В детстве говорили, что играть с огнём опасно

Неделя, как в фильме ужасов. В паскудном, когда скримеров ни одного нет, но обстановку нагнетают настолько, что мурашки по предплечьям колючие ползут и не отпускают до самого конца. До плохого конца, когда из главных героев никто не выживает. Нагнетают настолько, что слабая музыка, жуткая, леденящая — пробирается до края сознания, да так там и остаётся ещё на несколько дней откликом, который тревожность повышает. И тревожность растёт. Тревожность окутывает до того, что стоя в душе или идя по вполне себе освещенной улице — оглядываешься. Ищешь глаза, которые наблюдают, прожигают спину льдом. Ищешь и не находишь. И ощущаешь себя при этом законченным параноиком, которому пора бы в дурку добровольно сдаваться, с предварительно самостоятельно поставленным диагнозом: тревожное расстройство, ребят. Сложно всё и пиздец как беспокоит. Заберите уже, а? Жить же так невозможно. Только вот в клинике для душевно больных — ещё хуже будет. Подойдёт к Рыжему какой-нибудь Бо и заявит, что за ним тоже следит кто-то и он его этой ночью убьёт. На утро Бо не станет. А у Рыжего тревога обострится настолько, что его в одиночную палату переведут, вдали от общих, по рукам и ногам свяжут и тогда ему точно конец придёт. Неделя, как в фильме ужасов — сумку свою Рыжий так и не нашёл. Тяня тоже. Слухи по школе ходят, слухами все стены полнятся: в тот день, когда Рыжего не было — за Тянем приехали. На машинах в круг тонированных, люди в чёрном, которые действовали чётко и по протоколу — Тяня под руки и за заднее сидение внедорожника. Неизвестно куда, неизвестно на сколько, неизвестно зачем. Кто-то даже умудрился предположить, что навсегда, от чего несколько девчонок разревелось в истеричном припадке, а ещё трое хлопнулись в обморок. Такая вот статистика недели. Итог — всё хуёво. Рыжему в частности, потому что не переживать за мажора у него уже чисто физически не выходит. Видеть его и страдать — одно дело. А знать, что его люди в чёрном на тонированном внедорожнике увезли чёрт знает куда — другое совершенно. Разрушающее почему-то. Почему-то есть Рыжему до этого дело и он неизменно, приходя в школу, вертит головой в поисках дылды среди его друзей. Дылды нет, а дыра в груди становится ещё больше. Ломает рёбра с отвратительным треском, выворачивая их под тем углом, под которым они физически гнуться не могут, не должны. Убивает медленно, а внутренний голос в голове, чужой совершенно, дьявольский, издевательски тянет: не хотел ты его видеть, так вот тебе — получите, распишитесь. Шань идёт по школьному коридору и жалеет, что тут булыжников не разбросано. Потому что пнуть хотя бы один хочется. Огромный, чтобы тяжёлым валуном покатился вперёд, а пальцы на ноге заныли и кеда промялась. Не хотел он на Тяня смотреть — не смотрит. Только вот не по своей воле, а по чьей-то. По чьей-то нездоровой и опасной. Это кем нужно быть, чтобы пацана упихать в машину и уебать с ним куда-то? Кем-то здоровым, как минимум, потому что Тянь не из лёгких, откровенно говоря. Тянь не пятидесятикилограммовая нежная дама, которая отбиваться будет, шлёпая ладошками по плечам. Тянь вмазать может — Рыжий знает. А тут — не вмазал. И уже неделю не появляется. Реально, как в сраных фильмах ужасов, которые Рыжий обожает, а теперь об одной лишь мысли о них — жаром затылок обдаёт. Так дни и проходят — в бескойстве вечном, под трескотню Цзяня на перерывах, особенно в обед. Под трескотню уже не раздражающую, она фоном как-то, если и задевает, то только по касательной. Шань даже отвечать умудряется, почти не вслушиваясь. Ответов, хоть и невпопад, Цзяню достаточно. Он пусть и не терпеливый, но понимающий. С одного взгляда, который в кучку пацанов и девчонок направлен, на которых Шань и не подумал бы смотреть, не таскайся они за Тянем — Цзяню понятно всё. Чжэнси отмалчивается. Сидит