В детстве говорили, что играть с огнём опасно

Кватира Хэ точно созданна для того, чтобы любой вошедший в неё — охнул удивлённо и повертел головой в немом восторге, даже не разуваясь. Она точно создана для того, чтобы поместить её на буклет делового журнала, где в кресле окажется какой-нибудь знаменитый мужик с благородной сединой, со стаканом виски в руках, где будет янтарём просвечиваться закатное солнце, где в колонке справа от фото будет пиздатая статья о положении рынка и скучнейшее интервью. Она точно создана для чего угодно, кроме проживания. Высокие потолки, остекление, которое сожрало одну из стен, открывающее потрясающий вид на красно-жёлтые вены города — круто, чё. А жить-то с ним как? Тут всё точно искусственное — от освещения и до идеально начищенных кухонных тумб. Тут всё ненастоящее, сошедшее с красивой картинки. Тут всё неживое. Шань оглядывается, стаскивая с ног убитые кеды и не может понять, как Тянь тут вообще выживает. В идеальной чистоте, с идеальным видом, в идеальном глянце. В идеальной иллюзии. В огромном пространстве, слишком большом для одного человека, где ни одной фотографии семьи. В голых стенах, которые серым настилом давят, несмотря на отчаянный минимализм. В таком месте невозможно почувствовать себя как дома. В таком только неуютно жаться к стене, в поисках подходящего места, куда задницу умостить можно. Диван вроде есть, огромный, угловой, а садиться на него не хочется — непонятно выдержит ли декорация. Не свалится ли картонным изваянием под весом тела. Тянь на это внимания не обращает, проходит вглубь комнаты, швыряя куртку на диван, точно этот безукоризненный порядок у него уже в печёнках сидит. И он бы вообще всю свою одежду вот так же раскидал, да только завтра опять кто-нибудь придет и уберётся. И снова глянцевый блеск, ни крупицы пыли и оглушающая пустота. Рыжему неуютно. Рыжему и в голову прийти не могло, что пахнуть тут будет не Тянем, а одиночеством лютым, которое в носоглотку забивается, царапает слизистую, заставляя пару вдохов сделать через рот — оно так легче. Рыжий мнётся на входе в комнату, разглядывает кухню оборудованную по последнему слову техники. Только техникой тут навряд ли кто вообще пользуется. Тянь не похож на того, кто себе каждое утро завтраки готовить будет, а возвращаясь с занятий — ужин. Тут кухня для красоты словно бы. Только пепельница на обеденном столе даёт понять, что в этой части дома бывают — покурить, выпить черный крепкий кофе и повтыкать на вид из окна. Плазма мёртвым грузом висит на стене, тоже огромная — настоящий домашний кинотеатр с наверняка ошеломительным звуком и разрешением неебическим, которым пользуются изредка. — Чувствуй себя как… — Тянь стопорится, оглядываясь, понимает, что Шань именно тут себя, как дома почувствовать не сможет, даже если приложит к этому максимум усилий, кривится. Он и сам здесь так себя не чувствует, мотает головой отрицательно, указывает на диван. — В общем, не смущайся. Да Шань и не думал. Не успел ещё. От такого в панику или ярость впадают, а не смущаются — откровенно говоря. От сорванного на самом интересном почти поцелуе. От выдоха в самые губы тихим «блядь». От мурашек, которые до сих растаскивает по всему телу. Не смущается Шань, нет конечно. Только вот рожа слегка горит, ага. Шея тоже. И уши. И ладонь, которой комкал куртку, что теперь на диване валяется. И губы. Губы полыхают сильнее всего, а когда Шань выходил из лифта — заметил, что они краснее, чем обычно. Настолько, что Рыжий чуть не стопорнулся и не начал себя разглядывать. Спохватился вовремя, одёрнул себя и быстрым шагом пошёл за Тянем. Рыжий шаркает ногой по скользкому паркету, почёсывает затылок и нехотя присаживается на огромное нечто, которое тут почему-то диваном зовут. На самый краешек, чтобы в случае чего — можно было быстро подняться. Сидение твёрдое, неудобное совсем, словно бы этим диваном любому гостю четко дают понять: тебя тут не ждали. Вон, твёрдое под задницу подсунули. Неудобно? Тогда вали. И не возвращайся. Собственная