В детстве говорили, что играть с огнём опасно

Оно вообще по-дурацки получилось. Рыжий не понял куда конкретно тащит Тяня, а в итоге потащился за ним сам. И не то, чтобы сильно хотелось. Не то, чтобы идти было больше некуда. А всё потому что: у меня твоя сумка. Ну, та самая, которую Рыжий найти никак не мог. Без которой плелся на занятия, отмахиваясь от учителей, которые спрашивали где учебник. Как где? Проебал, знаете ли. Бывает такое. Люди и не такие вещи проёбывают — это жизнь. Вы, господин учитель, брак свой в прошлом году проебали, так я же вас не спрашиваю где. Оно понятно где — в постели со студенткой университета, который неподалеку от вашего дома. Об этом вся школа на ушах стояла, да и до сих пор перешёптываются. А тут — какой-то нахер учебник. Тьфу, сравнили, тоже мне. Оно вообще по-дурацки получилось — на байке тридцать минут до центра города и сразу в массивный жилой комплекс из стекла и глянца. Красивый, высокий и непростительно дорогой. В который Шань даже не подумал бы носа сунуть. Но там же сумка. Она же нужна. Шаню с его учебником по алгебре ещё можно дать второй шанс, в отличие от господина Цунь с его женой. Поэтому Шань оглядывает просторный холл, в котором стекло, дороговизна, искусственный свет и пустошь. Девушка на ресепшене встречает дежурной улыбкой Шаня, обольстительной Тяня, склоняет голову на бок, воркуя слащавое громкое: — Добро пожаловать. Она похожа на модель, сошедшую с какого-нибудь модного журнала, которые девочки в классе тоннами скупают, сбиваются в кучки, а потом обсуждают восторженными возгласами. Волосы длинные, лоском блестят, спадая до самой талии. Она их заискивающе за ухо убирает и всё пилит Тяня этим своим очаровательным. Тянь, кажется, очаровываться совсем не желает. Он странный. Притихший, зависающий перманентно в мыслях, даже отвечает ей невпопад, проходя к лифту, только оглядывается, проверяя идёт ли Рыжий следом. Он идёт — да. Идёт, убеждая себя, что только за сумкой. Только лишь за ней, а не чтобы оказаться в квартире Тяня. Только лишь за ней, а не чтобы вдохнуть запах, которым стены пропахли. Только лишь за ней, а не чтобы оказаться добровольным заключённым в доме того, за кем год наблюдал. За кем поперся в дальние ебеня, подгоняемый тревогой растущей ежесекундно. За кем Шань, кажется, куда угодно уже на чистых инстинктах, ведь этому сопротивляться нереально, сколько бы на себя злился, не сатанел внутренне: из этого ничего хорошего не выйдет. А попробовать один хер хочется. Это всё равно, что загребать мороженое ложками, в то время, как глотку раздирает простудой — неправильно, безрассудно и очень вкусно. Это всё равно, что усугублять болезнь, потакая своим идиотским желаниям, которым сопротивляться сил никаких нет. Кто, в конце концов Шань такой, чтобы себе отказывать? Двери лифта шелестят тихонько, закрываясь, скрывая за собой разочарованию девушку, которая губы поджимает и хмурится — с ней, видимо, такое не часто происходит. Такой игнор тотальный, с которым смириться трудно. Который Тянь вырубает мгновенно, стоит ему только напротив Шаня встать, приваливаясь спиной к остеклению идеально чистого лифта. И теперь Шань замечает — синяки под глазами совсем уж чернотой разлились, точно Тянь неаккуратно подводкой воспользовался, а потом ещё и глаза потёр. Только вот — подводкой Тянь не пользуется, а спал ли вообще за эту неделю — большой вопрос. Потому что взгляд его опьянён слегка сонным мороком и Шань удивляется, как они ещё живыми до жилого комплекса добрались и не въебались в первый же встречный седан на полном ходу. Потому что если за неделю реально скинуть вес — у Тяня определённо