себе, тычет в телефон, залипая на одну из новых игр и молчит так многозначительно, что иногда хочется натурально вызвериться: говори уже. Просто скажи то, о чём думаешь, когда отрываясь от экрана, взглядом меня пилишь. Скажи и разойдёмся — я на подработку, ты домой. Напрягает это всё уже. Так дни и проходят — без Тяня. И это странно как-то. Непривычно. Кажется — обернёшься и увидишь его на курилке, привалившегося лопатками к стене в расслабленной позе, затягивающегося медленно. Он всегда так курит, как будто сигареты капсульные, с мятой — это единственное, что ему спокойствие дарит. Когда маску свою содрать с лица пытается и глядит в небо устало. Когда он улыбаться даже не думает. О чём-то другом думает. О чём-то не очень хорошем, что его по пятам каждый день преследует и настигает в итоге. И сколько бы Шань не слушал домыслов, где один хуже другого — ни в один поверить так и не удалось. Самый нереальный из них — семья Тяня связанна с триадой. Просто сюжет для боевика, ёбаный свет. У людей есть потрясающая способность додумывать. И они додумывают, придают красочных деталей, которые смотреться пострашнее будут, которые сочно дополнять доводы будут, которые как ни крути — невозможны. Тянь и триада — да, Рыжий посмеялся. Посмеялся и забыл в тот же день, потому что ну херня же это. Бред под какими-нибудь сильными веществами придуманный. Тянь больше вяжется с богатыми родителями у которых бизнес в Гонконге, который один в чистую работает, уплачивая налоги, а второй, который приносит неебически много денег и нигде не светится. И никакой триады там рядом не стоит. Шань об этом настолько упорно не думает, что Цзянь, повиснув на плече, посреди пустующего коридора, когда все на занятия разбежались, говорит доверительным шёпотом: — Рыжик, с ним всё в порядке. Злость закипает уже через секунду. Потому что Шань понимает — у него всё на роже написано. Потому что о ком Цзянь говорит — Рыжий сечёт сразу же, мгновенно и без промедления. Потому что с ним — не всё в порядке. С ним никогда и не было. Никогда, с тех пор как Шань наблюдать за ним начал. С тех пор как понял — хоть Тянь и дьявол во плоти, да только даже дьявола проблемы стороной не обходят. Ебашат так же, как и простых смертных — по болевым четко и без промаха. И Шань знает — у дьявола этих болевых больше, чем у кого либо, иначе не таскался бы с пластиковой маской на роже, не смотрел бы с ёбаным отчаянием в небо, не просил бы с ним куда угодно на байке под ночь. А сейчас с ним тем более не всё в порядке. Он неизвестно где, неизвестно с кем и неизвестно в порядке ли. Обычно, когда увозят к ебени матери на заднем сидении, где по бокам жмут дядьки в чёрном, а спереди такой же дядька с явно не доброй рожей и стволом на взводе, который в кобуре болтается — это едва ли порядком можно назвать. Бардак, хули. Полнейший. Вот как у Шаня за рёбрами сейчас. Пиздец там. Шань давится словами, задыхается вовсе не от предплечья Цзяня, которое плотно глотку жмёт. Тот навалился сзади и вскарабкаться на спину пытается, кряхтит, чуть Шаня назад не опрокидывает, но попыток не оставляет. Шань бы его поднял — ему не жалко. Шань бы дотащил его на себе до нужного места, будь то хоть на другом конце города. Он себе уже пообещал, что заботиться о Цзяне будет. Да только сейчас пиздец в грудине сильнее оказывается. Давит к полу тяжёлым чем-то, что уже неделю не проходит. А Цзянь этому тяжёлому помогает. Цзянь видит, о чём там Шань думает и говорит с детской непосредственностью, пытаясь успокоить. Цзянь чудесный. Но тут чудо не поможет. Тут каждый сам за себя и методы борьбы у каждого свои. Шань вот, с собой уже бороться не может. Шаню прямо сейчас охота адрес дылды спросить и понестись туда. Бегом. Так, чтобы в боку кололо. Так, чтобы одышка бешенная и мысли: пора бросать курить. Так, чтобы долбиться в дверь нужную. Человека