сумка находится у изголовья кровати. Огромной кровати. Нереальной, на такой вчетвером уместиться можно, не особо стесняя друг друга. На такой вдвоем можно развалиться, раскинув ноги и руки в стороны, другого даже не коснувшись. Кровать заправлена серым покрывалом. Таким же серым, как и всё, что тут находится. Шань уже думает, что у него с глазами что-то не так. Хренов монохром везде — белый, серый, черный и ничего цветного. Точно это не квартира пацана семнадцатилетнего, а аномальная зона, в которой про другие цвета и не слышали. В которой пустота, одиночество и не вписывающаяся в обстановку сумка Шаня — потрёпанная временем, залитая кофе, как раз в тот день, когда Шань её потерял. Залил, её, кстати — Цзянь. Внимательность это не про него, а под ноги Цзянь себе вообще не смотрит. Вот и получилось — шёл, запнулся, встретился носом с грудаком Рыжего, расплескивая горячее и коричневое на всё, что под руку попало. А попало немного — всего лишь сумка, пол и чужие ботинки. Пацана из параллели, который хотел было на Цзяня наехать, а как встретился глазами с Рыжим — внезапно затараторил о планах, о том, что ему пора куда-то срочно, а ботинки залитые — это херня. Вот и Рыжий подумал — херня, отстирает. И стирать, по ходу не придётся — Шань хмурится, прищуриваясь, разглядывает сумку, а пятен на ней нет. Ни от кофе, ни от дорожной пыли. Чистейшая. Тянь рядом опускается, захватив с собой пепельницу, прослеживает взгляд Рыжего и поясняет, выуживая две сигареты разом: — Это уборщица простирала, пока меня не было. Шань берет сигарету растерянно, не зная как на это вот отвечать. Уборщица. Ахуенно, блядь. Ещё, наверное, кухарка есть и массажист, который нихуёво мнёт плечи после тренировок по баскетболу. Не жизнь — а сказка. Только вот какая-то невесёлая и с отвратительным концом, судя по лицу Тяня. Ему это не особо нравится. Он усаживается поудобнее, пристраивает голову на спинке дивана, затягивается неторопливо и смотрит на закат, который прожигает красным небо. В этом огромном и пустом только остекление живым кажется, ведь там город, там люди, там жизнь. А Шань всё в толк взять не может — как тут спать-то вообще? Штор нет, город, как на ладони, а его огни, да ещё и луна наверняка глаза слепят даже ночью. Такой себе небесно-городской ночник, который не вырубить даже если очень захочется. А потом вспоминаются синяки под глазами Тяня и вечно уставший вид. Вспоминаются мысли, появляющиеся через секунду, после того, как Рыжий его глазами вылавливает в толпе: он, кажется, вообще не спит. А если и спит, то беспокойно, просыпаясь каждые полчаса от кошмаров. От затяжки горло противно дерёт, от следующей кружится голова. Она и до этого кружилась, а теперь совсем уж. — Ладно. — Шань плечами пожимает. Постирали и постирали, ему же меньше мороки. Это вообще меньшее, что волнует. А волнует Шаня сейчас очень многое — слова Тяня, к примеру, шепотом в ухо под трескотню девушек в лифте и ненавязчивую музыку. Собственный ступор, к примеру, от осознания: целая ночь с ним. Полное отрицалово, к примеру: чушь, нельзя на целую ночь с ним, неправильно, безрассудно. Сытый довольный голос внутри, нараспев тянущий: мо-о-ожно. И теперь в башке совсем уж бардак: можно-нельзя-необходимо-опасно. Для двоих опасно. Потому что в темноте границы затираются, не видно их, по краю ходить приходится, потому что перешагнуть их ничего не стоит — тьма ведь кромешная, тело ведь горячее, поцелуя ведь зверски хочется. Даже сейчас — на неудобном огромном диване, в огромной неуютной квартире, перед огромным живым городом. Хочется так, что кончики пальцев покалывает, которые Шань растирает, передёргивает плечами, пытаясь с себя это желание стряхнуть, а стряхивает только пепел. И оно, вроде, получается. Отвлечься ведь можно. На что-нибудь простое и естественное. На что-нибудь, от чего крышу не сорвёт с мясом. На стену серую, которую Рыжий разглядывает с особым упорством. Тянь, хоть и выглядит расслабленным, но Рыжий спиной чувствует — оно не так. Напряжение медленно