Медь

Страшное ощущение, когда ожидание не имеет ничего общего с реальностью, в которую меня внезапно вышвыривает как будто с высокой скалы… и сразу же в бушующее море. А сделать спасительный глоток, хотя бы один единственный глоток воздуха, перед тем как меня безжалостно погружает в пучину, я не успела. И совершенно непонятно, удастся ли выжить, потому что эмоции штормят, потому что накрывает огромной волной с головой, не позволяя выбраться. Потому что воздуха в лёгких попросту нет, я не была вне стен клиники какой-то год, всего лишь год, по меркам многих это сущая мелочь, но такое чувство, что, пока я ползла вперёд, пытаясь из беспомощной размазанной массы снова стать человеком, у других — без меня — прошла целая жизнь. Мне не в чем его винить. Франц приехал, не оттолкнул, не сказал, что это наша последняя встреча, ведь, пообещав дать мне шанс объясниться, он был серьёзен. Но время стирает потребность в ответах. Время убирает в нас чувство необходимости что-либо получить. Время просто его от обиды и злости излечило, он произошедшее переступил и дальше пошёл. А я не знаю, с чем ему пришлось на базе столкнуться, насколько всё это время там неспокойно было, какие нагрянули перемены, повлияло ли на него. Я не знаю ровным счётом ничего, кроме брошенного Ванессой: «он жив, а значит, или справился, или на пути к этому, выдыхай». И понятное дело, что речь не о Франце идёт, что стоит порадоваться за Фила, а в идеале — как только появится возможность — увидеть его. Только сейчас меня и пугает, и расстраивает, и одаривает лишней надеждой присутствие святого моего, того самого, что был частью неизменной троицы, но отделился от неё, превращаясь в кого-то… кто необходимее и важнее глотка воздуха. Он море. Море безжалостное, дно в котором вакуумная тишина, покой и сила. Я так рвалась к нему, я так этого хотела, что сейчас совершенно растеряна и собственными эмоциями, и его словами/поведением. Франц на себя и похож, и нет. Я угадываю знакомые оттенки, я вдыхаю полюбившийся запах, чувствую, какая горячая у него кожа, какие мягкие, приятные на ощупь волосы. Но в то же время он словно чужой, удерживающий дистанцию, не подпускающий близко. Мне не в чем его винить. Но когда оказываемся у него в квартире, когда готов ужин, который я не хочу есть, у меня нет чёртова аппетита, обвинить его всё же хочется. Он говорит о шансе для нас, но в то же время не делает ни единого шага мне навстречу. Наблюдает, как за подопытной, разговаривая, отслеживая с недоверием приём моих препаратов, даже не став скрывать свои сомнения, когда рассматривает пузырьки с таблетками. И я понимаю, доверие подорвано, доверие тяжелее вернуть, чем склеить в прошлом расколотую вазу. Я понимаю, но что со всем этим делать, нет ни единой мысли. Казалось, что главное — дойти до финала, что главное — доползти вопреки всему, выйти за стены реабилитационного центра, а дальше всё пойдет по накатанной. Что главное — себя по пути целиком не растерять, осознать ошибки, поставить цель и не останавливаться. И вот она я —стою в конце этого тяжёлого, измотавшего меня пути, но радости нет. Нет и разочарования. Есть пустота, которая нет-нет да мелькает в вишнёвом взгляде, и становится жутко, что часть взаимности мне просто приснилась. Что мне показалось, будто существуют ответные чувства. Что я сама себя обманула, когда убеждала, что он именно тот, кто постарается спасти и дальше развить, что бы там между нами ни зародилось когда-то. Становится страшно, что на пути в скрытое от меня будущее я останусь в одиночестве, в котором не сумею справиться. Становится страшно… Становится невыносимо страшно, хочется спрятаться обратно за высокий забор, хочется нарисовать вокруг границы, взять огромный кусок крошащегося твёрдого мела и проводить-проводить-проводить ту черту, которую я не позволю себе переступить, не позволю переступить никому, запираясь внутри чёртова круга, только бы не допустить повторения тех событий, что разрушили мою личность окончательно. Я не хочу быть обузой. Я обузой себя ощущаю, стоя под струями тёплого душа, чувствуя, как стекает вода по щекам и ресницам, позволяю омывать свои приоткрывшиеся губы, замираю вот так и стоически терплю, когда же мысль о моей навязчивости просто исчезнет из головы. Не исчезает. А полотенце хранит отголоски его запаха. Квартира им пахнет. Пахнет постель, где оказываюсь после молчаливого ужина, закрывая сразу же глаза, делая вид, что слишком устала и хочу поскорее уснуть. Не засыпаю. Зато это убивает необходимость что-либо обсуждать. Обсуждать, продолжать это делать, рыться в прошлом или делать наметки на будущее я не могу, у меня нет сейчас на это сил. Сил не осталось, я потратила последние крупицы на то, чтобы успокоить вспыхнувшую истерику, когда увидела в его взгляде сожаление. И оно было, увы, не по той причине, что все между нами