Медь

Думаю, что многие меня бы поняли, услышав фразу: «ненавижу перемены». Особенно перемены стремительные. Перемены непрошенные. Перемены, что вопреки нашему желанию наступают внутри или же вокруг нас. Когда отчаянно всматриваешься в окружающее пространство и надеешься, что просто померещилось. Приснилось. Показалось. Только бы не принимать как факт, что то, что казалось нерушимым, незыблемым, едва ли не монолитным и вечным, вдруг начало крошиться настолько стремительно, что нет ни одной дельной мысли, как этот процесс остановить. Глава базы и есть база. Знание, что впитано здесь ровно каждым с кровью. Тот, кто стоит у руля, кто является движущей силой, рано или поздно подчиняет себе землю, и от перемен его настроения, от переломных моментов внутри, от вызревания характера зависит чересчур многое. И если тому, кто сумел своей энергией место пропитать, больно, то кажется, что изнывает и вопит всё вокруг. Даже чёртов ветер. База превращается ровно в такой же омерзительный муравейник, коих вокруг миллиарды. Все в постоянном движении, при этом исчезают оттенки, всё наполняется серостью. А народ предпочитает броситься в самоусовершенствование и молча таскать железо или тренироваться. Безропотно берут любые из заказов, ранее позволяя себе вертеть носом. Но не сейчас. Время смутное. Мрачное. И каждый силится понять: этот период временный или всё начало медленно, но верно катиться в пизду, из которой после выбраться будет безумно сложно? Не выбраться же… вполне. База напряжена, воздух гудит, что-то грядёт, чувствует каждый. Чуйка, натренированная годами, подаёт чёткие сигналы быть настороже. Ибо… В нашем случае отсутствие бдительности и готовности дать отпор грозит потерей не только места проживания, но и жизни. И можно много шутить о том, что к самоуверенному хищнику побоятся подступиться шакалы, они увидят силу, они её учуют и шкурой рисковать не захотят. Кто как не чёртовы падальщики понимают язык силы? Только у Макса нет сил даже для того, чтобы просто дальше жить, что говорить о нормальном сопротивлении?.. База и раньше не славилась особым комфортом, здесь множество плюсов. У территории как таковой, в остальном же условия типично-казарменные. Для большинства — практически спартанские, но с учётом текучести кадров, с учётом, что половина, а то и две трети в постоянных разъездах разной степени сложности и важности, на какой койке спать по приезде, не имеет особого значения. Об этом не думает никто. Главное, чтобы она — койка — была вообще, ещё и вода, чтобы смыть с себя кровь и грязь, ибо не всегда получается сделать это на месте выполнения заказа. База — то ещё пекло. Здесь точно не место для трепетных и впечатлительных. Здесь так много пиздецов, и к этому все настолько быстро и давно привыкли, что перестали обращать внимание. Дёргаются лишь новички, но новичков в последнее время не прибывает. В сравнении с тем, как раньше прикатывали стабильно десятками, из которых после дай бог треть становилась рабочими руками. Сейчас у нас… пустота. Макс тем временем выглядит всё хуже. Физически. Ментально. С разбитым сердцем он удивительно раздавлен. И пусть я прекрасно помню, как его рвало и разбрасывало в стороны от боли после суки-Морозова, и похуй, что мы были тогда не сказать что близки. Я помню его не в самый лучший период жизни. Но я, без преувеличения, никогда не видел Макса таким, как сейчас. Человек бьётся в агонии. В этой агонии он сгорает раз за разом, и остаётся лишь удивляться, почему и на каких ресурсах в принципе он всё ещё двигается вперёд. А я благодарен Филу, впервые хоть за что-то благодарен этой мрази, потому что о диагнозе своём молчит. Молчит, и это радует, ещё и начинает лечиться. А главное — не нагнетает, видя состояние Макса. А мне бы вырваться снова в центр, но я предлог для других найти не могу. Не получается. А просто так выехать можно почти каждому, но не мне. Я слишком важная фигура, за меня слишком трясутся, меня никуда без острой необходимости не желают отпускать. И отмазы вроде того, что нужно чем-то закупиться или что-то там приобрести, будут встречены острым непониманием. Потому что чьи-чьи, а мои просьбы выполнялись всегда молниеносно. Стоило лишь сказать Максу, что закончился какой-то препарат или моим растениям нужны особые удобрения, он срывал с места мужиков и те уже оказывались в пути, чтобы притащить мне всё, что я пожелаю. За годы бок о бок он начал примерно понимать, как часто стоит делать закупку, и многое поступает ко мне заранее. А мне бы вырваться… Прошло не сказать что много времени, но проведённая с Ванессой ночь не отпускает. Детали нет-нет да всплывают в мозгу, возвращая в те часы, где мы так откровенно друг друга одаривали удовольствием. Всплывают те короткие диалоги, её прямые вопросы и попытки меня рассмотреть. Я не понимал, она вычерпывает из возможности всё, потому что это не повторится или у неё появился взаимный ко мне интерес? Ведь вряд ли её — красивую до невозможности — способен удивить бородатый, неотёсанный, молчаливый мужик. Для неё подошёл бы кто-то претенциозный, статный, с прямой осанкой, чистыми руками, воротником-стойкой и начищенными туфлями. Чтобы именно с ним рядом она на своих запредельных шпильках ступала стройными ногами, очаровательно смеялась, держа под локоть, и время от времени укладывала голову ему на плечо. Ванесса достойна чего-то особенного. Роскошного, такого же, как она, красивого. Внимания