это получилось, лицо осунулось, а стоит он так, словно ещё немного и свалится с ног, съезжая по стене вниз. Скрыть этого даже не пытается, только откидывает голову назад и смотрит на Шаня из-под полуприкрытых век. Смотрит с усталостью смертельной и с мягкостью, которая почему-то комом в глотке отдаётся. Не должен он так смотреть. На того, кто неделю назад ему сказал жёстко и бескомпромиссно: нам лучше не общаться. А потом сам, на свои принципы наплевав, послав их привычным вытянутым средним пальцем к ебени матери — сбежал с занятий, чтобы его найти. Не должен Тянь смотреть с такой оглушающей мягкостью, которая не напрягает — нет. Которая заставляет зябко ёжиться, которая заставляет взгляд тут же отвести, чтобы не глаза в глаза, чтобы чувство вины не сдавливало удавку на глотке паскудно ухмыляясь. Тихо совсем, только слабый отголосок тросов слышится мягким шелестом. Тихо совсем, только дыхалка сбилась, как от километрового бега, когда важно уложиться в рекордное время. Тихо совсем, только сердце колошматит о рёбра, жмётся к ним, выломать пытается, точно к тому, кто напротив — упорно просится. В руки, облаченные в чёрные гловелетты, которые Тянь так и не стянул. На которых Шань невольно залипает, взгляд магнитит к венам, проступившим на тыльной стороне ладоней, к аккуратным длинным пальцам. Будь тут Цзянь — ему бы понравилось, он бы даже потрогал, как недавно своего здоровяка. У Цзяня вообще свой взгляд на мир, он словно видит его клочками — красочными, запоминающимися, яркими. Цзяня тут нет, он у Чэна остался, взмахнув рукой на прощание и даже пообещал, что спокойно доберется до дома. Его проводят. Есть кому. Цзяня тут нет, а Рыжему кажется — тот способен своей непосредственностью заражать, потому что так же как он со здоровяком — Шаню с Тянем хочется. Дотронуться, прикоснуться, почувствовать и не париться. Но не париться это не про Шаня. Он весь из запар состоит. Из тех, которые значительно мешают жить и дразняще давят на подкорку противоречиями: потрогай-не-смей. Из тех, что держать себя заставляют. Удерживать, хоть и хочется в два шага преодолеть расстояние. А потом… — Скучал по мне? — Тянь спрашивает в упор. Смотрит тоже в упор. И мир окружающий плыть начинает, теряет краски в нежно бежевых и древесных тонах. Теряет очертания, оставляя только расслабленную фигуру Тяня. Оставляя Шаня оторванным от реальности с каждым учащающимся вдохом. Оставляя Шаня с ним один на один, где Рыжий победителем уж точно не выйдет. Не выйдет — тут спрятаться некуда от огня, что напротив. От обжигающего пламени серых глаз. От них не оторваться, от них не отойти, потому что отступать решительно некуда. Только вперёд. Только к нему. Быстро, резко, чтобы даже не подумав, не осознав. Шань сглатывает шумно, думая: скучал. Пиздец, как скучал, искал, нашёл, а что теперь с тобой делать не знаю. Тело знает — а я нет. Отвечает севшим голосом: — Ещё чего. Отвечает неправду, потому что правда слишком колет в подреберье, загоняя заточку чувством вины всё глубже. Шань искренний во всём. Во всем, что Тяня не касается. С ним рядом правду сказать, все равно, что самолично себя бензином облить и чиркнуть спичкой с радостными воплями: смотри, как горит! А гореть оно будет ярко, долго. Такое не затухает. И гореть будет жизнь, погребая под собой Шаня. Для правды слишком рано. Для правды Шань ещё не готов. Себе-то признался не так давно. Себе признался, а ему вот не может. Зато может Тянь. Тянь от Рыжего, кажется, вообще ничего не скрывать зачем-то решил. Тянь улыбается устало, мягко так, сука, что хитиновый панцирь крошится под этой мягкостью. Шань перед Тянем безоружным