странно и запутанно, а сожаление, что он встретил меня однажды, сожаление, что всё же приехал к забору клиники, сожаление… что я — это я. Ему бы хотелось чтобы на моём месте была другая. Стабильная, спокойная, подходящая. А вышла из клиники сломленная, наспех себя собравшая, наивно верящая, что этот год лишь покажет ему, что вопреки всему без меня он не может. Не засыпаю. Во рту горчит, хочется выпить холодной воды, но боюсь от нервов меня просто стошнит. Снова. Как и произошло после ужина, плевать, что я заглушила это открытым краном с водой, чтобы скрыть как факт от Франца, что не совсем в порядке, потому что выслушивать нотации на тему того, как это неправильно и нельзя так над собой издеваться лишь утомляет. Помочь подобный подход не сможет. Я сама себе помочь пытаюсь долгие месяцы, уговаривая прекратить организм, уговаривая свою расшатанную психику выключить этот чёртов режим, что запущен в ожидании. В голове кто-то тихо шепчет мне раз за разом: «неидеальность никто не сможет любить, никто не захочет и не станет ради неидеальной стараться». И раньше это были на ногтях сколы, секущиеся кончики волос, стрелка, что поползла по икре или бёдрам, обтянутым капроновым чулком, или неровный контур обведённых алым карандашом губ. Это были проблемы с запрещёнными препаратами, с самоконтролем, с вагоном, где заперто сбившееся в хаотичные огромные кучи прошлое… Сейчас я неидеальна вообще во всём. А отражение в зеркале кажется попросту насмешкой. Я не хочу алой помады. Так горячо любимый цвет сейчас кажется недоступной роскошью, потому что нет во мне даже минимально ничего от той, кто бы роковой оттенок заслуживал. Я не хочу длинные ногти, покрытые лаком, чтобы привлекать внимание к тонким пальцам, хрупким запястьям, которые у женщины должны быть изящными, пробуждая в мужчине мысли о том, как эти ладони к нему прикоснутся. Мои ладони не хочет никто. Я не хочу любимых мной в прошлом сарафанов и платьев. Куда больше тянет облачиться в тёмные неприметные брюки, собрать волосы на затылке в пучок и спрятаться за тканью до самого подбородка, оставляя минимум оголённой кожи. Я не хочу на себя смотреть. Мне на себя смотреть не нравится. И это ощущение обостряется, стоит лишь мне отстраниться там у ворот ото лба Франца, поняв, что ко мне навстречу он не тянется — он позволяет. Стоит лишь мне ощутить, как что-то внутри него меня отталкивает. Я потянулась за теплом, вдохнула его запах и тот опалил мне лёгкие, обжёг их. Я прикоснулась к его горячей коже, а на ней словно тонкая плёнка — защитный слой из нежелания мои пальцы на себе ощущать. Это необъяснимо. На каком-то особом уровне. Когда ты просто чувствуешь, тут не нужно ничего говорить или объяснять, не нужно отстраняться, просить отойти… лишнее. Я не хочу открывать глаза. Я не хочу спать. Я не хочу ничего, лёжа до самого утра в тишине комнаты, и тот факт, что в метре сбоку лежит он, — всё лишь усугубляет. Франц достойно выдерживает моё общество. Франц поступает снова как мужчина. Он не бежит, не гонит, берёт ответственность. Франц даёт мне шанс, говорит о том, что ему не всё равно, что он наблюдал за мной месяцами, что вот он я — бери, если осмелишься, впечатли, если способна, воскреси что бы там ни было или создай, если ранее не было ничего. Вот он я — тот, кто стал твоим якорем, по рукам бить не буду, не буду отталкивать, но и делать встречные шаги не хочу и не стану, вкладывать в эти отношения в равной степени не готов, буду ли в будущем? Время покажет. Времени, вероятно, у меня почти нет. Эта попытка ощущается последней, и страх внутри органы сковывает, потому что подсознательно я начинаю собственной ошибки ждать. Мне теперь каждый мой взгляд, каждое моё слово, каждое моё желание кажется неправильным. Я теперь не понимаю, как действовать, и нужно ли в принципе? И хочется до одури сильно позвонить Ванессе. Хочется услышать её спокойный сильный голос, который всегда заряжал, который направлял, как свет в кромешной тьме, который сопровождал в пути, даря то чувство общности, присутствия, небезразличия и близости. Хочется позвонить ей. Я и звоню, наслушавшись за долгие часы, как рядом дышит мужчина, который будит внутри слишком многое, мужчина, которого боюсь, потому что имеет огромное влияние на меня всю, мужчина, которого люблю. Которого люблю куда более сильно, чем любила ещё хотя бы месяц назад. За прошедший год это чувство успело вызреть, расцвести и полностью меня затопить. Мужчина, которому, вероятно, это всё просто не нужно. И не мне его винить. Я и звоню. В шесть утра, за окном только успело рассветать, а у меня уже в груди заканчивается от паники воздух. Мне жутко, что, когда он проснётся, я могу не спастись и от силы его взгляда просто погибнуть. Потому что к нему хочется прижаться ровно так же сильно, как от него же сбежать обратно за высокие толстые стены. Где моим