бесконечного, еды наивкуснейшей, безупречного вина и цветов с самыми молодыми ухоженными бутонами. Ванессу хочется увидеть. Очень сильно. С ней хочется поговорить, снова утонуть в безумно умных глазах напротив, понимая как много в ней внутренней силы, проницательности и знаний. Умные женщины, сука, лучшее, что есть во вселенной. Я обожаю это. Просто обожаю. А в ней сочетается удивительная красота, неповторимая, ярчайшая, сочная, броская. И цепкий, острый ум. Комбо. Убийственное, вашу маму, комбо. Абсолютно убийственное и совершенно для меня фатальное. Ведь если в день нашего знакомства мне показалось, что я влюбился в неё, как мальчик, с первого же взгляда, став жертвой слишком потрясающих внешних данных. То по прошествии времени, пусть промежуток не так и велик, лишь убеждаюсь, что оказался прав. К сожалению. Потому что искать нечто подобное не хотел, не планировал, но кто бы меня собственно спрашивал?.. Ванессу хочется. Макс расхаживает раненым зверем, смотрит исподлобья, нюхает всякую дрянь и курит двадцать четыре часа в ёбаных сутках, а будь вдруг по чистой случайности в сутках их двадцать пять или двадцать восемь, он бы курил и остальные. Макс раздражает халатностью, проблемами со слухом, сном, отвратительным самоконтролем и всем остальным. Макс неоправданно рискует, ставя под удар нас всех. Макса несёт. Макса остановить не получается ни у кого, кроме Фила, что, словно подушка безопасности, ловит его у земли, приводит ко мне, едва ли не с ложки тому спаивает воду. Когда придурок доводит себя до края, практически скручиваясь от передоза, и одно лишь упрямство его всё ещё почему-то работающего сердца тащит к поверхности. Иначе давно захлебнулся бы и утонул. Утонул, и не спас бы ни я, ни кто-то из его близких. Макс без младшего Басова, как чёртов голем, пересыхает, крошится, разваливается. Ванессу хочется. Макс злит, и я просто молча срываюсь нахуй с базы ранним утром субботы. Мой отъезд видит Фил. Мой отъезд он не комментирует, с кругами под глазами, тошнотой и пустотой во взгляде, он перестаёт вызывать даже минимальное раздражение. Мы с ним сейчас на удивление в одной лодке. На удивление. Удивление, блять… Потому что с кем-то вроде Ганса мне уютно и всегда понятно без слов. С кем-то же, как чёртов Кай, что остался без своей паникующей за его состояние Герды, мне контактировать предельно тяжело. Но он не останавливает. Вероятно, решив, что срываюсь я потому, что хочу съездить в клинику, узнать о состоянии Весты, увидеть её через толстое тонированное стекло, убедиться, что ей лучше. Веста ему дорога, это читается без слов в тёмном взгляде, о ней он не забыл, а ведь я всегда считал Морозова бесчувственной мразью, что волочится за Максом, потому что когда-то по неосторожности полюбил и, даже несмотря на их хуёвое прошлое, отказаться тупо не способен и не станет. Не останавливает, но бросает мне вместо прощания просьбу: главное… не задерживайся. Потому что переживает за состояние Макса, боясь, что сам не справится с непоправимым. А я молчу, не став говорить, что с непоправимым не справлюсь даже я. Потому что не бог. В центре оказываюсь как-то слишком быстро. Вот он я — выезжающий за ворота, пожимающий руки сменившемуся патрулю периметра, кивающий мужикам на проходной и отмахивающийся от сопровождения, которое всё равно садится мне на хвост и ведёт вопреки моему отказу почти до черты города, останавливаясь у туннелей, понимая, что дальше уже границы центра и там меня не тронет никто. Не должны тронуть. Вот он я у ворот клиники, пусть и понимаю, что в субботу Ванесса может быть не на рабочем месте, таки о графике я расспросить банально забыл, ибо слишком сосредоточен был на её теле, её улыбке и звуках севшего от возбуждения голоса. Никак не на том, как часто она видит Весту и сколько часов в день проводит с ней, или хотя бы находится в одном здании клиники. Для субботы ещё слишком рано. Я выехал, когда не было ещё и шести, втопив педаль в пол, промчался сотни километров так быстро, словно не прошло пары часов. Теперь сижу, курю за рулём, гладкую кожу поглаживаю медитативно, думаю, как будет правильнее поступить. Пойти и спросить, на месте ли она, или всё же задать вопрос куда более логичный в понимании многих, кто в курсе ситуации с Вестой. Как она? Ей лучше? Потому что как бы ни отнекивался, как бы ни отгораживался, как бы ни абстрагировался, мне, чёрт возьми, не всё равно. Почему-то нет. А должно бы, после всей той грязи, что между нами произошла. Её бы вычеркнуть, её бы оставить в прошлом, забыть до момента обещанной встречи при выписке. Однако она призраком сидит внутри. Молчаливо, сверкая неживыми голубыми глазами. Однако я противоречиями скоро захлебнусь, их никогда так много во мне не скапливалось, а сейчас затопило до самой макушки. Я не хочу с ней быть, я её не хочу, она проблемная, мешающая, странная, поломанная. Вся. Не хочу. Но иду и спрашиваю. Слова сами с языка соскальзывают, я голос свой прокуренный и охрипший слышу, будто тот стал чужим. Узнаю заодно, что Ванесса на месте, пусть у неё и выходной. И двигаться к её кабинету слишком волнительно. Слишком много внутри оживает в секунды, словно за это время успело в ожидании застыть. Мне казалось, что я достиг своего максимума к этой женщине, выцедил тот самый осадок и рассмотрел. Но реальность бьёт больно и наотмашь. Стоит лишь открыться дверям её кабинета, а Ванессе встретить мой взгляд, как земля расходится