его губ и зазвенел в ушах, отчетливый и беззастенчивый. Если я недоумевала, от чего Кол Майклсон смеется, как идиот, на моих похоронах, то остальные наверно считали, что он тронулся умом.       Но нет. Это бы подразумевало наличие здравого ума в первую очередь. Кол Майклсон этим похвастаться не мог. Я-то знаю.       — Что ж, это было в репертуаре Сальваторе,— комментирует голос с порога. Ах, да. Вот про кого я забыла. Юки. Она всегда была такой горячей или у меня посмертное обострение?       — Шутить и флиртовать со мной в своем собственном завещании?— смеется Кол.— Я от нее ничего другого и не ожидал.       Они обмениваются понимающими ухмылками — и да, кажется, после смерти мои физические влечения меня не покинули, потому что, черт побери, как же умопомрачительно они выглядят — и я начинаю понимать, что вкус у меня всегда был специфическим.

***

      Началась череда надгробных речей, и каждая звучала схоже. Кто-то делился личными воспоминаниями о Шэрон (Кол прекрасно знал, что ей бы это не понравилось; Шэрон сама выбирала, чем и с кем делиться, ей нравилось жонглировать информацией, которую она предоставляла окружающим, даже если она не была слишком важной), кто-то просто пытался сказать что-то хорошее. Колу не хотелось слушать, и он вышел на балкон в компании с бутылкой водки. На него нагрянула ностальгия: это был тот же балкон, с которого Шэрон скинула друга Елены Гилберт, Кол, правда, не мог припомнить его имени. Брэтт? Неважно.       Кол оперся локтями о перила балкона и жадно отхлебнул свой первый глоток алкоголя с момента смерти Шэрон — водка обожгла язык и горло. Он стоял в молчании, вслушиваясь в оркестр из сверчков, и шума листвы от ночного бриза, и ультразвукового писка летучих мышей. Потом кто-то открыл дверь. Кол решил не оборачиваться, чтобы проверить, кем был незваный гость. Возможно, если он будет делать вид, что не замечает вторгшегося, то его оставят в покое.       Кол ошибся на этот счет.       Краем глаза он увидел, как Юки Миядзаки, женщина, которую он встречал только однажды до этого, приняла такое же положение, как и он, только с серебряным портсигаром в руке. Кол припомнил, что присмотрел зажигалку с изображением «Черепа с горящей сигаретой» Ван Гога, и собирался подарить ее Шэрон при удобной возможности. Видимо, с этим придется сильно подождать.       Кицунэ закурила, и протянула Колу открытый портсигар, предлагая ему одну из ее черных сигарет. После недолгих раздумий он принял предложенное и Юки поднесла огонек зажигалки к кончику его сигареты.       — Забавное дело,— сказала она.— Большинство людей, с которыми была Шэрон, после нее начали курить. Сальваторе — сплошное дурное влияние.       Кол покашлял, непривычный к дыму, и лисица тихо посмеялась. Какая странная у него однако жизнь. В гостиной сейчас произносят траурные речи в честь женщины, которую он любил, женщины, которую он потерял, а он покинул «похороны», и теперь разговаривает с бывшей той самой женщины, и курит, что до этого практически не делал. От Юки пахло дымом и гвоздикой. Кретек, догадался Кол. Шэрон говорила, что ей не нравятся ароматизированные сигареты. Но запах дыма все же напомнил Колу о ней. Как и многие вещи в последнее время, он полагал.       