нужного. И увидеть наконец, убедиться, поверить — с ним действительно всё хорошо. Заболел просто. Или неделю ни с хуя проебать решил — ему же всё можно. Его же учителя обожают. У таких, как он, проблем вообще быть не должно. Таких, как он обычно и похищают, чтобы у в хлам волнующихся родителей, выкуп неебический потребовать. Наследник семьи, хули. Только вот похитители хуёво версию отработали, не учли, что любимых сыновей не оставляют в одиночестве в их почти восемнадцать. Не учли, что деньгами откупаются, только бы не мешал, господи, только бы на глаза не попадался — чем бы дитя не тешилось, блядь. Не учли, гады — чтобы выкуп получить, нужно ещё до его родителей умудриться дозвониться. Учителя даже не могут. А эти что? И если план по пизде, то и дальнейшие действия тоже. Так же оно работает, да? Нет выкупа — нет свободы. А может, и жизни нет. Простая логическая цепочка, которая плохо укладывает в голове и совсем уж хёуво звучит. От одного лишь осознания — тошнить начинает зверски. От одного лишь осознания, хочется след самому взять и разъебать там всех по очереди и с особой жестокостью — голыми руками. Чтобы подольше, пожестче и с кровью. Чтобы как в фильмах — успеть. Шань дёргает плечами нервно, скидывая с себя Цзяня, убеждается, что тот приземлился на ноги, а не на задницу. Морщится от того, что башка от мыслей пухнуть натурально начинает. Болеть начинает сильнее обычного. И говорит почему-то сорванным голосом: — Я и не спрашивал что с ним. Шань не спрашивал. А вот его рожа — вполне себе. Кажется, что у него на лбу высекли: я беспокоюсь. Пиздец как. И мне страшно, блядь. За него. Очень. И Цзянь увидел. Цзянь мимо пройти не смог. Цзянь поддержать попытался. И злиться на него не обязательно. Нельзя на него. На чудесного. На волшебного. Тут только на себя и свои нездоровые привязанности за год формирующиеся. Тут только на свой тупейший, блядь, поступок: нам лучше не общаться. Лучше не общаться и чтобы тебя куда-нибудь в ебеня увезли. На неделю. А я пострадаю тут уж как-нибудь сам, ага. О тебе. О себе. О нас, которые были секунды-минуты-вечности в школьном туалете. Господи, какая же херня, а. Вернись ты уже. Хочешь, в морду дай — Рыжему не жалко. Рыжий сам подставится, захлёбываясь восторгом. Рыжему бы увидеть только, что ты жив и здоров. Рыжему бы почувствовать ещё раз. Губы, пальцы, кулаки — не важно что и в какой последовательности. Рыжему бы ширнуться напоследок. А потом ещё и ещё раз, для верности. И так неизвестно сколько. Да хоть до того момента, как слова на твоей руке кто-нибудь, кто не Рыжий скажет. Тогда вот отпустит. Похуёвит и отпустит — когда-нибудь. Не сразу, не через день, не через месяц. Когда-нибудь. Это же понятие растяжимое. На года растяжимое, на столетия, на вечности. А от привычек избавляться трудно. Особенно от плохих. Особенно от игр с огнем, если ты законченный пироман. Цзянь обходит Рыжего, чтобы в лицо ему заглянуть. Смотрит, хмуря брови. Снова в голове копошится без спроса. Снова нужное для себя находит. Снова лезет, куда не просили даже. Морщится, точно головная боль ему передалась. Или тревожностью, так же, как Шаня накрыло. И оно накрыло — Цзянь слишком открытый, чтобы этого не заметить. Не увидеть в глазах искренних волнение, которым его к стене жмёт. Которое его заставляет рот приоткрыть, хватая воздух. И он сказать что-то хочет. Много хочет, но не знает как начать. Поэтому он вдыхает побольше воздуха до того, что грудная клетка ширится и говорит быстро, без передышки, речитативом: — Знаю, я просто так сказал. Я много что просто так говорю. У Тяня брат есть, ты знал? Я вот теперь знаю. Меня с ним мама зачем-то вчера познакомила. Я с ним поговорить пытался, а он молчит и сидит. Сидит и молчит. Стрёмный мужик. Пугающий. Пиздец одним словом. Двумя — я ахуел. У него пушка настоящая, Шань. — он руки разводит на