В детстве говорили, что играть с огнём опасно

Шань пялится на невысокое здание, каких в городе полно. Не то бизнес центр с кучей офисов и дверьми, на которых пёстрые таблички фирм, не то больше склад. С виду и не поймёшь — пройдешь дальше, окинув безразличным взглядом. Таких же тысячи. А вот — оказывается нет. Не тысячи. Один такой, в котором Чэн сейчас. Который знает где Тянь, как Тянь и когда вернётся. И заходить туда страшно почему-то. Не по себе от слова совсем. Шли они до сюда быстрым шагом, с дыханием сбитым и теперь ноги паскудно гудят. Где-то за грудиной гудит странным натужным, а что-то и того хуже — подсказывает: развернись, уйди, не надо. Что конкретно не надо — Шань не знает. И к этому даже не прислушивается. У него в башке последнюю неделю пульсирует в висках болью только одно: Тянь. И всё. И ноги уже сами несут туда, куда не надо, куда развернись и уйди. По лестнице со сколом, прямиком к дверям, которые подпирают пара охранников в безупречных черных костюмах, с наушниками опоясывающими шею. Как в боевиках. У них рожи строгие, выправка армейская и глаза острым взглядом окидывают с ног до головы. Неприятно. Особенно, когда взгляд задерживается на сумке Цзяня. Особенно, когда один из них тянет: — К кому? — К Хэ Чэну, я только вчера с ним познакомился и… — и Цзянь затихает, потому что тот, который молча стоял, к нему подходит в один широкий шаг, сдирает сумку с плеча, распахивает её бесцеремонно, даже не удосужившись за язычок дернуть, оглядывает, фыркает смешливо. А потом и вовсе суёт ту Цзяню в руки и касается плотно ладонями его плечей, ниже, до рёбер и… — Не трожь. — Шань кое-как успевает втиснуться между ними, хлеско ударяя того по рукам. Потому что — нет. Нельзя. Не надо его так. Так грубо похлопывая, точно семнадцатилетка в такую глухомань притащится с оружием. В школьной форме и со стволом, ага. Все же так делают. Особенно такие вот нежные мальчики, в глазах которых ни капли страха и нечто невообразимое творится. Там льдом схватывает колким, там стужа настоящая, которую охрана тоже замечает. Мужик стопорится на секунду, вглядывается, хмурит брови густые. Смотрит на Цзяня, а не на Шаня, который за своей спиной его прячет. Выругивается тихо, поворачивает голову к напарнику и произносит со странным акцентом: — А это не тот, который… Договорить он не успевает. Дверь, что позади, открывается бесшумно и Шань понимает: это он. Тот самый здоровяк, о котором Цзянь по дороге сюда болтал не затыкаясь. Глаза у него нереальные какие-то. Такие только с линзами быть могут. Хотя, и линзами такого цвета не добиться. Светлый, полярный, как будто радужку снегом обнесло, а ближе к зрачкам добавили вкрапления аквамарина застывшего. Он глядит спокойно на странную картину. На охранников сначала, которые перед ним расступаются, руки швам, а сами в низком поклоне опускаются. И не поднимаются до тех пор, пока это снежное нечто не отзывается низким, хриплым: — Свободны. Дальше я сам. От его голоса мурашками по хребту растаскивает. Предупреждающими: вот так же, как эти двое отступить надо и глаза желательно в пол упереть. Этот взглядом убить может. У этого рубашка, плотно сидящая на теле, не скрывающая ни единой литой мышцы — расстёгнута на пару верхних пуговиц и кожа бледная. У этого из-под подвернутых рукавов — вены по предплечьям вздувшиеся сползают на кисти. У этого взгляд слегка смягчается, когда он на Цзяня смотрит. Смягчается и чуть настороженным становится, как если бы он от Цзяня не знает чего ожидать. Шань вот — тоже не знает. Не знает, что у Цзяня в башке его светлой творится, раз тот из-за спины Рыжего со скоростью света вылетает, проносится песчаным вихрем вперёд, чуть не врезаясь в своего здоровяка, еле как успевая остановится от него в считанных дюймах. А тот стоит себе спокойно, не отшатывается даже. Цзянь разводит руками, вот, мол: смотри. Внимательно смотри. И вещает восторженно: — А я тебе что говорил? Он крутой, правда? Шань не знает, что у Цзяня в башке творится, потому