В детстве говорили, что играть с огнём опасно

Совсем недавно Шань вычитал, что скорость света составляет 299.792.458 метров в секунду. Хуй представишь такое, конечно, — даже моргнуть за это время не успеешь. Но широкая спина, облаченная в кожанку, закрывает спидометр, к которому теперь никак не подобраться, и Шаню нравится думать, что несутся они именно на скорости света. Потому что даже в защитном шлеме гул стоит нереальный, ветер, обволакивающий тело, заставляет дрожать от холода. А может, Шань дрожит от нереального кайфа, который адреналином по венам с каждым нажатием газа, звук которого перепонки рвёт. Тут, на байке, позади Тяня — словно другая реальность. Ещё неизведанная, внезапно ахуенная и оставляющая после себя мертвые петли за ребрами. Тут, на байке, нет проблем, которыми голова забита была всего час назад. Они испарились все, забились в дальние углы, не выедают мозг. Тут ничерта нет, кроме спины Тяня чуть сгорбленной, ведь он в байк словно врастает, становится с ним единым целым и уносится подальше от настила облаков, подальше от всего, что можно сейчас уже за своей спиной оставить. Забыть всё на спасительные минуты чистой эйфории и, даже не задумываясь, о том как это выглядит, — заорать во всю глотку. Заорать неосознанно, срывая голосовые связки, срываясь во все тяжкие, ведь это другой совсем мир. Это скорость, мать её. Это ошалелым восхищением, что схватывает каждую мышцу, стоит только одну руку с плеча Тяня убрать, противостоя лютующему ветру, который её выдрать пытается, отбрасывая назад. Тут преград совсем нет, нет тут места сраной метке, на которую становится основательно поебать. Даже инстинкт самосохранения на хуй посылается, уступая тотальному восторгу, которым Шань задыхается. Которым ширнуться ещё не раз захочется уж точно. Потому что лишь раз попробовав на вкус скорость — остановиться невозможно. И хочется предаваться этому безумию всю оставшуюся жизнь, и плевать, что она сократиться резко может. Тут контроль затирается, уёбывает и не возвращается, потому что Шань прижимается к Тяню, чувствуя, как кожа чёрной куртки приятно холодит, как согревается почти моментально и уже тепло дарит, от которого сладкой судорогой низ живота схватывает. От которого Шань дышать перестаёт, закрывая глаза. И стоит их закрыть, и голова кругом, как после пятой стопки текилы — ничерта не видно, нихуя не понятно и пиздецки весело. Стоит глаза закрыть, как тепло ещё отчётливее чувствуется, обжигает похолодевшую на ветру кожу. Стоит глаза закрыть, вжимаясь побелевшими пальцами в напряжённые плечи, как хочется зачем-то у Тяня спросить, какие этот мудак упражнения делает, чтобы мышцы такими каменными были, бляха. Какие там волшебные зелья мажорам перепадают в их стеклянно-глянцевом мире, чтобы таким здоровяком вымахать. Шань помнит его в прошлом году. Помнит разлёт плеч ещё совсем мальчишеский, угловатый. А на новый учебный год Шань чуть сэндвичем не подавился, когда заметил эту дылду в толпе, когда его облепили десятка два девчонок. Заметил нехотя, что он изменился сильно, словно каждую секунду за тренировками усиленными провёл. Заметил и отвернулся — чего на него пялиться-то, на него и так пялятся постоянно, Тянь этого уже не замечает. Привык, хули. А смотрел Рыжий всё чаще. Так же неосознанно и зачем-то пристально. Но это просто потому, что у них расписание совпадало, окей? Ну и потому, что всего чуточку было интересно, малость лишь, как и всем. Они вон смотрят, Шань тоже. И когда в этих взглядах начало проскальзывать что-то ненормальное, Шань дал себе слово, что как только завидит местную знаменитость — будет отворачиваться. Дал слово и всё равно смотрел. В тихую раздражался сам на себя и не мог остановиться. Шань же с придурью, хули. Поехавший же. Сам себе объяснить этого не мог, да и сейчас нихуя не прояснилось, только запутаннее стало. Странно как-то стало. Стрёмно как-то до того, что рожа непременно гореть начинает при виде приближающегося Тяня, который теперь вот так же взглядом Рыжего прожигает, хотя раньше в упор не видел. И что там в мозгу у мажора — чёрт не разберёт. Что там должно было перемкнуть, что он за Шанем таскается как приклеенный, какие провода у него там подпалились и оплавились, давая короткое замыкание. Замыкание на Шане. Хули ему надо-то теперь. И хули надо Шаню, раз он соглашается на поездку в никуда на запредельной скорости, вот так просто вверяя свою — единственную, между