удивленный взгляд, головой кивает пару раз, ему в глаза волосы лезут, выбившиеся из пучка, он их сдувает поспешно и продолжает так же быстро. — А ещё охранники. — Цзянь на цыпочки привстает, рукой высоко тянется, чтобы показать Шаню настолько эти охранники огромные. — Один из них ещё более стрёмный — здоровый, гора мышц, с белыми волосами и глазами, как будто изо льда, прикинь? Холоднющие глаза и тёплые руки — это как вообще? — в глазах Цзяня искреннее непонимание и ещё что-то. Искры, блеском отражающиеся. Интересом неподдельным, рвущим его на части и он хоть сейчас к тому амбалу бежать готов сломя голову, чтобы ещё тысячу вопросов ему задать, чтобы ещё раз потрогать, увидеть с наивным восхищением. — Я узнать попытался, но он мне не ответил. Цзянь расстроенно и тяжко выдыхает. Его сейчас тот здоровяк очень сильно волнует. Непонятно почему, непонятно как, но волнует настолько, что Цзянь о нём забыть никак не может. И теперь понятно, почему сегодня волшебный мальчик подозрительно притихшим был. Почему задумываясь, покусывал кончик карандаша. Докусался до того, что оттяпал ластик, а почувствовав во рту что-то не особо вкусное и резиновое — выплюнул на зелёную траву, где они сидели в обеденный перерыв. Проморгался осоловело и собой обратно не стал. Опять карандаш вместо нетронутого сэндвича в рот засунул, да так и сидел, пялясь в пустоту, вгрызаясь в него кромками острых зубов. Думал, размышлял тихонько, улыбаясь чему-то. Улыбаясь так сладко, что Шань уже подумал: наконец. Наконец Чжэнси этого балбеса обнял. Или хорошее ему что-то сказал. Или признание принял, не стал отмалчиваться и делать вид, что ничерта между ними не произошло. Произошло. Уже была точка невозврата. И там либо они вместе двигаются в одном направлении, либо каждый в свою сторону, отдаляясь друг от друга. Отдаляться не стали, всё как всегда — Цзянь виснет на Чжэнси, Чжэнси упорно не замечает руки на своём плече, пальцев на щеке, тыкающегося в надплечье чуть вздернутого носа и хмурится. И всё. Никаких неловких пауз, смущенных улыбок и краснеющих щёк. Они действительно делают вид, что всё по-старому. Чжэнси делает. А Цзянь неумело скрывает перманентную печаль. Цзянь по-старому не может. Не умеет. Игра в одного получается, где Чжэнси пытается вывезти всё на себе в одиночку, где Цзянь пытается быть кем-то, кто не признался лучшему другу в нежных чувствах. Игра, где ноль победителей и двое проигравших. Оба несчастных. Оба сломанных. Один не может не любить, а второй не может ответить тем же. Шаню ровно две секунды нужно, чтобы слова Цзяня обдумать. Всего две секунды на то, чтобы выдохнуть с облегчением: вот оно. Ниточка, которая к Тяню привести может. Человек, который сидел и молчал. Молчал и сидел, который о Тяне знает. Где он знает. И к нему нужно срочно. По загривку хлещет кипятком, как бывает перед быстрым стартом — тело готово, тело просит, тело настаивает: туда, к нему, скорее. Бежать, перемахивая через забор. Бежать на красный свет, игнорируя машины и опасность быть сбитым на смерть. Бежать быстро-быстро. Бежать, чтобы задыхаясь, Тяня найти. И не понятно от чего конкретно Шань задыхаться будет — от нехватки кислорода, который с адреналином в крови мешается или от того, что Тяня остро не хватает. Ровно две секунды на то, чтобы уже задыхаясь, спросить севшим голосом, низким, простуженным, хотя выздоровел пять дней назад: — Где он? Цзянь в лице меняется, снова задумчивым становится. Снова в нем мечтательности много, которой его перекрывает неслабо. Перекрывает так, что он губу закусывает, до побелевшей кожи. Перекрывает так, что за плечи себя обнимает и в окно смотрит, кажется, инстинктивно в ту сторону, где мама с братом Тяня знакомила. Где его здоровяк загадочный стоял, у которого взгляд ледяной, а руки почему-то тёплые. Которым Цзянь за секунду заразился и думал о нём весь день. И