мне на тебя параллельно

От пробуждения блевать хотелось. Реальность прорывалась сквозь сон осколками бледного света, и Гречка пытался убежать от нее, закрываясь рукой и проваливаясь в мятую полудрему. Краем сознания он понимал, что рано или поздно придется окончательно проснуться, но он не хотел. Он, сука, никогда не делал того, чего не хотел. Ему было жарко, но он старательно жмурил глаза, игнорируя застывшую в запертой комнате густую духоту. Ему снились обрывки яви и он никак не мог понять, реально это или нет, ему было тревожно, скользящие по границе сознания тени дразнили воспаленный перегруженный мозг. Дремать было стремно и тошно, но пробуждение ощущалось худшей из альтернатив. Пикой в глаз, раз в жопу раз стало для него обыденной хуйней. Наконец Гречка окончательно проснулся. Просто в один момент осознал, что его глаза открыты и он смотрит ими в стенку так пристально, что даже больно. Больше он не мог заставить себя не бодрствовать, и он не мог заставить то, что разрывалось в его голове замолчать. Поэтому уставился в потолок и разлагался в луже сожалений и темных навязчивых мыслей, ощущал свое тело бесполезным и уродливым, неправильным куском мяса. Ему было хуево. Ему было пиздец как хуево, и он не считал, сколько пролежал так, смаргивая изредка резь в глазах. А потом вдруг внезапно обнаружил себя на балконе, голого и с сигаретой в руке, и поскольку она уже догорела до фильтра, а кожу не холодило приятно, а зябко морозило, Гречка понял, что стоит тут уже довольно давно. Глаза болели от тусклого света. Он выбросил сигарету вниз, запоздало тревожно полоснув себя мыслью о том, что если она залетит в окно на нижнем этаже и устроит пожар, ему скорее всего тоже пиздец. Но крохотный окурок, вроде как, благополучно приземлился на чахлом газоне под окнами и затух, и он смог со спокойной душой уйти обратно в комнату. Балконную дверь Гречка оставил открытой, снова повалился на кровать и наконец дал волю воспоминаниям о сегодняшней ночи. Он так и не снял белье с траходрома, то, на котором ебал ебаную Анжелку, поэтому спал на диване. С него он белье тоже не снимал, но это беспокоило его меньше. А вот о ебаном Игоре Громе он такого сказать не мог. От одной только мысли о нем подкатывал судорожный порыв содрать с себя кожу, и он ему поддался, обхватил себя руками за плечи и впился ногтями в мясо. Легкая болезненная щекотка немного привела его в чувство, но не помогла сдуть распухающий внутри шар из чего-то непонятного, подкатывающего к горлу и не дающему ровно и глубоко дышать. Грудь разрывалась от фантомной боли, а на виски давила боль реальная. Гречка застонал и уткнулся лицом в остывшую подушку. Она пахла... Не им. Точно не им, и его замутило, но не от отвращения, как было с Анжелкой, а от чего-то другого, от того, что самовольно затолкалось внутрь и никак не хотело вылезти и освободить его. Гречке было хуево. И видит небо, видит Аллах, Гречка не собирался бухать. Он в принципе не был большим любителем синьки, а прошлый запой оставил у него самые мерзотные воспоминания. Он бы с гораздо большим удовольствием прочертил бы дорогу или растворил бы в себе немножечко кислоты, поехал бы тусить. И все его загоны превратились бы в крохотные капельки грязи на периферии сознания. Но на хате у него ничего не было, а выходить из дома не хотелось. Он бы и под страхом опиздюливания не признался бы, но ему было страшно. Реальность за пределами железных дверей и решеток на окнах щелкала зубами и скреблась когтями о металл, и ему ужасно не хотелось сталкиваться с ней лицом к лицу. Даже экран мобильника казался мрачной бездонной дырой. К счастью или к несчастью, алкоголя у него на хате хватало. Следующие несколько... Несколько дней, кажется, он не особо считал, Гречка провел в своей квартире и в состоянии фатальной интоксикации. Он гордился тем, что неплохо контролировал себя в плане употребления веществ, а вот с выпивкой все оказалось не так гладко. Сначала становилось лучше, потом хуже, потом снова лучше, его мотало как щепку по волнам собственных эмоций. Он безвольно валялся на так и не заправленном диване, завернувшись в одеяло и обложившись подушками, которые все еще пахли по-особенному, то забирался в ванну и засыпал там, в холодной воде. Потом просыпался и бегал по квартире, разговаривал сам с собой, бессмысленно раскидывал вещи и смешивал какой-то совершенно ебанутый закусон. А потом снова лежал, где-то на фоне шумел телевизор, но Гречке было плевать. Он считал вдохи и выдохи и пытался убедить себя, что ему скоро станет лучше, тошнота и боль пройдут и он хотя бы сможет заснуть. В эти моменты было стремнее всего, и не только физически. Просто мозг плытался отвлечься на что угодно, и пытался анализировать все, что он сказал и сделал тогда в машине, и раньше, на пляже. Потом он же убеждал себя, что послал нахуй ебаного мусора совершенно обоснованно, но при этом также совершенно беспричинно. Что он сделал это только потому, что ему захотелось и что не подпитывал свой взрыв никакими чувствами кроме раздражения и злобы. А потом без конца по кругу твердил себе, что это было правильное решение, что он не сожалеет, что глупо сожалеть, что он не сожалел никогда в жизни. А потом он наконец засыпал и тогда становилось попроще. Такое с ним случалось и раньше, и не только в тот раз, после поездки в лес. Только тогда у него не было роскоши уединения в собственной квартире, и приходилось спать в чужой машине, тереться щеками о грязную обивку сидений и зябко ежиться ночами. А потом возвращаться в интернат и делать вид, что он не рассыпался на тысячу гниющих маленьких кусочков плоти, а делал что-то более ему свойственное. Более свойственное Гречке. Жестокое и спонтанное. Хотя сейчас его и нынешние блага мало утешали. Что-что, а игнорировать звонки телефона было легко. Потом батарея села и они окончательно заткнулись. А вот не обращать внимания на взорвавшуюся у него в больной голове пронзительную трескотню звонка было не так просто. Она рассыпалась в голове сухим горохом и доводила его до бешенства, а когда к ней прибавлялся стук кулака по железной створке двери, становилось совсем невыносимо. Гречка сжимал веки с такой силой, что слезы выступали, и все равно не мог прогнать звук. Пришлось вставать и идти к двери. Ноги были свинцовые, но по крайней мере, он был отоспавшимся и относительно в себе. На мониторе видеозвонка маячил Илюха. Этот факт Гречка воспринял с пресным раздражением. Ну и что, его дружки не могли обойтись без него, сколько там, пару дней? Может, если не открывать, тот уйдет? Но звонок затрезвонил снова, прям над ухом, а друг на видео снова занес сжатую в кулак руку с целью мощно долбануть по двери. Внутренности сжались от одного только предвкушения гулкого стука, и пришлось громко завозиться с замками, чтобы его предотвратить. - Илюх, блядь, ты ебанулся, нет? - Он придержал створку, чтобы наверняка убедиться в том, что за дверью стоит друг. Подумал, что он вообще-то гостей не ждал, и поэтому не озаботился тем, чтобы одеться. Собственная нагота не вызывала у него смущения, просто выученная привычка настаивала чтобы он прикрылся. Перечить самому себе у него не было ни сил, ни желания. Пришлось метнуться до комнаты и взять с пола покрывало. Все равно долго болтать с Илюхой настроения у Гречки не было. Просто уточнит, что тому нужно, и отправит его прочь. Они там все большие мальчики, справятся. - Нихуя. - Илюха не стал ждать особого приглашения и вошел сам, теперь стоял и озирался, как будто никогда, сука, в этой хате не бывал. Вообще-то друзьям обычно разрешение на вход в квартиру и не требовалось, но сейчас это ощущалось наглым вторжением. И взгляд, которым друг смерил бутылки на полу, раздражал еще больше. Гречка не смутился, просто поморщился, завалился обратно на диван и нащупал под кроватью пачку сигарет. К его удивлению, она оказалась почти совсем пустой. - Хули ты приперся-то, Илюх? Тот уставился на него со смесью недоверия, удивления и еще с капелькой какой-то нечитаемой эмоции. Потом вздохнул и улегся рядом. - Мы вообще-то пересрали за тебя все. Искали. Думали, тебя либо грохнули, либо ты передознулся и... Того. Под кожей медленно заворочалось неприятное скользкое ощущение. Гречка снова осмотрелся, теперь замечая тревожные знаки - переполненные пепельниицы по всей комнате, засохший на столе кусочек пиццы. Из кухни теперь ощутимо тянуло тухлятиной. Вообще-то от него тоже тянуло, и не розами. Он растерянно мигнул. Черт, а ведь и телефон не мог сесть так скоро. - Нихуя. - Он покачал головой. Илюха кивнул ему в такт. Теперь непонятная эмоция в его взгляде читалась лучше. Опасение, вот что это было. Гречка принялся нервно вертеть между пальцев звено цепочки. Обычно ему нравилось, когда он вызывал у окружающих дискомфорт. Но только не сейчас.- Ты бухал что ли? - Друг поерзал, подпихивая под спину подушку. - Я не осуждаю, конечно, но бля, чет тебя совсем развезло, если ты целую неделю почти проебал. На себя посмотри, тощий весь, как шавка, ебать, братан, ну ты че так? Воняет как от бомжа вокзального. Сдохнешь так скоро. - А тебе не похуй? - Гречка уныло выпустил струйку дыма в потолок. Головная боль сконцентрировалась в одном виске и давила теперь с такой силой, что казалось, глаз сейчас лопнет. Илюха закатил глаза. - Ну блядь, как видишь, нихуя. Мы реально с пацанами очканули, думали уже, ты как Эдик Сивцов... К горлу только от одной мысли об Эдике, который словил передоз и откинулся на своей хате за похожей железной дверью, и вскрыли ее только через пару недель, подкатила блевота. Гречка нервно дернул рукой, умоляя Илюху не развивать тему. Тот ухмыльнулся. - И ты, конечно, в душе не ебешь, что завтра за день? - Годовщина нашего первого поцелуя? Шутка горчила на корне языка. Друг тоже не оценил. Встал с дивана, снова осмотрелся, вздохнул. - Так, пиздуй в душ и приводи себя в порядок. Я пока закажу что-то пожрать и наберу Гульке, пусть подскочит твой свинарник припидорит маленько. Давай, давай, синяк ебучий, ты нужен своим заботливым и любящим друзьям свежий и живой. У Илюхи был острый аналитический ум, даже слишком хороший для отпрыска зечки-алкоголички, выпавшей однажды с балкона. Как бы ни скрывались уебки, которых им поручали научить ответственности и честности, Илюха и из под земли бы их выкопал. Еще он почитывал Ницше, доебывался с целью дать пизды до выпускников филфака и бритоголовых бонов, и ебал заумных аспиранток. Если бы Гречка не знал его лично лет с пяти, то решил бы, что тот очень мутный тип. Однако все свои многочисленные достоинства друг уравновешивал склонностью нереально душнить. Поэтому, хотя Гречке сейчас хотелось только залезть под кровать и сгнить там, пришлось вставать и тащиться в ванную. Звуки воды по крайней мере могли эффективно заглушить ворчание про “ебаного синяка”. Выглядел он правда омерзительно, зеркало снова захотелось немедленно занавесить или расколотить. Уж