Хранитель Империй

      “Живой, – думал Теодор, пока нёс Джека, завёрнутого в плащ, к своей лошади. – На ниточке… На грани… Но живой. Ничего, он ещё поправится”.        Тео поднял Джека на лошадь, сам залез в седло и усадил бесчувственное тело перед собой. Одной рукой обнимая Джека, а второй натянув поводья, Теодор поехал обратно в город. Ему было известно, где живёт Иоанн, поэтому он направился сразу к доктору домой.        Вместе с Иоанном они набрали в ванную тёплой воды и положили туда Джека, предварительно сняв и выбросив изодранные остатки одежды и обуви. Теодор поливал худое тело водой, смывая речные водоросли, песок, серый пепел и тёмно-красную кровь… Расчёсывал волосы, вынимая из них мелкие веточки, запутавшиеся в густых прядях. Промывал рану на руке. В нижней части впалого живота нашёлся клещ, Теодор попросил у Иоанна пинцет и вытащил паразита.       За всё это время Джек ни разу не проснулся. Его дыхание было медленным, а кожа – очень бледной. «Это ненадолго, – прошептал Иоанн, помогая перенести Джека на большую кровать со свежей белой постелью. – Его разум и тело пережили так много испытаний, пусть отдыхает теперь. Всё будет в порядке, с ним теперь Господнее Благословение». Джека вытерли, уложили, укрыли тёплым одеялом, перевязали руку чистым бинтом, приготовили воду на столике у кровати и оставили в покое. Только розовое утро аккуратно пробивалось сквозь занавески, ложась мягким светом на чистую постель.       Теодор только успел сам помыться и перекусить, как уже был кому-то нужен: мэр города желал поговорить о происшедшем; человек из местной газеты (которая печаталась в Порт-Мари и покрывала все события и новости прибрежной Бенефийи) приходил с вопросами, а к вечеру приехал всадник из Марескалла – журналист главной газеты «Вестник Бенефийи». Все они расспрашивали о том, что произошло – слухи распространялись очень быстро, их надлежало уточнить.        Не желая тревожить Джека и Иоанна с его женой, Глава Синода уводил гостей в местную кофейню и беседовал там. Он знал: сейчас крайне важно, чтобы каждый гражданин страны понял, что такая организация, как Орден, теперь полностью одобряется высшей духовной властью и получает её покровительство. Раньше, пока Тео работал исключительно в Марескалле, он видел, что жители столицы ценят его работу и поддерживают его борьбу против невежества и несправедливости. Подобное понимание встречалось и в регионах, примыкавших к Марескаллу. Но на примере такого удалённого городка, как Аганн, который почти отрезан от мира морем, горами и лесом, Теодор видел, что многие люди ещё готовы верить в чертей и сжигать колдунов, готовы почитать священников как источник милости божьей. Поэтому пропаганда всё ещё остаётся уместной.        Также Теодор отправил в Марескалл приказ о разжаловании заместителя Главы Синода и о взятии его под стражу, в связи с обвинением в предательстве.        Пожар в лесу потушили, и Теодор приказал забрать из леса тело Элиф Эрдоган, которое не успело сгореть. Теодор не хотел пока, чтобы Иоанн видел тело – и так слишком много потрясений для сердца бедного доктора. Поэтому экипаж с телом, уложенным в гроб и укрытым кусками льда, был отправлен прямиком в Долину Ореста. Теодор посчитал, что центр зарождения Ордена будет лучшим местом для захоронения вдовы Эрдоган.        Вечером Иоанн, который иногда заглядывал в комнату Джека, сообщил Теодору, что Джек просыпался раз, попил воды, но поесть не смог – его тошнило и рвало от попыток что-либо проглотить. После этого бедолага снова отключился. Иоанн говорил, что, помимо истощения, тело Джека продолжает страдать от отравления большой дозой опиума. Обмен веществ нарушен, и понадобится некоторое время на восстановление. Теодор избегал заходить к Джеку, опасаясь слишком встревожить больного.        Следующий день тоже был весь занят делами: Теодор писал ответы на письма, которые ему принесли – от членов Синода, от Максима, а также встречался с настоятелем храма Аганна и с епископом города Порт-Мари.        Поздно вечером Его Преосвященство, уставший и лишённый каких-либо эмоций, пришёл в комнату Джека. Его тянуло туда, словно магнитом…        Джек спал. Он выглядел немного лучше – Иоанн сказал, что днём Джек просыпался, немного разговаривал с ним, сам умывался и даже смог наконец-то поесть, но после этого снова провалился в сон. Теодор, сидя в кресле рядом с кроватью, смотрел на спящего Евангелиста, и в сознании у него было пусто, ему было просто приятно сидеть и смотреть. Посидев минут десять, Теодор встал и ушёл к себе.        ***        Утром принесли местную газету. С первой страницы на читателя смотрел заголовок с новостью об освобождении Жака-Луи Лазаря, о его удивительной смерти и последующем воскрешении, а сразу под заголовком начинался диалог журналиста с Теодором, в котором упоминалось полное снятие обвинений с Жака-Луи и с Ордена Гермеса Трисмегиста. «Прогрессивное духовенство» – так назвали нового Главу Синода в этой газете, что впервые за долгое время вызвало у Теодора искренний смех.        Войдя в комнату к Джеку, Теодор снова нашёл того спящим – уснул с газетой в руке. Рядышком на кровати стоял поднос с пустой тарелкой и чашкой недопитого чая. Тео улыбнулся, забрал поднос и вышел, закрыв за собой дверь.        К Теодору продолжали приходить люди и письма. От Юрия пришло два письма: одно Теодору, а второе – Жаку-Луи. В своём письме Теодору Юрий высказывал благодарность и приглашал в гости. «Первая ваша экскурсия была очень короткой. Все в Ордене желают посвятить вас во многие дела. Приезжайте – вы всегда будете желанным гостем».        Странно, что не было писем от Наполеона… Впрочем, конечно, Император скорее пожелает говорить с Теодором с глазу на глаз.        Нужно было возвращаться в Марескалл – Теодора ждали обязанности Главы Синода. Но Теодор откладывал момент возвращения… В Аганне, возле моря и леса, было намного приятнее, и в доме у Иоанна было очень спокойно. Во всяком случае, именно этими причинами он оправдывал себе своё промедление.        