под ногами пластами. И я проваливаюсь, без шансов спастись. Не женщина — стихийное бедствие. Её глаза — лихо закручивающийся шторм и в себя безжалостно втягивающий, грозящий в процессе содрать огромными кусками всё мясо и жилы с костей, оставляя их отполированными и глянцевыми. Её пухлые губы притягивают словно магнит, я залипаю на них слишком откровенно, не сказав ещё ни слова, но уже готовый податься вперёд вопреки зову разума, чтобы коснуться их словно сочной фруктовой мякоти. Господи, женщина… Нельзя быть настолько красивой. Настолько ослепительной. Нельзя. — Привет, — голос подводит, её дёрнувшаяся бровь вместо ответа, лёгкий наклон головы и закушенная губа — провокация. Вижу, как сдерживает улыбку, как меняются оттенки в глазах, вижу, что впустит и в кабинет, и в себя, чувствую, как по ней воспоминания нашей ночи прокатываются фантомными ощущениями. — У меня нет презервативов, — слышу, когда за мной закрывается дверь на два поворота ключа. Вижу, как пятится к своему столу, огибает кресло, удерживая мой взгляд, а я чувствую себя на поводке. Снова. Садится на край стола, сама приподнимает свою узкую юбку, сама же спускает по длинным ногам кружево белоснежного белья, сама ноги свои бесконечно длинные в тёмных чулках разводит широко в стороны, а меня от вида её промежности ведёт как пьяного. — У меня есть, — выдыхаю, словно придушило, рядом с ней оказываюсь в два широких шага, чувствуя, как сразу же цепляет мой ремень пальцами и начинает расстёгивать, встречая в поцелуе на полпути. Вкусная. Очень вкусная. Чуть горькая от кофе и сигарет, которые я так не люблю слизывать с женского рта, но эта терпкость кажется неотъемлемым дополнением её сложного многогранного образа. Сладкая… с привкусом клубники и крема, словно недавно ела десерт. Жадная, сдирает с меня штаны, спуская те дёргано, резко, под стон ниток, спускает и бельё, горячей ладонью обхватывая член и выдыхая в мои губы. Гладит, мажет головкой по своей киске. Гладкой, горячей, влажной, смоченной слюной, после того как быстро облизывает свою ладонь. А я тянусь в карман за резинкой, атакуя её рот, словно это единственный источник влаги на сотни километров в стороны, а мы застряли посреди пустыни под палящим солнцем. И в этом пекле, убийственном зное, без её гибкого языка и мягких губ просто не выжить. Не выжить, пока она массирует свой клитор моим членом и стонет тихо, едва слышно. Не выжить, когда притягивает к себе ногами в туфлях на всё тех же острых шпильках. Вжимает в себя, кусает до крови, заставляя в её горячую, пульсирующую нуждой киску войти, чтобы почувствовать, как спустя два глубоких толчка кончает. Кожа к коже кончает, я резинку не успел нацепить, она попросту не позволила в погоне за ощущениями, а сейчас мне приходится с силой сжать челюсть, прожигая её безумным взглядом, сдерживаясь, чтобы не залить изнутри спермой, потому что это слишком ахуенно. Слишком прекрасно. Я после неё себя не касался ни разу, не хотелось употреблять суррогат, понимая, какой концентрированный кайф с ней рядом накроет, если всё же увидеться получится. — У меня всего лишь десять минут до планового звонка с пациентом, — хрипит мне в губы, забирает презерватив, зажимает между зубами, раскрывает и начинает мне по члену раскатывать, когда из её тела выхожу. — Или подожди меня в машине, или сними номер — я сама приеду, только адрес скинь, — продолжает шёпотом, натянув резинку, тянет к себе обратно, не дав больше и слова проронить. Да и что тут скажешь? Я, блять, согласен на что угодно, только бы это всё продлить. Я согласен буду трахаться даже в подвале по соседству с крысами, если ей захочется. Хоть на крыше, хоть под землёй. Вообще похуй. Эта женщина как глоток воздуха. Необыкновенная, и меня накрывает очень плотно, очень концентрированно, заставляя двигаться внутри её тела глубоко, резко, с оттяжкой, не отрываясь от чувственных пухлых губ, обсасывая их как вкуснейшее лакомство. Чтобы после ошеломленным, взбудораженным, на грани передоза от ощущений, упасть на водительское сидение и, в шоке глядя в одну точку… курить. Просто, сука, курить. Потому что поверить в реальность произошедшего за дверями её кабинета удаётся с трудом. А если откровенно, не удаётся вообще. Мне нужно не менее пятнадцати минут, чтобы сердце перестало шалить. А после уверенно вырулить со стоянки рядом с клиникой, двигаясь в сторону ближайшего отеля, чтобы снять нам нормальный номер. Мне нужно не менее нескольких часов, чтобы утихомирить самый сильный голод, пируя её телом, размазывая по в этот раз красным простыням, увидев которые она ухмыляется, отметив, что теперь я должок ей вернул. Должок, о котором она говорила в нашу прошлую встречу. И стоило понять, что это был намёк на продолжение. Стоило, но она настолько меня ослепила, что я — отупевший полностью — нихуя не понял и тормозил. А Ванесса ждала, Ванесса об этом спокойно и прямо говорит. Мне нужно делать передышки на перекур, на то, чтобы выпить воды, продышаться в ахуе ощущений, глядя на невысокий потолок, пока она на мне сидит, как на блядском троне, водит пальцами по татуировкам, внимательно рассматривая их при свете дня. Ведь тогда мы провели в полумраке, в судорожном жаре и хаосе страсти почти всё время, она не успела вот так детально меня рассмотреть. Сейчас же… — Что ты прячешь за ними? — спрашивает, проводя по очередному цветному рисунку. Трогает раненого в шею оленя на моей груди. Касается