обволакивает позвоночник, струится вниз под тяжёлым взглядом, а ноги свинцом наливаются, точно дают понять: никуда ты отсюда не денешься. Ни на шаг. И бездумно смотреть в стену уже не так легко. Не получается уже, потому что стена серая. Глаза у Тяня — тоже. Точно кто-то очень долго и скрупулёзно подбирал цвет точь в точь. Точно кто-то с упорством маньяка смешал плавленную сталь с потемневшим серебром, разбавляя их в идеальных пропорциях. Точно — Шань поехавший, раз с обычной, сука, пустой нахер стены — мысли сбиваются на несколько дюймов назад, где Тянь сидит. К его глазам. В ебучий уставший монохром. — У нас с тобой учебники перемешались, ничего? — Да мне абсолютно поебать. — раздражённо шипит Рыжий. Не на Тяня — на себя. Шипит, потому что тело непослушное, тело не стремится к выходу, оно делает всё, чтобы до входной двери не добраться. Оно просится сесть поудобнее, сдвинуться назад, совсем как Тянь, просится облокотиться о спинку, запрокинуть на неё голову и остаться. Просто остаться. На ночь. Навсегда. А завтра прийти в школу с сумкой и с Тянем. Вместе. Чтобы слухи тут же, чтобы взгляды косые и ласкающие слух завидующие интонации: я видела, они пришли вместе, прикинь? Глупо-то, как господи. Тотально уёбищно и абсолютно желанно. Шань выдыхает шумно, опускает голову, разглядывая древесные узоры на светлом паркете и бормочет под нос уже не такое злое, но такое искреннее, почти с обидой: — Где тебя черти носили? И добавить тут же хочется: я искал тебя. Всю неделю по школе рыскал, как одержимый. Цзянь еле удерживался, чтобы экзорциста не вызвать, потому что я сатанел от того, что тебя нет. Сатанел, срывался в тихую апатию, а вместо такого нужного сна и обеда на большой перемене — снова и снова в круговую по зданию, по всем этажам, через все аллеи, по всем кабинетам, лабораторным, подсобкам — чтобы найти такого, сука, нужного. Хочется добавить и удержать себя еле как получается, чтобы не выпалить это ненароком. Приходится рот взмокшей от чего-то ладонью прикрыть, сдвинуться назад и уложить всё же голову на жёсткую спинку дивана. Перекатить её из стороны в сторону, ища удобное положение, сметая руку с губ на волосы. И удобнее оказывается только глаза в глаза. На ничтожно мелком расстоянии друг от друга, которое тут совершенно лишним кажется. Удобнее на твердом диване, в неуютной комнате с уютным Тянем. Другого слова на ум не приходит. Уютный он, хоть и напряжённый, хоть и уставший смертельно, хоть и заёбанный в край. Под напульсником настоящий пиздец. Буквы невидимыми искрами опаляет, точно спичкой кто-то чиркнул, зажёг бенгальский огонь и поднес искрящую палочку к коже, чтобы горячее оранжевое попадало исключительно на запястье. Не то, чтобы зуд. Не то, чтобы неприятно. Наоборот. Странно. От такого бессознательно хочется глаза в экстазе закатить, подставить руку, шепча на выдохе: сильнее. Чертовщина какая-то. Тянь тушит ополовивенную сигарету вслед за Шанем, лёгким движением заводит руку за голову, подцепляет короткую прядь рыжих волос, невесомо совсем. Крышесносно совсем. От такого дёрнуться бы всем телом, хлестануть по руке, как того охранника, который Цзяня лапал, выплёвывая злое: отъебись. Но не дёргает. Заставляет застыть, прислушаться к себе, где под рёбрами теплом разливается. Где под кожей кипеть начинает жидкий огонь. Где Шань понимает одно: он — законченный пироман. И игры с огнём — это совершенно точно про него. А огонь усмехается с лёгкой тоской, которой тянуть внутри начинает. Огонь опаляет дыханием шею. Огонь отзывается почти иронично: — О, ты очень удачно выбрал слово. — хмыкает, разглядывая город, утопающий в фиолетовых сумерках, вздыхает тяжко. — У родителей был, в другом городе. Вроде как, вынужденные ежегодные каникулы и весь следующий год — свобода. Шань ожидал рассказа о здоровяках в черном, на тонированных машинах, которые увезли невесть куда. Шань ожидал чего-то вроде похищения. Чего угодно, кроме такого глухого одиночества в голосе, когда Тянь о самых родных, о самых близких