Он заметил, что глаза Юки сверкают оранжевым в темноте. Глаза вампиров могут отражать свет, как кошки, если правильно его направить, и он много раз пугался Шэрон, когда спускался на кухню за водой, а она уже сидела там, блестя красными глазами. Но глаза кицунэ светились сами по себе, слабым свечением, которое можно было бы и не заметить, если не всмотришься повнимательней. Шэрон не любила говорить о Юки или их отношениях, а поэтому на любопытные расспросы Кола про природу редких в этой части света японских лисиц она отвечала с большой неохотой.       — Почему ты сейчас не внизу?       — Мне там никто кроме малютки Нила не рад.       — Кроме него, Аркетта и Мюррея с тобой там никто не знаком.       — Туше. Но что тогда не так с тобой? Почему ты забился подальше от друзей, семьи и врагов, пока на первом этаже читают панихиды по твоей девушке?       Кол затянулся посильнее, дабы избежать ответа, и попытался проигнорировать дискомфорт. Кол подумал как Шэрон училась правильно курить. Она сказала ему, что эта ее привычка по большому счету родом из двадцатых, и с Юки она встречалась в тот же период. Кол мог представить Шэрон, в флапперских платьях, с ободками с перьями, жемчужными украшениями, веселую Шэрон, и беспечную. Шэрон, кашляющую от первой пробы сигареты и смеющуюся вместе с… с Юки. Не с ним. Как же много ее жизни он упустил. Перед ним стояло живое доказательство части того периода времени, что Шэрон была без него — и вполне счастлива.       — Ты хочешь у меня что-то спросить?— спросила девушка, веселый прищур выдавал ее настроение. Она знала, о чем он думает.       — Про Шэрон.       — Про Шэрон?— спрашивает она, выпуская в ночное небо клуб дыма. Тот ожил, обернувшись лисицей и кошкой, и существа, сотканные из табачного дыма стали плясать в воздухе, гонясь друг за другом, пока их не сдул ветерок. Когда-то Кол и сам смог бы также. С капелькой магии, конечно.— Если бы ты хотел слушать про нее, ты бы спустился в гостиную и слушал бы, что у других есть сказать. Братья Сальваторе и ее мальчики были с Шэрри гораздо дольше, чем я; у них больше историй.       Кол отвернулся. «Шэрри». Как легко она использовала ласкательное прозвище, которое он использовал только в особых случаях. Это было… слишком личным. Как будто, в некотором роде, только ему было позволено ее так называть.       — Кажется, интересует тебя скорее что связывает меня с Шэрон. Или что связывало однажды. Что я могу тебе сказать? Мы были близки. Шэрон могла бы меня даже полюбить, однажды. Точнее, если бы только не было тебя.— Кол нахмурился, а Юки глухо рассмеялась.— Для меня было слишком поздно. Для любого было слишком поздно бороться за ее сердце — она уже встретила тебя. Ты оставил на ней неизгладимое впечатление; она любила тебя, даже когда ненавидела.       — А тебя бы хотелось? Чтобы она не встречала меня?— Кол устыдился ревнивых ноток.       Черт побери, подумал он. Сейчас вовсе не время ревновать Шэрон к ее бывшей, с которой она рассталась многие годы назад. Ее вообще больше нет в живых. Чего он хотел услышать? Что он был взаправду ее единственным? Он не имел на это права, требовать чего-либо, надеяться на это — он подвел ее, оставил в одиночестве, разбил ей сердце. Его не было рядом. Была Юки. И мог ли он обвинять женщину, которая заштопала или попыталась заштопать раны, оставленные им самим? Не важно, что это Клаус заколол его той Рождественской ночью. Он сам наделал много глупостей, пойдя на эту встречу с Ником, и после, когда не вернулся к ней, как только появилась возможность. Он оправдывал себя, говоря, что после нее любые отношения имели лишь цель отвлечь Клауса или добраться до его целей, но он все равно был виноват.       — Я думала об этом когда-то,— призналась Юки задумчиво.— Я любила Шэрон в прошлом. Но какая разница? Ее сердце всегда было отдано тебе, как будто само собой разумеющееся.       Они помолчали, лишь иногда выпуская клубы — или в случае Юки, фигурки в виде животных — дыма к небу.       — За меня она бы не умерла,— вдруг добавляет Юки.— На многое бы пошла, но точно бы не отдала жизнь.       Челюсть Кола непроизвольно сжимается. Ему не нужны были лишние напоминания о том, что Шэрон умерла из-за него.       — Она не знала, что это произойдет…       — Конечно, знала,— качает головой Юки, будто не может поверить, что он не понял этого сам.— Она всегда знает, на что идет. Я ведь поэтому с ней и рассталась тогда, годы назад. Из-за нее погиб прежний глава моего семейства.       — Ее действия позволили тебе стать новой главой своего клана,— кивает Кол. Наконец, эта часть истории начинает складываться воедино.       — Если ты смотришь на это с правильной стороны. Но видишь ли, до меня главой была моя бабка. Жестокая, вспыльчивая женщина, но она была частью моей семьи. Я не пошла на месть только из любви к Шэрон и знания, что она сожалела о том, что так сложилось – но она даже не отрицала, что все произошло с ее полного осознания. И мы оборвали почти все связи, старательно друг друга избегая, насколько это возможно при том, что мы оставались главами своих фракций в одном и том же городе. Как негласная хозяйка города, однако, она имела некоторые возможности — вроде возможности сделать так, чтобы меня и моих младших братьев никто не трогал, если мы сами того не пожелаем.       — Она не часто говорила о тебе,— признался Кол после паузы, потом отвел глаза.— Наверное, она все еще что-то чувствовала к тебе, раз ваш разрыв все еще что-то значил для нее. Пожалуй. Но как я и сказала, меня она не любила так, как любит тебя. Никого, на самом деле. Хотя после такого фиаско со мной она даже и не пыталась сблизиться со своими партнерами. Ее следующим любовником был Влад – сам по себе этот выбор, и то, как она возвращалась к нему, говорит о многом.— Долгая затяжка.— Она поняла, что не может полюбить никого из них, и мне так кажется, испытывала вину, если люди влюблялись в нее. Считала их идиотами.— Едкий смешок.— А Шэрон не нравятся идиоты. Поэтому Влад был ее фаворитом столькие годы – она знала, что он ее никогда бы не полюбил. Послушай,— обратилась Юки к Колу, и ему пришлось встретить ее взгляд.— Ты оставил на ее душе шрам, и он никогда не залечился. Ты сделал ей больно, как не мог сделать никто другой по простой причине того, что ни с кем иным у нее не было ничего близкого по масштабу. И раз уж такая сумасбродная личность, как Шэрон, нашла в тебе родственную душу, то ты и сам должен чего-то да стоить. Так что… не подведи ее.       Впервые за весь их разговор Кол увидел перед собой человека, а не лисицу. Она была искренна в этот момент, и возможно даже права. Еще ничего не закончено. Пока он не сдался, в их истории всегда будет появляться новая глава. Кол затушил сигарету о перила балкона, и усмехнулся. Он галантно предложил Юки локоть.       — Кажется, Стефан Сальваторе почти окончил зачитывать «Священные сонеты». Не пора ли нам зайти внутрь?       Юки усмехнулась и приняла предложенный локоть.