не просто это интерес. Не просто это мысли, которые нугой тянутся и выбросить их из головы не получается, потому что липнут сладким и вязким к черепушке. Другое это что-то. Такое же вот загадочное, что Шань пока понять не может. У Цзяня скулы розовеют, наливаются сочным румянцем, который в полную силу проступит через минуты две. Он волосы расплетает, которые были повязаны ядовито розовой резинкой, сбивает её на запястье, что обтянуто поразительно жёлтым напульстником, сочетающимся цветом с его носками. Он пальцы пропускает сквозь пряди, захватывает одну, как делает, когда совсем в себя уходит. В себя уходит и говорит на грани восторженно шёпота: — Я не знаю, я тоже спрашивал где он живёт. Интересно стало. — улыбка мечтательная сама его губы схватывает, а в уголках глаз лучики проявляются волшебным, невообразимым образом, освещая коридор, который минуту назад ещё мрачным казался и безжизненным. — И не потому что глаза у него холодные, а руки тёплые. И не потому что у него татуировка на плече в круговую, загадочная такая, с узорами, символами странными. Такие, наверное, у каких-то спецслужб. — голос подрагивает слегка, как если бы этой дрожью Цзяня изнутри охватило. Дрожью и жаром, который всё больше на скулах виднеется. Который Цзянь даже не замечает, продолжает завороженно. — И не потому что у него рука в обхвате большущая, я потрогал, убедился, и в зал он ходит, кажется, каждый день. И не потому что… — Цзянь, я про брата Тяня, а не про твоего загадочного здоровяка. — Шань обрывает его, потому что говорить Цзянь может долго. О нём — долго. Хотя видел его Цзянь всего один раз. И это при том, что тот у кого глаза холодные, а руки тёплые — с ним даже не говорил. И это при том, что скорее всего не больше получаса встреча длилась. И это при том, что Цзянь всегда только о Чжэнси. А тут задыхается от восторга, дышать забывает, словно оно ему и не нужно совсем. Подумаешь, кислород. Херня же, правда? Когда здоровяков таких встречаешь — не только кислород в лёгких под чистую сжигается. Вон как Цзяня прожгло от одной встречи. Вон как его вмазало с размаху, что он хмурым быть перестал. Перестал делать вид, что то, что между ним и Чжанем случилось — не парит его вовсе. Сейчас оно точно не парит. Цзянь сейчас об этом и думать забыл. Реально забыл — не ищет Чжэнси взглядом, хотя видно, как тот в кабинете болтает с девчонкой с забавным хвостом на боку. Не больно ему. Когда о здоровяке говорит — не больно. А как только Цзянь о здоровяке перестанет — боль вернётся. Вдвойне вернётся, потому что девчонка Чжэнси за руку берет бережно, аккуратно, водит пальцем ему по ладони, показывает что-то, говорит, смущаясь, краснея отчаянно. А Чжэнси позволяет. А Чжэнси слушает. А Чжэнси с ней интересно. И от этого перекрывает уже Шаня: придурок. Господи, ну какой же придурок, а? У него тут мальчишка солнечный, другим: опасным, с татуировкой, с глазами холодными и руками теплыми — заболевать начинает, а этому всё равно. Этот с девчонкой, у которой ямочки на алых щеках обворожительные. Шаня перекрывает настолько, что он Цзяня за плечи берёт и отворачивает, опираясь о подоконник. Чтобы Цзянь к ним спиной, чтобы не увидел и не сломался раньше времени. Оно его и так рано или поздно окончательно доломает — это лишь вопрос времени. Оно всех ломает без разбору. Оно травит до тех пор, пока от человека не останется оболочка помятая из костного крошева и разодранных мышц. И Шань этот момент намеренно оттягивает. Шань не готов лишиться улыбок Цзяня. Не готов к солнцу, которое цвет теряет и светить перестаёт, которое погребает под развалинами неоправданных надежд. Надежд юношеских, чистых и пронзительно искренних. Надежд, которым сбыться, кажется, не суждено. Как бы Цзянь того не хотел. Как бы Чжэнси не пытался дать ему то, что может. А может он немного. Может он дружбу и защиту. А Цзяню