куска паутины, что тянется по низу живота и исчезает в паху. Хмыкает, понимая, что татуировок нет пожалуй лишь на члене. Ну и на лице они очень мелкие и постоянно стираются, требуя регулярной коррекции, как и костяшки. — Шрамы, сладкая, — выдыхаю вместе с дымом. Она не знает, кто я, помимо того, что у нас одинаковая профессия. Да, я тоже врач. Она лечит души — я тела. Подход разный — смысл тот же: мы оба спасаем. Но она работает в элитном центре помощи в восстановлении физического и ментального здоровья. Жертвы насилия, множество психических расстройств, тяжёлые диагнозы, тяжёлые судьбы, трагедии. Она регулярно слушает, впитывает и пропускает через себя боль совершенно чужих ей женщин. И это восхищает. Потому что нет ничего возвышенного и особенного в том, чтобы вправить кому-то сустав или зашить ножевое ранение. Зато совершенно удивительно, когда человек, казалось бы потерявший всякое желание жить, вдруг меняется на твоих глазах, обретает смысл и исцеляется. Лечить тела чаще всего просто, дело пары стежков, медикаментозной терапии и времени. А лечить души — ювелирная работа. И не каждому она под силу. Чтобы помогать другим, нужно уметь чувствовать, слышать, а не просто слушать, видеть в разы глубже, чем другие, и сострадать так сильно, что вкладывать себя в каждого, кому стремишься помочь. Для меня психологи, психиатры, все, кто работает с проблемами ментального здоровья, — настоящие герои. Это безумно сложный, очень кропотливый и не прощающий ошибок труд. Она не знает, кто я. Она не знает, сколько на моих руках и душе чужой крови. Она не знает, что я спас едва ли не меньше людей, чем убил. Она не знает, ничего не знает, и я не уверен, что хочу открывать ей правду, говоря вот так в глаза, насколько мои действия противоречат данной мной же когда-то клятве. Мы все, те, кто ступает на тропу спасения чужих жизней, приносим особый обет. Я клялся спасать; убивать — прямо противоположно той миссии, которую исполнять должен. Она не знает, смотрит на меня сексуально растрёпанная, зацелованная, с розоватыми следами на бледной коже от сорванных поцелуев, лёгких укусов и страстных касаний. А на её правом боку красивый силуэт-татуировка виднеется. Милая и нежная. Балерина. Смотрит, пока я исследую её тело так же внимательно глазами, как она это делает пальцами со мной. Отмечаю родинку выше пупка сантиметров на пять. То, как напряжены её проработанные мышцы. Как выделяются, проступая, бедренные кости, натягивая кожу, что кажется чудовищно тонкой. Как красива её сочная грудь идеального размера с идеальными же, небольшими, аккуратными сосками. И эти ключицы, которые я несдержанно прихватывал губами, зубами, обводил языком… Девочка — удовольствие. Его прямое воплощение. Девочка, что ничего не знает обо мне, и в этом есть какой-то особенный шарм — быть почти целиком незнакомыми и чужими, но так откровенно наслаждаясь друг другом в постели. Девочка, которой не стоит изнанку нашей ёбаной прогнившей жизни видеть и знать. — Что же, у тебя много шрамов, — выносит вердикт с лёгкой улыбкой, дав понять, что тему эту она не оставит. — Обычно татуировки делают те, кто хочет видеть своё тело красивым, а значит, не принимают и не воспринимают таким, какое оно от природы есть. Равно как и борода на лице мужчины. За бородой вы прячете или не слишком красивую челюсть, которая портит форму лица и лишает внешней привлекательности. Или же прячется там неуверенность в себе и желание скрыться от других хотя бы частично. И чем она гуще, чем большую поверхность покрывает, тем ярче это желание. С татуировками многие пытаются намекать на особую психологию, на вкладываемый смысл, на то, что наносят рисунки, чтобы запомнить навсегда воспоминание или эмоцию/чувство/человека/событие, или дату. Но правда в том… что делается это именно на своём теле, чтобы татуировки их спрятали будто за ширмой. Делается на коже, а не на холсте, к примеру, что тоже способен сохранить воспоминание, не вырезается из дерева или не отпечатывается фотоснимком, потому что человек хочет выделиться на фоне других. Добавить себе уникальности. А добавляет он её потому, что его тело… его же не устраивает. Так от чего ты прячешься или что ты прячешь, так плотно разукрасив своё тело, отрастив густую бороду и длинные волосы? — От психоанализа, вероятно, — слетает с моих губ вместе с дымом. — Я не помню, когда конкретно и по какой причине сделал своё первое тату. Это было очень давно, я тогда был ещё подростком. Родители меня наказали за это, что неудивительно. Но мне нравилась эстетика, то, как меняется восприятие в чужих глазах. Тогда я был тем ещё позёром, — хмыкаю, вспоминая казалось бы слишком далёкую молодость. А мне всего-то тридцать пять вот-вот стукнет. По ощущениям же все шестьдесят. Долбаная усталость шарашит по телу и мозгу. Хочется перерыв. — Я попросила хорошего знакомого поискать, есть ли в наших клиниках Франц. — И как успехи? — приподнимаю бровь, прекрасно зная, что найти меня она не могла. Потому что по паспорту я Хейко Франц. И имя это не светилось практически нигде. Разве что в далёком прошлом в документах в Израиле. За пределы точно не выходило. В Германии, Франции, Испании и Италии я был Франсуа Бернардино. По поддельному паспорту и в таких же поддельных водительских правах, такому же полису и всему остальному. В некоторых частях света Франциск, Франц, Франческо. Хейко нигде нет, Хейко умер в тот день, когда отца