***

Та сторона

      Кол и Юки вернулись в гостиную.       Все это время меня распирало любопытство, о чем эти двое могли говорить, но я хотела выслушать, что у остальных есть мне сказать. Было произнесено миллион слащавых, прилизанных историй (Черт побери, Деймон, ты должен быть так счастлив, что я мертва, потому что в противном случая я бы придушила тебя за то, что ты опозорил меня перед Элайджей, рассказав ту позорную историю из моего детства) и много преувеличенных заслуг (Нет, Нил, я вкладывала деньги в благотворительность не из доброты душевной, а во имя сложного финансового трюка, который принесет больше дохода). Деймон даже поделился тем, как я запихала горсть блесток в вентиляционную систему его Камаро, так что когда он включил обдув, салон взорвался дождем из блесток, и судя по легендам, он до сих пор не может отмыть машину от этого проклятья — что было не совсем уместным на похоронах, но черт, как же сильно меня развлекло.       А вот большинство сказанного помимо этого явно избегало тему того, кем я на самом деле была. Хорошая сестра? Я никогда не была хорошей сестрой. Преданная подруга? Разве ты сама не утверждала, что я всегда выбирала Кола, а не тебя, Ребекка? Глубоко в душе, хороший человек? Что нахрен это должно значить, Лекси? Лучшая тетушка? Я проводила вивисекции в том же доме, где ты играл в кубики и учился читать, Нил, в то же самое время. Замечательная личность? Да, Элайджа, я была замечательной — если под этим ты подразумеваешь диктатора и специалиста по пыткам. Зачем они малюют меня святой? Неужели я заслуживаю все это вранье?       — Миг сна – и бденье вечное настанет,        И смерть умрет. О смерть, тебя не станет!       — Молодец, Стефано!— я зааплодировала с энтузиазмом, которого не чувствовали окружающие. Почему же все такие грустные, разве Стефан не забавно прочитал сонет? С преувеличенно подчеркнутой интонацией, будто выступал перед всей школой. Хватит промакивать глаза платком, Ребекка, он не был настолько плох. Ох, ладно.       В следующий раз я сама готовлю собственные похороны. Ничего вам нельзя доверить.       — Спасибо, Стефан,— сказал Элайджа, и заметив возвращение младшего брата, добавил:— Брат, мы ждали тебя. Не хотел бы ты… произнести пару слов, если тебе не сложно?       Юки нашла место на диване, а Кол прошел к месту возле гроба, которое покинул Стефан.       — Буду счастлив, ‘Лайджа. Что можно сказать о почившей?— изображая глубокую степень задумчивости, он оглянулся на мое покойное тело, и принялся с раздражением испепелять взглядом венок из белых цветов флердоранжа, который надели на мою голову с тех пор, как Кол покинул помещение. В венке я выглядела странно, почти невинно, как погибшая святая мученица. Знаю, о чем ты думаешь, дорогой. Цветы, означающие девичью невинность? Идиотский выбор. Кол ухмыляется гаденько и, Боже, как мне это нравится.       — Шэрон Сальваторе была сволочью,— честно заявляет Кол. Прекрасное начало. — Сукой даже. Она была убийцей, воровкой, манипулятором, палачом, и заслужила свою репутацию сполна. Она была патологической лгуньей, испытывала аллергическую реакцию на весь спектр человеческих эмоций, баловалась садизмом и была самой настоящей мазохисткой — обожала как кусать, так и быть укушенной,— он ухмыляется при этих словах. Кол, похороны это не время рассказать всему миру про наши сексуальные предпочтения, связанные с ножами, кровью и твоей шеей и моими клыками.— Шэрон всегда первым делом думала о людях как об инструментах, которые она может использовать. Она была одержима контролем, боялась казаться слабой, и поэтому боялась признаваться в чувствах. Для Шэрон не существовало плохих методов, если цель оправдывала средства, и она могла пойти практически на любой бесчестный и жестокий поступок. Она была забитым, одиноким ребенком, которому никогда не показали того, что она достойна любви и прощения — и поэтому она всегда считала, что не заслуживает этого. И может быть, в этом она была права,— Кол всмотрелся в мое лицо нечитаемым взором. Потом у него заходили желваки на скулах.— Шэрон была трусливой эгоисткой — и поэтому оставила меня одного, разбираться с абсурдными похоронами, как будто что-либо из того, что я скажу над ее гробом позволит мне почувствовать себя лучше. Как будто я могу продолжить жить…— Кол резко замолк, и комната погрузилась в гнетущее молчание.       Спасибо за честность, дорогой.       Я оглядела присутствующих. Кью и Юки не выказывали, о чем думают — впрочем, помимо Кола, они были единственными, кто не держал слово, и не оскорбили меня ложью о моей жизни. Остальные либо смотрели на Кола со злостью, как Деймон, с раздражением, как Стефан с Элайджей, либо отводили глаза, явно чувствую себя неловко.       Кол закрыл глаза, и принял глубокий вдох. Когда он продолжил говорить, в его глазах застыли гневные слезы.       — Шэрон была худшим человеком на свете и лучшей частью моей жизни. И я… я не готов ее отпустить. Захоронения не будет,— объявил Кол, подбородок упрямо поднят. В этот момент он напоминал Ребекку, когда она упрямится — их семейная черта. С Майклсонами спорить бесполезно, особенно когда они смотрят так, будто они бросают вызов мирозданию — попытаться их переубедить и неминуемо в этом провалиться.— Я верну Шэрон Сальваторе,— продолжает он с нажимом, и это напоминает мне того парня из аниме. Который постоянно орал про титанов? Ладно, пожалуй, не время вспоминать о том, как Нил и Себастьян заставляли меня смотреть аниме (которые мне иногда даже нравились, но знать это никому необязательно).— Я верну ее, даже если мне придется достать ее из-под земли или спуститься за ней в ад. Будьте свидетелями моей клятвы.       Комната застыла в шокированном молчании. И только Юки решилась потревожить эхо огромной комнаты медленными аплодисментами. Она ухмылялась от уха до уха.       — Я знала, что в тебе что-то есть.       Уголок рта Кола дернулся в невеселой улыбке.