другое нужно. Цзяню большую и чистую в неразбавленном нужно. Цзяню видеть этого не надо. Пусть подготовится сначала. Пусть ещё немного солнцем лучистым побудет. И Шань знает, знает он, господи, что надежды пустые — ни к чему хорошему не приведут. Что от них сразу избавляться нужно. Шаню бы только придумать, как удар смягчить. Шаню бы с Чжэнси с глазу на глаз перетереть, потому что тот тоже этим травится. Вон, как смотрит на спину Цзяня затравленно, с раскаянием одичалым, убито совершенно. Смотрит так, что Шань на него злиться не может. Права не имеет. Чжэнси едва ли лучше, чем Цзяню. Чжэнси себя ломает, только бы Цзяню лучше было. Чжэнси изо дня в день, ради него, о нём, только иначе. По-другому. Как к брату. У Чжэнси усталость в глазах зверская и немая мольба: господи, да дай ты мне уже к нему почувствовать что-нибудь, что не дружба многолетняя. Я готов. Вот сейчас прям готов. Давно уже готов, давайте же, ну. А ему не дают. Не слышат его. И ему тоже паршиво. Паршиво настолько, что натыкаясь на взгляд Шаня — Чжэнси растерянно моргает пару раз, вырывает руку из ладоней девчонки, морщится, потирая её. Морщится, потирая грудину, точно ему сердце сжимает осатанело. Сжимает и не отпускает. Не бьётся оно. Не пытается даже. Переводит на Цзяня взгляд болезненный, в котором сожаления тонны, ещё сильнее кривится, комкает футболку на груди и валится на стул, точно у него ноги подкосило. Он сильный. Но не настолько, чтобы себя заставить Цзяня полюбить, как тот его любит. Чжэнси его любит — Шань уверен на все сто, на миллиарды уверен, только любовью совершенно иной. И на это смотреть невозможно. На это физически больно смотреть. На то, как Чжэнси ломает себя в попытках Цзяня полюбить так, как он того ждёт, как Цзянь заслуживает, чтобы его любили. На то, как ломает Цзяня от осознания, что Чжэнси не может, пытается, очень давно пытается, перекраивает себя, да только этого недостаточно оказывается, в нём швов уже много, в нем гематом полно внутренних и их, сука, недостаточно. На то, как оба осыпаются, с болью смотря друг на друга. И кажется — оба понимают. Только озвучить боятся. Потерять друг друга боятся адски. И адски от этого страдают. Сейчас Цзянь не смотрит. Цзянь брови светлые хмурит, вспоминая о ком речь идёт, одёргивает рубашку белоснежную за воротник на шее. Он о брате Тяня едва ли что помнит. Зато о здоровяке много. Слишком много. Говорит, растягивая слова, точно не трещал только что без умолку. И трещал бы долго, не останови его Шань. Говорит: — А-а-а. Ты про Чэна. Я к нему сегодня иду. Мама сказала какие-то бумаги ему закинуть. — рукой взмахивает, точно это совсем не важно. Для него, может и нет. Для него не важно. Подумаешь, брат Тяня. Подумаешь, с рожей суровой, судя по рассказу Цзяня. Со стволом за пазухой. С охраной. Подумаешь, блядь. Шаня тоже это трогать не должно. Никуда упираться не должно. А оно трогает, упирается острой пикой в самое сердце. Пронзает нетерпением: сегодня. Сегодня можно. Можно с Цзянем пойти. Можно этого Чэна увидеть. И спросить его можно, прямо в глаза без страха смотря: где он? Брат твой — где? Я его тут отшил недавно, а теперь мне вот плохо без него. Тревожно без него. Не поверишь, мужик — не живётся без него. Существуется кое-как, на пределе сил. Я за ним наблюдал долго и упорно. Я о нём знаю побольше многих, кто рядом годами. Да, я блядский сталкер. Ой, нет, не переживай — я за ним по пятам не ходил, до дома не провожал, в окна не заглядывал, как какой-нибудь извращенец. Я просто так наблюдал, пока он у всех на виду был. Пока его все лапали в реале, а я в фантазиях. Пока я не понимал чё за хуйня происходит и продолжал смотреть, пытаясь себя остановить. Не вышло, мужик. Не останавливается оно. Волоком тащит к твоему младшенькому, поводком на шею плотно надетом. Тащит и всё. И даже упираться не выходит. Оно сильнее. А