не стало, но подлинный паспорт с израильским гражданством всё ещё у меня имеется. То ли как дань памяти, то ли как напоминание, кем я при рождении был и кем больше никогда не стану. Подлинный паспорт вот-вот прекратит быть действительным, требуя очередного обновления по исполнению тридцати пяти лет. И хочу ли я его продлевать… не уверен. — Тебя нет. Ты — невидимка. Ни в городе, ни в стране, что удивительно, никаких данных в гильдии врачей, в огромном реестре, где есть каждый из тех, кто не лишён лицензии и практикует по сей день, — проводит по ворону на моём правом боку, по надписи, посвящённой смерти, и чёрному небольшому гробу с белым крестом. — Я понимаю, что Веста связана с тем, с чем связываться во имя спокойной и безопасной жизни не стоит. Что вы оба связаны, как и Джеймс, который оплачивает её лечение. Или Фил, который близок ей. Мадлен с очень настороженным внимательным взглядом, что приезжала пообщаться о состоянии моей пациентки. Вы все вряд ли законопослушные граждане. Вы скорее похожи на очень опасных и ровно настолько же скрытных личностей, кто видел и видит в разы больше, чем каждый из нас, окружающих вас, словно массовка. За годы практики я наслышана о слишком многом и не обманываюсь по этому поводу, прекрасно знаю, кто на самом деле стоит у руля в Центре, что течёт по венам нашего города, чем конкретно и насколько давно эта кровь разбавлена. Но мне вдруг стало любопытно. Что подтолкнуло тебя в ту сторону? Разве клятва не противоречит этому? Разве это возможно совмещать? — Противоречит крови, в которую окунаются руки, стоит лишь переступить определённую черту? — а так легко было представить, что некоторые аспекты моей жизни просто останутся в тайне. Просто сладкая сказка. Просто чувственные касания и удовольствие. Просто проснувшиеся ненужные мне чувства. Ненужные и ей… я в этом уверен. Но как же будет жаль, если всё это сломается, так толком и не начавшись, лишь потому, что для неё неприемлемо, кто я, кем могу являться. Пусть даже в догадках и предположениях. — Теперь тебе нужно вкрадчиво спросить: сколько её на моих ладонях, давно ли она пропитала каждую пору и жалею ли я. — Так делают только в фильмах, — закатывает глаза, тянется и забирает из моих губ сигарету. Затягивается, опуская веки и наслаждаясь горечью несколько бесконечно-долгих томительных секунд. — Меня это коснётся, если мы продолжим время от времени пересекаться в постели? — Нет, — отвечаю уверенно. Потому что коснуться Ванессы этой грязи теневого мира не позволю. Я этого не хочу. Категорически. — Хорошо, — просто отвечает, тушит окурок и склоняется нос к носу, а волосы её рассыпаются вокруг моего лица. — Я видела много глаз тех, кто хотя бы однажды убил, Франц, — тихо, едва слышно, губы в губы звучит. — Во взгляде таких людей всегда чувствуется этот полоснувший нерв, словно печать чужой смерти, особая метка, бельмо. Лишь тот, кто бродил так часто по грани, что сбился со счёта, может становиться предельно отчаянным и честным, но в то же время врать так же легко, как дышать. Неважно, это секс, чувства, поступки, что угодно. У вас иной вкус. От вас даже пахнет иначе, чуть более терпко и горько. Вас просто видно издалека, вы выделяетесь тёмными пятнами. У вас особая аура. Эта вибрация опасности, предостережение со старта, в вас так легко утонуть… Этот магнетизм чудовищный убивает. — Ненавидишь это? — Заводит, — шепчет, а глаза прищурены, длинные ресницы, словно кукольные, волосок к волоску, идеально подкрученные, не дрожат. Губы стали ещё более пухлыми, контур нечёткий, смазанный, воспалённый. — Стоило увидеть тебя рядом с моим кабинетом, как моей первой мыслью стало: он будет трахать меня как животное, даже если я буду едва живая шептать «остановись». — А какая была вторая? — Хочу его член внутри. — А как же опасность? Что не стоит связываться с такими. Не стоит рисковать спокойствием, усложнять свою жизнь и многое-многое другое в очень длинном списке очевидных минусов, о которых всегда говорит тихо и вкрадчиво мать? Описывая подобных мне настоящими страшными монстрами, что приходят в ночи, а после наивные деточки исчезают в разинутой пасти чудовища. Или ты та самая девочка, которая всегда любила плохих мальчиков, и чем хуже они, тем сильнее тянуло? — спрашиваю так же тихо, а она прогибается, вжимаясь в моё тело сильнее. Чувствует, что я снова возбуждаюсь, ёрзает, скользя по члену промежностью. — Правильные мальчики — скучные. Правильные мальчики влюбляются и требуют идеальности и непогрешимости. Словно где-то и вправду существует тот самый свод правил, собранный кем-то очень дотошным и безумно услужливым в пузатую книгу. Стопроцентно в нескольких частях, для удобства разбитых на тома. И в этой нудной серии книг по пунктам расписано пресловутое: «вот так надо жить, иначе познаете гнев божий». Под номером один, конечно же, будет: во всём слушаться и почитать своего законного супруга. Ибо в их понимании не существует в принципе связи, если союз законом не скреплён. — То есть ты та самая девочка, которая никогда не хотела становиться зависимой от мальчика? Выбрала путь карьеры и саморазвития, посвятила этому свою жизнь, предпочитая удовольствие правилам? — То есть я та самая девочка, что за хорошим мальчиком замужем уже побыла. Не понравилось. Побыла замужем и за плохим, понравилось чуть больше, но всё закончилось очень печально. Поэтому теперь я просто живу, не загадывая наперёд, куда