Как мое небо преисподней.
— Об этом можешь не переживать. Лучше сам свой яд держи при себе, — неприязненно Пак руку чужую с себя скидывает. — Ты больнее всех вместе взятых жалить умеешь, но жало порой застревает под чужой кожей и к смерти приводит своего обладателя. Юноша смеется заливисто с подельника реплики, запрокидывая голову к звездным, отрекшимся от него навсегда небесам. Улыбается безумно, мечтательно глаза прикрывая. Млечные дорожки, куполом Декалькомании искаженные, над ангелом с демоном росчерками карминовыми стелятся, аметистовые отвергая. Как будто капли крови, вот только чьей? «Моей семьи» — выдохнет Дель зло. «Моей» — шепнет Кибом печально. Без дополнений. Чимин без единой эмоции на аристократическом лице за ним тем временем наблюдает. К вспышкам неуместного веселья ангела он привычен. Ждет окончания ее, не прерывая, внутренне покоробленный сумасшедшей улыбкой на устах ребенка. Все так же неправильно. Абсурдно. Кибома по-человечески жаль. Деля – нисколько. Неужели и Юнги мог стать таким же? Нет. Чимин подобное всем нутром отторгает. Нэко переломанный, но несломимый. И что важнее всего – не один. — Этим-то ты мне и приглянулся тогда. Не прогибаешься, — отсмеявшись, Дель произносит. — А теперь неплохо бы было мне портал в Грот Пороков вернуть, — ладонь протягивает в требовательном жесте. — Не очень-то поэтичное название для места становления ангелов, — хмыкает демон, искомый вкладывая в руку юноши: галька, на первый взгляд совершенно обычная с почти неприметной гравировкой пера. — Я по-своему то место любил, ведь, в отличие от моих собратьев, никогда не был примерным, а потому не учился там себя подавлять, а наоборот, на новые авантюры подстегивался, — уголки губ приподнимает юноша в мягкой улыбке, уносясь мысленно в воспоминания. — Грот печали забирает и чувство притупляет долга, вытягивая наружу желания потаенные, что для Юнги очень кстати пришлось, не так ли? — Возразить тут что – нечего, — кивает суккуб, несколько покореженный внезапным откровением из прошлого Деля. — Пещера хорошим подспорьем мне стала в сломе последних преград котенка. Все прошло лучше намного, чем я думал. — Всем нам встряска время от времени нужна и помощь. — Второго у тебя не было, — не насмешливое – констатирующее, суть болезненную отображающее. — Будь по-другому все, ты бы сейчас там был, где и положено. — Не был бы. После того, что случилось, не небеса бы меня не приняли, а их я. Знаешь, там ведь такая же клетка. Не та, что мне он уготовил в Аду, а из рамок состоящая, красивым палантином накрытая для отвода глаз. В эти рамки я не вписывался никогда, да и не хотел, если честно. С ним, я был в этом плане свободным, но… — руки схлопывает громко в ладони, задорно смеясь, — … и подобное не для меня. Чимин от исповеди неожиданной не Деля – Кибома, маску отчужденности не может на лице удержать. Впервые ангел настолько открыт перед ним. Впервые остатки, хотя и малые, души не прогнившей показывает. Крохотные они совсем, твердой рукой отсеченные от всего остального, чтобы было к чему возвращаться, чтобы было с чего начинать. Только не желает того Дель. Разум и сердце его заодно. Не воюют друг с другом, а войной на весь остальной мир идут. — Неужели ты… — за догадку неожиданную цепляется. — Джонхёна… — Полюбил? — весельем искрятся больным. — Свободу я любил больше. — А он?.. — Чем я пахну, Чимин? Демон невольно носом ведет, не притупленный больше ничем аромат ангела втягивая, и от осознания…Белая роза.