Ближе к вечеру того же дня Теодор снова сидел в кресле в комнате, где отдыхал Джек, и задумчиво разглядывал спящего. Джек уже совсем поправился, мог сам ухаживать за собой, но был ещё слаб, и каждый раз, поев, засыпал. Теодору рассказали, что Джек прочитал все газеты и адресованные ему письма, гулял в саду, задавал Иоанну много вопросов. Также Тео заметил, что Джек побрился, тщательно расчесал и вымыл волосы и теперь выглядел ещё лучше. Еда и сон помогали его истощенному телу поправиться, кожа его порозовела, раны затянулись, и он уже был не так сильно похож на узника, который провёл в темнице пять лет.        Глядя на вьющиеся пряди волос, разбросанные по подушке, на красивое лицо с выразительным ртом, Теодор снова видел того молодого парня, который однажды соблазнил его в гостинице Хаксли.        Мысли в голове крутились, просились быть обдуманными, и Теодор дал им волю.        «Лицемер ли я? Тогда, семь лет назад, мне был безразличен этот человек, я не принимал его. Он был для меня никем. А полюбил я его уже потом, зная, что он сделал… Но это всё тот же человек. Всегда считал, что умею сходу читать людей. Сразу понимать, что за личность передо мной. Но мой внутренний взор несовершенный. Он может быть замутнён убеждениями, предрассудками, как и взор любого другого человека. Что я увидел тогда? Торговца, хитрого клоуна, который любит удивлять людей роскошными диковинками. Ничего благородного. Я увидел похоть в его глазах и испытал отвращение, потому что сам тогда был одержим похотью к Цезарю и ненавидел себя за это. Ошибка? Наверное, да, ошибка. К сожалению.        Мы не совершенны. Наш разум не всегда ясен и чист. Как же загрязнён я был тогда, переполнен болью из-за страха потерять Цезаря, болью из-за смерти Жанны, из-за стыда, из-за положения, в котором тогда оказался. Эта давящая семейная рутина изо дня в день… Боль из-за Марго… Как из-за всей этой боли мог я разглядеть человека, который был мне нужен? Да и мог бы? Кем он был тогда? Был ли он тем, кто он есть сейчас? Была ли в нём тогда та сила, которую я знаю сейчас? Он тоже был мальчишкой. Человек есть то, что он уже смог, и то, что он ещё может сделать. Что мы могли увидеть друг в друге тогда? Что бы могли сделать вместе? Могли бы мы построить что-то вместе? Я прошёл свой путь к власти, и он прошёл свой путь к успеху. Если бы в тот момент я оставил бы его рядом со мной, прошли бы мы свой путь вместе? Сложилась бы по-другому история Ордена? Избежал бы он заключения в тюрьме? Или никто из нас не совершил бы того, что совершил? Мы, довольные своей взаимной любовью, жили бы, как супруги, выращивая сад с виноградником? Или нет? Или моя и его тяга к свершениям, к успеху, к власти, всё равно толкала бы нас действовать, переворачивать мир?        Каждый раз, когда мы принимаем решение и совершаем действие, будущее меняется. Я мог бы сейчас позволить себе упасть в бездну чувства вины. Я мог бы до конца своих дней ненавидеть себя за то, что не защищал этого человека с самого начала, что допустил пять лет страданий в тюрьме. Но кем я тогда стану? Дёрганным, неуверенным в себе слабаком, трясущимся от страха каждый раз, когда нужно принимать решение? Нет. Одержимый чувством вины я не нужен ни себе самому, ни кому-либо другому.”        Джек открыл глаза и встретился взглядом с Теодором. Сама жизнь, во всей своей силе и яркости, смотрела на Теодора из этих внимательных и умных зелёных глаз, и Теодор подумал, что никогда бы не захотел отвести взгляд.        – Привет, – сказал Джек доброжелательно.        Он потянулся и взял газету, которая лежала рядом с ним на постели. Бросил короткий взгляд на Теодора, и лёгкая улыбка заиграла на его губах, когда он начал зачитывать текст из статьи.        – “…Сейчас главная задача – это убрать любые преграды со стороны государства или Церкви, преграды, которые мешают Ордену, его подопечным и другим свободным мастерам и предпринимателям работать и продавать свои товары и услуги в условиях справедливой конкуренции”, – он прочитал часть речи Теодора и поднял взгляд обратно на его лицо. – Наверное, не так уж легко было сказать такие слова, и ещё тяжелее следовать им. Тебя затравят.        – Я уже проходил травлю, – спокойно ответил Теодор, наблюдая за Джеком. – Боргес и Люми-Перро ещё пытаются вставлять палки в колёса, но на моей стороне, помимо Наполеона и Бальзака, всё больше разных сил… Люди из разных классов, организаций. Так что всё в порядке.        – Ты сделал то, что больше всего было нужно Ордену, – Джек кивнул, продолжая смотреть в глаза.        «Он из тех, кто не говорит «спасибо», но называет факты», – подумал Теодор и улыбнулся.        – Прогрессивное… духовенство, – медленно проговорил Джек, прищуриваясь.        Теодор фыркнул.        – Не стоит читать всё подряд, когда речь идёт о газетах. Отдай-ка, – он встал и потянулся за газетой, но Джек отодвинулся, улыбаясь и держа газету в вытянутой руке подальше от Теодора.        Одеяло, которым голый Джек был укрыт, сползло при движении. Мужчина заметил это и быстро натянул одеяло обратно, выпуская из рук газету. Лицо его слегка порозовело.        – Что, стесняешься меня? – Тео изобразил удивление.        – Э-э-э… – Джек отвёл взгляд в пространство. – Да нет. Мне всё равно. Просто привычка, наверное.        – Привычка прятать себя?        – Да. Ну-у-у… Мне не нравится, как я выгляжу – зачем же выставлять себя напоказ?        – Это не помешало тебе раздеться со мной однажды, семь лет назад, – сказал Тео, и сразу мысленно напрягся: «Уместно ли напоминание о тех событиях?..»        Но Джек спокойно ответил:        – Да, не помешало… Ты не хотел меня тогда, я тебя вынудил. Так что, наверное, не зря я себе не нравлюсь, – сказал Джек и, прижимая к себе одеяло, второй рукой подтащил к себе газету.        Теодор снова сел в кресло, не отрывая взгляд от лица собеседника.        – Джек, я тебя тогда не знал совсем.        Тот поднял взгляд, пожал плечами и кивнул.        – Да, конечно. Я понимаю.        Можно было бы закрыть эту тему сейчас, но Теодор хотел говорить, а глаза Джека располагали к этому.        – Когда ты соблазнил меня там, в гостинице… За несколько дней до этого у меня умерла тётя, которую я любил. Жанна – ты помнишь её… А ещё… Я был зациклен на другом человеке, на юноше, который мне нравился, но не мог ответить мне взаимностью. Тогда в Италии шла война, он ушёл воевать, и мне ещё добавилось боли… А ещё я чувствовал себя плохо, потому что я использовал тебя в качестве замены тому, другому человеку. И при этом я не знал тебя. И я чувствовал некоторое… отвращение.        Джек смотрел в пол, кивая. Его голос немного дрожал, когда он снова заговорил.        – Я догадывался, что мои действия неуместны тогда. Я догадывался, что ты из тех, кому нравятся мужчины, но со мной ты был пассивен, и я думал, что, может, ты любишь Максима – он же так хорош собой… А вот ты говоришь, что я вызвал отвращение. Хм-м-м, я этого не знал.        – Вызвал отвращение, но не тем, как ты выглядишь, – Теодор улыбнулся. – Я чувствовал к тебе отвращение, потому что я был отвратителен сам себе… А, впрочем, нет… В твоих действиях тоже была некоторая отвратительность. Ты унижался, ты спровоцировал меня причинить тебе боль…. Изнасиловать тебя… В тебе ощущалось что-то нездоровое, бесконтрольное, близкое к безумию. Сорвавшаяся с цепи похоть, облечённая в опиумный дым… Знаешь, обычно мне неприятны люди, которые намеренно причиняют себе вред или допускают, чтобы другие причиняли им вред. И, конечно, это не снимает с меня ответственности, мне было стыдно за то, что я сделал с тобой, и поэтому я желал стереть ту ночь из памяти.        – Я унижался, да… – Джек кивал, глядя в пространство. Он вздохнул.        Откровенность Теодора вызвала ответную откровенность, и Джек начал рассказывать.        – Тот вечер с тобой был… моим странным экспериментом. Вообще... раньше мне нравились девушки… Я был обручён, и мы с ней уже даже жили вместе. Я любил её… Или думал, что любил. И был уверен, что она тоже любит меня. Так она себя вела. Но… Я постоянно в разъездах… По стране, за границу – у меня всегда где-то были дела, или же я просто возил товар… Я не хотел и не пытался найти себе работу в столице, даже мысль об этом была для меня очень… скучной, что ли. А девушка была очень недовольна. Она хотела, чтобы у нас был свой дом в столице, чтобы мы, как говорится, «осели», чтобы я получил работу где-то в госучреждении и продвигался вверх по карьерной лестнице. Так она понимала успех. Для меня это всё даже звучит смертельно тоскливо.        Теодор хмыкнул и покачал головой.        – Что? Что ты смеёшься?        – Ничего. Пожалуйста, продолжай.        – Ну, в общем… Я любил её, хотел, чтобы она была счастлива. Она все свои претензии обосновывала словами: «Я просто хочу, чтобы ты был здесь, рядом со мной. Я скучаю, когда тебя долго нет». Я был готов возить её с собой. Для меня это было даже очень хорошо – если бы моя жена ездила со мной туда же, куда и я. Но ей эта идея совсем не нравилась, она разозлилась. Она говорила: «А что дальше, Джек? А когда мы поженимся и у нас будет ребёнок? Мы будем таскать его с собой через границы?» Короче, я понял, что она хочет дом и нормальную семью, но не меня. Хочет мужа, который каждый вечер приходит домой, а по выходным сопровождает её под руку в театр… Я не видел себя в такой роли. Она обвиняла, называла безответственным, эгоистичным, ветреным. Я смотрел на неё и видел… ну…        – Слабое существо, которому нужна сильная поддержка? – подсказал Теодор.        – Да, что-то вроде этого. Но, кроме этого… Я просто не хотел посвящать свою жизнь этой женщине, когда наши желания настолько расходятся… То есть… она, конечно, очаровывала меня своей красотой, нежностью, чувственностью, добротой… Добротой, которую я потом поставил под сомнение. Но я не понимал, почему я должен менять свою жизнь ради этого существа, я не хотел. И не понимал, почему я должен хотеть семью. Хотеть детей. Я представлял себе, что родится ещё одно такое беззащитное существо, которому нужна моя постоянная помощь. И не понимал, зачем это мне. Зачем мне… дом.        – Дом, который построил Джек…        – Звучит как-то... несовместимо, правда?        – Почему?        – Не представляю себе свой дом. Мне хотелось исследовать другие страны, я мечтал уехать в Новый Свет. В мир, во много раз больше нашего. Да что такое, почему ты всё смеёшься?        – Ты не захотел строить дом, но ты построил Орден, объединив разные дома в целостную систему связей… Проложив себе пути в дома разных людей – в столице, по стране, за границей. Протянул ниточки. Не захотев иметь должность, которая давала бы тебе власть над подчиненными, ты завладел сознаниями людей. Не гоняясь за статусом в обществе, ты заставил тысячи людей говорить о тебе за столом, за выпивкой, в клубах, в театрах, в Палате Депутатов… Не захотев создать и обеспечить семью, ты создал сеть, которая объединяла разные семьи, давала работу и доход этим семьям.        На лице Джека читалось искреннее удивление.        – Хм. Интересно, что ты видишь это именно так.        Он помолчал немного, уставившись в пространство.        – Да, в общем, я… я разорвал помолвку с той девушкой. Хотя и чувствовал себя немного… эгоистом.        Теодор спокойно улыбался, слушая Джека. Он отлично понимал его чувства. Джек продолжил:        – В то время я начинал вести дела с Орестом. И… в Долине Людвига Красивого я познакомился с Иоанном. Орест и Иоанн стали моими хорошими друзьями, и Иоанн во многом помогал мне понять самого себя. Он был моим… личным духовным наставником, что ли. Он говорил, что я закрылся, что мне сложно кого-то любить, потому что я уверен, что меня не могут полюбить таким, какой я есть, принять меня. Думаю, он прав, я действительно в это верил. В моих поездках… были беспорядочные связи с проститутками. Я хотел женского тепла, я платил за секс, но в итоге мне стало противно… Эти женщины казались грязными, и я быстро прекратил подобные развлечения. От нормальных девушек я закрылся – не хотел снова попасть в мир иллюзий… Попасть на крючок. Почему люди думают, что они обязательно должны быть любимы? Почему романтики так свято в это верят? Это некая панацея, что ли? Когда-то я верил, что у меня любовь. И что? Напоролась на обычные жизненные проблемы. Почему я должен думать, что может быть по-другому? – голос Джека стал громче, эмоциональнее, он взмахнул руками на последних словах, глядя на Теодора. Потом быстро осёкся, покраснев, и отвёл взгляд.        – Я начал принимать опиум, сам не знаю почему. Иоанн говорил, что причина – в душевных страданиях, в попытке уйти от проблемы, которую я затолкал поглубже и не желал думать о ней… Я закрылся от людей, моё одиночество болело мне, терзало меня; недоверие к людям мешало мне сближаться с кем-либо, я становился чёрствым, угрюмым, бездушным… А потом… В общем, у меня были дела с людьми из предместья Святого Антония, и однажды они предложили мне пойти к женщине, которая может мне «погадать на любовь, прочитать душу, полечить душевные раны» и всё такое в этом роде.        Теодор хмыкнул, понимая, о ком идёт речь. Джек бросил на него взгляд и покраснел ещё больше.        – Я относился к этому несерьёзно, но мне было любопытно пообщаться… Тамара была человеком, который понял обо мне сразу многое. Наверно, в некоторых моментах ещё лучше, чем Иоанн. У неё были такие идеи… Она сказала, что я бегу от тех, кто вешается на меня, словно груз. Что я привлекаю тех, кто только берёт, но не может ничего дать взамен. Я – источник энергии, а они пьют её из меня. И… чтобы сбалансировать себя, мне стоит попробовать… найти человека, в котором я почувствую абсолютную стойкость и независимость. Человека, который сам себе сила. И отдаться полностью в его власть, дать ему проявить свою силу… на мне. Когда я впаду в такую крайность, только после неё я смогу вернуть себе равновесие. Я рассказал об этом Иоанну, и он согласился с Тамарой.        Джек умолк и посмотрел на свои колени. Теодор ждал, внимательно наблюдая за его лицом.        ***        Джек вернулся мыслями в то время, когда он познакомился с Тамарой. Она очаровала его, как очаровывала каждого, кто разговаривал с ней наедине. Она наклонялась к нему, заглядывая в глаза с тёплой улыбкой, держала за руку. Во время их третьей встречи она поцеловала его в губы – очень нежно, легко, единственным невинным прикосновением, как целуют ребёнка. И всё же это было что-то настолько личное, интимное… Во всяком случае, так показалось… Ему, Джеку, было тогда 25 лет, он не очень хорошо разбирался в людях, был склонен увлекаться… Он понимал, что Тамара старше него, но не знал, сколько ей лет – она выглядит моложе своего возраста. Он не знал, что у неё есть сын и что этот сын – Теодор. И Джеку было неизвестно о том, что Тамара часто держит людей за руки и целует в губы…        Всё это было странно… Но сейчас Джек вспоминал ту встречу с улыбкой. Теперь все старые переживания казались чем-то забавным, нелепым…        Он поднял глаза, посмотрел на Теодора, не отводя взгляд, и подумал, что ему нечего стыдиться.        ***        – …Когда я впервые увидел тебя у Тома в гостинице, я не знал, что ты – сын Тамары. Вы очень непохожи, ты же знаешь.        Теодор кивнул. Он был копией своего отца – высокий, прямой, спокойный, со светлыми волосами и светлыми глазами, с вытянутым и чётко очерченным лицом. Тамара и Том имели мавританские и цыганские корни – непостоянный горячий нрав, тёмные вьющиеся волосы, большие глаза с тёмными ресницами, невысокий рост, округлые лица с выразительными скулами.        – Конечно, когда Тамара говорила о человеке, который может проявить силу, она не имела в виду… э-э-э… секс. Но у меня в голове тогда было своё. Мне было любопытно… полностью отдаться другому мужчине. Отчасти интересно было понять, какие при этом будут ощущения, – Джек опять покраснел, – и также была мысль, что, может, меня могут полюбить так, как любят иногда женщин. Знаешь, за покорность. За разрешение собой владеть.        Теодор нахмурился. Ему очень не нравились подобные мысли. Джек заметил выражение его лица и поспешил продолжить:        – Я прекрасно понимаю, что нет ничего хорошего в том, чтобы позволять себя травмировать. Наверное, в ту ночь, под влиянием вина и опиума, мне хотелось более сильных ощущений, ибо мои чувства вообще были притуплены… – он покачал головой. – Не очень помню, о чём я тогда думал…        Джек умолк, и Теодору показалось, будто он гадает, не сказал ли лишнего. Но Джек продолжил.        – Ты мне показался человеком, у которого внутри свой мир, своя личная империя. Как теплица, в которой выращивают особенные цветы, создав им особенные условия, и пусть на улице хоть потоп, хоть метель… Ты тщательно, пусть и не всегда верно, фильтруешь всё, что может попасть в твой мир, и поэтому ты неуязвим. Что-то может тебя расстроить или даже ранить. Но испортить – нет. В эту твою империю нельзя войти, потому что охрана на входе завернёт. И вот, мне захотелось пролезть, обойти этот барьер… Да, я действовал поспешно и немного бездумно. В то время я вообще был зависим от наркотических веществ, жил сегодняшним днём, любил быть здесь и сейчас, хотел получать всё сразу. Когда я избавился от зависимости, ты был для Ордена уже в зоне недоверия. Мне было любопытно установить с тобой связь, узнать тебя получше, ну… и попытаться через тебя получить влияние на Максима. Тебе, наверное, говорили об этом.        – Да, – кивнул Теодор.        – …Но это происшествие в доме Курта… Предательство повесили на тебя, и я не сразу узнал, что на самом деле нас сдал один из наших. Итак, ты был в чёрном списке прежде всего для Ореста, и он убедил меня «не лезть куда не просят», как он выразился. Потом… Ореста казнили. Иоанн был разбит, на него было невыносимо смотреть – он был на грани безумия, не разговаривал ни с кем, кроме Бога и духа покойного Ореста. А Элиф Эрдоган…        Джек глубоко вздохнул. Ему было нелегко говорить о прошлых горестях, но Теодор видел, что ему просто хочется продолжать разговор, потому что вместе с исповедью приходит облегчение…        – В общем, Теодор, ты знаешь, что было дальше с Орденом. Что до меня, то я же сидел в разрушающемся доме Ореста в Долине и дописывал «Космос Бенефийи», окопавшись от внешнего мира… Мне говорили, что я превращаюсь в отшельника, пытались вытащить наружу, якобы для моего же блага. Я знал: всё, что нужно этим несчастным людям, – моя помощь, чтобы наладить их дела, организовать сбыт товаров. А я как будто сломался… Рабочая лошадка сломалась… Я не желал никого видеть. Мне хотелось искренне хорошего отношения, которое я когда-то получал от друзей. А после того, как сердце Ордена распалось… Были какие-то люди вокруг, но они… Не знаю. Я чувствовал, что, помимо своей деловой смекалки, я – ничто. У меня ни харизмы, ни характера, ни мужской силы, ни каких-то особых талантов… Ни привлекательности. Я пустой. Вот, как-то так.        