становится, не работают на нём перманентные посылы на хуй, не работает на нём вытянутый средний палец, не работает на нём: нам лучше не общаться. Потому что Тяню на это поебать основательно. Теперь Шань ясно видит — те слова на Тяня никак не повлияли. Только распалили ещё больше. Он и не собирался отъёбываться. Не собирался прекращать то ненормальное, что начал Шань лично. Просто так совпали обстоятельства. Просто Тяню нужно было неделю непойми где находиться, а Рыжему нужно было задыхаясь, искать его. Рыжему нужно было его найти. Рыжему нужно было ещё раз убедиться — даже на расстоянии эта херня работает. Та самая, которая вынуждала искать его взгляд снова и снова. Та самая, которая вынуждала смотреть неотрывно. Та самая, которая выбивает реальность из-под ног, накрывая куполом, под которым нет места ничему, кроме Тяня. Шань, пытаясь, удержаться за последние урывки реальности, бормочет неправдоподобное: — Нет. «Нет» — которое даже самый неразумный примет за оглушительно громкое «да». На которое Тянь кивает понимающе и ни на секунду в него не верит. Ни секунды не сомневается, слизывает с губ улыбку, отвечая то, чего Шань предпочел бы не слышать. То, чего он услышать хочет больше всего на свете. То, от чего скулы гореть начинают, а реальность ломко крошится под ноги ненужной трухой. То, что заставляет вжаться в стену спиной: — А я скучал, Шань. И рад, что ты пришёл. — Из-за Цзяня. — Шань не сдаётся. Шань ищет рациональное объяснение своим поступкам а находит только константу, которой выбивает землю из-под ног: влюблён. Отчаянно. Окончательно. — Ага, поэтому его с моим братцем оставил? И сказать на это совершенно нечего. Сказать не получается, потому что Тянь его как открытую книгу, которую тысячи раз перечитывал. Тянь, слово бы на это и рассчитывал. На замешательство, которым Рыжего накрывает. Тяню это на руку оказывается, потому что он отходит он стены, делая шаг навстречу. Второй. Лифт мелкий. Шаги большие. И дышать тут совершенно нечем. Только им. Помесью шоколадного табака, который в кабинете Чэна витал и его собственный. Который не спутать ни с чем — плотный одеколон, зимняя свежесть, перечная мята. И это дуреть заставляет в первого же сорванного полувдоха. С первой же неуверенной затяжки. Со второй уже куда более уверенной, до полных лёгких и ноющей боли в диафрагме. Замешательство на лице Рыжего сменяется почти мольбой, которую контролировать никак не выходит: ближе. Ближе подойди, мне мало. И вот же дьявол — Тянь понимает. Тянь ближе, Тянь каждую эмоцию считывает, переводит в действие, Тянь напирает, Тянь заставляет себя остановится на расстоянии выдоха, которым Шань захлёбывается. Который теперь сделать очень трудно — одно лишнее движение и черт его знает, как дёрнет на этот раз. Назад физически невозможно — Шань острыми лопатками чувствует стену, в которую упирается, точно его пригвоздили. Вперёд — вероятнее всего. Вперёд-к-нему-на-него-в-него. И от одной лишь мысли, со скоростью света проскользнувшей, стекающей по извилинам липкой патокой, плавленным воском — ведёт основательно. Ведёт так, что тело непослушно подрагивать начинает, кончики пальцев тремором схватывает от того, как Тянь близко. И можно же — можно просто слегка руку протянуть, врезаться пальцами в кожанку, сжать податливую ткань, которая так приятно ладонь холодит. Можно же просто в глаза ему заглянуть на секунду всего, которая превращается в вечность. Потому что на них Шань и стопорится, застывает, утопая в плавленном свинце, который в радужке серебром отдаёт, который не позволяет хватку руки ослабить — наоборот, кожа похрустывает в кулаке, на что оба