Оба Бёна пред этими цветами преклоняют колени. Отца и сына нескончаемая драма. Первый из-за нее умер, второй - на очереди следующий.***
Никак не соберет свое спокойствие нарушенное Чимин после открывшейся больной правды, по коридорам замка Владыки ступая. Тем тяжелее сейчас ему навстречу с Бёном идти. Не гнева он страшится его, а того, что предстоит ему сделать с ним позже. Самолично в геенну огненную, что Бекхёна, что Чанеля сбросить. Суккуб из нее выбрался, эти – навряд ли. Вулканом проснувшимся ото сна демон один за другим холодные коридоры пересекает, тоску навевающие своей пустотой. Красивы по-своему владения Владыки и подходящие настроению, но не самому ему. Тому в оранжерее бы роз одним из этих горделивых цветков прорасти, но не здесь, а под чутким надзором Чанеля, заботой его изнеженным и объятиями ласковыми, не позволяющими никогда ему кровавыми лепестками осыпаться, цвести. Но испортил все злой рок, решения правильные, но не для них, принимать заставляя. Пора с этим кончать. Не припарками лечить раны гноящиеся, а с корнем вырывать саму суть их появления. Карты все на руках. Прав Дель. — Нагулялся? Нет, вероятно. — Бэкхён хмыкает, стоило Чимину на пороге розария показаться. Поит прихотливые растения своей с руки стекающей кровью, а иначе по-другому не выжить им в Мире Подземном без опеки ныне уже нечеловеческого создателя. — Проницательность ваша точно в цель бьет. Не нагулялся, но мой долг пред вами, Владыка, все же превыше. Вы меня помиловали когда-то, рогов лишили, но не титула. Доверием одариваете, а не предубеждением, — произносит суккуб, останавливаясь чуть в отдалении. Смотрит завороженно, как гранатовые струйки сбегают с музыкальных пальцев Бёна и теряются в корнях проклятых роз. Глаза пасмурные картина пленяющая. Прочувствовать побуждающая то все сокрытое, что Бэкхён на словах никогда не озвучит. — Я не Юнги, чтобы сладкие речи мне в уши вливать, хотя, надо признаться, он достойно держался. Я на него ставил, но прогадал. Желание любимым быть и самому полюбить пересилило, но как бы это ему боком не вышло. Любовь не щадит никого, — говорит Владыка, отрываясь от своего занятия. Миг и раны на его бледных ладонях, как и не было их, затягиваются. Манжеты на блузе изумрудной застегиваются, а взгляд рубиновый на слугу поднимается. Нет в нем ни злости, ни пустоты, коей желается его обладателем так отчаянно. В этом он Делю завидует. — Вам эта истина лучше всех прочих известна. Неужели о нас с котенком переживаете? – вкрадчиво озвучивает демон. — Нет? — излом чужой брови наблюдая. — А я вот о вас с Чанелем переживаю. За тебя из солидарности, а за него из-за… Он мне как отец, понимаешь? Дядя сам себя убивает, покоя никак не найдет. То светлое, что еще в нем осталось, увядает, как и ты сам. Вы два отражения друг друга, но только тебе, Бэкхён, решать какое из в итоге целым останется. Перестань его мучить. Свой выбор ты сделал, а ему роскоши подобной не дал. — Уходи, — твердое, пока маска, уже рябью пошедшая, окончательно с него не сошла. — Уходи, — еще одно, но теперь надсадное, болью прошитое насквозь, сердца достигающее Чимина, равнодушного, казалось бы, к нему, но нет, отнюдь. Чимин Бэкхёна уважает и как правителя, и как пару Чанеля, даже возможно, как своего друга, и того, что сказано было, себе не простит никогда. Розы обезглавленные бутонами, еще пока не завядшими, на темный мрамор ложатся кровавым ковром. Лепестки алые в прощальном танце кружатся вокруг того, кому они дарованы были когда-то. Того, кто лелеял их, берег и любил. Уничтожает безжалостно Бэкхён все вокруг, не сходя с места. Магия темная не по его жилам сейчас течет, а свободу обретшая и ничем больше не сдерживаемая, буйствует на воле. На бал она ворвалась без своего компаньона. Невежество какое для дебютантки и неприличие. Трещина, не чета прошлым, зеркало верховного демона надвое расколола. Не щадит магия и суккуба, неосторожность имевшего остаться. Кровь выкачивает из него и не дает с места сдвинуться, но пересиливает себя Чимин и руками дрожащими с венами вылезшими наружу соцветий несколько загребает. К груди прижимает их и силу находит уйти из разгромленной оранжереи вместе с ними.Прости, Роза. Отныне в этом замке ты теперь одна.