Джек снова посмотрел на Теодора и снова отвёл взгляд.        – Но сейчас это всё уже неважно, – он вздохнул.        Теодор обдумывал, что он может сказать или сделать. Терзания Джека откликались в нём грустным сочувствием, и он искренне желал помочь, исправить…        – А я думаю, важно, – тихо сказал он. – Если ты об этом думаешь. Если говоришь об этом.        Джек немного помолчал. Потом смущённо улыбнулся и попытался разрядить обстановку:        – Ну-у-у… Я исповедовался вам, Ваше Преосвященство. Может, теперь станет лучше.        Теодор не засмеялся и не ответил. Он всё ещё размышлял, вспоминал разные свои мысли и выводы, старался собрать их в единую систему. Потом он наклонился к кровати Джека, взялся рукой за одеяло и потянул на себя. Одеяло снова сползло, обнажая Джека полностью, до самых пяток, и тёплый солнечный свет кружевным узором занавесок упал на бёдра Джека. Тот не протестовал, лишь внимательно смотрел на Тео.        – И, что же? Что ты делаешь?        – Смотрю на тебя.        – Почему? Скажешь мне сейчас, что тебе действительно приятно смотреть…. – он руками и взглядом указал на своё худое тело, – …на это?        Теодор откинулся на спинку кресла, поставил правый локоть на подлокотник и подпёр рукой подбородок.        – Мне нравится смотреть на тебя. Я пока ещё не знаю почему. Прекращай жаловаться, Джек, ты выглядишь уже гораздо лучше.        – До Аполлона мне всегда было далеко, знаешь ли…        – При чём здесь Аполлон?        – Ну, тот парень гипсовый, стоит в здании Академии Искусств… Греческий бог.        – Я знаю, кто такой Аполлон. А что ты делал в Академии Искусств?        – Как и все, хотел стать художником.        Теперь брови Теодора взметнулись вверх.        – Шучу. Я занимался поставкой гипса и глины. Раз в месяц привозил им новую партию.        – А-а-а…        – Скульптура там стоит прямо при входе. Красивая… Все засматриваются. И я смотрел.        – И что, ты думаешь, что все должны быть, как та скульптура?        – Не знаю. Наверное. Это ведь стандарт красоты.        – Ага. Так же как для женщин в Марескалле стандарт – пышные, огромные формы. А мне лично более стройные нравятся.        – Может, это потому, что тебе просто… мужчины нравятся? Или… юные, незрелые, несформировавшиеся мальчики? – Джек откровенно издевался.        – Очень смешно. Не говори ерунды, какие ещё мальчики? А вот насчёт мужчин… наверное, да, но… Дело не в этом… – разговор шёл так легко, что собрать и озвучить свои мысли оказалось гораздо проще, чем Теодор представлял. – Мне нравится лёгкость. Подвижность. Человек не должен быть горой, он должен быть человеком. Человек не может поднять груз – он придумал для этого рычаг. Для того, чтобы вращать жернова мельницы, он придумал использовать силу ветра или воды. Человек придумал паруса, чтобы десяткам мужчин не нужно было нагружать свою спину однообразной греблей. И придумает ещё много всего другого. Человек красив, когда он полон жизни, когда он живёт, дышит, когда он может петь, танцевать. Бежать, драться. Находить идеи… Шутить.        – То есть, внешняя красота ничто, внутренняя – всё? Ты об этом?        – Нет, ты не понял. Внутренний и внешний миры неразделимы. Всё то, что есть внутри, можно прочитать снаружи. И наоборот. Как ты построишь свою жизнь, так ты и будешь выглядеть.        – Но ведь говорят: снаружи урод, но доброе сердце.        – Это о Квазимодо?        – Кто такой Квазимодо?        – Ясно. Доброе сердце можно заметить по жестам, улыбке, глазам, лицу, даже по форме отдельных частей лица. Даже если у человека при этом горб на спине. Всё относительно. Нужно просто рассмотреть человека повнимательней, а не пугаться сразу, когда увидишь горб.        Джек кивал, слушая Теодора и не отрывая от него взгляд.        – А что ты видишь, рассматривая меня?        Теодор пересел с кресла на кровать, взял руку Джека в свою, стиснул и замер, глядя на него. Джек отвечал вежливо-любопытным взглядом, при этом заметно нервничая. Теодор улыбнулся вихрю мыслей в своей голове.        – Я вижу человека, который может всё. Человека, через которого проходит сила Жизни, сила Мира. Не помню, чтобы мне было так приятно рассматривать кого-то так, как тебя. Наркотики и тюрьма не пощадили тебя, Лазарь, ты выглядишь измученным, это правда. Морщинки появились, кожа и волосы подпортились, ногти стали ломкие. Но всё это ерунда – ты поправишься.        – Ты так уверен?        – Я сказал, что ты поправишься. И Иоанн подтверждает. Так что никаких возражений. И ещё кое-что хочу тебе сказать, просто мысли вслух. Бывает красота тела, а бывает… красота идеи, решения задачи. Ты осознаёшь, насколько в этом смысле ты красив? И красота не только в твоих успехах, она в каждом твоём слове и действии. Я вижу твой разум в твоих глазах, когда ты смотришь на меня. Я вижу твою стойкость и твою правильность в симметрии твоего лица. Я вижу твою открытую, уязвимую чувствительность в форме твоих губ, я зачарован, и я хочу продолжать смотреть. Интересно, что это всё – одно и то же ощущение красоты. Возможно, однажды, лет через сто или двести, умные люди смогут разобрать наш разум и узнать, как и в какой части находится этот узелок восприятия красоты, как он работает.        Теодору хотелось обнять Джека, но он не стал этого делать. Ещё три дня назад Джек считал его врагом, был полон недоверия. Этот беглец столько всего пережил… Не стоит сейчас мучить его вторжением в личное пространство. Достаточно того, что Джек перестал испытывать дискомфорт из-за своей обнажённости. Теодор отпустил руку Джека и встал.        В дверь комнаты постучал и вошёл Иоанн. Джек снова рванул на себя одеяло, подтягивая его до самого подбородка.        – О, Жак, я вижу, ты не такой бледный уже. Лицо порозовело, и губы уже не синие. Неплохо выглядишь. Видимо, разговор с Теодором пошёл на пользу? – Иоанн улыбался, протягивая Джеку аккуратно сложенное чистое бельё.        – Однозначно, – Джек пробормотал слова благодарности, взял из рук Иоанна бельё и надел его под одеялом.        – Теодор, тебе ещё одно письмо принесли, гонец ждёт тебя, хочет отдать лично в руки. А также пришёл помощник портного с одеждой для тебя, Жак, он говорит, что можно сделать примерку сейчас или завтра утром.        – Спасибо, Иоанн, зови его сюда. Чем скорее, тем лучше…        – О! – воскликнул доктор, увидев газету на постели рядом с Джеком, – вы двое уже просмотрели последний выпуск? Ты, Теодор, наверное…        – Да, я уже оценил пассаж о “прогрессивном духовенстве”…        Иоанн рассмеялся.        – Да нет, я не об этом. Твой любимый писатель продолжает удивлять мир. Литературный раздел, последняя страница – нет, не видел ещё?        Иоанн пригласил в комнату портного, а Теодор сходил за письмом, которое принёс гонец, вернулся в комнату Джека и, одолеваемый любопытством, снова потянулся за газетой. “Продолжение истории о Нарциссе” – гласил заголовок на последней странице.        – Здесь совсем короткий текст… – пробормотал Теодор, просматривая страницу.        – Но он на вес золота, – ответил Иоанн, продолжая улыбаться.        Портной попросил Джека одеться и встать на табурет, чтобы удобнее было поправить сколотые булавками голени штанов. Теодор отодвинул журнальный столик и поставил табурет для Джека перед собой, ближе к окну, чтобы на Джека падал свет заходящего солнца, и вернулся к газете.        – Прочти вслух, – попросил Джек, вставая перед ним на табурет и поворачиваясь, чтобы портной смог рассмотреть его со всех сторон.        Тео начал читать:        Когда Нарцисс погиб, нимфы леса – дриады – заметили, что пресная вода в ручье сделалась от слёз солёной.       – О чём ты плачешь? – спросили у него дриады.       – Я оплакиваю Нарцисса, – отвечал ручей.       – Неудивительно, – сказали дриады. – В конце концов, мы ведь всегда бежали за ним вслед, когда он проходил по лесу, а ты – единственный, кто видел его красоту вблизи.       – А он был красив? – спросил тогда ручей.       – Да кто же лучше тебя может судить об этом? – удивились лесные нимфы. – Не на твоём ли берегу, склонившись не над твоими ли водами, проводил он дни?       Ручей долго молчал и наконец ответил:       – Я плачу по Нарциссу, хотя никогда не понимал, что он – прекрасен. Я плачу потому, что всякий раз, когда он опускался на мой берег и склонялся над моими водами, в глубине его глаз отражалась моя красота.”*        ***        Теодор умолк и понял, что его дыхание странно сбилось, а при последних словах по всему телу пробежала холодная дрожь…        Иоанн сидел в кресле напротив Теодора. Тео поднял голову и встретился взглядом с его прозрачными, как воздух, улыбчивыми глазами.        – Тебе часто говорят, что ты красив, Тео?        Он кисло ухмыльнулся, но не успел ответить, как Джек пробормотал:        – Готов поспорить, что пятьсот раз в день.        Тео перевёл взгляд на Джека и увидел, что лицо у того всё ещё розовое.        ***        Чтобы прочесть письмо от Наполеона в тишине, Теодор заперся в пустой комнате. Он читал и хмурился. Это была записка, накиданная поспешно, типично неровным почерком императора:        «Тео, я очень рад слышать, что вы с Жаком в порядке! Поздравляю тебя с победой в поединке с головорезом, которого подослали Борман и Люми-Перро. Теперь эта опасность уже в прошлом. У меня для тебя одна плохая и одна хорошая новость. Плохая: Люми-Перро вместе с Боргесом решили собирать против меня армию и идти войной на мой дворец. Забавно, правда? Конечно, это тайна, но мои люди узнали и сообщили мне. И ходят слухи, что на помощь Люми-Перро Папа высылает подмогу из Италии – я ещё жду подтверждения этим слухам.        Хорошая новость – у них ничего не получится. Понимаешь, почему, да? И ещё у меня для них есть сюрприз. Догадываешься, какой?        В общем, под Марескаллом должно стать жарко. А может и нет, посмотрим. Мы выходим, чтобы стать лагерем к северу от Рилла. Делай как считаешь нужным – можешь приехать, взять жаренных орешков и посидеть здесь со мной, наблюдая. Если хочешь. Буду рад. Но будь осторожен в пути, пожалуйста!        Целую и обнимаю. Жаку привет».        Теодор ходил из угла в угол. Новость обрушивалась как ведро льда на голову, несмотря на праздный тон письма. С другой стороны… Теодор понимал, почему у Люми-Перро «ничего не получится». Из кого они собирают армию? Из простых, не обученных крестьян и рабочих, из тех, кто живёт на подвластных аристократам землях. А отряды Наполеона – вышколены, имеют опыт, обеспечены лучшим оружием, и, более того, преданы своему главнокомандующему Императору, готовы за него и в воду, и в огонь. Это понятно. А если Папа Римский в самом деле ведёт свои отряды, за всё это время накопив тонны ненависти к Наполеону и Теодору? Тогда им не поздоровится. Какой такой сюрприз есть у Наполеона? Теодору сходу ничего не приходило на ум. Его зовут приехать, взять жаренных орешков и понаблюдать. Если Цезарь пишет так беспечно, то вполне вероятно, что у него есть причины для уверенности.        Теодор вздохнул. Он чувствовал себя очень странно… Его жизнь поделилась на две части: «до спасения Джека» и «после спасения Джека». “После” – начиная с этой точки, судьба Бенефийи казалась всё менее значимой для Теодора.        Он вышел из дому, сел на лошадь и поехал к морю, устремив взгляд на закатные розовые разводы на волнах. Тучи собирались на севере и на востоке, но южное небо над морем всё ещё было чистым и пылало красками.        Чувства и мысли вертелись вихрем в голове, и Теодор боялся действовать необдуманно и наделать глупостей.        ***        Небо за окном потемнело… Джек, набросив халат, сидел в пустой комнате, листал газеты при свете газовой лампы, и мысли крутились в его голове.        