ещё он меня в шею целовал и теперь вообще пиздец по всем фронтам, не прошло оно по касательной, как поначалу казалось. Не выветрилось, меткой зубами оставленной. Я её до сих чувствую, вот тут, видишь? Его метка, кажется, сильнее той, что на запястье, прикинь? Я уже не знаю что делать. Отдай его мне. Я ещё не решил, что конкретно с ним делать, но делать точно что-то надо. Так же невозможно жить. Без него — уже невозможно. Зависимость, хули. Шань отвечает быстро. Отвечает, не думая, цепляя Цзяня за руку, у которого ладошка влажная, узкая и жилистая, утаскивая его за собой к лестнице. Отвечает единственно-верное, что не терпит отлагательств. Что не терпит ни секунды на обдумывание. Что само по себе получается искренним, торопливым: — Я с тобой. Сейчас. У Цзяня выбора не остаётся, Цзянь выпутаться не пытается, шагает быстрым позади, выдыхая удивлённо: — У нас же урок. — понимает, что Шаня уже не остановить. Ни словами, ни учителем, который идёт по коридору неспешно, печатая что-то в телефоне. Он улыбается, хотя когда уроки ведёт — сама серьезность, сама строгость. Ему не до пары сумасбродных мальчишек, которые невесть куда торопятся. К важному очень торопятся. Цзянь говорить тише начинает, чтобы господин Вужоу на них глаза не поднял, шепчет осторожно. — Ладно, ладно. Только… Цзянь останавливается, вырывая руку, дожидается, когда Шань нетерпеливо к нему повернётся с немым вопросом: ну что ещё? Что тебе надо, чтобы ты кометой полетел туда, как обычно это делаешь? Цзянь мнётся, краснеет пуще прежнего, цепляет ворот рубашки, принюхивается к нему осторожно, прикрывая глаза. Пытается понять чем пахнет. И не понимает — по глазам его видно, в миг серьезными ставшим. Шаркает ногой и тычет указательными пальцами друг в друга, как дети обычно делают, спрашивая что-то тотально важное. Что-то совсем не детское, которое взрослые долго обдумывают, прежде чем ответить. Шань готовится, поторапливает его раздраженным: — Ну? Цзянь выдыхает, смотрит умоляюще, словно просит его не осуждать. И Шань смягчается. Цзянь его тут вообще-то спас, рассказав о Чэне. Ведь мог не рассказывать, не придавая этому событию особой важности. Мог промолчать и рассказать о ещё менее значительном. Скашивает взгляд на пол и шепчет ещё тише: — У тебя есть духи? Шань теряется. К чему угодно был готов, но не к этому. К какому угодно сложному вопросу, который в его потрясающую светлую голову придёт. Но — духи? Серьёзно? Шань на него смотрит испытующе и понимает — серьёзно. Для Цзяня серьёзно. И важно от чего-то. Он смущён, он глаза отводит, у него даже уши покраснели, за которые он убирает пряди волос. А у Шаня само по себе вырывается потерянное: — Зачем тебе? Цзянь хмурится, голову на бок склоняет, поджимает губы и плечами пожимает: — Не знаю. Просто. Я вчера, когда здоровяка трогал, он от меня почему-то отворачивался, вот я и подумал… — не договаривает, затихает. Затихает и в его глазах непонимание мелькает. Ему и самому не ясно почему его тот мужик так волнует. И почему пахнуть хорошо хочется, войдя в кабинет. Почему па́рит то, что не парило почти никогда. Он ведь пацан ещё. Пацан с потрясающим упорством, который никогда и ни на кого, кроме Чжэнси не заглядывался. А теперь вот — духи нужны. Для кого-то другого. Это для Цзяня непривычно. Это для Цзяня систему ломает. Это для Цзяня настолько в новинку, что ему не по себе. Шань фыркает смешливо. По волосам его треплет осторожно, потому что у него в черепушке сейчас ответы усиленно ищутся, привычные устрои на хуй идут и мир с ног на голову. Шань говорит мягко, чтобы шаткий баланс не нарушить: — Цзянь. Я тебя не нюхал, не подумай. Но ты хорошо пахнешь. Фруктами какими-то. Сладко. И Цзянь соглашается. Кивает головой, улыбается чему-то. Чему-то, что, кажется, в его сердце место занимает. Ещё слабо совсем. Ещё почти не ощутимо. Но уже согревающе.