***
Чанель листья, светящиеся первозданным светом, пропускает между узловатых пальцев задумчиво. Не изменяет себе как и всегда ни в чем. Каждый день Древо навещает, что когда-то путь в Подлунный мир им открывало, надеясь, что и ангел, пускай ненадолго и новую боль с собой принося, навестит украдкой его. На иное от него что-то глупо рассчитывать, но Пак нет-нет, да мечтает. Представляет, как бы было и могло быть, не случись того, что случилось и сделай Бэкхён в пользу него выбор. За это он его не винит и никогда более не посмеет, хотя в лицо любимое бросает обратное. Щедро уже собственной болью Розу свою посыпает, а опосля ненавидит себя. Судьбу в обличье мальчишки с крыши Декалькомании проклинает, что другом им приходился обоим. За то, что порушил их с Бёном сад неприкосновенный убийством Джонхёна зазря. За то, что не Кибом, а Бэкхён ярмо Владыки на себя навесил, что к лучшему для всех миров, но не лучше для его мира личного, в руинах сейчас пребывающего. Все мы эгоисты. Не исключение он, простой человек, ныне демон. От пороков не дают гарантий, как с дырой в сердце выживать не учат, как отпустить любовь не рассказывают. Вместо этого швыряют из стороны в сторону, ни к одному, кроме Омута Беспечности берега, не прибивая. А Чанель даже за него цепляться готов, веря, что любим остается. Даже если прочь его гонит Бён, Пак видит и слышит другое, сам, поступая аналогично, просит свободы, но как таковой ее для себя не желая. Что она ему без него? Существование – не жизнь, но много худшая без возможности Розу увидеть. — И не надоело тебе? Я бы предпочел посидеть у камина в нашей гостиной. Давно мы не разговаривали по душам, — усталое и чуть хрипловатое рядом. — Ты сам меня избегаешь, мальчишка. Тебе я никогда ни в чем не отказывал, а в разговоре или совете – уж тем более, — оборачивается, чтобы на племянника после разлуки месячной глянуть и аромат сладкой, гранатовой крови ощутить полно. Чимин от Бэкхёна пришел, здесь нет сомнений. Хмурится тут же, лицезрев в каком состоянии он к нему заявился. Потрепанный весь и в росчерках алых, в происхождении которых не ошибиться: из глаз, ушей, носа, из уголков побледневших губ. — Опять за языком не уследил, — не спрашивает – констатирует, подходя ближе. — Не о себе если думаешь, то о нэко своем хоть подумай. Сомневаюсь я что-то, что женишок обескровленный ему по вкусу придется, или того хуже, запертый в Аду без возможности выбраться. — Ты как всегда ко мне добр, — кривит губы суккуб в невеселой усмешке и на камень подле Беспечности Омута садится. Вглядывается внутрь него, всю ту боль, даже не будучи в нем, ощущая. Воспоминания слишком свежи. — А о Юнги я всегда в первую очередь думаю, потом уже все остальное идет. Мысленное «иначе бы я того, что сделать собираюсь, не делал» добавляет на задворках сознания, а в настоящем маску, еще ни разу его не подводившую, на чертах отпечатывает: — Как тебе, кстати? Хорошо меня кроха моя укусила? — смеется, глаза в полумесяцы превращая и ворот плаща серого отводя в сторону. — Странно, что вообще горло не перегрызла. Ты Юнги порядком намучил, — улыбается племяннику Чанель тепло, макушку его трепля. — Поздравляю, балбес, и береги его, а то по этой самой шее уже от меня схлопочешь. — Что ж вы все мнения-то обо мне неприглядного такого? — наигранно Чимин дуется, совершенным ребенком представая перед дядей. Идеальный образ, если бы не