прочим, — жизнь ему в руки. Понятно только то, что нихуя не понятно. И оно с каждым днём ширится, растёт тревогой неизвестной, от которой не то врезать Тяню хочется, не то в лоб его собственным боднуть и вопрос задать в самые губы заполошным выдохом. Такая вот неведомая херня. Такой вот сдвиг по фазе, от которого у Шаня в венах кровь стынет, когда и то, и другое хочется сделать всё чаще. Не важно в каком порядке — от перемены мест слагаемых всё равно нихуя непонятно. Ебучая ж математика. Тянь тормозит плавно, позволяя байку по инерции двигаться вперёд, сбавляя скорость. И прижиматься к нему уже не нужно. Не нужно так отчаянно цепляться за плечи, в страхе оказаться на асфальте стертым в кровь. Не нужно, но Шань всё равно мертвую хватку ослабляет только когда мотоцикл съезжает к обочине, поднимая клубы дорожной пыли, из-за которой ничерта не видно, ведь та налипла на лицевой щиток непроницаемым слоем серой мути. И стоит только поставить ноги на землю, беспокоясь о том, что мразный реальный мир вернётся с этим простым движением, как Шань облегчённо выдыхает — не возвращается. Тут всё ещё звон в ушах и не проходящая дрожь внутри от восторга. Тут всё ещё другая реальность, в которой звёзды —пронзительно яркими точками на чернильном небе, в которой тихий Тянь, снимающий шлем, цепляющий его на руль и проходящийся пятернёй по волосам, зачёсывая их назад. И — ну правда же, бля, — ему так больше идёт. У Тяня, кажется, вообще не бывает состояния, когда его внешность что-то портит. Тянь снова как на сраном подиуме, хотя просто ведь опирается о байк, вытягивая длинные ноги, скрещивая руки на груди. Просто смотрит. Просто заставляет подыхать внутри от его усталости, которую теперь разбавляет безмятежность, что плещется в свинцовой радужке. Шань невольно скашивает взгляд на его чёрный напульсник, что плотно облегает запястье, которое он показывал какой-то девчонке. И в собственном опять чувствуется лёгкий отголосок зуда, который Шань пытается стряхнуть, взмахивая рукой. И почти получается. По крайней мере, Шань себя в этом убедить пытается, запрокидывает голову наверх, смотря на звёзды, что ярче чем в городе светят. И думает, есть ли вообще во вселенной миры, где люди вольны сами выбирать свою судьбу. Где нет меток, которые привязывают к одному человеку, где есть выбор, где решаешь сам. Ухмыляется мрачно — да, наверняка ведь нет. Только отрицающим судьбу борцам такое в голову прийти может, среди которых затесался и Шань. И в этой бессмысленной борьбе, как правило, жизнь выходит жестокой победительницей, которая наступает на глотку рифлёной подошвой и переламывает трахею. Шань на Тяня смотрит, продолжает зачем-то свою игру в одного. Продолжает зачем-то, хотя себе давно уже обещал перестать. Наблюдает за тем, как Тянь потягивается лениво, сбивая куртку вверх, открывая пергаментную кожу, где косые мышцы в свете полной луны такими, сука, рельефными выглядят. Напряжёнными настолько, что к ним прикоснуться хочется, продавить, попробовать подушечками пальцев. Тут уже не синдром спасателя, тут уже тотальный вывих мозга — психотерапия не поможет, любой врач открестится и на хуй с такими желаниями пошлёт, занося в медкарту диагноз: пациент ебанулся. А у пациента привычно начинает напекать затылок. У пациента скулы горят, и хорошо, что весной всё ещё темнеет рано, и солнце не выдаст Шаня уже никак. Пациент действительно ебанулся, раз за Тянем повторяет: проходится ладонью по волосам, разгоняя горячку, что охватывает голову, вплетает пальцы в волосы, заставляя себя глаза на секунду прикрыть, и говорит севшим голосом: — Ну и? И этой секунды нихера не хватает. А Шань вязнет в пристальном взгляде, в тёмно-сером, и на градус всего лишь, но уже согретом. Точно в такой собачий холод можно вот так запросто отогреться. Словно организм Тяня не подчиняется общепринятому и до пизды понятному. Словно у того всё с точностью до наоборот — всё иррационально и неправильно, со сбитыми ориентирами и системами, которые сбои дали уже давно. Тут холодно — со словами облачка пара изо рта вырываются, а руки горят от покалывания ледяного, особенно пальцы, которых Шань почти не чувствует. Разминает их, потирая друг о друга. — Что? — Тянь вопросительно смотрит, разминая шею до хруста. И это почему-то заставляет к нему ближе придвинуться, точно кто-то за шкирку схватил и потащил невидимой, но сильной рукой, которой сопротивляться просто невозможно. Которую