очень не хотелось ассоциировать себя со злым голодным уродцем, который как назло повторял за ним все его движения. Пожалуй, если его так раздражало то, что он видит, ему не стоило так долго изучать это убожество. Но оторваться от отражения оказалось на удивление сложно. Он рассматривал себя с больным любопытством, как смотрят на любую ужасную катастрофу. Гречка вот сбил сам себя на полной скорости, пристрелил как собаку, распорол себе горло бутылочным горлышком, затыкал ножом в приступе пьяного аффекта, и теперь смотрел на то, что натворил. Ну чем не катастрофа? Впрочем, с Илюхи сталось бы ломиться к нему в ванную с таким же напором, с каким он ломился в квартиру. Что он там сказал? Какой-то там день. Гречка по привычке посмотрел на эпл вотч на запястье, но они, конечно, тоже сели. Наверное, он опять забыл про работу. Хуево. К работе нужно было относиться серьезно. Поэтому он все же заставил себя залезть в душ. Вода обжигала, но это хотя бы немного оживило. Не настолько, правда, чтобы стоять, и он сел на дно ванны и подставил лицо струям. Долго так сидеть получалось только по синей дудке, а сейчас его быстро начало раздражать, что вода льется или только на спину, или только на грудь. Так что он заставил себя подняться и, привалившись к стенке, постоял ещё какой-то время. Было унизительно ощущать себя такой развалиной. Когда Гречка относительно свежий и еще чуть более живой вышел из ванной, диван был уже заправлен, Илюха сидел на нем с пакетом из мака на коленях и с айкосом в руке, а в кухне копошилась Гулька. Он раздраженно тряхнул мокрыми волосами. И нахуй не надо было с ним так нянчиться, он бы и сам справился, вообще со всем. Тем более с заказом жрачки и вонючей мусоркой. Память услужливо, но нихуя не к месту напомнила, что в прошлый раз ему тоже помогали с уборкой. Он вытеснил это воспоминание щелчком зажигалки и порцией никотина в кровь. Существование стало еще чуть более терпимым. Совсем немного. Надо было бы зарядить трубку, но перед этим найти бы еще. - Ты не видел мой телефон? В ебанутом золотом чехле, и, наверное, с разъебанным экраном. Илюха молча кивнул в сторону розетки, из которой уже торчал провод зарядки. Гречка испытал прилив странного чувства - чего-то очень среднего между удивлением, раздражением и благодарностью. Сел рядом и потянулся к пакету, от запаха еды закружилась голова. - Вы че, реально охуели из-за меня? - Наггетсы казались божественной пищей, особенно вприкуску с сигареткой. - Ну бля, а че еще оставалось? Ты трубки не брал, нигде не светился, тачка на стоянке. На тебя не похоже. Пацаны хотели уже сразу резать дверь, но она ж у тебя блядь такая что проще стену вынести. Поэтому я сначала решил постучать. И ты вот, открыл, торчелыга блядь. Вообще-то мысль о том, что кому-то было настолько не поебать, приятно тешила самолюбие. Вместе с этим навязчиво захотелось проверить телефон, чтобы узнать, кто еще пытался до него дозвониться. Пытался ли. Но Гречка отмахнулся от этой идеи как от ебучей хуйни. Потому что на это-то поебать было ему. - Ну что, заебись, готов решать рабочие вопросы? - Илюха утащил у него ломтик картошки фри. Гречка, если откровенно, был не очень в настроении, но спрашивали его риторически. Поэтому он кивнул. - Я реально нихуя не помню, че нам нужно будет делать. - Признал он. - Рассказывай. Илюха помолчал. В прошлый раз также молчал Ленька, прежде чем огорошить его неприятной новостью о договоренности с Мамедом. О договоренности такого толка, которую сам Гречка никогда бы не одобрил. Скользкий червь тревоги скользнул между ребер. Ему не нравилось терять контроль вот так вот. Он действительно доверял своим друзьям. Но ему все равно было дискомфортно. Он не любил терять контроль. Он ненавидел, когда важные дела решались через его голову. Пускай даже эта голова и была занята совсем другой хуетой. - Короче, пока ты был в алкогольной коме, с нами связался Мамед... Кстати, он чет не совсем в экстазе от того, что ты его уже второй раз игноришь. - В разговоре повисла пауза и Гречка понял, что от него ждут ответа. Ответил он лаконично. - В пизду. - И не то чтобы соврал. Мамед, конечно, был пиздец опасным, все-таки в нем еще оставалась толика здравого смысла и он это понимал. Но с другой стороны, про Вовчика тоже много чего болтали, и где он сейчас? Каким бы крутым не был Мамед, он все равно оставался человеком, по крайней мере, физически. Но именно его физические слабости Гречку и интересовали. А кроме того, он не думал, чтобы тот стал вести дела с кем-то, кроме него. Илюха ухмыльнулся. - Ебанутый ты все же. Так вот, нас попросили тряхануть бабки с одного хуя. У него папаша какой-то торгаш ебучий, без пизды держит дома кэш в сейфе. Мы приезжаем на место, где этот уеба прячется, берем его, привозим в отчий дом и ласково уговариваем открыть сейф. Единственный момент - сильно опиздюливать уебка нельзя, и нельзя чтобы он мог нас опознать. Поэтому придется прикрыть лица. Гречка помолчал, затушил сигарету в переполненной пепельнице. Ему не нравилось. В этом плане даже на первый взгляд было дохуя мест, в которых все могло пойти не так. - Хуевая тема. Краем глаза он наблюдал за Илюхой и точно знал, что тот согласен. Не мог он не видеть всех слабых мест этой истории. С определенных ракурсов это все вообще казалось подставой, особенно в сцепке с предыдущим делом, от которого у Мамеда остались вполне вещественные доказательства их деятельности. Но друг выглядел спокойным. Парадоксально, это нервировало ещё больше. - Да нормально, честное слово. Я нашел этого пидораса, пробили по своим каналам - все чисто. Он реально торчит почти полтора ляма одному из товарищей Мамеда, реально батя у него при бабках. Подставы не будет. Ну и платят хорошо, с авансом. Гречка все ещё не был уверен. И ему нужно было освежить голову, чтобы хорошо обдумать ситуацию. Сейчас мозг то начинал работать как надо, когда давление на висок ослабевало, то его снова затягивала пелена раздражающей ноющей боли. Хотелось спать. Совсем не то состояние, чтобы принимать важные решения. - И это что, завтра? - Тревожное ощущение проебанного времени тоже не добавляло уверенности. Скорее, подкидывало панические нотки. Илюха кивнул. Выглядел немного виновато. - Слушай, мы тебя раньше собирали найти, но все думали, ты сам нарисуешься. А на среду у этого еблана билеты на самолет, и потом его хуй выловишь. Командировочные нам Мамед точно оформлять не будет. Поэтому я сегодня к тебе и выдвинулся, чтобы если ты марафонишь или бухаешь, до завтра хоть в себя придти успел. Без тебя-то такое дело никак. Последняя фраза хоть и была чистой лестью, Гречку все равно наполнила чем-то довольно теплым и приятным. Этому способствовало и то, что он знал - это правда. Романыч и Ленька могут отпиздить, Сурик и Илюха - угрожать. Но поселить в жертве понимание того, что его ждет участь похуже того, чтобы две недели ссать кровью или быть закопанным в лесополосе, мог только Гречка. И он не стеснялся признавать свое преимущество. Вообще-то, именно он отделял своих друзей от массы обыкновенных тупых бычар, которые за пятерку были готовы бесхитростно сломать ебало кому угодно. - Короче, инфу скину тебе в телегу. Смотри, хочешь поехали со мной, мне нужно в тц заскочить говнодавы померить, и потом можем у меня посидеть. Или приходи в себя, завтра встретимся и попиздим. Гречка задумался. Шансов на то, что как только Илюха уедет, он снова забухает, было немного. Все же ему не нравилось пить, и в тошное бесконечное ощущение полупьяного похмелья возвращаться совсем не хотелось. С другой - толкаться по тц и смотреть, как друг доебывается до тупорылого продавца в брендшопе на предмет того, почему кроссы сделаны в Китае, ажиотажа тоже не вызывало. - Не, езжай. Щас как раз Гулька пока все допидорит, потом еще пожрать сгоняю. Синячить больше не буду, отвечаю. Башка щас как колокол ебучий, ничего не могу сообразить. Но не смотря на его обещание Илюха перед уходом все равно забрал три с половиной недопитые бутылки. Клоун. Как будто Гречка не мог еще докупить, если бы захотел. Впрочем, все то время, пока Гулька убирала кухню, вешала белье и опустошала пепельницы, он действительно сидел неподвижно и безуспешно боролся с гравитацией. Только когда она все закончила и попросила расчет, пришлось свалиться с дивана и искать лопатник. Кошелек у него был хорошей подделкой под гуччи, большой, вульгарный и с яркой аппликацией, и обычно найти его был не вопрос. Но сейчас, как назло, Гречка почти блеванул несколько раз, пока не нашел его в кармане одной из курток. Наконец он закрыл за клинершей дверь и остался наедине с собой. Физически очень хотелось завалиться на траходром и спать. Но вот душа требовала развлечений, хаотичная и ебанутая гречкина натура не могла так долго пребывать в состоянии штиля. В конце концов, он почти неделю был в компании самого себя и его это подзаебало. Поэтому он снова принял душ, на этот раз не просто чтобы смыть с себя налет пьянства и немного придти в чувство, а именно с целью тщательно отмыться, содрать с себя жесткой мочалкой старую шкуру и полностью переродиться. Он вымачивал волосы в бальзаме, потом выставил на полочку перед запотевшим зеркалом всё мыльно-рыльное, что было у него в наличии и принялся скурпулезно приводить себя в порядок. Потратил куда больше времени на то, чтобы высушить и уложить волосы, чем обычно, и очень серьезно подошел к выбору одежды и обуви. Каждое движение, каждый этап этого ритуала понемногу наполняли его силой и уверенностью, по кусочкам собирали разбитый паззл реальности в привычную картинку. Поэтому когда Гречка был готов к выходу, он чувствовал себя почти отлично, за минусом остаточного легкого головокружения. Но выход на улицу все равно ощущался примерно как выход в открытый космос. Не то, чтобы Гречка туда когда-то выходил, но дух у него захватило. Улица была яркой и шумной, и ему потребовалась минутка, чтобы адаптироваться. Он пока понятия не имел, куда поедет, и бестолково сидел в машине, пока не ощутил сильный голод. Определенно, того, что ему принес Илюха, не было достаточно для того, чтобы насытиться за всю прошедшую неделю. Это желание завладело им полностью в считанные секунды и четко определило по крайней мере первый шаг его сегодняшнего путешествия. Ощущал он себя на самый лучший ресторан города, но первым на глаза попался макдоналдс, поэтому Гречка свернул туда. Руки у него все еще тряслись, поэтому он не доверил себе есть в машине. У электронного киоска потупил, выбирая что хочется - потому что хотелось все, и одновременно с этим мысль почти о любой еде вызывала тошноту. - О, это ты что ли? - Его хлопнули по плечу именно в тот решающий момент, когда он почти определился с размером картошки. Прикосновение оказалось неожиданным и неприятным, кожа покрылась мурашками и он почти подскочил на месте. Обернулся с четким желанием вломить пизды тому, кто надумал распускать свои