осунувшийся вид после воздействия магии Владыки. — Но хоть порадовался, в отличие от многих. Чонгук, например, меня на лоскутки катаной хотел порезать. — И почему я не удивлен? — риторический вопрос, рядом с Чимином прямо на земле располагаясь, и рефлекторно пальцами по бедру при упоминании истинного Бёна начинает барабанить. Нет неприязни у него к Чону, как таковой. Сочувствие скорее и злость к его статусу «пара Бэкхёна». Почему не он — Чанель? Одно это все бы их проблемы решило, если бы они вообще при подобном раскладе существовали. — Потому что не умеешь удивляться? — взгляд озорной скашивает суккуб на демона. — Могу решить эту проблему, кстати. — Звучит угрожающе, — усмехается саркастично Чанель и в бок пихает племянника. — Не томи уже, сопляк. — Не такая уж у нас и большая разница в возрасте, — ответный тычок и улыбка искренняя, но печальная, чего дядя на благо его или свое – не разобрать, не заметил. И совершенная маска трещину может дать. В минуты искренних моментов или же боли. От доверия или нежелания сердца игру навязанную продолжать, лгать. Чимин не лжет Чанелю сейчас, он лжет себе. За времяпрепровождение теплое хватается с ним, убеждая себя, что все у них как и раньше. Подтрунивание и насмешки беззлобные друг над другом, плечо верное. Неверный тут только сам Чимин. — За уши тебя оттаскать что ли, как во времена старые-добрые? — Я сильнее теперь намного. Так что это я скорее тебя оттаскаю, но, пожалуй, не стану. Ты и без того лопоухий, — смеется суккуб и следом на пепловую землю задницей слетает: Чанель под ним камень одним кулаком раскрошил со скучающим видом, ни чуть не поморщившись. Мужчины – дети, когда дело соперничества касается, сколько бы им лет ни стукнуло. — Как мелочно. Твой рыжий поклонник точно этого бы не оценил, ведь благороднейшим тебя считает, — фыркает Чимин и как ни в чем не бывало на спину заваливается, руки под голову подложив и ногу на ногу закинув. На луну огромную, черную в мареве багряном заглядывается и звезды агатовые пересчитывает над собой. Древо позади неизменно слушателем остается молчаливым. Многое оно видело и хранит, тишину Долины безмолвия никогда не нарушит. Не заговорит и лава, подле лениво стекающая в непрекращающемся потоке. Спокойная здесь, будто ручей обычный земной. Об Омуте и говорить нечего. Гладь зеркальная, недвижимая, обещающая все тягости и печали забрать, а на деле страданием обернуться запредельным, смерть, в сравнении с которым, редкостная награда. — Тэхен? — спрашивает удивленно Чанель. — Как он? — Хорошо устроился. Чонгуком, как хочет, вертит. Отчитал его после драки со мной, как ребенка неразумного, а потом еще и мне добавил. Видел бы ты в тот момент лицо Чона. Ничего не видывал забавнее, — отвечает суккуб весело, болтая одной ногой в воздухе. — Собственно, это то, чем я тебя и хотел удивить. — С трудом верится. Тэхен добрый и милейший мальчик, в себе разве что немного запутавшийся. Я его в тот день хорошо прочитал. Без барьеров защитных он как на ладони открытый. — Вероятно, парочке фокусов научился у Юнги, — смеется суккуб коротко, затем серьезнеет. — Но что-то мне подсказывает, что дело там в другом. Исходя из того, что я успел заметить воочию, а потом и в мыслях крохи невольно увидеть, Чонгук, если не любовь, то симпатию точно к Тэхену испытывает, впрочем, как и Тэхен к нему. Чанель хмурится. Не нравится услышанное ему. Знает, что