спутником и любовью одиночество стало, приправленное тишиной и пресной, ставшей серой, выцветшей, но всё равно живой болью. — Вэн, я не смогу, уже не смогла, ты говорила, что первые часы покажут, насколько я стабильна, и в итоге первое же, что между нами произошло, — моя истерика. Мне нужно вернуться. Ещё хотя бы на месяц, а лучше три. Может быть, даже шесть. Я не смогла удержать внутри ужин, я не смогла уснуть, пролежала всю ночь, притворяясь, слушая, как Франц спит, и чувствуя, что ещё немного и просто по швам разойдусь. Мне хочется расчесать себе руки, этот зуд нарастает вместе с паникой, — шептать, прячась за плотной шторой на кухне, попахивает ровно такой же клиникой, как и включать воду в раковине, пока из меня толчками выходит съеденное в унитаз. Немногим одно от другого отличается. Но я буду в ещё большем ужасе, чем сейчас, если Франц проснётся и услышит, о чём я говорю. — Это нормально. То, что тебе страшно. Часть адаптации как раз и заключается в том, что тебя откатит обратно, но лишь для того, чтобы взять разгон и двинуться вперёд. — Насколько наивной я была в твоих глазах, когда убеждённо говорила, что он именно тот, кто окружит собой и поведёт за руку в возможное совместное будущее? Почему ты не сказала, как глупо звучит моя уверенность? — Я изначально тебе говорила, что не стоит искать якорей в виде людей, это лишь разочарует. Ты идеализируешь, а после сталкиваешься с реальным положением дел, — её голос, как всегда, препарирует мои внутренности безжалостной правдой. Я полюбила её за эти месяцы, безумно сильно оценив то, как она вкладывалась в моё восстановление, как не жалела сил. — Ты нужна мне, Вэн, я не справлюсь. — Ты уже справилась, — с ней бесполезно спорить. Просто бесполезно. Я твержу, что рассыпаюсь, она мне указывает на то, что я как раз начинаю собирать себя воедино. Я твержу, что мне больно, она мне указывает на то, что это так на обожжённой душе нарастает новый слой, который со временем уплотнится. Перед полным выздоровлением всегда особенно невыносимо, Веста… Я твержу, что не справляюсь, она мне указывает на то, что я уже сделала бесчисленное количество важных/правильных шагов. — Смотри вперёд, Веста, если ты будешь чаще необходимого оглядываться, то разобьёшься о первое же препятствие. Ты в него, отвлекаясь на то, что позади, просто влетишь на скорости, и ничто/никто тебя от этого не сможет уберечь и спасти. — Вэн. — Сделай себе завтрак, накрась ногти, сходи на прогулку в парк. Ощути вкус, запах, плюсы свободы. Сотри рамки и просто иди. Ты не сможешь ничего сделать с тем, что уже совершила, но ты можешь повторения не допустить, наученная опытом. А я всегда буду здесь. Ты не одна, ты одна никогда больше не будешь. У тебя есть ты в первую очередь. Сильная, вставшая на ноги, сумевшая. Иди, девочка, иди и не бойся, — не психолог это говорит. Не только он. А мне бы обнять её, как перед отъездом, крепко сжать в руках, ощущая взаимность и установившуюся связь, впервые после Мадлен осознав, что подпустила к себе женщину. Мне бы обнять её сейчас, извиниться, что, вероятнее всего, разбудила. Но хватает лишь на тихое «спасибо», прежде чем гаснет экран. За окном осень. А в душе почему-то зима. Зиму оттуда прогнать хочется, только понять бы как. За окном осень, на моих ногах туфли, на плечи наброшен кардиган, водолазка до подбородка, и в прошлом облегающие бёдра брюки сейчас ощущаются слишком свободными. В отражении витрины магазина я вижу свои острые скулы и собранные волосы в пучок. Осень вокруг. Снова лёгкая морось, затянуло небо насыщенно серым, расплескало как грязную воду, сжирая всю синеву. Я, глядя в небо, привыкла думать о Филе. Ощущая вину, что промолчала о брате, что не заметила ухудшений в его состоянии, что сделала много ошибок и могла точно так же, как с Францем, всё напрочь испортить. Осень… Желтеющие листья как выцветающие чувства внутри. Мне бы точно так же, как деревья, попробовать отпустить прошлое от себя, оголиться, чтобы в будущем на тонких ветвях зашумела сочная зелень. Молодая. Яркая. То, что пожелтело, налилось коричневым и красным, желает умереть. Зелень же — синоним к слову «жизнь». Осень. Звук каблуков, от которых отвыкла за время в клинике, кажется оглушительным. Внимание прохожих, пусть те и редки, ощущается странно. Шум кондиционера и поток горячего воздуха на входе в супермаркет, который, к счастью, круглосуточный, окатывает слишком неожиданно. Возвращаться в жизнь, бурлящую вопреки моему душевному состоянию, сложно. Мелочи, которые для многих обыденны, для меня становятся очередными открытиями, складывая из мини-пазлов реальность. Смотреть на процент жирности сливок, проверять срок годности упакованного в вакуум мяса индейки, искать твёрдые сорта пшеницы в отделе с крупами, хмурясь и не понимая — нормальна ли такая разбежка у цен? — почти дико. Я успела забыть о