не обращают никакого внимания. Тяня тоже ведёт — оно видно. Оно по зрачку, расширяющемуся черной дырой, что уже подпирает радужку. Оно по дыханию чувствуется участившемуся, оседающему почти на губах, только чуть повыше голову вскинь. Оно уже нихера не по касательной, оно точным разрывным в районе груди, где печь начинает, словно все демоны — адские костры разводят, которые спалят всё подчистую. Которые уже палят. Только голову подними — спалят окончательно. Только Рыжий делать этого не собирается. Не собирается, смотрит исподлобья, потому что по-другому и не получается, выдыхает шумно, чувствуя теплую ладонь, ложащуюся на щеку. Чувствуя мягкую подушечку большого пальца, которая смещается, мажет медленно по коже распаленной, где все нервные окончания оголенными проводами ебашат. Мажет по верхней губе, продавливает, пробует, вынуждает пропустить ещё один слишком шумный выдох. Вынуждает поймать такой же сорванный от Тяня, убийственный, крошащий последние остатки разума, который дурниной исходится: нельзя-нельзя-нельзя. И грань этого ебучего «нельзя» — всё тоньше, уязвимее, незаметнее. Рыжий уже не понимает, когда переступит её. Если уже не переступил. Если уже не валится в пропасть, расправляя руки ей навстречу — убиваться, так с восторгом, как бы больно потом не было. Убиваться Тянем — так с удовольствием нереальным, которое сладкой карамелью внизу живота разливается, затапливая все к чертовой матери. Затапливая «нельзя». Затапливая границы дозволенного, потому что в своих мыслях Рыжий давно уже все их на хер послал, водя кулаком вверх-вниз после очередной игры Тяня на площадке, без майки. Шум в ушах глушит звуки, оставляя только осатанелый набат сердца, которое у самой глотки колотится. Заглушая «нельзя». Потому что — можно. Вот же оно. Прямо перед тобой. Бери. Плевать, что обожжет, плевать, что горячо слишком. Бери — не пожалеешь. Шань голову приподнимает медленно, точно дёрнись чуть сильнее — окончательно сорвёт. Прикрывает глаза, успевая запечатлеть под веками только чёрные дыры зрачков с адскими кострами внутри. Тянется к дыханию, оставляющему влажное пятно на губах, тянется к тому, что отпустить не в силах оказался. К своему. И это единственное, что Шань сейчас осознаёт. Единственное, что имеет значение в нестабильной жизни. К тому, что тянется в ответ всё ближе и ближе — искрами обжигающими внутренности. Восхитительным предвкушением. Дюйм. От его губ уже теплом веет, окутывает трепетом каждую клеточку тела, дрожью в каждой мышце. Электричеством внутривенно. Чистым неразбавленным. Таким, которым, кажется, должно выбить пробки во всём доме. Во всех ближайших высотках. Во всем городе. Во всей вселенной, которой больше не существует. Открытый космос и Тянь, губы которого почти касаются собственных. Точно мягкие, точно вкусные, абсолютно зверски желанные. Только в открытом космосе нет противного писка, которым пронзает слух. Нет открывающихся дверей лифта и раздражённого выдоха Тяня, который отстраняется вынужденно, приваливается совсем близко, касаясь плечом Шаня. И глаза приходится открыть. Приходится заторможенно моргнуть раз-второй, замечая девушек, входящих в лифт, весело что-то обсуждающих. У них в руках коробки картонные, из которых яркая ткань высовывается. А у Шаня стояк, который он отчаянно спрятать пытается, сдирая с себя куртку, комкая её. Реальный мир постепенно возвращается звонкими голосами и лёгкой музыкой которую Шань в упор не замечал, зайдя в лифт. Тянь фыркает смешливо, наваливаясь на плечо, прячет улыбку в надплечье и шепчет совсем тихо, низким голосом, касаясь губами ушной раковины: — Останься сегодня у меня.