Шань проклянёт, как только дома окажется, и отогреется как следует. Как только кипятка в чашку с пакетиком чая плесенёт и осушит её до половины ровно, как он всегда делает. Как только в ду́ше под горячими струями воды постоит с пятнадцать минут, безбожно залипая в стену кафельную, проводя по узорам абстрактным указательным пальцем. А потом, как уже делал не раз и не два, — руки вниз, голову вверх, в мыслях Тянь и горячее на ладони от тягучего, сладкого, скручивающего спазмом внизу живота. Шань не вспомнит конкретно, когда это всё началось и переросло в такую патологическую херню, которая случается каждый раз, стоит только к себе прикоснуться прикрыв глаза, вслушиваясь в шум воды, который застилает ультразвук в ушах и набат сердца. Просто в один момент, в решающий момент, когда становится нестерпимо хорошо, хорошо настолько, что губу приходится закусывать, чтобы не застонать паскудно — в воображении возник Тянь. Его улыбка, та, что настоящая, которой он когда-то давно Цзяню улыбался и на Рыжем на пару секунд взгляд задержал. Явно ненамеренно. Явно не понял, не заметил даже на кого смотрит. Так бывает, когда задумываешься и взгляд сам цепляется за что-нибудь яркое. Тянь и сам наверняка этот момент не запомнил, зато запомнил Рыжий. А ещё запомнил, как краснеет пятнами влажная кожа Тяня, когда тот полностью поглощён игрой в баскетбол и ничерта не замечает, кроме мяча и кольца, выкрашенного в ядовито-красный. Запомнил лёгкий румянец на скулах, когда тот берёт минутную передышку, чтобы добежать трусцой до скамьи, где делает пару больших глотков из бутыля с водой, а затем её и вовсе на горячечную голову плещет. Запомнил, как с его волос градом капли заливают лицо и свободную майку, которую он иногда стягивает, обтирая шею. И снова на площадку, снова всё внимание на мяч и на кольцо. Внимание остальных, как правило, — на него. И у Рыжего уже ебучая аксиома — смотреть-впитывать-пожирать хмурым взглядом. А после вспоминать-задыхаться-захлёбываться на частых рваных выдохах, где ни единого вдоха и удовольствие электрическими разрядами от низа живота по всему телу. Когда началось — Шань не помнит. Зато хорошо помнит чем всё заканчивается — самобичеванием и долгими раздумьями с резонным вопросом самому себе: ты совсем больной обмудок, да? Не, ну я бы понял, если бы на кого-то другого, но на этого. На ненастоящего, пропитанного фальшью, с которой он всю свою жизнь живёт, на красивого такого. Так, стоп. Стоп, бля. Прекращай давай. И не прекращает. Потому что стоит только о Тяне подумать, как в башке минным снарядом всё разрывает в клочья. Всё, кроме него. Поэтому и удивился, когда Тянь припёрся на стрелку с Цзянем. Поэтому и впал в суеверный ужас, когда на следующий день встретил его в городе, а Тянь вместо того, чтобы резонно вмазать — положил руку на плечо. Поэтому и бегал от него семимильными, только бы не трогал, не касался, не смотрел так. Потому что — минный снаряд всё ещё в башке. Потому что — ну не надо трогать, не надо руку на плечо, не надо подходить близко, чтобы запах плотного парфюма другие запахи к чертям перебивал, затуманивая мозг. Не надо, блядь. Рыжий горло прочищает, чтобы голос звучал нормально, но едва ли это помогает: — Мы тут вдвоём, расскажи уже что с тобой. Ему теперь вообще нихера уже, кажется, не поможет. Потому что ночь. Потому что вдвоём и ни души вокруг. Потому что звёзды яркие, а в дали от города небо чистое, не запятнанное облаками тяжёлыми, что дождём разразиться грозят. Потому что внутри вскипает уже яростное желание Тяня за грудки сгрести и прорычать в губы: почему? Почему именно ты? Где мне так проебаться нужно было, чтобы ты внутри плотно засел? Исправляй эту муть, оно мне не надо. Тянь исправлять не спешит. Тянь приваливается плечом к Рыжему, который уже свалить подальше хочет, хотя самого же к нему потащило зачем-то. Но рука, плотно обхватывающая плечо, и дёрнуться не даёт. Рука, задевая шею, кожу, раздражает мурашками, от которых внутри всё замирает, и сердце проёбывает удар за ударом. Сердце вообще в полную отключку планирует, потому что это уже нихрена не нормально. Не здоро́во. Не так, как Шань планировал. А планировал он от Тяня подальше. И как всегда — планы пошли по пизде, а Шань пошёл к байку, оказываясь позади Тяня, ловя скорость каждой клеткой тела, которые дрожали от восторга. Тянь вдыхает воздух медленно, ведя носом по виску, где, кажется, нервных окончаний в