том, каково это — быть просто… обычной? Не острым скальпелем ублюдка королевской крови. Не главным хирургом в его обойме. Не ценным специалистом и той, кто умеет выполнять щепетильные поручения тихо и с фальшивой улыбкой. Я успела забыть, что я человек такой же, как многие, что сейчас укладывают себе в корзину молоко и горячий, только-только из печи хлеб. Я успела забыть о многом, но с удивлением отмечаю, что ходить вдоль прилавков, представляя, как что-то приготовлю, пока Франц всё ещё спит, оказывается волнующе приятно. Видеть улыбку абсолютно незнакомой девушки на кассе приятно. Приятно, купить себе кофе с пушистой взбитой пенкой и щепоткой корицы, приятно втянуть носом запах, почувствовать тепло плотного картона стакана, ощутить, как прохладный ветер пытается растрепать моё подобие причёски. Наткнуться на вывеску-рекламу с салоном-красоты, который приглашает обновить свой образ, дать позаботиться о своих руках и коже, призывая любить себя и ценить. Любить себя хочется. А номер в записной книжке появляется новый. Один. Следом другой. Любить себя хочется. Замечать то, что вокруг, искать причины для радости, чувствовать себя в первую очередь. Любить себя очень хочется. Я так устала от всего разом зависеть, так устала цепляться, так устала изнывать внутри от этой непроходящей, неисчезающей нужды в любви… Словно если вдруг так окажется, что нет человека, который ради меня готов убить хоть весь мир, если потребуется, то я сама по себе теряю всяческую ценность. Я так устала. Устала, господи, что мне хочется от всего сбежать куда-то очень далеко, оставшись наедине с собой, не пытаясь с кем-то сближаться, пытаться найти крючки в реальности, которые подскажут, как в мире людей выжить. Как себя не растерять. Как не разбавить свою душу другими, словно водой. Устала. И это ощущается за завтраком, что неспешно готовлю. И процесс приносит смазанное удовольствие, которого всё равно в разы больше, чем от употребления еды. И можно было бы сказать, что нанюхалась, поэтому не хочется, но правда в том, что у меня снова стресс, который не позволяет нормально есть, а даже если получается, существует огромная вероятность, что меня снова будет выворачивать после. Устала. Глаза Франца ещё острее, чем внимательный изучающий взгляд Ванессы. Её серые, против тёмных вишнёвых — абсолютно разные ощущения вызывают, как и оттенки говорят о разной полярности. Только вскрывают оба. И я понимаю, когда стоически пытаюсь доесть то, что сама же сделала для нас двоих, что от взгляда с багровым ягодным оттенком тотально отвыкла. Но разве можно отвыкнуть от любимых людей? Устала. Нам снова нужно говорить, а хочется обычного, пустого, густого молчания. Только молчать стопроцентно точно не выход, пришло время новостей, от новостей бежать нет никакого смысла. Войти в курс дела, узнать, как много изменилось, необходимо. Я и узнаю. О том, что в июне Фил перенёс операцию, опухоль наконец смогли удалить после подобранного правильного лечения. Узнаю о том, что хороший знакомый Франца до этого, продавшись брату Джеймса, травил моё персональное небо и тот мог умереть. Узнаю о том, как много Ганс сделал, как много сделал Фюрер, как они вместе боролись и смогли вырвать на выздоровление шанс. Узнаю об инфаркте Лаврова, о том, что тот теряет слух, что у него больше нет базы и возвращаться из Центра мы будем не на старое место, а к Кваттрокки, который глава официальной структуры после отставки Морозова-старшего. Информации много. Изменений ещё больше. Мадлен скоро рожать… от Макса, что немного, но всё же шокирует. И с подругой хотелось бы поговорить, но я не чувствую, что к контактам с кем-либо уже готова. Информации слишком много, я не успеваю вслушиваться в детали, постоянно переспрашивая, правильно ли поняла, о чём идёт речь. Нападение, ранение Франца, то, как Фил спасал Ганса, изрезав об лёд руки, что они теперь вместе… Никак не со Стасом. Информации море, в котором я начинаю захлёбываться. Меня не было всего лишь год. Пара сотен дней, столько же ночей, ничего глобального или длительного. Но по ощущениям без меня и вправду они прожили целую жизнь. И всё становится чужим. Я стала им всем чужая, это удаётся безошибочно считать в глазах напротив и почувствовать снова в горле ком. Сейчас было бы как никогда просто сдаться. Позвонить Джеймсу, попроситься домой, найти сестру, навестить мать, вернуться в клинику и попробовать забыть то, тех, с кем я по велению судьбы столкнулась. Сейчас было бы как никогда хорошо просто сбежать. Умчаться подальше без оглядки, затоптать внутри чувства — я в этом мастер. Профессионал. Годами душила то, что чувствую к Джеймсу. Смогу и любовь к Францу задушить. Смогу с этим справиться, сжиться. К наркотикам меня под присмотром, какой был и раньше на родине, не подпустят, наворотить ошибок не позволят, психиатра вместе с психологом смогу