Очень приятно было получать внимание Теодора, его одобрение, чувствовать его поддержку. Джек своим нытьём спровоцировал этого мужчину говорить ему интересные и приятные слова, но теперь эти слова вызывали кучу сомнений. В среде промышленников и торговцев Жак-Луи Лазарь слыл ценным, лакомым куском пирога – он многое был способен сделать, это правда, и он знал цену своим способностям. «Я вижу человека, который может всё» – да, это верно и честно, но чем это обернётся для него, Джека? Ладно, Теодор и Наполеон не желают ему смерти, не желают убрать его, этот вариант отпадает. И его не держат взаперти – он уже поправился, у него есть оружие, и никто не выставляет охрану у двери – он может уйти в любой момент. Да, в случае с Теодором о насилии речи не идёт.        Но не пытаются ли Джека подцепить на крючок любви, заботы, хорошего отношения? Или, может быть, крючок долга? «Я тебя от смерти спас – ты мне должен».        То, как Теодор на него посмотрел, как поцеловал его руку… Насколько это искренне? Насколько это… от души? Не пытаются ли Джека очаровать, пользуясь тем, что уже известно – Джеку нравится Теодор, даже очень нравится? Это ниточка, это слабое место Джека, за которое можно ухватиться, чтобы сделать Джека покорным слугой Главы Священного Синода, а заодно и Императора Наполеона, раз эти двое в одной связке. А Джек… Ох, Джек, пустился в откровенность, раскрывал Теодору сердце, потому что… потому что он больше пяти лет страдал, не получая ни капли любви от этого мира, и целый мир был ему одним большим врагом. Ещё до заточения, даже до плена в замке Люми-Перро он был потерян, закрыт от людей, и не было никого, кто дарил бы ему нежность. Как же легко было отдаться той заботе, которую проявлял Теодор.        Джек нюхом чуял, что Теодор настойчиво чего-то ждёт. Наверняка, преданности. Наверняка, благодарности. И если Джек сейчас просто улизнёт, пойдёт наслаждаться свободой, его заклеймят как неблагодарного, безответственного подонка. Должно ли это беспокоить Джека, если теперь он свободен и может уйти, куда хочет? Можно уехать в Константинополь или Геную и не возвращаться.        “Ты постоянно бежишь, убегаешь от кого-то, Джек… Придёт ли такое время, когда бежать будет уже не нужно?”        Джек сидел, складывая кораблик из прочитанной газеты. Потом ещё один… И ещё…        ***        На следующее утро Теодор зашёл к Джеку в комнату, желая поговорить, но комната была пуста, только с десяток газетных корабликов лежали на заправленной кровати.        Теодор похолодел, подумав, что Джек уехал, но вскоре нашёл того на террасе дома Иоанна, откуда открывался чудесный вид на город и море. Здесь Джек, наконец-то одетый в новую одежду, пил кофе, погрузившись взглядом в очередную статью. Перед ним на столе лежала целая стопка газет – кто-то раздобыл много старых изданий. Джек изучал новости, которые он пропустил, пока был в тюрьме, очень-очень много новостей…        Он поднял глаза на Теодора и заметно напрягся.        Не решаясь больше вторгаться в личное пространство собеседника, Теодор присел не в соседнее кресло, а на бортике террасы, и рассказал Джеку об угрозе войны. Тот слушал, задавал вопросы, высказывал предположения, при этом почти не смотрел Теодору в глаза. Он был холоден, отстранён, и Теодор догадывался почему.        Глава Синода встал, подошёл ближе и положил на столик перед Джеком кожаный мешочек. В нём звякнули тяжёлые монеты, много монет. Также положил и конверт из пергамента – в этом конверте были государственные ассигнации.        – Это тебе. Государство тебе должно.        Джек посмотрел на деньги и кивнул.        – Спасибо.        – Я уезжаю сегодня, – озвучил Теодор своё решение. Джек наконец-то поднял на него внимательный взгляд. – Я чувствую, что мне стоит поехать и поддержать Наполеона, что бы там ни происходило.        Джек напрягся.        – Значит, для тебя пришло время… воевать?        – Вряд ли будет война. А если будет – не думаю, что я присоединился бы к рядам солдат… Но присутствовать – это не помешает.        – Не причисляешь себя к патриотам?        Теодор пожал плечами.        – Никогда не причислял, наверное… Пожалуй, я… делаю то, что хочется мне. Руководствуясь какими-то… своими чувствами, мыслями в тот конкретный момент времени…        – Ты много сделал для народа Бенефийи. Какими чувствами ты руководствовался?        Теодор смотрел Джеку в глаза, размышляя над ответом, и тот неловко потёр нос пальцами.        “Я делал то, что делал, потому что мне нравилось работать с Цезарем и Бальзаком – это раз; потому что я хотел вернуть себе несправедливо утраченное доверие загадочного Ордена – это два; и потому, что я влюбился в книгу, которую ты опубликовал – это три”. Но вслух он не сказал ничего, просто не смог открыть рот. Стоял и смотрел на Джека. Тот порозовел и поднял руки в жесте капитуляции:        – Это был всего лишь вопрос. Не хочешь – не отвечай.        Теодор вздохнул. Ему было очень грустно.        – Какие планы у тебя, Джек? Или это секрет?        Джек быстро посмотрел в глаза и сразу же отвёл взгляд. Уставившись на горизонт, он нервно сглотнул, и лицо его при этом напряглось.        – Я… э-э-э…        Теодор тоже посмотрел вдаль. С террасы было видно, как большие корабли на поднятых парусах отплывают от Порт-Мари. «Он хотел бы уплыть в Новый Свет… Такие, как он, устремляются туда», – думал Теодор, но решил не спрашивать. Ощущение грусти усилилось.        – Я… пока не знаю. Мне нужно разобраться во всём, что происходит, во всём, что я пропустил, – Джек показывал на газеты, лежащие перед ним. – Несколько дней, наверное, проведу с Иоанном и его супругой. Хочу помочь с делами – он спрашивал советов…. Потом, возможно, поеду в Долину Людвига. Я ещё не планирую ничего конкретного.        Такой ответ тоже был ожидаемым. «Ты дал себе слово. Пообещал себе, что, как бы ни было тяжело, ты не станешь его удерживать» – напомнил себе Теодор и снова вздохнул.        – Хорошо. В таком случае, береги себя, – при этих словах глаза Джека снова взметнулись вверх, на Тео. – Иоанн знает мой адрес в Марескалле, пишите мне туда, если будет что-нибудь нужно.        Нарушая своё намерение не прикасаться к Джеку, Теодор сжал пальцами его плечо, и тот улыбнулся, немного потеплев.        Попрощавшись со всеми, Теодор выехал на север.        *Примечание: “Продолжение истории о Нарциссе” – это притча, написанная Оскаром Уайльдом.        -----        Добрый день, мои русские читатели.        