что тот совершенно необдуманно тычет мужика в плечо пальцем с неподдельным интересом, проверяя насколько там мышцы крепкие и добавляет доверительным шёпотом: — А вот тут татуировка. Я её до конца рассмотреть не успел. Но она тоже крутая. Крутая, ага. Рыжий даже проверять не станет. На слово поверит, как и в то, что мужик тоже крутой. Судя по его выражению лица, он уже не удивляется реакции Цзяня. Как будто привык за одну лишь встречу, только кривится еле заметно, когда Цзянь снова тычет пальцем в плечо, а потом ещё раз в вену на предплечье. И ещё, наверное, для верности — в костяшку сжавшегося кулака. Какая она крутая уже не поясняет, хотя наверняка об этом думает, потому что улыбается загадочно и улыбку эту спрятать пытается, закусив нижнюю губу. Шань себя тут лишним чувствует. Потому что эти двое друг на друга пялятся — Цзянь с восторгом, а мужик испытующе. И как-то не по себе сразу. Как-то ломануться за дверь сразу хочется, оставляя их тут наедине. Так ведь и до вечера простоят, не шелохнувшись. Рыжий плечами неуверенно ведёт — чё делать-то? Внутрь никто не приглашает, с порога не гонит. Никто ничего не говорит, а воздух сам по себе наэлектризованным становится, вот-вот искры красочные появятся, быстрыми вспышками перед глазами. Шань шаркает ногой, чтобы кроме дальнего шуршания шин об асфальт, где-то за спиной — хоть какие-то звуки появились. Прокашливается нарочито громко и только тогда здоровяк отмирает. Хмурится, беглым взглядом Шаня оглядывает и приглашающе открывает дверь. И ничего такого в этом взгляде, вроде. Так обычно на прохожих смотрят — без интереса, даже не запоминая. Но вот от чего-то кажется, что здоровяк всё на мельчайшие детали разобрал, нужное для себя подметил и попроси его глаза закрыть, да назвать количество веснушек на роже Шаня — не ошибётся. Дальше идут молча. Цзянь задумчиво вышагивает, зависая в своих мыслях, накручивает прядь волос на палец и по сторонам совсем не смотрит. А смотреть тут есть на что. Фасад у здания никудышный, обычный такой, как у всех в этом районе: облупившийся и не очень приглядный. А внутри — совсем другое дело. Внутри мрамором пол устлан и не абы каким, а серым, шлифованным, на котором поскользнуться почти нереально. По которому Цзянь шаркает подошвой, чтобы звук пронзительным скрипом от потолка, да от стен отскакивал. Внутри приглушённый свет софитов, а все окна до единого затонированны. Внутри ни души и зачем-то лифт всего на три этажа. Грузовой. На нём и приходится ехать. Он с обстановкой совсем не вяжется — слишком грубый, с истертым полом и оцарапанными чем-то тяжёлым и металлическим стенами. А что ещё более странно — лифт ведёт прямиком в огромный кабинет, который, кажется, почти весь третий этаж занимает. Просторный. Пустой. Тут только стол дубовый подальше от окон в самом углу, сейф зачем-то на самом видном месте. Не просто сейф — сейфище. С огромным замком класса А и новейшей защитой от высверливания. Тут всё новое — кожей от кресел тянет а ещё табаком, каким-то невъебенным с запахом шоколада. Здоровяк проходит первым, загораживая обзор, вышагивает себе, останавливается у бара, где подхватывает виски и усаживается на мягкий диван. Усаживается лениво, на сытого кота похож. Огромного такого кота — барса снежного, который смотрит неотрывно хищным взглядом и отпивает из стакана. Взгляд у него слишком уж сложный, непроницаемый, не поймёшь о чём думает — о том, что за окном небо хмуреть начинает или о том, как труп разделать можно так, чтобы его не нашли. А он знает — Шань почему-то уверен. А Цзяню плевать, Цзянь плюхается совсем рядом с ним, заинтересованно заглядывает в стакан, принюхивается и со знанием дела кивает головой, понял, мол, что ты там пьешь. Знаю. Видел такое. Цзяню плевать, он сейчас в самоволку с хищником настоящим близко-близко, чуть против шерсти его не гладит с восторгом, решив тому поведать о том, что ему опять снился мужик страшный, с руками по локоть в крови. И Шаню, наверное, только кажется, но здоровяк немного