себе найти. На Ванессе свет клином не сошёлся, в конце концов я всегда могу позвать её с собой. Я могу предложить ей что-то более выгодное, зацепить чем-то, кроме якобы дружбы, дать ей перспективы. Эгоистично окунуть её в теневую сторону нашего мира, привязать и не отпустить. Сейчас было бы, вероятнее всего, самым правильным перечеркнуть вообще всё. Вычеркнуть практически всех. И рвануть вперёд. Новая я. Новая же жизнь. Новое всё. Почти. Джеймс останется прежним, Джеймс станет якорем, стоп-краном, хлыстом, который стегает по отмирающим нервным окончаниям, напоминая, что я всё ещё жива. Я его больше как мужчину не хочу, но потерять как человека было бы глупо. В нашем мире рвать подобные связи не просто не стоит — опасно практически в девяноста случаев из ста. — Не сбегай, — абсолютно не то, что я ожидаю услышать, пока поглаживаю прозрачный стакан с водой по кругу. Скольжу медитативно подушечкой, вероятно, успев уйти настолько глубоко в себя, что Франц это безошибочно замечает. Было бы странно, если бы он не заметил. Только что конкретно умудрился рассмотреть — для меня тайна. Он весь тайной стал, а ведь казался простым, понятным, раскрытым, как шкаф с толстыми томами разнообразных книг, что несут в себе множество полезных знаний. Но Франц ведь море, а море, пусть и кажется, что имеет границы, по сути своей бездонно. Бездонный, что логично, и он. Смотреть на него странно. Странно восхищаться его внешностью, вспоминая свою первую реакцию и как он оттолкнул, вызывая едва ли не неприязнь. Странно понимать, что за прошедший год я его идеализировала до такой степени, что ударившись при вчерашней встрече об острые углы его личности, оказалась шокирована. И это лишь моя вина — не его. Странно осознавать, что из множества лиц, которые я встречала по жизни в любом из состояний, из череды мужчин, неудачных романов, просто работы, мимолётных страстей… он выделяется безумно сильно. Неидеальный, как и я, но особенный. Почему-то. Мне бы хотелось его не любить, так было бы проще для нас обоих. Он был бы свободен от меня, я бы за ним как за спасением не тянулась, не нуждалась так сильно, я бы смогла попытаться дальше жить. Смотреть в его глаза болезненно, внутри скребётся желание прикоснуться, всё моё существо хочет оказаться в его руках. Сильных, расписанных разноцветными чернилами, испещрённых напряжёнными венами, что натягивают кожу. Я помню, какие они обжигающе горячие, как они метили, но до обидного… не присваивали. Я помню то, что между нами было, порой закрывая глаза в клинике, я фантомно чувствовала терпкость его губ на своих. И вчерашний сорванный поцелуй, который он мне позволил, лишь укрепил мою нужду, напитал её, показывая, как много его всего я хочу вобрать, чтобы истосковавшуюся душу насытить. Именно им, именно его теплом, ничьим больше. Я не хочу размениваться. Я хочу по-другому. Я хочу с ним… Но я не уверена, хочет ли он. Смотреть на его длинные ресницы, на высокие скулы, на губы, что виднеются, окружённые густыми волосами бороды и усов. Смотреть на его шею и ключицы, на грудь, не скрытую ничем, на проколотый сосок и свежий шрам на бицепсе. Смотреть и ощущать, как тянет, как нарастать начинает голод, как тело жадно требует его. Именно его. Как давно я не чувствовала Франца кожей, то, как способен вжимать собой, не позволяя нормально дышать, как способен лишать рассудка, топя в ощущениях. Как он умел меня выключать, красть у реальности. Ту меня — сломленную. Но всё таким обречённым кажется. И я могла бы дотянуться до него. Прикоснуться к его лицу. Но такое чувство, что стою на краю и ещё немного — переступлю черту и свалюсь в чёртову бездну. И уже не выберусь, если Франц оттолкнёт. Он вроде бы дал нам шанс, но вроде не особо и скрывает, что ему это в разы менее сильно, чем мне, нужно. Ему в разы менее сильно хочется. А может, не хочется вообще. «Не сбегай»… Я бы хотела, чтобы в его фразу был вложен глубокий смысл и восемь прозвучавших букв были не стоп-фразой, а просьбой, мольбой, чтобы были нуждой его пропитаны. Не сбегай от меня, девочка. Будь моей. Останься со мной, ради меня, подо мной. Иди ко мне. Дай свою руку, нас ещё можно спасти, отойди от пропасти, я рядом. Не сбегай, я не хочу, не могу тебя отпустить. Не сбегай внутрь себя, не прячься, не скрывай, что болит, говори. Я бы хотела вложить в его фразу подобный смысл, я бы хотела её раздуть, дополнить, выцедить до микроэмоций, наполниться его взаимностью. Я бы хотела поверить. Но правда в том, что я снова обманываю себя. И вряд ли в этом сейчас ошибаюсь. А в горле горечь стоит чёртовым комом, желудок снова делает кульбит, стресс желает вытолкнуть из моего тела полученную с едой энергию. Встаю со стула с твёрдым намерением, наплевав на то, понимает ли Франц, куда путь держу, уйти в ванну и позволить себе над унитазом склониться. Снова. Так станет