грабли и увидел Игоря. Не того, с огромным членом и ебанутыми пристрастиями в постели, а своего старого приятеля. Пожалуй, из двух возможных вариантов этот был сейчас более удобоваримым. Потому что тот другой наверняка бы доебался за разъяснениями их последнего взаимодействия, а Гречка и думать об этом не хотел, не то что говорить. А у этого Игоря всегда было что-то при себе, и вообще-то Илюхе он обещал не прикасаться только к алкоголю. Про вещества речи не шло. Да и к тому же, в этом плане Гречка себя отлично контролировал. Поэтому он сдержал порыв въебать и пожал протянутую руку. - Ага, че ты как тут? Пожрать зашел? Как баба твоя, не помню, Маринка? Вроде она. Игорь вздохнул. - Да нет никакой Маринки уже. Сука. Гречка допустил надежду, что его приятель ебнул свою подружку и не присядет ему на уши, но этой надежде пришлось разбиться. Вприкуску с шримп роллом тот принялся рассказывать ему, как пизда-Маринка кинула его ради какого-то Рустама на крузаке. Боже, да будто кому-то не похуй. Но Гречка рассудил, что уж после сеанса нытья-то Игорь не зажидит угостить его. А если зажидит, об его голову можно будет совершенно оправданно и справедливо разбить пластиковый поднос, и вообще учинить скандал. В принципе, оба варианта устраивали его одинаково. Но прибегать к насилию не пришлось. Когда сюжет рассказа, нить которого Гречка умудрялся терять каждые минуты три, завертелся вокруг теории о том, что Маринка никогда Игоря не любила, тот вздохнул, шлепнул рукой по столу и вдруг предложил: - У меня есть че. Будешь? Гречка постарался сделать вид, будто и не ждал этого предложения до трясучки все последние пол часа, пожал плечами. - Да хуй знает, а че, прям тут? Игорь помялся. - А может, в туалете? Ну уж нет, нюхать можно было на бачке унитаза в клубе или в ресторане, но не в Маке. Поэтому он решительно покачал головой. - В туалете ток пидорасы друг другу хуи сосут, а мы же не такие. Давай тут. Не очкуй, че ты? Вообще-то Гречка сам не знал, насколько неоправданным риском это будет. В конце концов, можно было уйти в машину. Но потом он заметил в глазах приятеля отблеск нерешительности, и это подействовало как стимулятор. Заставить кого-то пойти против своей натуры, вынудить сделать так, как хочет он, да еще и всего парой жестов и фраз - это было ни с чем не сравнимое удовольствие. Поэтому Гречка поймал взгляд Игоря и посмотрел ему в глаза. Тот дернулся, но не решился отводить взгляд. Зрачки у него нервно дернулись и это вызвало ощутимый выброс дофамина в кровь. Нихуевый аперитив перед основным блюдом. - Ладно, ладно, давай тут, только стой... Прикрой меня, камер тут нет? - Суетливые скованные движения выдавали нервное напряжение, которым Гречка просто упивался. Вообще-то нюхать с заляпанного жирными пятнами стола, прикрываясь рукой как ебучий школец, было довольно мерзко, но он решил не сосредотачиваться на такой хуйне. Наверное, он надумывал себе, но сразу как он вдохнул последнюю крупицу, мозг сразу заволокло пеленой, но на этот раз блаженной и приятной. Конечно, так быстро вмазать его не могло, но Гречка решил не бороться с приятно расплывающимся рассудком. Остаточный похмельный синдром наконец отпустил, и он довольно раскинулся на стуле. Весь мир снова возвращался на кончики его пальцев и это было охуенное ощущение. Впрочем кое-что его волновало. Как камушек в ботинке, маленькое, но бесконечно раздражающее. Оно врывалось в его приятное спокойствие, терлось об него острыми гранями и мешало наслаждаться жизнью. Пришлось нехотя сосредоточиться на нем. Оно тянулось откуда-то пониже живота, щекотало и привлекало к себе внимание. Гречка опустил руку в пульсирующий почти физически центр дискомфорта и понял, что это его телефон. Игорь еще что-то разгонял, но он уже даже не пытался притворяться, что слушает. Смотреть пропущенные тут, посреди зала, казалось слишком откровенным. Поэтому он встал и пошел в туалет. Что-то ему все же придется сегодня делать над толчком. В туалете он выбрал крайнюю кабинку, тщательно заперся, опустил крышку на унитаз и сел. В животе было щекотно, но он не мог решить, приятно или слишком уж сильно. Перед тем как разблокировать телефон, Гречка вдохнул. Часть его понимала, что это кринжово и унизительно, но это была меньшая часть. Большая требовала немедленно посмотреть журнал звонков, что он и сделал с жалко замирающим сердцем. Друзья, друзья, неизвестные номера, Мамед, еще кто-то незнакомый... И все. Последний раз они разговаривали в тот день, когда встретились на пляже. В горле запершило. Гречка скрипнул зубами.Голова прояснилась так резко, что его снова затошнило. Все, что он только что сделал и испытал, показалось неловким и стремным сном. Но телефон в руке доказывал, что он действительно только что сделал это все. И что хуже - он все это почувствовал. Смущение и злость наполнили его до краев, от презрения к себе и неловкости все нутро скрутило, этих эмоций было настолько много, что он просто не мог удерживать их внутри. Боль отдалась в кисть, когда он ударил стенку туалета. Хлипкий пластик дернулся, выскочил из рамки, но не сломался. Тогда Гречка стукнул еще раз, с удовлетворением ощущая, как через физическое бессмысленное насилие из него выплескивается все лишнее, то, что отравляло его. Это было почти как блевануть, только эмоциями. Он вздохнул, ощущая себя освободившимся, оттолкнул дверь и вышел из кабинки. Ему только сейчас пришло в голову, что он там мог быть не один. Идея того, что какой-то лох все это время был тут и пересрал от его срыва показалась такой смешной, что Гречка не сдержался и заржал. Потом ему пришло в голову, что от звуков смеха этот кто-то обосрется ещё жиже, и это насмешило его еще сильнее. Пришлось даже опереться на раковину, а потом побрызгать в лицо водой, чтобы немного придти в себя. - У тебя кровь. - Равнодушно заметил Игорь, когда Гречка вернулся за столик. - Так вот, я говорил, что Маринка может сосать хуи хоть всему Азербайджану - ты же успел на эту часть? Путь сосет, мне похуй. Гречка рассеянно кивнул. Он даже не заметил, как сбил кожу с костяшки указательного пальца. Потряс рукой, приложил к ранке салфетку. Слегка щипало. От тревоги его отпустило, но все равно оставалось ощущение незавершенности чего-то важного. Оно здорово мешало наслаждаться жизнью. Что если он просто возьмет все в свои руки и сам разрешит все мучающие его вопросы? Единственный вопрос. Эта идея захватила его настолько, что он почти вскочил с места. Все правильно, сейчас он все решит и успокоится, и жизнь будет отличной.Но на своей машине почему-то ехать не хотелось. Красная спортивная тачка была слишком заметной, и обычно это его не бесило, но только не сегодня. Дилемма с машиной притормозила его порывы, и Гречка снова почувствовал, что раздражается. Все складывалось так хорошо! - Эй, а у тебя есть машина? - Он прервал Игоря на полуслове, и тот возмущенно уставился на него с полуоткрытым ртом. Отрицательно мотнул головой. Подумал. - Можно взять каршеринг. Ты действительно хочешь поехать со мной поговорить с этим Рустамом? Гречка торопливо кивнул. Хуй знает, во что он там вписывался, главное, ему не придется светить свою учетку. Почему-то сейчас конспирация казалась критичной. Машина нашлась довольно быстро, и у Игоря даже хватило терпения отфоткать ее на предмет отсутствия повреждений. Но когда тот хотел сесть за руль, Гречка оттер его от двери. - Ща, мотнусь по делам, и заберу тебя. Тот захлопал глазами. - А как же Рустам? И Маринка? Гречка отмахнулся, но сообразил, что нужно все же придумать предлог поубедительнее, чем просто угнать машину. - Узнаю, че он за хуй, чтобы ты не влетел в проблемы. А ты пока посиди, подумай, надо ли тебе ради этой шлюхи так унижаться. Приятель заторможенно кивнул, переваривая предложение. Может, хотел что-то ещё сказать, но Гречка уже закрыл дверь и втопил прочь. План был простой - найти Игоря, того, другого, и... И почему-то казалось, что на этом все как-то само разрешится. Задумываться над реалистичностью плана Гречка не мог и не хотел. Первым делом он сделал крюк и проехал мимо знакомого дома. Ему нравилось ощущать себя невидимым на этой безликой чужой тачке. Даже если кто-то из соседей и запомнил его автомобиль, сейчас они ни за что не догадались бы, что это он. Впрочем, в подъезд он не пошел. Маловероятно, что ебаный майор сидит дома в будний день. Эта поездка и носила-то скорее отчетный характер. Так, совесть очистить. Вот подъехать к участку оказалось куда более щекочущей нервы задачей. Его потихоньку мазало все больше и город приобретал странноватые оттенки. Гречка включил радио чтобы отвлечься. Тут ему жутко не хватало собственных тяжелых басов. Но конспирация требовала жертв. Он обхватил руль обеими руками и уставился на отсчитывающий секунды дисплей светофора. Сердце стучало как сумасшедшее, ладони вспотели. Ему казалось, что он весь вибрирует изнутри, как будто проглотил с десяток вибраторов. Эта вибрация только усилилась, когда он припарковался так, чтобы вход в участок хорошо просматривался. Мимо то и дело сновали полицейские машины, от вида каждой по телу разливалась странная тревожная истома. Сегодня он был любимчиком вселенной, потому что долго ждать не пришлось. Знакомая фигура возникла на ступеньках где-то минут через сорок его бдения. Гречка вздрогнул и понял, что он не придумал, что делать дальше. Само все рассасываться не торопилось, и он с возрастающей паникой следил, как сраный Гром спускается по ступеням и садится в служебную машину. Если он хотел поговорить, то шанс выскальзывал из его пальцев прямо сейчас. Нужно было выйти из машины и догнать того самого Игоря. Но кровь в венах как будто загустела до состояния мазута и он никак не мог даже шевельнуться. Служебная машина вильнула и выехала со стоянки. Гречка запаниковал окончательно. Черт, сука, сука, сука, нужно было что-то сделать! Он будто в трансе вырулил со своего укромного местечка и пристроился следом за тачкой. В голове крутились разрозненные кусочки всей той информации о правилах слежки, которую он когда-то где-то цеплял. Наверное, не стоило ехать прямо следом за машиной? И не поворачивать за ним на каждом повороте? Но тогда как не упустить? Гречка успокоил себя тем, что ему не нужно так уж прятаться. На первой же остановке он выйдет и раскроет себя. Все нормально. Но он не вышел. Ни на первой, у какого-то серого многоэтажного дома, ни на второй, у уютного кафе для претенциозных пидорасов. Не то, чтобы ему было страшно или неловко. Напротив, слежка его успокоила. Он неотвязно следовал за машиной и смотрел, как майор выходит из неё, энергично хлопает дверью и решительной походкой по делам. Он ждал, а потом наблюдал, откинувшись на заднее сиденье, как тот возвращается, и пытался угадать, хорошие новости тот получил или плохие. Парадоксальным образом, это успокаивало. Вибрация утихла и превратилась в почти приятное почти мурчание, сердце билось размеренно