В детстве говорили, что играть с огнём опасно

Шань заболел. Потому что не нужно было таскаться под дождем в одной тонкой футболке, которая липла к коже. Потому что не нужно было в туалете школьном стоять, поливая руки ледяной водой. Потому что не нужно было год с лихуем за Тянем наблюдать, чтобы в один момент сорваться. Этот придурок украл внимание — однажды. Украл в ебеня на байке — однажды. Украл сердце — однажды. И не возвращает. А без сердца жить не то чтобы круто. Без него вообще никак. Без него удары насоса простые, которые кровь качают, чтобы не подох раньше времени. Без него тело ломит температурой и суставы выкручивает. А Шань стонет в подушку, слушая весёлое щебетание Цзяня на кухне. Цзянь подпевает какой-то песне. Рок, а не попса, как ожидалось. Тяжёлый причём. Настолько тяжёлый, что Цзянь пытается скримом горланить, и Шань удивляется — как ещё тонкое стекло стаканов не лопается, пока он их усиленно губкой натирает. Удивляется, как соседи не вызывают полицию и в квартиру не врываются люди в форме, с дубинками и пистолетами на взводе. А потом вспоминает — это же Цзянь, блядь. И живёт он тут долго, а значит к таким концертам в восемь утра буднего — соседи давно привыкли. Глотку саднит, точно Шань вчера вместо байцзю глотал ледяную родниковую прямиком с острыми осколками камней, а вместо чипсов — наждачку. Кажется, у Шаня температура. Он руку ко лбу прикладывает, не замечая разницы — та тоже горячая. И тут же кипятком окатывает — как бы Цзянь не предложил ему драный натёртый имбирь вперемешку с чесноком. Сочетание откровенно мерзкое. Настолько, что желудок протестующе урчит. Настолько, что тошнота к горлу подкатывает и грозится выплеснуть всё, что от вчерашнего ещё осталось на безукоризненно чистый пол. Вообще-то с утра Шань обычно злой. Всегда злой, потому что — как начнётся утро, так весь день и проведёшь, ведь так? Но сейчас что-то меняется. Сейчас что-то не позволяет даже крупице гнева под кожу проникнуть, привычно прожигая вены, сосуды, артерии. Сейчас что-то песчаным вихрем за запертой дверью кухню громит, а не моет. Сейчас что-то меняется. Меняется настолько, что Шань остаётся лежать пластом на полу, замечая, что окно плотно закрыто, а телевизор выключен. Что Цзянь ради него, ради Шаня это сделал, даже если ему в тишине, без людских голосов некомфортно совсем. Крики из динамиков не в счёт, потому что на человеческие они едва ли похожи, а Цзянь едва ли похож на того, кто будет такое слушать. На него одного лишь взгляда достаточно, чтобы понять, что подпевать он будет чему-то нежному мягкому, такому, которое любит половина девчонок из школы, которые уносятся под Бойс Бэнды, где много сладкоголосых парней на любой вкус, с идеальными причёсками и не менее идеальной внешностью. Но Цзянь удивлять не перестаёт. Цзянь о себе стереотипы с каждым разом рушит, ломая систему. Цзянь заваливается в комнату — растрёпанный, с мокрыми патлами, точно он сам плескался в раковине, с задумчивым выражением лица, а стоит ему только увидеть, что Шань не спит, как губы в улыбке растягиваются и выглядит он чуточку виноватым. — Я тебя разбудил? Прости, там моя любимая песня играла и я не удержался. — Цзянь пальцем большим указывает себе за спину, где вокалист орет во всю глотку. Неплохо так орёт. Орёт непонятно о чём, но явно печальном. Орёт так, что Шань и сам боится не удержаться, чтобы тихонько не завыть. А выть хочется. Во-первых — Фанг ему выскажет за то, что дома не ночевал. Во-вторых — успокоившись, сядет на кресло, что в гостиной, подожмёт ноги, посмотрит открыто, с интересном и просит: у кого? Шэ Ли она помнит и до сих пор думает, что он тот хороший мальчик, которым Змей казался на виду у взрослых. Воспитанный, с идеально вызубренными манерами и острым языком, которым любого заговорит и убедит: он — лучшая партия в качестве друга. А когда Шань ответит, что был у Цзяня — она непременно попросит её с ним познакомить. Как же — Шань уже года три ни у кого на ночёвку не оставался, а тут такие новости. Новости для Фанг