легче. Возможно, с рвотой выйдет и ненужная, проснувшаяся, успевшая собраться в кровоточащие кучи пульсирующая и всё ещё живая боль. — Не сбегай, Веста, — он не позволяет уйти, а я горечь сглатываю. Отчаянно влипая в его тело, оплетённая горячими руками, такими, какими их помнила. Он зачем-то притягивает к себе, зачем-то обнимает крепко, я едва в силах сделать вдох, зачем-то вжимает моё лицо в свою шею и волосы, зачем-то удерживает. Воскрешая во мне воспоминание. Не с ним. С Джеймсом, когда перед отлётом на базу я рыдала в его пах, едва ли не задыхаясь. Тогда мне тоже было отчаянно. Но совершенно иначе. Тогда я была снова отвергнута. Сейчас вроде как дан шанс. Тогда я умирала в реальности. Сейчас я зачем-то, вместо того чтобы начать жить, как Ванесса и предупреждала, снова оглядываюсь в разы чаще, чем смотрю вперёд, и плевать что прошли несчастные сутки. Порой для рокового, для непоправимого достаточно всего пары секунд. На действие или решение. После которых ничего прежним не сможет быть. — Ты попросила шанс для нас, — замолчи-замолчи-замолчи, дурак, какой же ты дурак, ты делаешь только хуже — вопит всё внутри. Мне хочется изогнуться и уйти от контакта, я от жара его тела отвыкла, мне сейчас чудовищно хорошо и отвратительно больно. Мне хочется вжаться сильнее, оплести собой, максимально соединиться, срывая одежду, задыхаясь от его терпкого запаха, проглатывать со слюной такой же терпкий вкус, лизать его кожу как одержимая. И от противоречий меня сейчас попросту разорвёт. — Я не смогу тебе помочь, если от помощи ты будешь отказываться, — не помогай, я не просила героя, я захотела мужчину и отношения, в которых смогу отогреться и просто жить. Любить. Помощники меня уже просто заебали. Все вокруг стремятся ими быть. Я в глазах ровно каждого: жертва, пациент, интересный случай, а на лбу моём или оценка, или ценник. Надоело. С меня содрали кожу, меня выпотрошили, меня очистили, и стоит пытаться себя же заполнить. А я слышу снова «я не смогу тебе помочь». Я не хочу помощи. Я хочу чувств и искренности. Я устала бродить внутри себя, выискивая подлинность, устала от лжи и себе, и другим. Я просто устала. В стенах клиники не ощущая такого сильного давления, как ощущаю теперь, выйдя за её пределы. — Иди ко мне, — выключает одной фразой, зачем-то делая то, что совершенно точно не стоит. Показывает, как вкусно касаться его тёплых губ, как вкусно чувствовать его кожу, стаскивая с моего тела водолазку и давая ощутить жар его раскалённого тела. Он целует незнакомо, непривычно, будто заново знакомя с собой. Не так, как вчера, совершенно иначе. Он не отвечает, не позволяет — делает сам. Притягивая ещё ближе, проникая в меня не только языком, проникая под кожу пальцами, ласкает измученные вены, что пытаются восстановиться. Трогает ослабевшие мышцы, касается сердца… касается его, а меня дрожью наполняет в разы больше, чем с его губ кислородом. А я горечь сглатываю со слюной его и моей, горечь сглатываю, сглатываю… едва ли не давлюсь и ощущениями, и подходящим к горлу завтраком. Я не хочу от него уходить, я тошноту сдерживаю, я её давлю, я от неё отвлекаюсь, но я ничего с этом не могу сделать. Переживаний слишком много, сил для борьбы слишком мало, и выскальзывать из сильных рук, слышать его шаги за спиной, падать на колени, дрожащими пальцами поднимая крышку унитаза, — унизительно и больно. Больно, что он это видит, я не успеваю ничего скрыть, да и не вышло бы. Индейка в сливках с пастой из твёрдых сортов пшеницы, сладкие розовые томаты с кукурузой, пекинской капустой и зеленью, с заправкой из французской горчицы и оливкового масла. Немного специй. Немного импровизации. Много стараний и желание насладиться пищей, увидеть удовольствие на лице Франца от того, что я постаралась и мне получилось сделать ему приятно. Приятно я делаю унитазу, который всеяден. И поглощает смешавшуюся, не переваренную даже минимально пищу, которая сидела внутри словно булыжник. Неприятно я делаю мужчине, который смотрит на меня внимательно, нейтрально, лишь тень беспокойства на дне вишнёвых глаз мелькает мимолётно, но исчезает, спрятанная им слишком умело. Как много всего он спрятать способен? Например… отвращение в данный момент? Презрение… возможно? Жалость?.. Я не хочу, чтобы он так демонстративно хоть что-то прятать умел, потому что в догадках сведу себя с ума лишь сильнее. — Как часто тебя рвёт после еды? — закономерный вопрос, как и его руки, что встать помогают. А следом стакан воды, которым прополаскиваю рот, сплевывая всё в раковину. Под его наблюдением вычищая зубы. Снова, снова и снова до кровоточащих дёсен. Чувствуя, как жжётся и печёт и корень языка, и в глотке. Тело не благодарит, тело со мной снова вступает в конфликт. — Когда не нервничаю — реже, когда в состоянии стресса — почти после каждого приёма, — выдыхаю честно и максимально устало, прикрыв