и ровно. Гречка даже не курил, чтобы не открывать окно и не палиться. Он был будто бы укутан в теплую сладкую вату и ему совсем не хотелось, чтобы кто-то это прервал. На третьей остановке около какого-то тц, все сначала шло по плану. Они заехали на подземную парковку, Гром вышел из машины и скрылся в лифте на верхний этаж, Гречка устроился поудобнее, чтобы подождать его возвращения. Потом майор вернулся, подошел к своей машине и... Прошел мимо нее. Сердце снова заколотилось как бешеное. Он шел прямо к нему! Гречка сглотнул, руки на руле снова задрожали, и он не мог понять, от нервов или от сладкого предвкушения. Он же хотел поговорить, правда? Поэтому он даже не стал дожидаться, пока Игорь подойдет вплотную, открыл дверь и вылез из машины. Хотел даже что-то сказать, но не успел. Гром подскочил к нему как бешеная собака, сгреб в ладонь волосы на затылке, уничтожая утренние труды с феном, и подтянул его к себе, вынуждая согнуться и податься вперед. От неожиданной боли у Гречки на глазах выступили слезы, но в шею и в лицо жар бросился совсем по другой причине. Сердце колотилось так сильно, что он подумал, что сейчас отключится, лихорадочное возбуждение охватило его как пожар. Он приоткрыл рот, но майор немедленно прервал все его попытки в коммуникацию. - Завали ебальник. - Голос бурлил гневом, аж до мурашек. Он перехватил его за руку и потащил за собой. Гром выворачивал ему запястье очень профессионально, по-мусорски. Обычно Гречку такое отношение даже заводило, но только не сейчас. Сейчас почему-то тупо было больно, кожа горела и ему казалось, что она вот-вот сползет неопрятными лохмотьями и обнажит беззащитную плоть. Он все еще был на взводе, но одноверменно ему было не по себе, а где-то в глубине маленькой и плоской души пощипывал возбужденный страх. Ему всегда было интересно, как ебучий майор выглядит, когда дерьмо в нем кипит на полную, он ведь не дурачок, изучил его со всем терпением, которое мог собрать в своем воспаленном усталом мозгу. Прочитал статьи про его методы работы, и эта вот скрытая в глубине майорской головы зверская жесть всегда особенно будоражила. Заменяла связывание и игры с ножом, и Гречке ужасно нравилось манить и дразнить то, что плавало за мутной стеной самоконтроля сраного мусора. В зависимости от настроения и степени оборзения он то скреб по этой стенке ногтями, то стучал кольцом, размеренно и издевательски, то колотил со всех сил кулаками. Прижимался лицом к мутному в надежде получше разглядеть чудовище, будоражил сам себя фантазиями о том, что оно может с ним сделать. А теперь случайно ударил слишком сильно или в слишком слабое место и темное очертание промелькнуло слишком близко к поверхности, в животе все скрутилось от противоестественного страха и сладкого предвкушения. Гречка сам с некоторой долей удивления понял, что сбавлять обороты ему совсем не хочется, хотя он, кажется, слетел нахуй с дороги в ебаную канаву. На этот раз фигурально. Он подумал, пока его волокли куда-то по глушащему шаги ворсу, что наверное в нем полно ебучего мазохизма. Потому что чтобы выжить при таком образе жизни, какой он культивировал, нельзя было существовать без оголенных животных инстинктов. Гречка свои отточил до невозможной остроты, он ими гордился, он их на стену вешал в рамочке как другие вешают диплом за лучшее сочинение среди всех пятых классов. И вот сейчас он ими ощущал угрозу почти физически, почти жесткими сильными пальцами, сжимающими руку. Не смотря на это ему все равно жутко хотелось раздирать ногтями и зубами дальше то, что перед ним только что открылось, с болезненным любопытством открывать тайну того, что там на самом деле внутри. Вообще-то Гречка думал, что его сейчас заволокут в туалет. И там уже по ситуации, отпиздят или выебут. И у него в глазах плыло безбашенно и приятно как от перспективы быть раскатанным по кафелю, так и от предвкушения знакомого ощущения ладони на кадыке. Его мазало от понимания собственной беспомощности, и это определенно было нездорово до пиздеца, потому что Гречка ненавидел терять контроль. Но сейчас ему было совершенно нереально сосредоточиться больше чем на одной вещи. И он предпочел не задавать себе никаких ебучих вопросов и просто нестись по течению ощущений и эмоций. Поэтому желание оказаться переломанной секс-куклой стало нормальным и значимым, и кандалам чужой ладони было самое место вокруг его запястья. Но до туалета они не дошли. Около зала номер пять не было контролера. Ебучий мент вообще не сомневался ни секунды, он просто толкнул широкую дверь и затянул их обоих в хрустящую попкорновую темноту. Гречка ухватил его свободной рукой за плечо, потому что в этой темноте ему не хватило стабильности, которую давали пальцы вокруг руки. Ему пришло в голову, что блядский Гром может его запросто тут кинуть, отпустить, и он никогда не сможет выбраться. В детстве его всегда запирали в темном месте когда он был плохим мальчиком. А в глазах сраного мусора он наверняка стал мальчиком хуже некуда - в конце концов, он как самый настоящий папочка мог решить его наказать. От мысли о том, что ему навсегда придется тут остаться, на глазах выступили слезы и Гречка сильнее сжал руку на чужом плече, почувствовал, как подушечки пальцев оставляют следы на коже даже под слоем ткани. Потом его мазнуло по лицу чем-то мягким и пиздомент втянул его в кинозал. С экрана на них смотрело чье-то лицо и сначала Гречка подумал, что оно им сейчас что-то скажет. Но оно только моргнуло и сменилось на крыши города. Тогда он понял, что в кинозале идет какой-то фильм. Поэтому Игорь (хуигорь) грубо втащил его на верхний ряд и пихнул на свободное кресло. Оно спружинило и ткнулось подлокотником ему в ребра, но у Гречки от предвкушения аж дыхание перехватило. Он понятия не имел, что с ним сейчас сделают и ему был по душе любой вариант. - Ты специально выбрал места для поцелуев? Или можешь прикрыть колени курткой и я тебе тогда... - Он не договорил, потому что горло сжал удушливый мерзкий спазм. Человек на экране снова смотрел прямо на него. - Завались. - Ебаный Гром сел рядом, полубоком, но Гречка не мог отвести глаз от лица на экране. Этот ебучий урод точно за ним следил. Это было нелогично - как они узнали, что он зашел именно в этот зал? Что им нужно? Но почти сразу же он понял, что это из-за мента. Они отследили их обоих, и это... Но тут картинка на огромном экране снова сменилась и превратилась в обычный фильм. Гречка потерял нить мысли и растерянно вздохнул. Гром, для которого у него уже закончились матерные эпитеты, вздохнул следом за ним. - Тебе чего надо-то? Я не конь, чтобы ты меня пас. Он руку с его запястья не убрал, но пальцы теперь лежали мягко. Почти ласково. Не жгли совсем. - Ну хуй у тебя вполне себе как у коня. - Гречка радостно оскалился, ощущая, как кровоток на запястье снова пережимается от судорожного физического воздействия. Невзначай попытался пошевелить пальцами на этой руке. - Я тебя в последний раз спрашиваю, что в твоей ебанутой башке творится? Ты меня сначала прогнал, а теперь маячишь вкрысу рядом. И не надо мне по ушам катать, что ты тут случайно оказался, я ж тебя сегодня весь день видел! Гречке на этот вопрос не хотелось отвечать. Он и сам не знал, и следить он поехал именно потому, что пытался определиться и хоть немного разобраться что в его башке творится. Но стоило ему хоть на секунду допустить существование вопроса, включающего в себя Игоря Грома, своей орбите интересов, вообще, в принципе как факт, даже не углубляясь в суть, как его мощным рывком выкидывало в грубую и болезненную реальность. А ппостоянно мотаться по грани реальности было бы тупо тратой веществ. А еще ему казалось, что этот вопрос как ящик ебучей пандоры. Стоит чуть приоткрыть крышечку, и все, у него в голове разорвется пуля дум-дум и мозг вытечет через нос и глаза. Он так реалистично представил себе эту картину, что его затошнило. К горлу подкатил ком, глаза защипало, и ему пришлось ткнуться лбом в спинку переднего кресла. - Эй, ты чего? - Игорь почти осторожно тронул его за плечо. - Хуево? Гречка потерся лицом об обивку, ощущая ее ребристую текстуру, отвлекаясь на тупое и физическое, и образ его красивой головы, плачущей собственным мозгом, сгладился и превратился в плоскую картинку. Почти эскиз для татухи. А неплохая, между прочим, идея, себя на себе он пока еще не носил. - Неа. - Он с силой выпрямился и закинул ноги на спинку кресла, в которое только что тыкался лицом. Тело окутала приятная расслабленность, какая всегда приходит после того как блеванешь или успешно избежишь блевоты. Кажется, он потихоньку трезвел, потому что лицо на экране уже не смотрело на него, а просто тупо двигало губами. Впрочем, вслушиваться в текст ему все еще было слишком напряжно. Гром протяжно вздохнул. Он дохуя вздыхал вообще, Гречка давно заметил. Даже когда спал вздыхал иногда. Видимо сны были хуевые. - Тогда объясни нормально свое поведение и разойдемся. У меня дела, у тебя, уверен, тоже что-то в жизни происходит. Гречка повернул голову, чтобы хорошо видеть майора Хуй-в-очке. В темноте отблески экрана подсвечивали его профиль как ебучую неоновую вывеску. Внутри внезапно стало тесно и почти больно, ребра как будто сжались изнутри, сдавили легкие. Ему невыносимо захотелось самому знать, что происходит. Нужда дать честный ответ стала почти физически болезненной, и он испугался этого проявления внутренних демонов. Не то, чтобы они никогда не продирали себе путь из сознания в реальность, присваивая себе его тело. Просто ему никогда не доводилось делить его с демонами такого толка. Какого? Он и сам не знал. Сердце снова заколотилось как бешеное, зашлось ударами, и Гречка понял, что ему сложно оставаться в обманчиво-расслабленной позе. Мышцы требовали скрутиться калачиком, прикрыть голову и мягкое уязвимое нутро, закрыться от всего того, что он никак не мог понять и чего до ужаса боялся. Но ему совсем не хотелось добавлять очков к своему унижению в глазах ебучего полицая. Хватило и того, как его поймали и притащили сюда, словно какую-то шавку. Или шлюшку. Или все вместе. Поэтому он сглотнул тугой и упругий комок в горле и постарался звучать как можно более естественно. Он понятия не имел, что сказать, но молчание казалось техническим поражением. - Ну я, допустим, хотел тебя увидеть. Но подозревал, что тебе не прикольно будет, если я прям при твоих ебучих мусорских дружках подкачу. Звучало хуево со всех сторон, но по крайней мере, в груди перестало быть так тошно и тесно. Гречка рассеяно покрутил кольцо на указательном пальце. Это иррационально успокаивало, до того, как он приобрел привычку обвешиваться цацками, постоянно до мяса раздирал себе ногти на больших пальцах. Непрошеное воспоминание отозвалось фантомным дискомфортом и Гречка поморщился. Это было в другой жизни и с другим человеком. Страстное желание поглубже закопать того пацана, которого он бы сейчас запинал ногами из