замечательные, которым она обрадуется очень. А если Цзяня домой привести — он её сердце завоюет в первую же секунду с первой же неловкой улыбки и первого неуклюжего движения, когда в коридоре обязательно найдёт обо что удариться ногой. Это же Цзянь, господи. С ним только так и получается. А потом начнётся: позови к нам на ужин Цзяня, Шань. Я сегодня на дежурство, а тебе пора бы устроить ночёвку у нас, Шань. Выть хочется от того, что Шань будет на это соглашаться. И не потому, что Фанг порадовать хочется. А потому что самому вся эта хуета нравиться будет. А любые привязанности, как показывает блядская жизнь — рано или поздно рушатся чем-то. Кем-то. Самим Шанем, например. Шань об этом старается не думать, тем более, что у головы и так первостепенная задача есть, которая любые мысли напрочь сметает. Голова болит. От висков до затылка мерзкой давящей. Пронзающей глазницы, стоит только глаза на окно перевести, где небо отвратительно белое. Но даже несмотря на это Шань отвечает: — Ничего, мне нравится. Песня нравится, да и у тебя неплохо получается. И не то, чтобы хотелось Цзяню приятное сказать. С ним же, бляха, по-другому не входит. Шань теперь понимает, почему с ним Чжэнси так носится. Почему в одиночку почти никуда не отпускает и вечно следом тащится, даже если и выглядит при этом недовольным. Почему, даже заёбанный в край его болтовнёй — не останавливает, а выслушивает всё до последнего. Объяснение тут одно — это Цзянь. И всё. И точка. У Цзяня скулы румянцем лёгким заливает, а сам он выглядит, как сытый кот, пригревшийся в лучах солнца — жмурится так же и лениво сгружает на стол дымящуюся чашку, двигает её ближе к Шаню. Шань носом воздух инстинктивно тянет и улавливает только аромат, который от волос Цзяня исходит. Цитрусовый какой-то, не то грейпфрут, не то ещё что-то убийственно терпкое, сладковатое, к которому потянуться хочется и ещё раз вдохнуть, на составляющие разобрать. На столе чашка белая, с идиотским совершенно рисунком, где две руки, по-детски пухлые, клянутся на мизинцах. Для Цзяня оно, может быть и важное что-то значит, а для Шаня непонятное совсем. Шань придвигается к кружке, заглядывая в неё осторожно, на Цзяня взгляд испытующий переводит и спрашивает, пальцем указывая: — Цзянь, это что? — Чай. — Цзянь в подтверждение головой даже кивает, вот мол — сам смотри. Чай там. Чай. Шань не удерживается от резонного вопроса, который на языке вертится, ещё раз на всякий случай проверяя кружку. Может, обознался. Может, температура настолько высокая поднялась, что ему причудилось. И — нет. С глазами всё в порядке, а вот с чаем — нет: — А почему он прозрачный? Цзянь губы поджимает, обдумывая. Голову на бок склоняет, захватывая прядь волос пальцами, наматывает её и отвечает честно: — Ну, заварка закончилась и… — Это просто вода, да? — Гипотетически, это чай. — он палец назидательно приподнимает, смотрит с таким умным видом, что Шань и сам готов поверить, что то прозрачное совершенно — это Дянь Хун в чистом виде. — Потому что когда я ставил чайник, я ещё не знал, что заварка закончилась. Так что, давай закроем глаза и предположим, что это чай. Какой бы ты хотел? Шань вздыхает. Таким чаем его ещё не угощали. Точнее, водой такой, заботливо с самого утра согретой, когда болеешь. Только мама заботилась, а иногда и её забирала работа, на которую она не имела права не идти и тогда приходилось самому себя лечить. Выходило неплохо. Нормально выходило, с учётом того, что Шань с самого детства разбирался в противовирусных не хуже больничных медсестёр. Усмехается, потирая слегка припухшие глаза пальцами и выдаёт первое, пришедшее на ум: — С лимоном и лепестками роз, блядь. — Оке-е-ей. — Цзянь голову почёсывает, а потом вскакивает слишком бодро для того, кто вчера байцзю из горла глотал. — Ты пока представляй, пей, а я сейчас вернусь. И натягивает куртку поверх футболки, которая выбивается из-под неё, которая на Цзяне мешком висит и закрывает задницу. И смотрится это, ей-богу, нелепо и слишком по-домашнему. Цзянь так торопится, что запинается