в лице меняется, у него в глазах удивление проскальзывает и ещё что-то, что разобрать не получается. Не получается, потому что из-за соседней двери голоса слышатся. Два, если быть точным, на один из которых Шань реагирует сразу же. Не успевая даже подумать, реагирует. Вперёд дёргает так, что огромный кабинет удаётся преодолеть в рекордные три секунды. Вперёд дёргает так, что сердце ухает в пятки, биться перестаёт на мгновение, а потом колотится уже в глотке, отдачей шума крови в ушах. Вперёд дёргает так, что Шань успевает распахнуть дверь, налетая на неё плечом и застывает, когда видит перед собой его. Не узнать невозможно. Ошибиться невозможно. Одно лицо буквально с тем, о ком сейчас сердце биться перестало, только старше он. Выше он. Но с такой же маской на лице бледном, какую Рыжий у Тяня год целый наблюдал. Разве что эта — гораздо более прочная, выработанная с годами, усовершенствованная самолично. Ни единой эмоции, холодное спокойствие, уверенность, даже замешательства нет. Шаня-то тут точно не ждали. Не ждали, что он резко дверь распахнёт и кинется прямиком к Тяню. Не ожидали, что за руку его схватит и ломанётся к выходу. Да и он сам не ждал этого, господи. Он и сам не понял как это получилось. Как без ступора, без единой мысли и на чистых инстинктах. Как духу-то вообще хватило вот так бесцеремонно, безрассудно, без слов. У нормальных людей от вида брата Тяня как минимум дар речи теряется, как максимум появляется навязчивое, жгучее подкорку желание — подальше свалить, а Шань заявляет коротко и ясно: — Он идёт со мной. И кажется, каждое слово вонзается в маску Чэна, заставляя ту трещинами идти. Потому что — он к такому явно не привык. Потому что — какие-то там рыжие пацаны к нему вот так ещё ни разу. К нему вот так — вообще никто ещё ни разу, потому что инстинкта самосохранения никто не отменял. А Рыжий отбитый на голову, ему такая херня не особо знакома. Чэну не нравится. Чэн в тихом бешенстве — это по глазам, хищный блеск поймавшим, видно. Это по сведённым к переносице бровям. Это по по тому, как он одну иронично вскидывает, глядит на Шаня так, что кажется — сейчас пристрелит. По ноздрям тянущим воздух сурово и… И по ходу — точно пристрелит. Шань застывает у двери, ведущей в кабинет, где Цзянь на диване сидит, слышно, как не унимается, рассказывает молчаливому здоровяку что-то, что отсюда уловить не получается. Не получается, потому что шум в ушах растет неебически. Не получается, потому что Чэн пистолет достаёт, который отблески света ловит, вертит его в руках, склоняя голову на бок. Этот кабинет гораздо меньше того, который за спиной остался. В этом только стол, заваленный кипой бумаг. В этом дышать нечем, точно весь кислород сожгли подчистую. В этом жарко становится до того, что куртку скинуть хочется. В этом только напряжённое дыхание. Не поймёшь чье: Рыжего, Тяня или вот этого, который пушкой светит. Укладывает пистолет аккуратно на стол, облокачивается о него и пялит так, что скулы жечь начинает. Жечь паскудно, точно по ним хлестанули наотмашь. Жечь, как перед дракой, которой никак не избежать. Как перед тем, как в дыхалку пробьют четким ударом и глаза кровью нальются, а потом непроизвольно слёзы выступят. Как перед неизбежным, после чего в больницу на пару месяцев и то — в лучшем варианте. Шань точно отбитый. Шань точно башкой поехал. Шань точно напрашивается, потому что не успевает язык прикусить. Потому что: ну какой же дебил, а, ну молчи ты, молчи. Хуже не делай. Не рой себе могилу, придурок. Отступи, извинись, выйди и дверь запри с той стороны. А молчать не получается. Молчать не выходит совсем, потому что несёт со страшной силой. Потому что Шань добавляет не своим голосом, огрубевшим в миг и почему-то едва не по слогам: — Да поебать мне на пушку. Он. Идёт. Со мной. И губы немеют. Губами теперь пошевелить невозможно. Ничем вообще не пошевелить. Только взглядом перебежками от глаз Чэна сощуренных в интересе и лёгком замешательстве к пистолету. От пистолета к глазам. И