чистого животного азарта, подстегнуло наглость и прогнало нерешительность. В конце концов, Гречка-то никогда не стеснялся и не загонялся. Он толкнул майора коленом и усмехнулся так, чтобы влажное золото было заметно даже в темноте кинозала. - Между прочим, мои простыни до сих пор пахнут примерно как ты. Я, знаешь, их даже не менял. - Он понял, что это правда, только когда сказал это вслух. И тогда же его накрыло неприятное чувство стыда и какой-то мерзотной уязвимости. Впрочем, атмосфера в крохотном пузыре реальности между ними двумя немедленно изменилась. Гречка приучился сканировать малейшие перемены вибраций и намерений окружающих ради выживания, а уже потом принялся использовать этот навык в своих целях. И настроиться на волну блядского майора вышло на удивление легко. Вот сейчас тот вполне очевидно смутился в ответ. И это наполнило Гречку победоносным ощущением собственного могущества - сбивать с толку и смущать Грома всегда ему очень нравилось. Теперь в его голове ситуация мигом перерисовалась в другую плоскость и уже не вызывала неловкости. Напротив, это было очередное доказательство отсутствия у него всякой ненужной морали и лишних границ. Это освобождало. Губы расползлись в улыбку, теперь уже самовольно. - Прекрати. - Напряжение сквозило теперь во всей фигуре пиздомусора, от изгиба шеи до сжатой челюсти. Игра снова велась на знакомом Гречке поле. И то, что оно было минным, его только больше заводило. Пожалуйста, папочка, ударь меня посильнее. Гречка облизнулся. На языке остался горький привкус. Он, наверное, смотрел слишком много дешевого порно с уродливыми пластиковыми блядями в главных ролях, и оттуда нахватался этой хуйни про папочку. Примерно тогда же, когда дрочил в душевой и воображал, что здоровенный мужик с татуированными руками ебет не силиконовую шлюху, а его. Тогда это как-то покоя не давало, смущало, но потом он забил. Он ебал блядей, а что уж там творилось в его голове никого кроме него не касалось. Может, не касалось даже и его самого. Но фантомный дискомфорт в больших пальцах вернулся. Гречке нужно было стать собой чтобы его изгнать, поэтому он качнулся на неустойчивом кресле и подался вперед и вбок. Траектория оказалась точной, и щекой он мазнул по теплому - Грому по груди. Схватиться и притянуться труда не составило, уткнуться лицом в шею и в плечо. Он вдохнул знакомый запах, но не сбившийся и перемешавшийся с сигаретной вонью, как у него на простынях, а свежий и дивой, и это оказалось неожиданно чувственно. Возбуждение было эйфорическим и дискомфортным одновременно, но осязаемым. Он ощутил, что снова вот-вот отключится. Но Гречка не отстранился, вдохнул ещё раз и ему в голову вступило как от крепкой тяжки, запах стек вниз по глотке и закупорил ее, запретил выдыхать. Он возбудился как ебучий малолетка и бесстыже кайфвал от этой больной хуйни. Майор окаменел. Мышцы под кожей были такими твердыми, что хоть зубами разгрызай, и хуй его знает - то ли сдерживался чтобы не въебать, то ли еще что-то. Гречку это сейчас не ебало. Он сосредоточился на удовольствии, опять малодушно соскочил на простую и прямую дорогу к оргазму. Погладил себя по шее свободной рукой, скользнул по груди. Дразнил, не хватался сразу за член, хотя приходилось нервно ерзать на трясущемся сиденье. И все же ему чего-то не хватало. - Ммм, трррщщ мйррр, я по Вам пиздецки скучал. Он вибрировал каждую букву в майорскую плоть и кровь, не отодвигается ни на миллиметр. Кожа подо ртом тепло повлажнела от его дыхания, и Гречке ужасно захотелось ее облизать, дополнить ощущения вкусом. Он ведь даже не врал - ему действительно не хватало этих ощущений, нервного болезненного возбуждения, полупридушенного инстинкта сохранения и чистого адреналина, который почти с ощутимым физически напором бурлил в крови. За такое стыдно не было, потому что это было так просто и естественно, непосредственное продолжение всех его жадных и аморальных жизненных установок. Хочешь и получаешь. Правда в этот раз Гречка получил в ебало. Риск был всегда, да и прецеденты были. Но сейчас вышло как-то так неожиданно, больно и обидно, что он поперхнулся. Его отодрали как пиявку, он еще успел ощутить привычный жесткий жар чужих пальцев на шее и почти приятную боль от рывка за волосы, а потом ебаный мусор заехал ему в нос. И эта вспыхнувшая боль приятной не была даже близко, она растеклась по лбу и затопила затылок, отдалась в висках и в челюсти. Гречке били в лицо и раньше, но он старался не подставлять нос, и поэтому ощущения были практически новыми. Он зажал ладонью что-то горячее, втянул воздух и почувствовал металлический привкус крови. - Сука! - Почему-то от привкуса его затошнило. - Сука, сука, сука ебаная! Люди в зале принялись оборачиваться, кто-то светанул фонариком от телефона в лицо. Гречка прикрыл глаза рукой, его разрывало от фейерверка чувств - от злобы, растерянности и, кажется, чего-то похожего на обиженное удивление. Ему не хотелось разбираться и не хотелось даже влезать в разборки с этими пялящимися на него уебками. В темноте он не мог определить, сколько крови натекло, и ему казалось, что он ощущает вонючие горячие потеки на подбородке, груди и даже животе. Он в панике провел рукой по шее и поднес ее к лицу, пытаясь разглядеть, осталось ли на ней темное кровавое пятно. Сердце выпрыгивало из груди. - Эй, блин, прости, я... - Блядский Гром двигался на периферии зрения, но Гречка не хотел, чтобы он ему помогал. Он не хотел, чтобы его вообще трогали. Кто-то еще потянул к нему руки, и самое хуевое - эти мрази глазели. Они все пялились на него как на ебучее цирковое животное. Гречка, по прежнему прижимая ладонь к лицу, ощупью пробрался через ряд, бегом спустился вниз, к выходу, и выскочил из зала. В вестибюле было темно, но ему все равно было больно смотреть, глаза заслезились. Его тошнило. Он побежал прочь, мимо закрытых дверей кинозалов, готовый наброситься на первого встречного и забить его до смерти, зубами содрать с него кожу. Но первый, кто ему встретился, оказался он сам. Гречка не помнил, сколько он уже смотрел на свое отражение в зеркале в туалете. Он не помнил даже как сюда попал. Это было неважно. Он смотрел на себя, на красные глаза, на воспаленную кожу с пятнами расплывшихся чернил, на то, как из носа по губам и по подбородку стекала кровь. Он себя не узнавал. Капли падали в раковину и размывались потоками бегущей из под крана воды, растекались розоватыми разводами, но Гречка и на это не смотрел. Он вцепился в край раковины с такой силой, что костяшки пальцев побелели, поджившая корочка сбитой в другом туалете ранки трескалась красными капельками. Но ему было все равно. Он смотрел на себя, пытался найти в своем отражении хоть что-то знакомое. Отражение кроваво улыбалось, кровь затекала между зубами и улыбка выходила совсем безумная. Гречка с удивлением понял, что тоже улыбается своему отражению. Ну или, по крайней мере, мышцы лица натянуты по форме улыбки. Когда сзади незнакомца в отражении появился ебаный Гром, первым позывом Гречки было его предупредить, крикнуть чтобы убирался, пока этот бешеный монстр в зеркале не повернулся и не заметил его. И только тогда до него в полной мере дошло, что это он. Он смотрел сам на себя. Он конвульсивно вздрогнул, пальцы соскользнули с раковины и он чуть не упал в воду лицом. Гром сзади дернулся в его сторону, но остался на месте. Гречка снова оскалился зеркалу, но на этот раз в отражении он смотрел не на знакомую рябь собственных черт, а на Игоря Грома. - Ты чего приперся? Добить? Гром не повелся на примитивный тычок в чувство вины. Визуально, по крайней мере. Не двинулся и не моргнул. Появилось неприятное чувство, что и его он сам себе навоображал и сейчас морок растворится. Этого не хотелось, и поэтому Гречка решил не отводить взгляд, пока тот, кто отражался в зеркале, не заговорит. - Проверить, как ты. Я не хотел так сильно бить. Рефлексы. Он, кажется, даже чуть пожал плечами. Гречку бешенство переполнило мигом, быстро, как лавина. Он снова уцепился за края раковины так, будто от этого зависела его жизнь. Не моргал, хотя глаза уже болели до рези от разъедающего электрического света, а Гром, вроде, оказался говорящий. Ухмыльнулся еще шире, сглотнул кровавые слюни. - Прощаю, сука, прощаю. Гром подходил ближе медленно, шаг за шагом, и Гречка не отводил от него глаз, но все равно дернулся, когда на плечи в жизни, а не в зеркале опустились руки. - И почему я с тобой вожусь? - Гром снова вздохнул. Вопрос был риторический, но Гречка и на фактический бы не ответил, потому что также внезапно, как узнал себя в зеркале, понял что устал. Смертельно, до того, что миг назад раздиравшие его на части эмоции заглохли как по команде. Он ничего не чувствовал и ничего не хотел, он позволил силе чужих рук распоряжаться собой по своему усмотрению. С накрытого крышкой сиденья унитаза, на которое его усадил майор, через распахнутую дверь кабинки, он наблюдал за тем, как тот вытирает кровь с раковины и с пола, убирает разбросанные окровавленные салфетки в ведро. Внутри снова было что-то, но Гречка не хотел его чувствовать, не хотел понимать, не хотел, чтобы оно было. Он обхватил голову руками и свесил почти между коленей. Кровь все продолжала капать, оставляя на полу круглые глянцевитые точки и сводя усилия майора на нет. - Ты слишком много нюхаешь, поэтому у тебя такой слабый нос. Кажется, реальность опять совершила какой-то ебучий квантовый скачок. Теперь Гром уже не убирал мусор, а сидел перед ним на корточках, придерживал его за подбородок и вытирал ему лицо салфеткой. Она неприятно цепляла кожу, и вообще Гречка ощущал себя унизительно беспомощным. Но он таким и был - остаток сил ушел на войну с собственным отражением. Майор водил жесткой бумагой по коже задумчиво и медленно, почти медитативно. Прочитать что-то на его лице было невозможно. Ни напряжения, ни возбуждения, ничего знакомого и понятного. Также медленно и мягко зацепил большим пальцем его верхнюю губу, оттянул, обнажил золотые коронки. Гречка сглотнул. В этом не ощущалось ничего эротического, скорее, что-то... Изучающее? Как будто он был уже мертвым и майору было интереснее всего в нем то, кто его убил. Ассоциация оставила неприятный привкус во рту, и он дернул головой, сбрасывая чужую руку. - Ты такой же ебанутый, как и я. - Мысль казалась ему до того очевидной, что он даже удивился, когда увидел на лице майора непонимание. Хотя это было лучше, чем это нечитаемое спокойствие. - Это к вопросу, почему тебе не похуй. Ты ебанутый. Гром хмыкнул. Кажется, ответ его не удовлетворил, но спорить он не стал. Это тоже почему-то ощущалось унизительным. Снисходительным. Гречке не нужна была снисходительность. Но потом майор взял в свои большие руки его ладонь, ту, со змеей, перетекающей между пальцев, и приложил салфетку к разбитой руке. И его накрыло чем-то теплым, но тяжелым до того, что дышать стало трудно, не то, что спорить. Но он все