же судьба может меня своими извилистыми тропами завести. — А сейчас девочка хочет быть хорошенько оттраханной? — два брака за плечами. Ванесса явно понимает, что её не устраивает в официальных отношениях, но при этом не бежит от мужчин. Удивительное сочетание. В наше время особенно. — У тебя настолько густой, утробный, глубокий мужественный голос, который обволакивает, как крепкий алкоголь, что, слыша этот прокуренный хрип, я теку, как голодная нетраханная сучка, — цепляет презерватив с тумбочки, потянувшись, а над моим лицом оказывается её грудь, пока я глажу руками мягкие бёдра. И не втянуть сосок в рот, не присосаться губами нереально. Она так вкусно пахнет, насыщенно. Нежная кожа солоноватая от пота, и на ней так ярко ощущается мой запах — запах секса… что у меня от кайфа глаза закатываются, я могу лишь мычать, облизывая её грудь, мычать, лаская твёрдые, как камни, соски, стискивая в руках её задницу, разводя в стороны половинки. Невыносимо горячая. Она создана для секса, создана, чтобы её ласкали, не прерываясь ни на еду, ни на сон. Её хочется трахать круглосуточно. Её просто хочется кожа к коже, не выпускать из рук. Трогать. Трогать так много, чтобы горели кончики пальцев, чтобы немели, а запястья болели от усталости. Невыносимо грешно выглядит, облизывая губы, ведя от одного уголка к другому, с прямой спиной, снова разрывая шелестящую упаковку, берёт в рот презерватив и, склонившись, начинает натягивать его ртом. Обхватывает губами и скользит вниз от головки к яйцам. Пропускает в горло член, вырывая из меня побеждённый хрип. Невыносимое испытание для моей выдержки. Невыносимо не хочется на базу от неё, раскалённой, словно уголь, возвращаться. Мы проводим вместе два дня, в течение которых я регулярно с Филом на связи, понимая, что лишь благодаря ему я сейчас с Вэн, иначе пришлось бы в кратчайшие сроки вернуться. Лерка справляется с мелкими травмами, никто не умирает, Макс держится на плаву. Мы проводим чудесные выходные, которые омрачаются лишь тем, что в воскресенье, ближе к вечеру, когда я собираюсь выезжать, она вынуждает меня пойти с ней в клинику. И стоило догадаться, что сделает нечто в этом духе, но, когда вижу Весту через толстое тонированное стекло, даже понимая, что меня она как раз не сможет заметить, сильно жалею, что согласился на это. Веста… Другая. Похудевшая, бледная, выглядящая несчастной, крутит в руке яблоко, морщится и откладывает в сторону. Поворачивается к стене лицом и так и замирает. И все те несколько минут, что я смотрю на неё, она гипнотизирует одну единственную точку. — Она не ест, — это не то, что я хотел услышать после суток секса, которым мы питались. Продлив оплату номера, позавтракав в ресторане, а после снова трахаясь как заведённые. С перерывом на несколько часов сна, а следом и поужинав, мы оказались здесь. И это воскресенье я планировал запомнить иным. Приятных впечатлений скопилось так много. Короткие диалоги, мелочи, что удалось узнать о ней, что она позволила мне увидеть. То, как она спросила мой номер, сказав, что хотела связаться сама, хотела позвать, в каком-то роде даже соскучилась, но не сумела найти. И тепло разлилось от её слов, запульсировала кровь, ускоряясь в венах, и пиздец как сладко следом было её целовать, диктуя по цифре, пока она захлёбываясь вдохами, записывала на зеркале собственной помадой, пока я, удерживая её бедра, натягивал Ванессу на собственный член. Нам было прекрасно. Нам было одурманивающе хорошо. Она пьянит, как вино, которое пьёт, словно воду. Бутылка красного уходит так быстро, будто кто-то ошибся и принёс её с алкоголем, лишь чуть прикрывшим дно. Она вызывает привыкание. Неправильно-правильная, такая дерзкая, самоуверенная, знающая свою цену, пользующаяся тем, что ей природой дано, чтобы сводить с ума. Нам было безумно хорошо. А теперь я стою со знанием, что Веста перестала есть. И можно развернуться и просто уйти, сбежать нахуй отсюда, сказать, что я не хочу это знать. Мне не нужно это знать. Я ей никто, как и она мне. Веста сделала свой выбор, ложась в две постели разом, Веста сделала свой выбор, когда, узнав о беременности, пошла и сказала лишь одному, Веста сделала свой выбор, когда убила ребёнка внутри своего тела, а после объебалась наркотой, или же до, или в процессе, неважно. Неважно! Веста сделала выбор. Её «люблю» прозвучало насквозь фальшиво, почти фанатично, и я уверен, она точно так же шептала это и своему сраному Каю, и Джеймсу, когда тот прилетал. Веста сделала выбор, Веста взрослая баба. Ей не пятнадцать, ей, чёрт возьми, тридцать, и нянчить её я не обязан. Я хочу уйти. Но правда в том, что, сбежав и из клиники, из города, да хоть из страны, — я всё ещё буду слышать это простое и серьёзное: «она не ест». Буду слышать зациклено, словно на бесконечном повторе, потому что кто-то становится медиком, потому что бабки хорошие. Выгодно или не было выбора. А кто-то идёт в медицину, как я, потому что что-то внутри тянет вытаскивать из пиздецов. И когда получается… Когда выходит спасти, я испытываю эйфорию, неповторимый восторг, неописуемый, сродни наркотическому приходу. Каждому своё. Кто-то художник от бога, кто-то отливает металл, делая ахуенные ножи, кто-то двоичные, троичные и прочие коды видит под опущенными веками и с лёгкостью взломает любую из систем. У каждого из нас есть талант от рождения. Каждый награждён. У каждого есть призвание, вопрос лишь в том, удаётся ли нам его