о коврик, выскакивает в подъезд в мягких домашних тапочках, шипит что-то растерянно, возвращается и на босую ногу натягивает ботинки, даже не беспокоясь о том, что они натрут ему. Взмахивает рукой Шаню, ты, мол, сиди тут давай. Сиди и жди. А у Шаня и выбора нет. Его никто не спросил даже. У Шаня выбора нет, потому что теперь Цзяня ждать придётся в какие бы дальние ебеня он не попёрся. Ждать и думать чего ему на улице понадобилось. Время уже к началу урока близится и ладно, Шань проёбывает их иногда безбожно, ему можно. На него всё равно учителя смотрят, как на того, кто им жизнь портит. Должно быть, радуются, когда Шань не занимает последнюю парту сразу за мелкой девчонкой по имени Лэй Хуфэн, которая кроме темы на доске ничерта не видит, учится на одни пятёрки и иногда замечая, какой Шань уставший приходит с ночной смены — прикрывает его. Она хорошая, молчаливая и часто зависает в себе. А потом ни с того, ни с сего, отдаёт Рыжему свои конспекты, даже если он не просил — шлёпает тетрадью о стол и молча идёт по своим делам. И на следующий день, не спрашивая успел ли он их переписать — сгребает её со стола, тоже молча, смотрит на Шаня, что-то для себя решая и усаживается на своё место, открывая книгу, судя по обложке — научную фантастику. Идеальные взаимоотношения и ни одного пустого слова. Ни одного слова, которое может сломать миры обоих. Она, наверное, именное поэтому только учителям отвечает, даже с девчонками старается не говорить. А если говорит, то сжимает крепко ладонью запястье, точно боится, что через плотную белую — кто-то слова увидит. Шань её понимает. Шань с ней в этом заодно. Шань бы вообще всю жизнь молчал, притворяясь немым. А ещё, для верности — в уши какую-нибудь дрянь запихал, вроде мокрой ваты, чтобы чужие голоса казались обычным акустическим фаршем, который бывает после того, как из клуба с гремящей музыкой выйдешь, обопрешься о стену, через которую басы просачиваются и закуришь долгожданную смольную. Цзяня нет долго. Уже полчаса, как нет. А оделся он так, словно через три минуты должен был вернуться. Оделся, как для того, чтобы в соседний двор сбегать, вынести мусор или в магазин забежать, что на углу дома, куда от силы минута шагу. Шань зачем-то всё это время пялится в стакан, точно там чай материализуется неожиданно — хули, в этом мире же происходят чудеса. Шань у Цзяня дома, после того, как чуть не придушил его — чудеса. Шань не щетинится на этого безрассудного мальчишку — чудеса. Шань его другом считает после пары недель знакомства — чудеса, блядь. В двери замок щёлкает с лязгом, а когда она открывается, показывается Цзянь, раскрасневшийся, запыхавшийся и очень довольный. Сбивает с ног ботинки, шурша пакетами и шлепает голыми пятками по полу. А когда в комнату заходит — Шань думает: точно чудеса, нахуй. Одно чуднее другого. Потому что: — Это чё? Цзянь добытчик. Цзянь сгружает ношу на стол. Цзянь отвечает: — Розы. Розы, ага. Шань заметил. Целый, бляха, букет. Миниатюрные, нежно розовые и белые. Сорт колибри — Шань знает только из-за того, что их Фанг любит, окей? Красивые до одури, по пять штук в соцветии, а в букете этих соцветий и вовсе семь. У Шаня башка раскалывается от давящей, кости ломит, одежда на коже отвратительно ощущается до того, что её скинуть хочется и вот так — абсолютно голым под одеяло забиться. А тут розы. Розы, блядь. Которые пахнут восхитительно. Которые Цзянь купил и выглядит при этом убийственно серьёзным, точно диссертацию защищает, а не подсовывает их под нос порядком ахуевшему Рыжему. Вот, мол: гляди какая красота. Красота же, ну. Это тебе, потому что никого в этой квартире больше не наблюдается. Ты, да я. И розы. — Нахера ты их притащил? — Шань отодвигает розы подальше, чтобы носом в них не уткнуться и себе не загробастать. Потому что пахнут. Потому что красивые. Потому что розы ему ещё никто не приносил. Это странно как-то. Стрёмно даже. Парню — и вдруг розы. Ну пиздец же, да? Не болей Шань, он бы этим веником Цзяню по лбу хлестанул. А сейчас ни хлестать не хочется, ни