равно сказал, правда, не то, что собирался. - Это не честно. - Прозвучало жалко и почти жалобно. Гречка и сам не знал, что не честно, и был рад, когда майор проигнорировал эту фразу. Майор этот заклеивал ему разбитую руку пластырем и ничего не спрашивал, и от этого почему-то было хуже, чем если бы он окунул ее в хлорку. Он заговорил только тогда, когда они оба сидели в машине. На этот раз Гречке пришлось расчехлять купленный на авито аккаунт драйва. Игорь сидел за рулем, а его усадил на пассажирское. Расклад до того привычный, что было почти смешно. - Проспись. Проспись, приди в себя, и тогда поговорим. Нам надо... Надо поговорить, хорошо? Обо всем, и о твоей руке тоже. И вообще о руках. Но тебе надо придти в себя. Гречка кивал. С ним и правда было что-то не так. Может, с ним все было не так. С ними обоими. Сейчас загоняться на этот счет было бесполезно. - А откуда у тебя пластырь? - Он пошевелил пальцем. Он двигался с неприятной скованностью. Осмотрел себя, сначала лицо в зеркало, потом одежду. С раздражением понял, что прилично изъебал обувь кровищей. Ну конечно, что ж ещё можно сделать с белыми кедами. Поворочался, закинул ноги на приборную панель и потыкал пальцем еще влажноватое пятно. Гром приподнял брови. - Сука, да только новые купил. Гром кивнул без сожаления, пожал плечами. Кажется, ему тоже загоняться совсем не хотелось. - При моем образе жизни не помешает. Ты в состоянии добраться домой и никого не убить? Интересно, насколько их степень близости определяет то, что майор не стал играть в ебучего рыцаря и тащить его домой самостоятельно? Гречка хихикнул. - За рулем точно не убью. Вот если какой-нибудь уебок меня подрежет или че-то в этом духе, то тут ничего обещать не могу. На майорском лице дернулась крошечная мышца, но он немедленно взял её под контроль. Гречка даже позавидовал уровню владения собой. У него не то, что лицо, но и все тело порой жило совершенно самостоятельной жизнью и не считало нужным уведомлять кукуху о своих приключениях. - То есть тебя нужно отвезти домой? - Он покосился устало. Гречке не то чтобы стало жаль эту старую псину, просто вообще-то кроме поездки до дома у него была куча планов. Потому что это было бы совсем ебануто - если бы весь его день состоял из того, что он нанюхался в маке и выслеживал совершенно случайного мусора. Такая жизнь представлялась пределом жалкости и уебищности. И потом, теперь он был совсем не уверен, сумеет ли сдержаться в одиночестве квартиры от хуйни. - Да я шучу. - Он выдавил улыбочку. Вот, сука, о чем и думал - челюсть сводило и приходилось с усилием раздвигать зубы чтобы ответить. - Не очкуйте, трррщщщ мйррррр. В этот раз глумливая манера, в которой он давно привык обращаться к Грому, оказалась действительно к месту, челюсть напряглась до того сильно, что пришлось помассировать. Уговаривать себя майор не заставил, видимо, реально жопа горела по работе. Или очень не хотелось дольше оставаться рядом с ним. Но вторую догадку мозг опроверг немедленно, напомнил, что если бы тот хотел свалить, то не стал бы искать его в туалете. Другое дело - почему Гречка вообще об этом подумал? Ему ли не похуй? Похуй. Настолько, что он как-то пропустил, когда Гром вылез из машины и ушел. Сигарета между пальцев дотлела до фильтра и он выкинул ее в окно. Легкие саднило. Гречка раздраженно откинул волосы с лица, посмотрел на засохшее кровавое пятнышко на воротнике поло. Какой это уже раз за сегодня, когда он теряется в пространстве? Такое и раньше было, только не так часто. Может, у него что-то с мозгом, типа опухоли? Или он действительно просто слишком много юзает. Наверное, последнее. Это вообще-то никогда не было для него проблемой. В отличие от всей этой слабовольной швали, чьи долги он выколачивал с таким пристрастием, Гречка всегда на самом деле контролировал себя. Во всем. И признавать, что он сбил почти все радары, не хотелось. Можно было найти и более правдоподобное объяснение. Например, опухоль мозга. В пизду. Он вырулил со стоянки и резким рывком ворвался в поток машин, вынуждая кого-то нервно оттормаживаться. Где-то в глубине своего спутанного сознания он четко знал, с какой точки отсчета все заскользило нахуй, пошло трещинами и сейчас сыпалось хрустящими под ногами осколками. Да он свою ебаную реальность сейчас топтал своими ебаными грязными кедами. Но признавать не хотелось. Даже так - Гречка бы лучше вырвал себе глаза, чем признал этот факт, который его выламывал и выворачивал наизнанку, и ни на какие вопросы не отвечал, а только добавлял непоняток. Ему нужно было что-то сделать. Жестокое, спонтанное, чтобы выбить из самого себя все это ебучее дерьмо. Он вдавил педаль газа в пол, кинул машину из ряда в ряд и обратно. От непредсказуемости разогнавшегося до предела мотора захватывало дыхание. Хотелось отпустить руль и отдаться на волю удаче, голова стала легкой от затопиышего ее чувства собственной исключительности. Наверное, он собирал все на свете штрафы, камеры щелкали вокруг него как заведенные, словно он действительно был знаменитым, но Гречке было похуям. Это были проблемы владельца учетки, это всегда были чьи-то чужие проблемы, а у него у самого никогда не было проблем. Никогда.Жопа чужой машины образовалась впереди внезапно, и он даже не успел среагировать иначе чем втопить по тормозам и хаотично дернуть руль. Помогло мало, автомобиль дернулся. Все расплылось и замедлилось, Гречка даже успел пожалеть, что не пристегнулся. А еще успел оскалиться над иронией - он поопал в аварию сразу, стоило ему только пообщеать что он в нее не попадет обязательно. Ах, удовольствие от нарушенных клятв! А потом его ударило о руль и оскал щелкнул сам об себя, болезненно срезонировал в голове. Во рту снова стало скользко и тепло. Удар был, наверное, совсем не сильным, потому что даже подушка безопасности не сработала, но Гречке все равно пришлось приложить усилие чтобы собраться с мыслями. Голова гудела и все лицо болело как от хорошего пиздюля, а от столкновения с рулем перехватило дыхание. Шум в ушах нарастал волнами, и вместе с ним нарастало ощущение панически сдвигающихся стен. В последний раз, когда такое случилось, кто-то умер. Кто-то умер, эта фраза заела в голове, и пока он пытался вдохнуть, крутилась там ураганом. Ему совсем не хотелось проверять, умер ли кто-то на этот раз. Ему было очень четко понятно, что на этот раз он не обойдется парочкой кошмарных снов и шрамом на лице, не выползет сухим из кровавой грязи. Шум в ушах становился невыносимым, разбивался на сегменты и сливался в одно снова и снова, пока не истончился до одного голоса. - Эй, ты охуел там что ли? Гречка наконец вдохнул. Воздух вошел в легкие на удивление легко, не вырвался со свистом из проткнутых ребрами легких и не застопорился в передавленной глотке. Он открыл глаза и понял, что держал их все это время закрытыми. Повернулся на звук. Реальность медленно разгонялась, наполнялась цветами и ощущениями. В окно пялился раскрасневшийся от злости уебок. Гречка прищурился, окончательно калибруя картинку. Наверное, это в его машину он случайно въехал. Значит, никто не умер. Облегчение прокатилось по телу легким онемением и застыло в кончиках пальцев. Никто не умер. Никто не умер - и какого хуя этот обдроченный пидорас тогда орет? Открывает за стеклом автомобиля рот, как большая тупая рыбина. Гречка хихикнул. Оттолкнулся от руля и осторожно открыл дверь. И получил в ебало второй раз за день. Только он это понял уже когда боль из челюсти стекла на затылок и дальше вниз по позвоночнику и когда сбившийся прицел взгляда снова обрел четкость. Боевой уличный опыт помог сосредоточиться на происходящем за удивительно короткий для его разжиженного сознания срок. За пониманием произошедшего пришла злоба. Бессмысленная, ревущая, как разгоревшийся огонь. Как взрыв - искра, и все вокруг превратилось в ад, только у него рвануло внутри. С глухим “бум”. Соперник был больше и немного выше. А еще больше и немного выше был Никита из старшей группы, и парень с садистскими замашками по кличке Паяльник, и охранник в клубе, которому очень не понравилась их шумная компания, и все они также беспомощно падали, сначала на колени, а потом на землю. Всех их можно было гасить ногами, поднимать за грудки и бить кулаком, сминать и давить, и все они ничего не могли с этим поделать. Дело-то было не в размере или росте, и даже не в силе, и не в том, что чего-то не хватало у них. Дело было в том, чего не хватало у Гречки, чего-то в голове. Он тяжело дышал, втягивал воздух большими глотками. Пальцам было больно и влажно, и во рту теперь было просто сухо. Буря внутри утихала также стремительно, как и разгоралась, сменяясь легким безмятежным удовлетворением. Гречка вернулся к машине, открыл дверь, пошарил по сиденьям, чтобы наверняка ничего не забыть. Ему было плевать на машину - она же была не его, а значит, это не было его проблемой. Пластырь отклеился и теперь кровоточили все костяшки, но ему было все равно. Он не был беспомощным, да и во всей этой хуйне не нуждался. Ни в чьей хуйне. Ни в ком. Кто-то на него смотрел, снова, и снова тыкал окошечком камеры. Гречка ухмыльнулся в эти полуслепые квадратики, показал им средний палец и пошел прочь. Ему наконец стало спокойно. Он знал что сделал и знал почему, ему не нужно было копаться в своих мотивах и желаниях, ему не нужно было хоронить те из них, что слишком пугали или злили. Он сорвался и сделал спонтанную и жестокую вещь, но это абсурдным образом отключило тошнотное чувство сочащегося между пальцев контроля. Гречка вернул себе Гречку. Севкино отродье. Антон Евгеньевич Макаров, многоуважаемый слуга закона и народа, заслуженный борец за справедливость и правду, прокурор Северной столицы, был растерян и рассержен. Он подлил себе ещё виски и отпил. Приятных бархатистых ноток, нюансов послевкусия и аромата на языке не оставалось. Только поганая горечь. Впрочем, она вполне соответствовала тому, что терзало его уже не меньше недели. Навязчивая мысль, засевшая в углу головы как жирный паук, и постепенно опутывающая все своей паутиной. Это раздражало. Откровенно говоря, даже немного пугало. Антон не верил в призраков, ему были чужды религиозность, мистика и терзания совести, хоть каждое рождество он и преклонял покаянно голову в храме под прицелом десятков видеокамер новостных каналов. Все ради имиджа. Но ни имидж, ни влияние, ни все то, что у него еще теперь было, не появилось бы, не прислушивайся он к едва слышному шепоту с подкорки сознания. И этот шепот буквально кричал, что злобная полурасплывшаяся тень из прошлого никогда не появляется просто так. Он прошел этап отрицания, когда умерла Нина. Тогда он эту тень еще не видел, хотя она уже тогда была везде, подмигивала ему газетными заголовками, клубилась в уголках глаз и скалилась строчками дерьмовых прогнозов из элитной клиники в Германии. Его тогда на медленном огне прожаривало одной мучительной мыслью - не