***

      Луна была желтой, как мед, а ночное небо — словно витраж над головой, освещенный переливчатым светом звезд, хотя на самом краю горизонта скоро должно было образоваться марево рассвета.       Кол лег у края крыши, так что его ноги свисали за краем, и достал телефон. Он часто просматривал папку с фотографиями Шэрон — самую большую на его телефоне. Вот фотография Шэрон в красном рождественском свитере с изображением недовольного кота из интернета и шапкой Санты — и лицо Шэрон почти совпадало с выражением кота. Следующая фотография — она раскрывает подарок Кола и ее глаза блестят, как у ребенка. Затем их общее селфи в зеркале — на Хэллоуин Шэрон уговорила его одеться как Джокера, и сама нанесла ему грим, с кроваво-красной улыбкой и зелеными волосами, а сама оделась Харли Куинн (Кол, в общем-то, никогда не возражал против шанса увидеть ее в мини шортах и в колготках в клеточку, хотя и ворчал, пока она приводила его в надлежащий вид). Обещала раздобыть костюм Локи в следующем году, на что Кол ответил, что если она посмеет, он заставит ее страдать. «Видишь?», смеялась она. «Уже входишь в роль».       — Почему ты так на меня смотришь?       — Не мешай, Майклсон, мои эротические фантазии начинают проявляться в реальности,— отшутилась она в тот день, поцеловав его и размазав грим.       У него были фотографии Шэрон, снятые в тайне и когда она спала; были те, для которых она намеренно соблазнительно позировала, и те, на которых они дурачились. Ее не было всего пару дней, но он уже боялся ее забыть. Безжизненной оболочки из гроба не было достаточно, она не была Шэрон. Ему оставалось только просматривать фото галерею, как на повторе, всматриваться в каждую черту, и пытаться выжечь в памяти образ его Сальваторе, живой и чаще всего счастливой.       Кол вспомнил, что Нил передал ему видеокамеру, когда только пришел. Сказал, что там есть видео, которое Кол хотел бы увидеть. Вытащив небольшое устройство, Кол нашел единственное видео и включил его. Качество было спорным из-за тусклого света, шума толпы и того, что камеру не держали как следовало. Кажется, Нил что-то упоминал про то, что автором записи был пьяный Квентин. Но для него все это пропало, когда камера сфокусировалась на фигуре на сцене какого-то клуба. Шэрон, слегка не в себе, возможно от алкоголя или от внутреннего состояния, держала микрофон и своим немного хриплым голосом начала петь.       “Time… it needs time…       To win back your love again.       I will be there!       I will be there…”       Шэрон пела, почти что мечтательно в начале каждого куплета, и на грани того, чтобы сорвать голос в окончании, и Кол отчетливо слышал каждую эмоцию, которую она испытывала и выпускала вместе со словами “Still loving you”. Отчаянье, боль, и надежду вопреки — надежду не смотря на желание просто отпустить и сдаться. Он понимал все это — наверно, они были прокляты всегда стремиться воссоединиться вопреки доводам разума. До этого Шэрон была одна, пока он пылился в гробу, а теперь настала его череда. И Шэрон пела для него… пела, разрывая сердце и обнажая душу.       Он не покривил душой, сказав, что Шэрон не произносила вслух свои чувства. Более того, Кол так и не дождался ни одного признания от нее, даже на пороге смерти. Шэрон была из тех, кто не желал в открытую признавать своих чувств – а потом в один прекрасный день она спасает его жизнь ценой своей. Все, что она чувствовала, она показывала невербально, но всегда очевидно. Она его любила, он был уверен в этот момент. По-своему, странно и может быть извращенно, но абсолютно точно.       — И я люблю тебя, Шэрри,— произносит он, и звук ее имени жег сильнее любого огня. Ветер подхватил его скорбный вздох и вознес в свинцово-серое от грядущего рассвета небо. Кол прячет ладони в карманы худи, но замечает в них что-то.       Он вытаскивает на свет несколько мятых сигарет и дешевую зажигалку — не ту, которой Шэрон обычно пользовалась. Видимо, этот “клад” оставила его ненаглядная, когда одалживала его одежду в последний раз. Что там говорила Юки? Все ее бывшие переняли от Сальваторе дурную привычку курить. Потому что Сальваторе сама — пакостная зараза, от которой не излечишься, и привычка, которую не бросишь. Кол нахмурился, припоминая их разговор, когда он впервые увидел сигареты в ее руках. «Ты — моя самая вредная привычка, Майклсон.»       Поднеся тусклый огонек к кончику сигареты и затягиваясь дымом до удушья, Кол мысленно ей отвечает: «Взаимно, Сальваторе.»

Oh, Sandman, I’m so alone

Don’t have nobody to call my own

So please turn on your magic beam

Mr. Sandman, bring me a dream