миллиарды раз больше стало. Где отзывается приглушённым теплом и потянуться вслед за ним хочется, когда Тянь, словно бы понимая, прислоняется идеально выбритой щекой. Тянь выдыхает, выпуская пар изо рта уже медленно, жмёт пальцы на плече сильнее, точно под кожу протиснуться пытается, врасти намертво, чтобы потом не оторвать было, только с конечностью отрезать. Усмехается устало, но на губах и следа улыбки нет, Шань не видит, Шань чувствует: — Шань, я не из тех, кто любит трепаться о проблемах. Шань хмурится — вообще, он тоже не любитель. Ни поговорить, ни выслушать, ни стоять посреди пустоши поздним вечером на гудящих ногах, которые слишком долго под собой вибрацию байка чувствовали и привыкли к ней слишком быстро, настолько, что твёрдую землю теперь воспринимать физически трудно. Чего ему эта земля — ну вертится, ну крутится незаметно совсем, а скорости на ней всё так же не хватает. В ушах до сих пор писк стоит глушащий остальные звуки или, так просто кажется, писк. Он всегда с Тянем приходит. И реально глушит, отрывает от основного мира на минуты-секунды-вечности. Вышвыривает в реальность, только когда мажору отлучиться куда-нибудь нужно, где на него уже другие вот так же, как Шань, залипают бессовестно. И от этого неприятно настолько, что сплёвывать приходится оседающую полынную горечь на языке, собирая её с корня, выхаркивая на асфальт вязкой слюной. От этого за рёбрами тянет осатанело: за-ним-за-ним-за-ним, чтобы не смотрел никто, никто не смел трогать, никто даже пальцем не смел, понятно? На самом деле ничерта не понятно. На самом деле это ржавчиной на нижней губе и постоянным: да ты ёбнулся, Шань. Точно ведь ёбнулся, раз не отшатывается, стоит ровно, словно к спине жердь приставили, напряг ловит, когда Тянь голову опускает, вслушиваясь в голос: — А я не из тех, кто любит слушать. — Шань шлёпает рукой по остывшему кожанному сидению. — Ты, вон, байку своему расскажи. Предложение не из лучших. Предложение так себе. Предложение откровенно хуёвое. Шань и сам не знает, зачем это сказал. Это, во что Тянь сначала не верит, отстраняется, всё ещё не убирая руку с плеча, смотрит на Шаня удивлённо, моргает пару раз, а потом и вовсе губу закусывает, чтобы в голос не заржать. Искренне так, сука, что внутренности скручивает, а Шаню больше совсем не холодно. Он поражается, как еще от собственной кожи пар не идёт, ведь она горит нереально. И хочется скинуть с себя тонкую весеннюю ветровку, подставляясь под ледяной порыв ветра, которой Тяню челку на бок сбивает. Хочется ему челку эту проклятую поправить, едва лба касаясь, чтобы самого ненароком не ёбнуло и чего похуже сделать не захотелось. Хочется чтобы Тянь просто проигнорировал дурацкие слова, вырвавшиеся сами по себе. Но Тянь не игнорирует. Тянь с серьезностью зачем-то к ним относится, плечами передёргивает, точно готовится к чему-то для него важному. — Хах, Шань, ты… — говорит, уже не скрывая странной, но такой искристой улыбки, что Шаню зажмурится как от солнца хочется. — Окей. — головой кивает, сметает руку с плеча, отходит на шаг, становясь напротив, совсем близко, смотрит сосредоточенно на мотоцикл, который отблески полной луны ловит. — Я побуду немного сумасшедшим и расскажу мотоциклу о том, что я блядски устал быть тем, кем меня хотят видеть. Я заебался в край улыбаться и держать хорошую мину при плохой игре. Я почти ни с кем не чувствую себя живым. — взгляд на Шаня поднимает, в котором сотни звёзд отражаются пронзительным сиянием в светло-сером, растворяющимся среди чего-то, что определить почти невозможно. Это только почувствовать можно покалыванием в ладонях и сухостью во рту. — Но есть один парень. У него скверный характер, грязный рот, а вместо приветствия он либо посылает меня на хуй, либо вытягивает средний палец. А ещё он любит подкармливать бродячих котов. Серьёзный не по годам, злой, как чёрт и с этой заразой мне интереснее всего. — улыбается по-настоящему, без притворства, без въевшейся намертво маски, которую ему здесь и сейчас удаётся скинуть, голову поднимает к небу. — Сегодня один из тех вечеров, когда я живу по-настоящему. Сегодня один из тех вечеров, после которых принято за предплечье себя щипать и гадать, действительно ли это случилось или было сном больного воображения. Потому что тут до сих пор другой мир. Другой Тянь, который невыносимо настоящий, совсем неузнаваемый. Другой Шань, которому он вот такой — только сильнее нравится.