на пару секунд глаза. А ощущение омерзительнее в разы, чем тошнота, ощущение, что я долбаная обуза, накрывает куполом, а под веками зудит и режет, непрошенные слёзы готовы сорваться с ресниц. Я рядом с ним истеричное нечто. А хотелось стабильной быть. Ещё несколькими часами ранее думала о том, как запишусь на маникюр, освежу стрижку, получу массаж болящей шеи и спины. Теперь всё, о чём я могу думать, как Франца тошнит от меня, в то время как я выблёвываю пищу. — Почему ты в состоянии стресса? Что заставляет тебя нервничать? — Ты, — я могла бы это скрыть. Снова. Я могла бы молчать. Могла бы делать вид, что единственное, что мне нужно сейчас, — его присутствие, не более. Но какой в тайнах смысл?.. — Я? — спрашивает, чуть дёрнув бровью. Подходит ближе, а у меня с каждым его шагом внутри всё дрожит лишь сильнее, я себя загнанной в угол чувствую. Мне плохо физически, мне плохо морально, я нестабильна от слова «совсем», и как себя успокоить, не знаю. Но даже в настолько размазанном состоянии… не могу его не хотеть. Тянет. Как же тянет. Это притяжение нереально по своей силе, к нему словно магнитом тащит, вопреки крику разума, что не стоит, не сейчас, рано. Чёрт возьми, рано. И не нужно сводить к чему-то физическому, как бы ни тосковало тело. Не нужно опускаться до преуменьшения духовной связи. Не нужно. Он посчитает, что я снова ищу единственно известным мне способом тепло. Что снова мне нужно именно сексом подтверждение, словно, если он не окажется внутри, я не поверю, что всё между нами реально. Он посчитает, что если я так быстро снова оказалась на его члене, то ничто не помешает мне подобное с Филом, к примеру, повторить. — Почему? — Не заставляй меня отвечать, Франц, это практически унизительно. Жалко. Я беспомощная и жалкая. Под его взглядом словно мурашка — мелкая и раздражающая саму себя, если бы могла, с радостью придавила бы крупной подошвой ботинка. Чтобы недолго мучиться. Мне снова нужна Ванесса, прошла всего пара часов, а она снова мне критически нужна. Её голос успокоит, как доза седативного, даст понимание, что я не облажалась непоправимо сильно, даст оценку происходящему. Моей самостоятельности хватило на поход в магазин, завтрак. И всё. И точка. Самостоятельность на этом говорит мне «пока». Я не кошка, не птица, не белка, я насекомое, а они в большинстве своём омерзительные и бесполезные, раздражающие. — Иди сюда, — протягивает мне руку, а когда я касаюсь его пальцев, дёргает так резко, что я впечатываюсь в его грудь. Никакой мягкости. Ничего деликатного. Только сила его тела, которое оплетаю ногами, потому что иного выбора нет, когда подхватывает и уносит в сторону спальни. Бросает на кровать, нависает как туча сверху, сверкает тёмным взглядом, под которым хочется то ли прогнуться, то ли поёжиться. Он пугает меня. Безумно сильно. Кажется, ещё немного и его глаза будут метать молнии, как вчерашнее грозовое небо, что вторило моей истерике. Стаскивает мои брюки, оставляя лишь в нижнем белье, фиксирует моё лицо за подбородок, сдавливает сильно, но не причиняя боли. — Ты хочешь жить? — спрашивает с прищуром, всматривается в мои глаза. — Ты хочешь жить? Нормально жить? — Хочу, — сиплю, облизав пересыхающие губы. В животе противно тянет, желудок сопротивляется и спазмирует. Я нервничаю, и меня снова тошнит. — Я здесь — смотри. В глаза мои смотри, кошка. Я. Здесь. С тобой. Ты хочешь жить? Живи. Сейчас живи, а не в прошлом. Со мной живи. — Я не… — Живи, Веста, выключай этот ёбаный режим, что ты запустила внутри. Топишься в жалости, накручиваешь себя, выискиваешь, в чём снова утопиться, роешься, как в мусорном баке, перебираешь события прошлого, отказываясь уходить от этой гнили из ошибок и неправильных решений. Пытаешься идти вперёд, но ты, блять, тащишь этот чёртов бак за собой, он тебя измазывает, он смердит, тормозит и выматывает, он тебе, блять, не нужен, — его голос грубый и насыщенный проникает в меня, как угарный газ, начиная душить. Я не видела его таким. Ни единого раза, даже в тот момент, когда он узнал об аборте и всём остальном. Но сейчас в нём так много мощи, что я бы не устояла на ногах. Меня бы снесло, как ударной волной или мощнейшим смерчем. — Живи. Сейчас. Забудь о том, что было. Забудь о том, как убила ребёнка. Забудь о том, что изменила мне и разочаровала. Забудь о том, как ошибалась не раз на своём пути. Вычеркни это и отпусти или свали нахуй из моей жизни, ты утомила меня, раскачивая на сраных качелях до тошноты! — рычит лицом к лицу так близко, что я чувствую мелкие капельки слюны, что приземляются на моих губах и подбородок. — Ты не нравишься мне, блять! Ты проблемная, покорёженная вся, как смятая дорогая ламборджини, твоя красота раздражает, ты вся раздражаешь! Неправильная, косячная, больная, с тобой связываться — как броситься под сраный поезд, как лечь на железные пути заряжённые