осознанием слишком поздно накрывает. Накрывает до того, что Тянь шипит неразборчивое, пытаясь руку высвободить, которую Рыжий жмёт слишком сильно. Там, кажется, хруст костей слышен. Шань бы и рад отпустить. Шань бы это сделал, если бы только мог. Не может. По двум причинам. Во-первых — а нахуй тогда приходил? Во-вторых — ну блядское ж оцепенение. С Рыжим такое вообще-то не часто. Никогда, если быть точным. Если был выбор — бить или бежать, Шань всегда выбирал бить. И не важно насколько он уступает противнику. А тут не противник. Тут холодный металл, пуля и запах пороха. Тут оцепенение. Тут пиздец по всем шкалам. Рыжий осмысливает слишком поздно. Это он сейчас, что, на этого амбала наехал? На серьёзных щах, взял, и быканул на мужика, у которого на столе поблескивает холодным металлом пистолет? У которого мускул секундно дёргает на щеке в раздражении и тонкая линия побелевших от злости губ вверх ползёт в оскале. У которого тут охрана личная, которую Цзянь отвлекает — взял и наехал? Да этот Чэн сейчас его размажет по стене одним выверенным движением, даже не прикасаясь к стволу. Оно ему и не надо — вон, какие ручищи огромные. Херанёт наотмашь лапой бошку Шаня и та отвалится, как у дурацких детских игрушек. Снесёт в стену и кости переломает, кроша позвонки шейные. Он же на слова Шаня сейчас тупо засмеётся, если конечно, на это способен и скажет что-нибудь вроде: — Забирай. — Чё? Шань моргает растерянно, забывая совершенно, что так и стоит, сжав руку Тяня. Забывая, зачем вообще сюда припёрся и почему быковал. Кажется, даже имя своё едва вспомнить сможет, потому что — чё, блядь? Какой забирай? Чё, вот так просто, что-ли? Без криков, без снесённой башки и заломленной за спину руки — забирай? Без злостных слов шипением в самое лицо и угроз? Это он серьёзно сейчас? И — судя по всему — серьёзно. Потому что Чэн кивает головой утвердительно, закатывая глаза, щелкает металлической, судя по виду, явно коллекционной — бензиновой зажигалкой, поджигая неровным пламенем кончик сигареты, затягивается и выдыхает спокойно: — Забирай, я и сам его с вами отправить хотел. Рыжий чувствует, как губы в улыбке дёргает дурацкой совершенно и нервной. Секундно дёргает, но так ощутимо, что приходится тут же брови привычно нахмурить. Нагрубил, чуть не утащил Тяня, а теперь лыбится — Чэн точно решит, что он псих. Уже, наверное, решил. Решил и ничего не делает. Такой же спокойный, только на руку Шаня зачем-то пялится уже с интересом. На руку, в которой ладонь Тяня зажата. На руку, на которой напульсник запястье плотно жмёт. Смотрит и фыркает, понятно, мол, ему всё. И только хуже становится, господи. По-человечески же можно было. Нормально можно было, а не вот так. Не хватать без разбору, не тащить. А Тянь и не против, Тянь руку в ответ сжимает ощутимо и теперь уже Рыжий освободиться пытается. Безрезультатно пытается, не то адреналин схлынул и все силы ушли на то, чтобы грудой костей на пол не рухнуть от того, что конкретно сейчас куда-нибудь под землю и куда подальше провалиться очень хочется от этого вот понимания в серых глазах Чэна. Не то уже Тяня адреналиновым выплеском накрыло до того, что у этого придурка хватка стальной стала. Его ладонь сухая, его ладонь теплая, а электричеством один хер хуярит от самых пальцев до макушки. Пробивает начисто, задевая зудящее запястье, словно каждую букву выписывает, выбивает по новой. Не больно — приятно. И совсем не к месту. Не к месту, потому что найти-то Тяня — он нашёл. Схватил. А вот куда тащить — непонятно. «Забирай его» — хах, не смешно уже. Уже серьёзно по мозгам бьёт. Рыжий думает: твою мать, какого хуя ты творишь? Некуда его. Ну некуда. Нет у них общего. Нет тех мест, куда можно было бы вдвоём. Только в разные стороны. Думает: так не пойдёт. Уходить надо. В одиночку. Нашёл его? Нашёл. Жив? Жив. Тревожностью, значит, больше ебашить не будет. Значит можно и успокоиться. Успокоиться, отъебаться и идти по своим делам. Думает и идёт к выходу, не отпуская сухую и тёплую.