После того, как вы прочитали главу, я прошу вас ознакомиться с моим к вам обращением. Это очень важно.        В моей стране идёт война, начата Россией. Большую часть своей жизни я предпочитала быть аполитом (вне политики) и ни во что не ввязываться. Сейчас это довольно сложно. Эта война несёт огромные потери, не только для Украины, но и для России. Россия сейчас загоняет саму себя в пропасть, обращая против себя большую часть стран мира, в то время, как в развитом 21м веке все учатся договариваться и сотрудничать вместо того, чтобы нападать с оружием. Обмен знаниями и ресурсами, сотрудничество, в котором каждый голос слышат и уважают – это основа развитой цивилизации. Россия же ведёт себя как несмышлённый подросток – мол, у меня есть яйца (ракеты, военные самолёты и тд), помашу-ка я ими перед всем миром, пусть видят, как я крут.        Вы не верите, что в самом деле идёт война? Мои друзья в Киеве живут под грохот войны. 24-го февраля я проснулась от телефонных звонков "ты как? где ты? я слышал взрывы, позвони маме!" (мама жила в Борисполе, где рядом аэропорт, по которому ударили в первую очередь). Сейчас разрушаются мосты и дома самого красивого города Украины. Маме я помогла выехать из Киева, но, возможно, возвращаться ей будет уже некуда – наш дом недалеко от боевых действий, осколки падают там и сям, попадая в дома и людей.        Какие аргументы использует Путин, чтобы оправдать нападение на Украину? Мол, тут у нас в Украине фашизм, США развело свою анти-русскую пропаганду специально, чтобы настроить Украину против России??? Ребята! Это полнейшая чушь!!! Я расскажу вам, как было дело в 2014м, Я БЫЛА ТАМ И Я ВСЁ ВИДЕЛА СВОИМИ ГЛАЗАМИ! По-порядку: многие в Украине хотели в Евросоюз, президент Янукович сказал "нет", в 2013м начались мирные митинги в Киеве. Один из таких митингов вооружённые беркутовцы начали разгонять дубинками. Люди психанули на такое обращение. Я помню очень хорошо вот это "психанули". Я была студенткой 2-го курса, мы вышли на улицы, никаких блин США здесь и в помине не было, у нас самих глаза горели, потому что украинцы не терпят ограничений свободы слова. Ни в школах, ни в универах у нас не было ни капли политики, я вообще в Академии Искусств училась, художники в облаках витают, а не политикой занимаются. Никто не разводит болтовню. Все просто встали и вышли на улицы и площади, нас никто не просил. В феврале 2014-го я была на Майдане, помогала разгребать подгоревшие баррикады на Крещатике и строить новые. Горящие баррикады тушились водой, я намокла на холоде и сильно заболела, больше в этом не участвовала, потому что своей жизнью жить хотелось, а не в дерьме этом политическом возиться.        Ребята, поймите, сейчас это всё это не нациях и не о языках (да, русофобы в Украине будут всегда, но радикальных из них - меньшинство, у многих ведь есть родственники и друзья в России, все тут всё прекрасно понимают насчёт языка, даже во Львове, тем более после приезда белорусов! Нет здесь никаких нацистов, при мне в Украине никто ещё ни разу не доёбывался к русскоязычным, и большинство моих друзей здесь были русскоязычными. Были. До 24-го февраля этого года. После 24-го все перешли на украинский). Это сейчас о том, что дайте ж вы другой стране жить так, как она хочет, какого чёрта на неё нападать?!! Поймите же, что на Россию ни украинцы, ни НАТО не полезет просто так, потому что это им нафиг не надо! Поэтому заявления о том, что Россия боевыми действиями просто пытается себя обезопасить – из пальца высосаны!        Я хорошо знаю английский, я работала с иностранцами с разных западных стран с 2016-го года. Каково у них было отношение к России? Что-то вроде "Россия – это что-то экзотическое и стрёмное, и непонятное, и лучше лишний раз не трогать". Не трогать! Никто бы в Россию просто так не полез.        Почему я так к вам взываю? Путин держится не на воздухе, он держится благодаря поддержке русских, может, не благодаря вам лично, но вашим родителям, дядям-тётям, дедушкам-бабушкам. Даже малейшее влияние может иметь силу, когда становится массовым. Всё начинается у людей в головах. Говорите, объясняйте, наорите. Выключите наконец-то зомбоящик. Покажите им мой текст, покажите украинские новости. Выйдите с плакатом на площадь, в конце концов, ведь что сильнее влияет на взрослого, как не радикальные действия его драгоценного ребёнка? Просто прицепите к рюкзаку флажок Украины. ВСЁ имеет вес. Как верно сказала Марина Овсянникова, "Всех не пересажают". Милиция – это страшно, но милиция – это тоже люди, на которых можно влиять, они же не в пузыре живут. Будьте смелее.        Ребята, последствия коснутся всех. Россия будет изолирована от большей части мира. Неужели вы хотите жить под взглядами ненависти всего мира?        Неужели так уютно и безопасно под крылышком у "сильной руки"? Страшно работу потерять? Я вот ни разу в жизни на государственной должности не работала. Зарабатывала, нанимаясь в стартапы – маленькие частные предприятия, и прекрасно себя чувствовала. И у меня были деньги на то, чтобы заплатить частным врачам, учителям, да кому угодно частному! Нужна мне "сильная рука государства"? Нет! Даже для защиты не нужна была. Я во Львове ночью ходила по улицам, зная, что на меня никто не нападёт. Всё работало без сильной руки сверху. Да, при власти был бардак, но он ничуть не мешал мне жить, и это главное.        Я понимаю нежелание во что-либо ввязываться, я сама такая. И если вы хотя бы для себя разберётесь, что верно, а что нет, и будете честными с самими собой – и за это вам уже спасибо.        Если вы хотите понимать, что именно происходит, обратитесь к профессионалам. Русские люди с огромным багажом знаний и опыта, которые много варились в политике и социологии, специалисты в этой области: Михаил Светов (ютуб: SVTV), Михаил Пожарский (ютуб: Whalesplaining), Екатерина Шульман (одноимённый канал). Все трое – москвичи, патриоты, любящие Россию.        Помните: ненавистники будут всегда. Но большинство разумных людей протянут вам руку помощи, если вы проявите благоразумие. Лучше раньше, чем позже. Мне сердце болит и за Украину, и за Россию, потому что все мы люди. #нетвойне!