В детстве говорили, что играть с огнём опасно

Шань лицо потирает, выдыхая шумно, смотрит на себя в зеркало, прослеживая, как с волос скатываются капли воды, разбиваясь о белоснежную раковину, над которой он навис. Запястье уже не зудит — оно горит нахер. И десятиминутный ледяной душ ему ничерта не помогает, а задравшийся рукав кофты вымочен холодным. Не уследил Шань. Не уследил за тем, что снова засмотрелся на Тяня во время игры и столкнулся с девчонкой до напрягшихся извилин знакомой, но неузнаваемой. Словно видел её где-то. Словно вот так же где-то уже встречал. На ней ни формы не было, ни опознавательного бейджика. Одна лишь улыбка радостная, лучистая, стоило ей кого-то в толпе увидеть. Она на Шаня лишь глаза подняла, в которых, кажется, изумруд растворили, смешали со вкраплениями жидкого золота и залили это всё лучами солнца. Ангельский коктейль, как ни крути. Прикоснулась едва-едва к предплечью своей узкой ладонью. Мягкой, с нежнейшей кожей, на которую она целую унцию парфюма такого же нежнейшего вылила. А на запястье — тонкое бежевое кружево, которое сливается идеально подобранным оттенком — издали и не поймёшь, что на руке у неё вообще хоть что-то есть. Улыбнулась, неловко заправляя прядь золотистых волос за ухо и мимо прошла. А Шань тут же отмер, вызверился сам на себя: внимательнее быть надо. Внимательнее, блядь. К миру реальному, а не к Тяню, черт его задери. На нём же не сошёлся белый свет клином. А что-то всё равно протестует: сошёлся. Год назад примерно взял и сошёлся ни с того, ни с сего, когда этот мудак ноги свои длинные расставил так, что не пройти было — только запнуться и, выдав гневные маты, дальше пойти. Пойти, обернуться на секунду-другую и наткнуться на выразительный взгляд, которым Тянь кого-то другого пожирал, раскладывал прямо посреди коридора и выёбывал натурально. Кого конкретно — Шань не запомнил. Не до других уже было. По голове ёбнуло так, что запнулся второй раз. На идеально ровном полу уже. А потом вот так же быстрым твёрдым шагом прямиком в туалет, чтобы головой нырнуть под проточную холоднющую воду, смывая с себя это дерьмо. И видно — смылось не до конца. Видно — плохо промыл, не остудил полностью то, что в итоге огнём по венам льётся. Видно — не надо было в тот день вообще из дома выходить. А ведь мама в детстве всегда говорила — не играй с огнём, Шань. Он опасен. Опалит — и полыхнешь как спичка. Шань думал, что это всё херня. Многие взрослые вон газовой плитой каждый день пользуются, сигареты поджигают и ничего, живые все. Со временем Шань и сам стал такой же плитой пользоваться, готовя маме завтрак. Со временем Шань стал курить. Со временем Шань понял — мама была права. Потому что палит, палит этот огонь, сука. Палит так, что деться от него некуда. Огню имя Хэ Тянь. И он уже в чистом неразбавленном прожигает грудную клетку, как если бы Шань глотнул этилового спирта. А от него ведь алкогольная кома в три стадии, до которых рукой подать — давление падает, дыхание замедляется, стопорится, затирается, пульс слабый и частый, плохая реакция на свет и звуки, потому что в башке колотится одна лишь мысль: Тянь-Тянь-Тянь-блядь-Тянь. И уже не до света, уже не до звуков, уже не до контроля дыхания. На помешательство похоже тотальное, одичалое, ненормальное. Видно по голове Шаню слишком часто прилетало. Не раз и не два — сильно, до отключки. И в один из таких моментов — что-то в мозгу щелкнуло, где-то сосуды разорвало, затапливая кровью зону, за нездоровую привязанность отвечающую, как-то удалось с этими бедами с башкой функционировать, пока Тяня не увидел и не ёбнуло: вот оно. А что оно и как с