каждому темному магу свой срок отведен, и Чонгук в нем не исключение. Долгие года он уже служит Бэкхёну, все человеческое отринув и во тьме пребывая, за которой пустота на очереди следующая. Не для него роскошь к себе кого-либо привязывать и привязываться самому, и если Юнги якорь мощнейший наконец заимел и за ним не увязнет – Чимин не позволит, то Тэхен таковым Чонгука наречь для себя может, не уже как бы. Этот кицунэ, несмотря на врожденную проницательность, все равно слишком наивен и раним. Совершенный ребенок, солнцем рожденный, а не проклятой, над Адской империей довлеющей луной. Чанель и сам когда-то таким был, но добровольно с тропы света сошёл. Сердце подарил сберечь его не сумевшему, о чем жалеть бы, но он не жалеет, как бы то сильно его разум, все еще ясный, ни отрицал. — Не хорошо это. Тэхену среди, таких, как мы, не место. Чон гнать от себя его должен, пока поздно не стало, — холодно бросает мужчина. — А поможет ли? Бэкхён тебя тоже, когда ты человеком был, отвадить пытался, но ты ничего не хотел слушать, — констатирует колко Чимин. — У нас хотя бы будущее есть. У них же его не будет, — печально-горькое. Подобного Чанель никому не желает, что уж говорить о мальчишке, к которому за встречу короткую прикипеть умудрился. Себя в нем узрел, отчего человек внутри закопошился болезненно. — И я, кажется, просил не поднимать тему наших отношений с Владыкой, — надломлено на прозвище ненавистно-неподходящем его Розе. Племянник не отступит, туз последний получив на руки. Пора. — Какое будущее, дядя? — резко сидячее положение принимает и из-под плаща бутоны погибшие достает. — Такое? — на крик срывается. — Он их уничтожил! Ничего, кроме этого, не осталось. Ничего! Нет больше вас, — последнее, что ревностно Чанелем оберегалось внутри, безжалостно руша. — Он выбор свой сделал, — почти неслышимое, но чужие барабанные перепонки разрывающее в клочья, добивающее обоих демонов окончательно. Обоих, потому что Чимин этим не только единственного человека убивает родного. Он этим убивает себя. Чанель глазами остекленевшими на цветы смотрит рубиновые, такие же, как и глаза их хозяина бессердечного, видя не цветы, а сердца своего ошметки, безвозмездно отданного, но возвращенного сейчас обратно. «Забирай, более оно мне не нужно»— шепотом режущим устами любимыми в его сознании раздробленном. — «Ты мне не нужен, Ёлли» — последнее насмешливое по саду его опустевшему и не зацветущему никогда отныне. Ни слова вымолвить бессильный. Не желающий верить, но уверовавший. Разбитый, на колени поставленный, от жизни отказывающийся. Безвинно наказанный и все еще не свободный. Ничего не чувствующий, кроме боли, все собой заменившей. Кости расплавила она и обвалила нерушимый каркас, вены опустошила и в легких плотно обосновалась. Этой боли Чанелю не выдержать. Не в этот раз. У Чимина боль рода другого по жилам течет, с угрызениями совести перемежающаяся, клеймом несмываемым отпечатавшаяся под сетчаткой дяди обликом светлым, рассыпавшимся в один краткий миг. Это страшно на самом деле, как сильнейший ломается видеть, в ком надежда, минуя все остальное, внутреннему огню затухать не давала. Поддерживала и сохраняла. Звание гордо бессмертной носила, но сброшена оказалась со своего пьедестала и придавлена неподъемной плитой, наверняка чтобы. Последнее прощай и прости от Чимина. Да здравствует лучшее будущее. Будущее, которого нет.