так просто разыскать среди обширного выбора вокруг, когда глаза разбегаются, как ни крути. Я хочу уйти. Но я не смогу больше спокойно неделями быть где-то вдали, понимая, что за фразой «она не ест» может последовать фраза: «у неё истощение, достигшее критических отметок». А после роковое: «её больше нет». Веста поступила омерзительно и по шкале моих ценностей — непростительно. И будь ситуация иной, я бы не посмотрел больше в её сторону, разрывая эти отношения, знакомство как таковое навсегда. Но я стою и смотрю на тень, что осталась от сиамской кошки моей-не моей. Стою и смотрю, а внутри то ли вина, то ли осознание, что она зачем-то у меня на пути вот такая искалеченная появилась. По какой-то из причин. Веста чудовищно испорчена по многим параметрам, она разрушительна, деструктивна, проблемна. И нужно быть абсолютным придурком без инстинкта сохранения или слишком любящим сложности, чтобы с такой связаться. Потому что оно этого не стоит. Эта простая истина алым мерцает со старта. Не стоит. Ни красота, ни ум, ничто не перевесят те пиздецы, что идут в комплекте. Я хочу уйти. — Она довольно хорошо идёт на контакт, но в ней так много всего скопилось и тянется шлейфом ещё из глубокого детства, что разбираться с этим придётся очень долго. И я смогу справиться с её ментальным здоровьем, купировать появляющиеся симптомы, наблюдать и вести вперёд, подталкивая в спину. Но физическая оболочка — не мой профиль. — Что ты хочешь услышать от меня, Ванесса? — усталость просачивается в мой голос, как бы я ни пытался это скрыть. — Что она рассказывала обо мне? И не надо сейчас вспоминать о врачебной тайне. Потому что мне важно, насколько искажено её восприятие. Молчит, смотрит перед собой на стекло, всем своим видом показывая, что не планирует ничего рассказывать. Упрямая. Принципиальная. Сука горячая… Заставляет облизнуться и сжать руки в кулаки, засунув в карманы, чтобы к ней не потянуться снова. — Я никогда не говорил ей о любви. Буквально ни единого раза. О чувствах мы речь вообще так и не завели. Она приходила ко мне сама — я не отталкивал. Эгоистично? В обоих случаях. И с моей, и с её стороны. Но мы взрослые люди, Ванесса, и подобное практикуется слишком часто, особенно когда никто не хочет связывать себя обязательствами. Отказываться от красивой женщины в постели никто на моём месте не стал бы, я в том числе. Симпатична ли она мне? Внешне совершенно не в моём вкусе, но не стану отрицать её привлекательность. Как человек? Категорически нет. Как специалист? У неё золотые руки. Которые дрожат, когда наркотик начинает отпускать, а это буквально преступление. Что я о ней думаю? Что лучше бы она на моём пути не попадалась. И только лишь моё ей обещание встретить у ворот при выписке и поговорить откровенно обо всём вынуждает меня приезжать и узнавать о её состоянии. Я врач — это моё призвание, я не могу просто отвернуться и уйти. Даже когда очень сильно хочется. Как сейчас. — Я хочу услышать, как ей можно помочь. Ты знал Весту месяцами, ты видел её реакции, видел, как она в стрессовых ситуациях поступает, — поворачивается ко мне всем корпусом. Собранная, серьёзная, а взгляд цепкий, насквозь прошивающий. — Видел. Она резала свои руки, пытаясь одну боль заменить другой. Болит внутри? Сделаю так, чтобы вспышки боли физической это перекрыли хотя бы на время. Такой тяги к саморазрушению, как у неё, я не видел ни у одной из девушек, с которыми сталкивался. Многое было в моей практике. И жертвы насилия/изнасилования, и те, кого доставали из плена настоящих зверей, что измывались над ними. Я видел тех, кого пытались уродовать, тех, кого едва спасли. Но никто из них — никогда — не пытался вредить себе сам. Они ненавидят боль. Веста же… Я слышал о её прошлом, она рассказывала, пусть и немного. Но там не было чего-то действительно критического. Просто её психика слаба и очень уязвима. — Сложнее всего лечить тех, кто подвержен зависимостям, — прикусывает задумчиво губу, возвращаясь к наблюдению за пациенткой за стеклом. — И проблема даже не в наркотиках. Очистить от них её организм оказалось довольно легко. Ломка была ожидаемо отвратительной, состояние было близкое к критическому, но она всё стойко перенесла. Угрожать, пытаться себе вредить, пытаться вредить другим в попытке дорваться до препаратов не пыталась ни разу. Что говорит громче слов о том, что не это её основная проблема. Я повидала тех, кто что только ни пытался устроить, только бы дорваться хотя бы до пары крупиц порошка, — наркоманы те ещё существа. По мнению многих среди них бывших попросту не бывает. Я бы с ними не согласился. Бывшие есть, главное переключить их на что-то другое. Кто-то начинает много кофе пить или заниматься спортом, маниакально следить за здоровым питанием, режимом сна и остальным. Кто-то выбирает что-то другое. Это сложно, но возможно. — У неё зависимость от людей. Как у наркоманов есть любимые виды наркотика: героин, кокаин, травка. Любимые способы употребления: вдыхать, скуривать или вкалывать в вену. Так и у неё есть три любимых наркотика. Джеймс, которого она ненавидит ровно так же сильно, как и нуждается в нём. Фил, привязанность к которому она считает комфортной и особенной, но там примешивается огромный страх его вероятной потери. И ты, Франц. Она считает, что любит троих, но лишь ты способен её спасти. В чём она чудовищно ошибается, но эта истина обязана до неё дойти. Однако боюсь, что в процессе её