этим жить — нихера не ясно, не объяснили, не написали, не вложили в голову толстой кипой от корки до корки исписанной макулатуры. И как бы у Тяня этой херни не возникло, как бы он однажды Рыжего не увидел, не оцепенел на месте и не подумал вот так же. У них же из общего — только Цзянь, Чжэнси и поездка на байке. У них же из общего только оглушительное одиночество. Шань в глаза себе смотрит хмуро, в которых капилляры бесконечными кровавыми лабиринтами. В усталые, не сомкнувшиеся ночью, потому что после поездки спать совсем не хотелось. Хотелось просто в потолок с мелкими трещинами смотреть бездумно. Хотелось просто в плечо себя садануть и спросить на полном серьёзе: ты вообще как, нормальный? И нет. Нет — ненормальный. Никогда таким не был, откровенно говоря. Не страдал такой хернёй. Нормально это не про Шаня. Нормально это не про его жизнь. Он вообще не знает, как это нормально выглядит. Зато отлично знает, как выглядит Тянь, когда его что-то интересует до внутренней дрожи, до отключки от мира тотальной. Наверное, Рыжий и сам так выглядит, когда пялится на него. На площадку возвращаться пора. А там Тянь. Тянь без майки, потому что носился по полю быстро, вёл мяч с ёбаной грацией и улыбкой, вызывающей вой внутри: ну не смотри ты так. Не надо губы облизывать, скалиться так хищно не надо. Не надо, ёбаный ж свет, так стоять, опираясь рукой о стену в трёхминутную передышку. Так вот, когда бисеринки пота в лучах солнечных блестят, застыв на поджатом прессе. Вот так, когда все на него с откровенным желанием смотрят, а Шань на всех с ненавистью: чего уставились? Чё смотрите, я вам говорю? Отошли на милю от него, блядь. И глаза отведите — не для вас это, сука. Не для вас и не для меня. Хер знает для кого. Хер знает зачем так мучает. Хер знает когда это всё закончится, и Шаню уже, блядь, фразу дохера простую, распространённую уже скажут, и не будет он так откровенно взглядом Тяня пожирать. Закончится всё. Баста. На кого-то другого уже смотреть будет, в другом растворяться и выпадать из реальности. На ком-то другом виснуть беззастенчиво уже будет. На ком-то другом свет возьмёт и сойдётся клином — однажды. Судя по состоянию метки уже совсем скоро. И Шань богам взмолиться готов: поскорее же, ну. Чего тянуть, чего оттягивать неизбежное. Чего обманываться гнетущим внутри — ну не может это быть Тянь. Как ни крути — не может. У него вон девчонка какая-то есть, которой он метку показывал. С ней будет или с другой, с другим — не повезёт кому-то, потому что внешне Тянь безупречен, а внутри у него бардак настоящий: выжгло всё одиночеством, осушило усталостью и ядовитыми парами неоправданных ожиданий затопило. А они самые едкие, самые отравляющие, самые жуткие — стоит только пропитаться, как до́хнуть начинаешь — ни вдоха, ни выдоха не сделать, только задыхаться от отчаяния. И там порядок ещё долго наводить уже вдвоём придётся. В костюмах защитных, которые после использования сжечь придётся. Долго и упорно, пока всю черноту не выскоблят, не вычистят, не затрут. Онемевшее запястье ныть начинает — жёстким потоком воды пронзает, она словно под кожу, под мышцы, в самые кости вонзается. Она не помогает нихера. Только хуже делает, покалывает, раздирает льдом сухожилия напрягшиеся. Ещё хуже — кто-то залетает в туалет, выпинывая дверь, которая громким хлопком врезается в стену. Шаги тяжёлые, напряжённые, больные ввинчиваются в мозг гвоздями ржавыми, а Шань опускает голову — только бы с этим кем-то глазами не встретиться и не увидеть во взгляде искреннее непонимание: чего стоишь тут, когда можно просто пойти, столкнуться с кем-то, сказать уже ебучую фразу. И