электричеством. Я от тебя сбежать нахрен хотел, я тебя изнутри пытался вытряхнуть, я месяцами убеждал себя, что ты мне не нужна. Не нужна, блять! Та, что ложилась под другого, не успев уйти из моей постели, та, что убила ребёнка, который мог быть моим, та, что обесценивала, что не хотела быть лишь моей, ничего вообще не хотела, просто брала всё, что способна была взять. Не нужна такая! Не нужна, слышишь? — слышу. И это больно. Грудину разрывает, я чувствую, как под ним начинаю дрожать, всем телом дрожать, вибрируя так сильно, словно это он меня сейчас уложил на пути, а сам воплощение огромной мощной машины — поезда. Рыдания сидят комом и в глотке, и в груди. Мне плохо. Мне так плохо. Мне отвратительно. — Не нужна ты прежняя. Не хочу тебя такую. Я месяцы это себе говорил. Месяцы, блять! А потом шёл и смотрел, а потом сидел и думал в крови и грязи, что если с твоим ёбаным Каем что-то случится, то именно ты можешь это не пережить. Ты не ела, а я никогда не жалел тех, кто сжирает себя изнутри, но тот факт, что именно ты отказываешься от еды сидел во мне как нарыв, я боялся, что услышу о непоправимом от Ванессы. Ты становилась всё тоньше, а мне было жутко, я потерять тебя не хотел! Ты не нужна мне была, но потерять тебя было страшно, наблюдать было страшно, смотреть на тебя за стеклом было страшно, блять! И сейчас ты вернулась… Зачем, нахуя ты вернулась, чтобы сидеть и блевать под моим боком? Чтобы без наблюдения Ванессы себя доводить? Ты жить собралась или наконец-то подохнуть? Если второе — то, блять, без меня, слышишь? Я смотреть на это не хочу. Ты либо борешься и за себя, и за нас, или уходи к ёбаной матери от меня подальше! — в груди печёт, мне кажется, я дышать забываю, жжётся в глазницах, как от кислоты. Он пугает меня правдой. Пугает собой. Пугает злостью, которой фонит невозможно сильно. — Ты либо будешь моей, только моей. Либо не говори мне никогда больше о чувствах, исчезни в любом из направлений, а главное — из моей жизни. — Я не знаю, как всё исправить, — со всхлипами, слёзы застилают глаза, губы дрожат, а я их пытаюсь прикусывать. — Я не знаю, как тебя не потерять окончательно. Я не знаю, чем тебя удержать, я такая тебе не была нужна никогда, вряд ли что-то сумело измениться. Прошёл год, Франц. Я этот год вынашивала чувство к тебе, как потерянного ребёнка, которого убила, потому что он был отравлен мной, я вынашивала эту любовь, я вручить её тебе хотела, стремилась к цели. Но сейчас, глядя в твои глаза, понимаю, что никем, кроме обузы, стать тебе не смогу… Затыкает собой. Больно. Вжимается губами в мой рот, проникает грубо внутрь языком, заставляя раскрыться, стискивает пальцами мне челюсть до боли, фиксируя. Он никогда не был таким, но то, что сейчас происходит, не только меня обнажило. Этот поцелуй — откровение. Поцелуй наказание. Поцелуй месть. Поцелуй, в котором он говорит мне болью о прощении. Поцелуй искупление. Поцелуй, что становится мягче, а его руки скользят в мои волосы, выдёргивая шпильки, распуская их, пропуская сквозь пальцы пряди. Этот поцелуй меня насилует, он буквально высасывающая силы воронка. Поцелуй освобождение. Я пытаюсь ему отвечать, а по щекам стекают обильно слёзы. Дрожу от сдерживаемых рыданий, дрожу, цепляясь за его плечи, дрожу, а хочется выть израненной, выть за прошлое и настоящее, выть за возможное будущее. — Я здесь, я с тобой, но мне нужна моя женщина, а не изломанная кукла. Мне нужна та, кто приходила с бокалом вина и убирала волосы с моей шеи. Та, кто опускалась на колени и топила в откровенном желании, вбирая в рот мой член так голодно, что у меня поджимались пальцы. Я хочу этого. Слышишь меня? Я хочу этого. Я тебя хочу, — рокочуще в мои губы вместе с громким, влажным поцелуем. — Хочу тебя, — выдыхает и глубоко языком в мой рот проникает, пока меня опаляет жаром его тела. А руки сжимают мои бёдра, руки сдирают с меня чёртову кожу, настолько сильно я ощущаю каждое касание, руки клеймят ощущениями, обжигают и плавят. — Ты будешь жить, будешь есть, будешь стонать подо мной. Но тебе нужно прямо сейчас выбрать: прошлое или я. Иного выхода здесь нет, — шепчет. — Я или прошлое? Сейчас, Веста. — Ты, — выдыхаю, когда отодвигает моё бельё, касаясь пальцами влажной промежности. А меня бы подбросило на постели от ударной волны удовольствия, которым стегает словно плетью. Это так хорошо, что больно. Меня бы прогнуло будто в изломе, но я придавлена им. — Ты, Франц, — промаргиваюсь, щёки от слёз влажные, ресницы слиплись, реальность размывается, а в голове шумит от крови. — Ты, — с протяжным стоном, прогибаясь в пояснице, чувствуя, как вышвыривает в открытое море ощущений, которые лишь он умеет так ярко, так концентрированно дарить своими умелыми пальцами. Которыми сейчас поглаживает изнутри неспешно и чертовски правильно. — Ты, — тонет в поцелуе, делая всё остальное неважным.