помогут, бабки не помогут, бабок сколько угодно, но они не помогут. Для него весь мир шел сеткой трещин и он почти на автомате отбивался от нападок конкурентов, потому что ослабшая мишень - лучшая мишень, и ему почти дела не было ни до чего другого. И только на похоронах, когда с края могилы сорвался жирный ком земли и рухнул на гроб, разметался взрывом по лакированной крышке, Антон с леденящей четкостью осознал, что ему дали ответ на вопрос, которым он мучился последние месяцы непрерывно. Теперь он знал, за что. После поминок он не сумел остаться один. Правда выкручивала ужасом, его трясло от паники, водка только усугубила состояние, размыв границы мира живых и мира мертвых. Антон тогда наплевал на все, на репутацию, на то, что будет в газетах, сбежал в казино и пока его любимая женщина разлагалась в ящике под землей, кутил и развлекался. Ему это потом едва не стоило карьеры, пришлось сильно постараться чтобы сгладить такой бесчувственный удар. Только вот никто не понимал - он тогда не был бездушным уродом, он горевал. Но вместе с этим он бежал, спасая свою жизнь, на свет, подальше от углов, из которых жестокой довольной улыбкой скалилась ему тень. Потом Антон это все попытался списать на стресс, скорбь, очистить голову от мракобесной чуши, но какая-то часть его испытала облегчение. Нина расплатилась за него, долг аннулирован. Больше за ним не придут среди ночи, дверь не содрогнется от ударов тяжелых ботинок “быков” и его не вывезут в лесополосу или в дачный поселок “Весна” для того, чтобы казнить за предательство. Тень упокоилась. Ну или это Антону было так спокойнее думать. Он выскребал из себя все воспоминания о подростковых братаниях, юношеских обещаниях и круговой поруке. Это там осталось, далеко, его это не касалось, он был другой человек, и жизнь была теперь совсем другая. Мертвое должно оставаться мертвым. Только вот он забыл, что прошлое в его случае умерло не до конца. Антон допил капли со дна стакана, погонял их во рту, поморщился. Фотокарточка притягивала взгляд. Обычная, лакированная, потрепанная на краях - раньше она приносила ему успокоение в особо дерьмовые дни. Он и сейчас достал ее из стола, чтобы попытаться воскресить то теплое чувство, которое тлело в груди, когда он вспоминал молодость. Память в его случае была гениальным цензором и его ничто не мучило. Но теперь он растерянно скользил взглядом по изображению, ища и ничего не находя. Антон едва узнавал сам себя, а другие лица казались мертвыми масками. Технически, некоторые из них действительно были мертвы. Но это сейчас, а в пленке они застыли, словно доисторические мошки в янтаре. Были живыми, молодыми, разудалыми, веселыми, жестокими. Счастливыми даже, может быть. Он, Андрей, Тимур, Севка, Жека. За кадром Володя, фотографирует на новенький импортный Кэнон, невозможный предмет роскоши. Он уже тогда точно знал, какую позицию нужно занять, чтобы остаться в тени. Лучшие друзья, больше, чем братья. Братва. От того, как вульгарно и откровенно это слово прозвучало у него в голове, Антон поморщился. Старый мудак, все никак не может выкинуть на помойку то, чем там давно и место. Потянул даже руку к фотокарточке, чтобы сгрести и сунуть обратно в ящик, под бумаги и нычку кокса, но не сумел себя заставить. Андрей, Тимур, Севка, Жека. Володя. И он. Андрей сейчас на Северах, то ли нефть, то ли алмазы. Он всегда был самый бешеный из них, и если бы тогда Антона спросили, кого убьют первым - он бы сказал, что Андрюху. Удивительно, что тот сумел перестроиться, но неудивительно, что не полностью, не прижился ни в столице, ни в Питере. Тимур вот другое дело, пару месяцев назад они даже обедали вместе. Превратился в настоящего аристократа, так умело затер все прошлое, что даже Антон (прокурор города, на секундочку) диву давался. Вещает с думской трибуны о противодействии коррупции и прочем добром, светлом, вечном. Про Володю он даже думать боялся, просто грело душу знание, что тот стоит за кадром. Никто не знает, а он, Антон Макаров - да. А вот Жека... Каждый раз, когда он пытался убедить себя, что все сделал правильно, то думал про Жеку. Про обезглавленное тело, найденное в его собственной питерской квартире, про то, как они тогда все напряглись. Это ведь было уже начало двухтысячных, они все уже не бычьем были, выходили в легальное поле. И эта выходка выбила из колеи. В дело впряглись серьезно, но негласно. Своими руками все собирались решить. А потом был разговор с Севкой, когда он наобещал больше, чем нужно было. Больше, чем он мог исполнить. Севка тогда всех пригласил к себе. Выпить, расслабиться как в старые добрые, но зарядил дождь и до дачного поселка “Весна” успел добраться только Антон. Место-то у черта на рогах, и пока все нормальные нувориши строили себе дома на Рублево-Успенском, Севка отгрохал целую цитадель в этой жопе мира. У Антона до сих пор волосы на затылке дыбом вставали, когда он думал о том, почему бывший друг выбрал именно это место. Он скупил там всю землю, но все было распланировано так, что сердцем имения оставался тот клочок земли, доставшийся ему от деда, который Севка много лет поливал кровью тех, по чьим головам шел к успеху. Чисто маньячный жест, вполне себе соотвествующий натуре хозяина земли. Сейчас бы Антон в жизни в такое место не сунулся и в одном поле с таким психом срать бы не сел, но тогда он другу верил. Они сидели у огромного ревущего камина, в основном молчали оба, думали свои невеселые думки. А потом вдруг Севка наклонился к нему, ухватил пальцами за плечо. - Слыш, Тох, ты единственный не гнилой, приехал, помнишь старую дружбу. Антон хотел было сказать, что другие-то не явились не потому что не хотели, а потому что не проехать по превратившейся в размытую жижу грунтовке. Но не решился. Трусом он никогда не был, но что-то такое промелькнуло в вцепившихся в него бесцветных глазах, что он не рискнул перебить. - Поклянись мне, Тох, - пальцы на плече сжались крепче. - Что если со мной что-то случится, что угодно, убьют, исчезну, что угодно, поклянись, что ты сохранишь мое наследие. Мою кровь. А я для тебя то же сделаю, обещаю. Антон и не понял сначала, о чем речь. Севка никогда не отличался эмоциональностью, а сейчас так говорил, как будто только что заглянул в ад и тот опалил ему лицо своим огненным жаром. Кивнул медленно, осознавая до конца, что от него хотят. Кровь. У Севки был мальчишка, лет трех наверное, а у Антона жена ходила на девятом месяце. Вот оно, наследие. Они тогда пообещали друг другу, что позаботятся о детях, если кто-то из них сгинет. Как в далеком детстве, когда обещали всегда защищать спину друга. А потом Антон нарушил оба обещания. Они же разбирались в смерти Жеки все вместе, как все всегда делали, каждый по своему направлению. Без взаимного контроля, потому что им тогда и в голову не могло придти, что это кто-то из своих. У Антона тогда с мусраней были уже очень неплохие отношения и он попросил ему по возможности сообщать обо всех найденных головах. Уж очень это его нервировало, не по-людски как-то было вот так вот, без башки. Вот ему однажды и донесли, что выловили из Фонтанки сумку с головой, по описанию ни на что не похоже. Уж больно измордовали. Поэтому опер ему и решил рассказать, его аж перекорежило от увиденного. А уж как Антона-то перекорежило. Жека это был, Жека, он его по татуировке узнал, по части. На шее у него была набита паутина, по ней полз жирный паук, и вот лапка этого паука кончалась аккурат у Жеки за ухом. И тут он эту синюю линию разглядел на расползающейся коже. Но выйти подышать на улицу ему пришлось не поэтому. И даже не потому, что лицо превратили в кашу еще до того, как над ним поработало разложение. А потому, к а к его обезобразили. У Севки, откровенно говоря, всегда не все ладно было с головой. Иногда его захлестывала такая лютая злость, что очко жалось даже у бывалых “быков” с боевым опытом ого-го. Но это тоже не самым мерзким было в его характере, подумаешь, ну вспылил, так и жизнь к спокойствию не располагает. На самом деле стремно становилось, когда он с совершенно хладнокровным видом, как хирург на рутинной операции, резал особо борзых пацанчиков. Была у него своя метода, сначала щеки располосовать, потом нос, потом уши, наконец, глаза. Ведь убил-бы все равно, не зачем было настолько-то зверствовать! Но Севке, кажется, нравилось. Урод больной. И вот именно такие следы были на том, что осталось от лица Жеки. Их друга, брата! Не швали какой-то обнаглевшей, а того, кто с ними пуд соли съел. У Антона тогда весь мир посерел, думал, сдохнет. Попросил спирта развести, выкурил сигарету, все в голове никак уложить не мог - Севка Жеку убил. То, что это не залетный подражает, сразу понял, еще в пиздючестве его дружку мизинец на правой руке перебило, фельдшер не стал заморачиваться и отрезал. Поэтому нож он держал этак с подвывертом, ни с чем не спутаешь. Севка был мужик толковый и чистоплотный. Дела у него шли отлично и, видно, он решил прибрать все свои порочащие связи заранее, чтобы не выползали потом и не пятнали биографию. Самое паскудное было то, что Антон мигом поверил, что вот так вот оно все и было. Ему даже самому хотелось посомневаться в нем больше, друг детства все же, е-мое! Но он иногда ловил на себе севкин взгляд, такой... Оценивающий, пустой, как у щуки. Выцеплял его сквозь комнату, полную людей, и промораживал до костей. Не хотелось к нему спиной поворачиваться. Он много лет это от себя гнал, а сейчас внезапно все обрело смысл. Да перебъет из Севка всех, как собак помойных. Если он ничего не сделает. Поэтому и Светка погибла, ее-то Антон и не думал убивать, она баба была хорошая, веселая. Запаниковал просто, остальным пацанам ничего не сказал, голову велел уничтожить и менту тому, который ее нашел, пригрозил, что язык отрежет если тот трепать начнет. Он так рассуждал - а мало ли, Севка один-то может и не попер против всех, сговорился с кем-то. Кому выгодно остальных убрать? Да так-то если подумать, то каждому из них, считая и его самого. Может, стрелки еще переведет, если прижать его к стенке перед всеми. Голову-то кто нашел, кто мусарнулся? Вот то-то и оно. Потому Антон действовал быстро и небрежно, ну и чтобы никто не вышел на него тоже. В день покушения от сортира не отлипал, выворачивало только так, уже даже когда блевать нечем стало, желчью давился. И потом легче тоже не стало, и когда узнал, что Светка тоже в машине была, и когда пацаны лютовали и исходили на нервяк из-за того, что уже двоих своих положил кто-то, и когда снилось ему, что Севка не виноват и он ни за что лучшего друга вот так вот не по-человечески. А было еще одно обещание, которое он не нарушил. И честно попытался исполнить. Долбаное севкино отродье. Конечно, сначала он его так не называл. Наоборот, корежило всего от тревожки и вины, хотел хоть как-то загладить то, что сделал. Забрал зареванного пацана из этого стремного дома на урочище, из дачного поселка “Весна”, Нинка того утешала, как могла. Хотел на себя записать, даже нотариуса знакомого подтянул. А потом один раз, когда сидел в гостиной, телик смотрел ощутил на себе знакомый взгляд. Аж подпрыгнул, сердце закололо, посерел весь. Только это не Севка был, это сынок его. Смотрел точно также, как рыба. Оценивал. А потом мигнул и снова занялся с игрушечной машиной на радиоуправлении. Тогда Антон постарался голову себе не забивать. Ну привиделось от нервяка, что такого-то? Не мог так смотреть мелкий пиздюк, они не умеют так просто. Но чем дальше, тем больше видел в нем только Севку, не мог ничего поделать. Нос этот узкий, изгиб рта... Щечки по-детски пухлые пока, но иногда ему казалось, что он уже сейчас может различить резкий овал лица и хищные морщинки в уголках глаз, дай ему только срок повзрослеть. Гнал от себя эти мысли, конечно, он же обещал, да и чего малец на самом-то деле может знать? Думал даже записать его на себя от греха. Пусть вообще родного бати не знает, невелика будет потеря - быть сыном прокурора, а не мертвого бандита. Севка-то из могилы не проверит. Только однажды зашел в детскую, Нинка уже на последних сроках была и хотела, чтобы все было к рождению ребенка в идеале. Ещё и менять пришлось всю комнату в последний момент - сделали все же узи и оказалось, что девчонка, хотя Антон был наверняка уверен, что будет пацан, наследник. И вот она там хлопотала и севкин сын рядом крутился. Нинка добрая была, жалела его, не отпускала от себя. Антон тихонько дверь приоткрыл, хотел издали полюбоваться на свою семью, а только увидел то, от чего внутри все превратилось в склизкую гальку. Пацан смотрел на Нинку точно так, как тогда на него. И как сам Севка смотрел бывало на коммерса, который через неделю исчезнет и его никогда и никто не найдет. Так, наверное, на них на всех смотрел, когда планировал свою зачистку. Холодно, безразлично, изучающе. Дети так не смотрят, но это-то не был обычный ребенок, это был севкин... Севкино отродье. Это слово - отродье - тогда всплыло у Антона в голове, как и четкое осознание, что с этим... Надо что-то делать. Надо держать его подальше от Нинки и от его пока еще нерожденного наследника. Нужно держаться от него подальше. Это была чистая иррациональность, панический бред, но ему почему-то тогда очень ясно было, что пацан все знает. И чей он сын, и что с его папашей сделали. И кто. И что ему с этим кем-то надо сделать, как только рука достаточно окрепнет. Он, правда, не решился ни на что существенное. Истратил решимость на убийство лучшего друга, видимо. Ни оставить не сумел, ни кончить мелкого. Сдал просто, даже сам не сумел как следует этим озаботиться, попросил того же нотариуса, которого сначала хотел пристегнуть к усыновлению. И четко запомнил, что когда пацана увозили, ночью, чтобы Нинка не узнала и не подняла скандал, тот не плакал, не кричал, смотрел просто. Антон провожал машину глазами и внутри все жгло, понимал, что нельзя так, по-другому как-то надо было. Но тело словно свинцом налилось, одеревенел весь, ни шевельнуться. Бухал как черт еще неделю, а потом Лизка родилась и оно все как-то само потускнело, отошло в прошлое, и Жека, и Севка, и ребенок его. Начиналась совсем другая жизнь и этим призракам в ней места не было. Антон налил еще. В бутылке уже на дне бултыхалось. Поморщился, ну только нажраться сейчас не хватало. Пора завязывать с этим, с ностальгией этой ни по чему, с дуростью в башке. Уже пятый десяток, а все ссыт мудака, который в могиле по кусочкам уже как двадцать лет перегнил. И тут же голосок в голове шепнул - он-то перегнил, а помннишь, рука у тебя дрогнула? Этот-то жив. Помотал головой, попытался убедить себя, что хуйня это все. Не вышло. Он вообще-то не раз вспоминал об этом пацане. Обычно когда пьяный был, злился на детей. С детьми у Антона все непросто было. Сначала Лизка родилась, он сначала не переживал, что девчонка, сам знавал таких баб - любого мужика за пояс заткнут. Но она оказалась настоящей девчонкой, плаксивой, Нинка ее еще воспитывала так... По-бабски. Принцессы всякие, ерунда. Поэтому когда родился Леха, он прям скакал от радости. Наконец наследник, пацан, уж он-то с ним... Не вышло. Кровь, она не водица, конечно, но в его случае жидковата вышла. Он даже грешным делом на Нинку плохо подумал, сделал тест - нет, его. А хлюпик, блин! Вот всякий раз, как дети его разочаровывали - Лизка вместо карате на танцы пошла, прошмандой ресторанной крутиться, про Леху учительница в школе рассказала, что его дразнят - Антон нет-нет, в вспоминал севкиного мальчишку, жалел, что себе не оставил. Фантазировал, что вот этот-то точно был бы настоящим мужиком, в папашу. Смелым, жестким, не позволил бы себя гнобить. А уж севкину ебанутость-то можно было бы в узде держать, взял бы пацана в ежовые рукавицы... Даже найти порывался, потом трезвел и стыдно становилось. И стремно немного от собственных мыслей, как заговаривал кто. Ну и накаркал, видимо. Он же тогда понадеялся на честность нотариуса, которому поручил пацана как можно дальше, за полярный круг желательно, не отследил сам вопрос. А нотариус, гнида, обманул его. Антон это понял лет восемь назад, почувствовал, что севкина кровь из Питера никуда не делась. Ехал по делам, с шофером, сидел на затонированном наглухо заднем сиденье, бумаги изучал, и вдруг как ножом по ребрам скрипнуло. Поднял голову и вспотел весь мигом, потому что снова наткнулся на этот взгляд. В тот раз с Севкой спутать было мудрено, потому что тот смотрел как кожу снимал, а этот так, лезвием гладил. Но Антон-то все равно подобного надеялся больше никогда в жизни не увидеть. Ошалел до того, что не успел рассмотреть как следует даже. Паренек на разбитых жигулях, мальчишка совсем, так, даже прямо не смотрел, скользил просто по черной иномарке глазами без особого интереса, но и без приязни. Зеленый свет зажегся и он стартанул с ревом, Антон опомнился, стал понукать водителя чтобы тот гнался, сам даже не понимал зачем ему это. Просто надо было, как давным-давно, когда гонял как зайцев должников по переплетениям дворов-колодцев. Но пока водила расчухался, с какого его достопочтенному руководству гнать за каким-то тазом, пока транспорт рассосался, жигули уже сгинули в недрах Москвы. Антон потом пытался себя успокоить, вспомнить лицо молодого водителя, но не мог. Память, сука, врала, рисовала тонкий нос, резкий овал лица, зубастый оскал улыбки, жесткие морщинки в углах глаз. Машину искали, но не нашли - мало ли их, раздолбанных полумертвых советских тачек. Широкомасштабный поиск бы может что-то и дал, только вот Антону было даже перед собственной службой безопасности неловко как-то. Не свойственное ему, мужику бесцеремонному, даже из-под тщательной выучки и вышлифовки лезущей иногда гопнической грубости, ощущение. Но он тогда очень успешно себя убедил, что ему причудилось. Даже переусердствовал, хотел было сначала с тревоги отправить Лизку за границу учиться или хотя бы в Москву, она как раз одиннадцатый закончила. Но дочка разнылась как всегда, не хотела уезжать, оставлять семью и друзей, и он продавился, не стал настаивать. Ну а потом она умерла. Антон сморгнул с глаз мутную пелену, размывшую лица на фотографии. В бутылке ничего уже не оставалось, поэтому и расчувствовался. Запретил ведь себе думать о Лизке, будто и не было ее. Похоронил рядом с матерью и постарался выкинуть из головы. Мертвым уже не поможешь, а жить как-то надо. Но это все отговорки были, сейчас отлично это понимал, пьяным он сам с собой юлить никогда не умел. Просто надеялся, что уж с дочкой-то точно упокоится то, что ее забрало. А в том, что она не сама ушла, не по своей воле и не по воле случая, Антон был уверен. С ума сошел? Может быть, но только этот продирающий по спине мороз и черноту на периферии взгляда он отлично помнил. И вот теперь оно снова появилось, это чувство. Чуть меньше месяца назад начались эти звоночки, мизерные, как крошки печенья на шелковых простынях. То в новостях про “Весну” какую-то мелькнуло, ту или нет он и узнавать не хотел, то вот, Тимур объявился ни с того ни с сего, причем так ни о чем и не попросил, ни за ужином, ни потом. Один раз проснулся - а на одеяле комья земли. Оказалось, Зевс, немец его, сбежал с утра во двор через открытую веранду, извалялся и к хозяину. Наследил. Только вот Зевса-то тренировали у фэсовского кинолога, у него в башке даже опции такой не было - залезть на кровать. Антон от себя гнал эти мысли, но ему все равно было стремно. Он и сам уже не знал, то ли в дурку пора, то ли из страны бежать, то ли кресты на дверях рисовать. И кого боялся - ебучего призрака или живого мстителя? Все в голове перепуталось, живое с неживым смешалось и слилось в дерьмо какое-то. Рука сама сгребла наконец фотку, заляпала глянец отпечатками пальцев, не глядя пихнула в ящик стола. Не хотелось признавать, почему он не мог действовать как обычно - решительно и жестко. Не хотелось, но приходилось. Антон боялся. Сам не знал, чего - через всякое проходил, жести навидался на три жизни вперед хватит. Но после смерти Лизки так и не смог дело до конца довести, хотя сначала жил только тем, чтобы найти урода, который с ней это сотворил, и наказать как в старые времена. Мента этого подрядил, тот сразу землю носом рыть давай, ну да об этой его способности Антон был наслышан и результатов ждал. А потом дал заднюю. Сам не понимал почему, но вроде как... Умом-то понимал, что найдет этот мент мажора какого-нибудь намефедроненного или стритрейсера, Лизка на таких была падка (видно, искала в них образ отца). Но вот это вот ледяное неприятное заползало в голову каждый раз, как он глаза закрывал. А может, это не он ищет, а его манят? Нет, ну какая ж это хуйня. Антону стало так стыдно и такое зло вместе с тем взяло, что он подорвался с кресла, сбил со стола бутылку. Вытащил мобильный телефон, набрал сына. - Лех, где ты? - Постарался чтобы голос звучал поровнее, пацан не накосячил же пока. - Бать, да ты чего... В школе. Еще три урока. Я это... Я тебя хотел спросить, можно мне после школы... Антон проглотил раздражение. Ну вот вечно мямлит как девка, не может нормально сразу сказать что хочет! - Нет. - Рявкнул. - После школы - сразу домой. Я поздно буду, но смотри мне, не послушаешься - пожалеешь. В трубке молчали и Антон принял это за согласие. Сына он старался воспитывать строго. Бесился только в глубине души, что это не из-за того, что тот был хулиганистым или непослушным, а из-за того, что хоть как-то пытался из него мужика сделать. Положил телефон на стол, по-тигриному навернул пару кругов по кабинету, не обращая внимание на россыпь осколков. Дерьмо. Дерьмо и кровь. Хватит очковать из-за всякой хуйни. Дела делать надо, решать что-то. Разрушить проклятие неизвестности, так сказать. Он снова сел за стол, поднял трубку, на этот раз черного рабочего телефона. Набрал номер. Изловит он это долбаное севкино отродье, ей богу. И прикончит.