не будет зудеть, не будет болеть, не будет прожигать до лучезапястного. Хорошо будет. А Шань от этого только осатанеет: нихера не будет. Не хочу. Не нужно оно мне. Раковина тут вычищенная до блеска, под люминесцентом неестественно белая, со сколом на кромке, словно по ней чем-то тяжёлым ёбнули. Шань упирается в неё руками, опустив голову, чувствуя, как острые лопатки выпирают, почти соединяясь друг с другом. Дышать совсем не получается, потому что побыть одному хотелось. Сам на сам со своими мыслями легче, легче, когда никто не отвлекает, не суётся в личное, которое никому показывать не хочется. Взгляд скашивает на пол, где кафель со следами засохшей грязи, натасканной старыми кедами. На них тоже грязь из вымокшей бетонной пыли. Шнурки изгваздались, потемнели, серыми стали местами. И, кажется, внутри вот так же покрывается слоем несмываемой, внутри тоже грязи полно, которую не смыть теперь даже хлоркой, которая ядовитыми клубами забивается в носоглотку. Внутри тянет повернуться и посмотреть кто вошёл, но в этом никакой необходимости нет. В этом смысла никакого. Шань этот огонь из тысячи пожаров без затруднения определит. Ни на секунду не задумываясь. Не сомневаясь вовсе. Потому что знакомый до скрежета в зубах запах одеколона клинится сквозь плотный воздух, врезается в рецепторы, дразнит их, чтобы подольше им затянуться. Впитать в себя и с собой унести, не делиться им ни с кем. Потому что на спину ложится знакомый вес руки, задевая лопатки, прожимая их пальцами, спускаясь ниже. И Шань только фыркает недобро — он не остановит. Сопротивляться не будет, просто посмотрит, насколько далеко это может зайти. Просто постоит вот так — если я тебя не вижу, значит и ты меня. С ощущениями по телу уже другое: просто нахер не останавливайся. Покажи, как ты других там задыхаться заставляешь до отказа зрения. Как там плавиться в руках правильно нужно. Научи уж, блядь. Покажи, как ты так их трогаешь, я не смотрю. Я просто сделаю вид, что ничерта не происходит. Давай притворимся. Давай вид сделаем, что это случайно. Твоя рука случайно на моей спине до мурашек по коже. Пальцы, врезающиеся в мышцы случайно, до кипятка по венам. Яркие вспышки под ребрами случайно, от сбитого дыхания, пятнами оседающего на загривке. Случайно ты. Случайно я. Случайно вместе. И Тянь ничерта не говорит, только вот так же как Шань задыхаться начинает — рваные выдохи теплом на шейных позвонках, будто кожей не прикрытых. Вдохи лихорадочные, резонирующие почти больным кайфом, когда Тянь решается — мучительно медленно ведёт рукой по рёбрами, перебирая пальцами выступающие кости, смещает ладонь на солнечное сплетение. Темень пред глазами, когда утыкается лбом в седьмой позвонок. И теперь Шань почти в полной отключке. Теперь Шань понимает, почему этого дьявола боготворят, перешёптываются, смотрят взглядами влюблёнными. Почему до прикосновений его тянутся. У него руки горячие, разогретые ударами мяча о ладони, руки потрясающе крепкие, совсем не нежные. Руки дрожащие слегка: не то от смелости, которой хватило на то, чтобы сзади вот так подойти и дотронуться, вжаться, не то остаточное от игры — адреналин, впрыснутый в кровь в критических количествах. Руки по телу — электрическими разрядами в каждой клетке. Руки, которым невозможно не подставиться, невозможно хлестануть по ним, чтобы убрал, которым ни единого шанса на сопротивление нет. Которым только: сильнее. Сильнее сжать можешь, не хрустальный я. Я к синякам и ссадинам привык. И Тянь сжимает, врезается пальцами в мышцы, мгновенно напряг словившим. Тянь словно мысли читает, отстраняется слегка, чтобы коснуться губами линии