тело может не выдержать. — С нервной анорексией я не так много сталкивался в Израиле, — задумчиво тяну, вспоминая, были ли похожие случаи в моей практике. — Если это именно начало нервной анорексии, а не просто голодовка из-за стресса, а после очищения и детоксикации аппетит может ухудшиться значительно. Как и возникнуть дискомфорт в органах ЖКТ, всё же обильная рвота и диарея пагубно сказываются и на пищеводе, и на… — затыкаюсь, чувствуя внимательный взгляд в свою сторону, прерываясь на полуслове, утопившись с разбега в её грозовых глазах. Погибель, блять, а не женщина, ей-богу. Не впервые же рядом, две ночи бесконечно тягучего, как карамельное лакомство, удовольствия разделили, а реагирую всё равно так, словно только что увидел и ошалел. — Ты практиковал в Израиле? — выцепила брошенное между делом. Ну пиздец. — Значит, лицензия у тебя всё же имеется. Или тебя как раз её лишили, и поэтому ты перебрался сюда и помогаешь людям нелегально? Или легально, но занимаешься чем-то другим. — Занимательный ребус? — хмыкаю, покачивая головой. — Я в Израиле вырос и большую часть жизни прожил. И если тебе так хочется узнать детали, я вообще из древненемецкой семьи. И оба родителя коренные чистокровные немцы. Бабка жила в Лондоне когда-то, сама же немкой была, дед англичанин. Удовлетворена? — приподнимаю бровь. — Франц… не моё настоящее имя, данное мне при рождении. Но у меня с рождения фамилия Франц. И не выуживай, — заканчиваю, видя, как загораются её глаза и зреют вопросы. — Братья? — Единственный ребёнок, — а жаль, возможно, тогда матери было бы проще справиться с тем, что в нашей семье случилось. Но это уже совершенно иная тема для разговора, который я заводить не хочу. О себе рассказывать, впрочем, тоже. Никогда не стремился, особенно посвящать в события минувших лет. Прошлое должно оставаться в прошлом, отзвуком в воспоминаниях. Исключительно моих. Очень узкий круг людей знает подробности и то не все. Настоящее имя вообще единицы, услышав о нежелании ассоциироваться с Хейко, которым когда-то был назван как первенец своего отца, все стали называть Францем без лишних вопросов. Остальным просто ни к чему владеть подобной информацией. — Ты что-то чувствуешь к ней, пусть и отрицаешь, — мозгоправы — страшные люди, особенно женщины, которые тобой желанны. Отвратительное ощущение, когда забираются против твоей воли прямиком под скальп. — Что-то я и к тебе чувствую, или это мы не будем брать в расчет? — отнекиваться не имеет смысла, был бы я целиком безразличен, не реагировал бы на её состояние, а так глаза то и дело возвращаются к замершей на постели фигуре. Пусть я и понимаю, что разговаривать с ней, тем более видеться лицом к лицу — категорически не хочу. Сейчас, по крайней мере. Не отболело ещё произошедшее, не прошло, осадок выцедился и отравил те чувства, что к ней начали развиваться. — У меня тренировка в восемь, раз уж ты не остаёшься в городе на ночь, а уезжаешь за его пределы. И я не в курсе, насколько длительной будет твоя дорога… Так что я хочу заскочить к Весте, а после поехать домой и собираться на пилатес, — не хочет говорить о том, что всё может усугубиться, выйдя за пределы постели. Да, я тоже умею читать людей, пусть и, что очевидно, хуже. Но не заметить то, как она мгновенно меняет тему, нельзя. И это огорчает, пусть и не должно, пусть и понимаю, что в её жизни мне нет места. Я не смогу накататься к ней каждые выходные, а она захочет меня рядом постоянно. Я захочу. На базе ей нет места, абсолютно точно не вариант. В центре я не смогу быть, бросая на произвол судьбы людей, с которыми работаю много лет. И пока ситуация не урегулируется, не уверен, что существует даже крошечный шанс действительно вступить с этой потрясающей женщиной в отношения. Шанс, который ей вероятно и не нужен вообще. А заинтересована она в приятном времяпрепровождении и сексе. И её сложно осудить, подход взрослый, осознанный, уверенный. — Встретимся на выходных? — Мне очень повезёт, если я смогу вырваться хотя бы через две недели, к сожалению. Но если подвернётся вариант приехать, я позвоню. Могу позвонить и просто так, беспричинно, если у тебя есть настрой поддерживать общение на расстоянии. — Хочешь откровенных фотографий и сорванного дыхания в трубке? — тень лукавой улыбки, искра, что вспыхивает во взгляде. — Звучит как план. — Добавляет тише, слизывая с губ улыбку, рассматривая мой рот, но решая не делать ничего, просто обласкав взглядом. А я бы вжал её в это тонированное стекло и поцеловал, но за её спиной… в нескольких метрах маячит Веста. И я, блять, ничем ей не обязан, но не могу. — До свидания, Франц. Стихийное бедствие и она, и у меня в груди от брошенного взгляда через плечо, когда двигаясь от меня на своих ошеломительных шпильках, оглядывается и с соблазнительной улыбкой подмигивает, отвернувшись, и походкой, от которой меня без преувеличения укачивает и внутри всё начинает бурлить, под стук каблуков удаляется. А Веста всё ещё сидит за стеклом. Всё ещё… И просидит, вероятно, там слишком долго. Но мне немного грустно и до странного спокойно, понимаю, что здесь она не сможет себе навредить. Больше чем уже это сделать сумела, а ещё у неё не получится усугубить то, что выгнило после её поступков. Быть может, тогда к моменту её возвращения из клиники я и вправду буду готов с ней всё обсудить. Быть может, подобный расклад из простого ультиматума стал идеальным в итоге. Время покажет.