шипеть привычно. Всё, на что Шаня хватает это ухватить лепесток ловко, растереть его пальцами, чувствуя на подушечках влажное, холодное и нежное. — Ты же чай хотел с лепестками роз. — Цзянь встряхивает букет, выразительно приподнимая брови. Хотел, мол — получай. Тут тебе этих лепестков до следующего года схватит. Хоть обпейся этим своим чаем. А Шаня на смех пробивает, как ещё никогда раньше. На искренний, с нотками лёгкой истерики внутри: розы, блядь. Цзянь смотрит на Рыжего с подозрением, даже с беспокойством — никогда при нём не смеялся, а сейчас хохочет так, что по столу ладонью пару раз хуярит и кружка, всё ещё полная, подпрыгивать начинает. Так, что в уголках глаз слезы собираются, а воздуха хватать перестаёт. Так, что живот напрягшийся сводит, а остановиться невозможно. Ещё одно чудо, ёбаный свет. Успокоившись, Шань отдышаться пытается, смахивает слезинку проступившую пальцем и давит, почти задыхаясь: — С высушенными, дурень. И я просто шутил. Похоже, Цзянь шуток не понимает. Ещё больше похоже на то, что он просто купил то, что Шань у него попросил, не подумав. Не думал он, что Цзянь в цветочный пойдет и букетище притащит, какого даже на первом свидании не удостаиваются. Такой же вот, как и он сам — нежный и головокружительно пахнущий. Ещё и цвета эти, господи — умудрился же выбрать два, которых Шань терпеть не может. Белый и розовый. Но на соцветиях они как-то по-другому смотрятся. Не броские, не вырвиглазные. Красивые, сссука. Шань аккуратно касается лепестков, пальцами по ним проводит и почему смущается. Рожа привычно полыхать начинает. И оно скорее всего от температуры, да от ситуации дурацкой, которые даже в книгах изредка встречаются. Идиоты, такие, как Цзянь — редкость. Друзья, такие, как Цзянь — редкость. Цзянь говорит спокойно: — А я нет. Я и лимон взял с заваркой фруктовой. А розы ща высушу. Тетушка учила, что капризам заболевших лучше потакать, они так выздоравливают быстрее. И он вот в это искренне верит. Так искренне, что притащил букет, блядь. И ещё что-нибудь припрёт, заикнись об этом Шань. Не важно что. И нашёл бы где-нибудь у чёрта на куличках, за крупную сумму — это по глазам Цзяня видно. По глазам очень осознанным, без тени притворства. Так дети смотрят, когда прибегают к родителям в комнату, загадочно-испуганным голосом вещая о том, что у них под кроватью кто-то есть. Они в этом уверены на все тысячу из десяти. Вот и Цзянь уверен, когда Шань пробует уже на полном серьёзе: — А если я у тебя яд тайпана бы попросил, тоже бы притащил? — Ну, за ним тащиться далековато. Но я бы попробовал. — Цзянь головой кивает и говорит так честно, что у Шаня ещё сотня предположений в голове вспыхивает. Самых невероятных, самые ёбнутых, на которые только мозг способен. А потом и те улетучиваются, оставляя за собой один лишь вопрос: это что с тобой случиться должно было, что ты для людей так много делаешь? Для почти незнакомых, которых вот так запросто в дом свой приводишь и предлагаешь выпить. Что ты без страха рядом на полу валяешься и засыпаешь за минуту. Что ты без опаски во сне тянешься, точно у тебя чувство самосохранения напрочь отсутствует. Что ты доверяешь целиком и полностью, даже если про Рыжего слухи по школе ходят, которые любого отпугнут. Что ты заботишься искренне до того, что ком к глотке подкатывает, а голос ломким становится: — Цзянь, ты псих. Цзянь лишь улыбается. Улыбается открыто, лучисто и в комнате, несмотря на белое небо, которое Шань терпеть не может — селится настоящее солнце, греющее в разы лучше настоящего. Внутри греющее. И отвечает он так же открыто: — От психа слышу. Шань думает, что его настолько ласково ещё никто не называл, хотя это прозвище ещё в банде Шэ Ли закрепилось. Звучало угрожающе. Звучало пугающе для тех, с кем они стрелки устраивали. Звучало, как приговор для тех, кому с Шанем встретиться не посчастливилось. Звучало, как приговор для Шаня — нормальным ему уже не стать. Сейчас звучит мягко. Сейчас звучит ни разу не обидно. Сейчас звучит едва ли не любяще. Красиво, сука, звучит.