роста волос, давно уже дыбом вставшей. Ведёт пронзительно мягко по коже, еле касается, отчего самому назад податься хочется, получить блядский поцелуй хочется, вжаться в него всем телом зверски хочется. Но Тянь зачем-то руки убирает, расставляет их по обе стороны от Рыжего, опуская огненными ладонями поверх охлажденных ледяной водой рук Шаня. И — тут не вырваться никак. Не убежать, даже если очень захочется. А оно и не хочется. Оно вот так — в капкане его тела слишком косит. Ноги подкашивает, мысли остро срубает заточенным клинком, сопротивление подавляется запахом невыносимо ослепительным, с древесными нотками, и разгоряченной, слегка влажной кожей. И плевать основательно, что сюда кто-то зайти может. Плевать, пусть смотрят. Пусть увидят. Пусть потом слухи, сплетни, разговоры о-них-о-них-о-них. Пусть каждый знает. Пусть вздыхают удивленно-разочарованно. Пусть Рыжего возненавидят. Плевать уже, бляха. Когда такое творится — плевать уже основательно. Когда внутри кипятком обжигает. Когда слова на языке осадком невысказанным. Когда зрение плывёт, туманится ярким калейдоскопом из пронзительно-белого, бежевого, серого и рук его, рук, господи, на которых туннельное открывается, стрянет на венах вздувшихся, которые вот-вот лопнут от давления неебического. Забрызгают тут всё ослепительно-алой, что зальёт пол кафельный, забьётся в стыки, потечёт, очерчивая ровные квадраты. Потечёт по рукам собственным тёплыми струями, которые можно будет языком ловить, чтобы медный привкус остался. Его привкус. Его попробовать вот так же, как он сейчас Шаня пробует — кончиком языка по седьмому позвонку неторопливо, еле сдерживаясь, чтобы зубы на коже до боли, до искр из глаз не сомкнуть. И что-то внутри рвётся, взрывается карамелью топлёной, сладким предвкушением: вот сейчас. Вот сейчас повернуться можно и сделать то, чего давно хотел. То, что воображение подсовывало учтиво в виде оглушающих образов: губы мягкие, слегка обветренные под собственными. Сминать их, вылизывать, кусать в иступленном приступе возбуждения, что волнами с головой накрывает и не выплыть. Только на дно опускаться, захлёбываться им и глубже-глубже-глубже-господи-глубже. Мокрую дорожку на спине холодит дыханием рваным, а пальцы сплетаются с его. Ненамеренно — на уровне инстинктов, которые срабатывают на двоих разом. Одни на двоих. Вес тела всё сильнее ощущается, Тянь буквально виснет на Рыжем, наваливается, впаяться пытается намертво. И снова носом ведёт по коже осатанело чувствительной, запах вдыхает, вбивает его в себя, точно запомнить хочет, запечатлеть на подкорке, выбить на рёбрах, разложить на составляющие и оставить его там, внутри. Напрягает пальцы, соскребая с раковины капли воды, которая с Рыжего срывается вниз, хрустит под подушечками вычищенной кромкой. И кажется, Шань её выломать спокойно может, стоит только Тяню пошевелиться. Стоит ему только одно неосторожное движение сделать, потому что это уже слишком. Слишком хорошо, горячо слишком. Не выламывает. Впивается крепче только, когда Тянь выдыхает слишком громко, срывается, втягивает кожу с нажимом, оставляя на теле метку, куда дороже чем та, что на запястье адским пламенем опаляется. Куда значительнее. Важнее в миллиарды раз. С острым болезненным восторгом, почти до крови кусает, зализывает и шепчет что-то неразборчивое. Сладким на коже оседающим. Теплым в подреберье. Звёздами сверхновыми под веками, палящими сетчатку. Сверхновой вселенной, которую двоим одиночкам создать удалось под плещущую ледяную воду и звонкий девичий смех за матовым окном. И никакие уже метки, кроме той, что на шее, около линии роста волос, — не кажутся реальными. Только эта есть. А та, что на запястье — почти ненастоящая. Почти неощутимая. Призрачным эхом посылает жар в мышцы. Невесомыми кляксами, которые, кажется, потри сейчас пальцем — и сотрутся навсегда. Шань голову приподнимает, ведёт разъёбанным взглядом по отражению и думает: хорошо. Мне с ним — хорошо. Думает: он всё ещё без майки. Цепляет взглядом его запястье, которое обтянуто чёрной тряпкой, затем своё — ничем не прикрытое. И это как звонкая пощёчина срабатывает. Это зашипеть заставляет, вырывая руку, прислоняя её запястьем к груди, чтобы въевшегося чёрного не видеть. Чтобы Тянь не увидел. Это заставляет в блядский реальный вернуться, где холодно и сыро. Где прогнившее всё до спазмов в желудке. Где Тянь смотрит на него непонимающе, моргает медленно, пьяно, точно ещё не до конца в себя пришёл, а когда замечает, что Рыжий скрыть от него пытается — морщится болезненно, пытается губы привычно в улыбке растянуть, но получается только изломом простуженным. Получается только выдохнуть разочарованно и сглотнуть шумно, отводя глаза в сторону. Отводя глаза туда же вниз, куда сам Шань пялился, когда он вошёл. Волшебный, пронзительно яркий момент ломается, осыпается стеклянным крошевом под ноги, ранит остриями, заточенными остаточным в сердце. Вышвыривает в реальность окончательно — Тянь отшатывается, отпуская вторую руку. Отходит на пару шагов, поднимает на Рыжего глаза полные замешательства и откуда-то взявшегося чувства вины, которым его колотит дрожью крупной. Которое сжирает заживо изнутри. Которое Рыжему очень знакомо. Шань быстро нащупывает на раковине оранжевую тряпицу, вымокшую, сырую, которая противно кожу обволакивает. Натягивает на запястье и спрашивает низким голосом: — Ты видел? — Нет. — Тянь слабо головой качает, залипая на напульснике. Инстинктивно трёт свой, проходится пальцами по ткани чуть съехавшей, поправляет её. — Ни единой буквы, Шань. Шань выдыхает шумно, прикрывает глаза, решаясь. Потому что от хорошего отказываться сложно. К хорошему привыкаешь быстро, и быстро от него становишься зависимым. Это как шоколадный торт, который тает во рту молочно-горьким. Это как зависимость, приобретённая за один лишь раз. А от зависимостей нужно избавляться, стоит только ширнуться четвертью дозы. Тем более, если эта зависимость ни к чему хорошему не приведёт. Только к пронзительной боли в конце и простым: прости, Шань, я встретил того самого человека. И это будет хуже пули в лоб. Это будет адом на земле. Адом внутри, с которым всю жизнь почти мёртвым прожить придётся. Это рванью вместо сердца. Это ежесекундной болью и многотонными плитами на плечах — не пошевелиться. Убьёт ведь. Убьёт без предупреждения. Только теперь разобьётся не то новое, неизведанное, восхитительное, что только что Тянь создал. Разобьётся не только сердце, которое уже склеить едва ли после него получится. Разобьётся весь мир, который нахер не будет нужен без огня, с которым играть опасно. Поэтому Рыжий сжимает кулаки до хруста, обрубает электричество, что по венам до сих пор экстазом пульсирует, захлопывает внутренний капкан, что острыми ржавыми зубьями разрывает сердце. Говорит жёстко. Говорит то, что потом не приведет к больному, к вою за рёбрами нечеловеческому и к тоннам сожаления. Не приведёт к двум сломанным до основания жизням, когда реанимация уже не поможет. Говорит: — Нам лучше не общаться. Давай… — стопорится, замечая оглушаюший страх в глазах Тяня. Замечая, как его давит к полу, и от этого слова только труднее произносить. От этого лезвиями по глотке каждая буква на выдохе. — Давай просто сделаем вид, что ничего не было.