говорит. Чего угодно, кроме лютого облегчения, когда говорит о годе свободы. У Шаня по-другому всё. Он с Фанг себя чувствует свободным и спокойным. Он с Фанг всегда — как дома. И дело не только в её задорном характере и детской дурашливости, которая эту потрясающую женщину не оставляет по сей день. Дело не в том, что Фанг принимает из уст Шаня любую правду, какой бы мразной она ни была. Правило у них такое: признался в косяке — не будешь наказан. Правило самое лучшее и самое соблюдаемое. Правило, которое Шань в детстве ещё усвоил, когда случайно разбил соседское окно, неудачно отопнув мяч. Наказания не было. Была тихая беседа о правилах безопасности и уборка стекла из-под окон. С тех пор Шань понял, что Фанг не просто мама. Фанг — друг, который в любой ситуации придёт на помощь. Сейчас Шань понял, что у Тяня даже этого нет. Самого главного для ребенка — нет. И не важно сколько этому ребенку — неполные восемнадцать или сорок. Поддержки у него нет. Зато с лихвой хватает одиночества. Тут не помогает даже то, что Тяня каждый встречный знает и восхищается им. Золотой пацан с золотой жизнью и золотым будущим — беззаботно оставленный, одинокий и уставший. Две стороны одной монеты, где все видят только одну, предпочитая не смотреть на вторую — проблемную. Предпочитая не ковыряться в грязи, где по самую макушку извозиться можно. Шань грязи не боится. Шань спрашивает прямо: — Почему ты не живёшь с ними? — Мы не сошлись характерами. — Тянь морщится, неосознанно касаясь волос всё отчётливее, загребает прядь, пропускает сквозь пальцы, вбивается в кожу головы подушечками, отчего мурашками по шее вниз покалыванием окатывает, а непослушное тело не хочет отодвигаться, чтобы хоть на секунду прекратить эту восхитительную пытку. — Забей, не бери в голову. Со мной тут Чэн, так что все от этого только выигрывают. Ага, с ним Чэн. Чэн, у которого офис в ебенях города. Чэн, у которого головорезы вместо охраны и настоящий ассасин с холодными глазами и тёплыми руками, от которого Цзянь откровенно тащится. Чэн, у которого за пазухой пистолет и убийственная аура, от которой съебаться хочется куда подальше, только его завидев. Чэн, который — Шань заметил, — беспокоится о Тяне по-настоящему. Чэн, который свое дорогое, бесценное — с Рыжим отпустил, которого видел впервые, который ему нагрубил и устроил ебучую сцену, как из дерьмового боевика. Шань озвучивает единственное, что понял о Чэне: — Он стрёмный. Но вроде хороший мужик. Тянь усмехается, явно вспоминая произошедшее в офисе, о чем сам Шань предпочел бы забыть и никогда, ни за что, ни при каких сраных обстоятельствах — не вспоминать. Рука в руке. Пульс под двести. Шум в ушах и желание отвесить Тяню подзатыльник, раздражённо цедя слова по слогам: никогда больше так не делай. Никогда, блядь. Я чуть с ума не сошёл, чуть не поехал окончательно, пока думал, что ты в опасности, драный ты мажор. Привык к тебе. Да, вот так просто за несколько дней, прикинь? Думал, такого не бывает. Оказывается — бывает. Со мной — бывает. Из-за тебя — бывает. — Тебе просто нужно к нему привыкнуть. Тянь смелеет, замечая, что Шань не пытается избежать прикосновений. А Шань чё? Шань пытается не реагировать. Не реагировать на чуть похолодевшие кончики пальцев на линии роста волос. Не реагировать на участившееся дыхание. Не реагировать на взбесившиеся нервные окончания, заходящиеся в дурном удовольствии — до напряжённых мышц, до перманентной темени перед широко распахнутыми глазами, до непойми откуда взявшихся слуховых галлюцинаций, где его собственный голос просит распалённо: ещё. Шань выдыхает медленно. Облизывает пересохшие губы, сглатывает шумно вязкую слюну, которой рот наполняется иррационально быстро. Пытается тему вывести на более-менее нейтральную, чтобы она не привела к непоправимому. К уже вполне реальному, на полустоне: ещё. К тому, что жаром по телу, электричеством по венам и неебическим удовольствием. К тому, чего хочется зверски. Прямо тут, на неудобном диване, в неуютной квартире, в пустых стенах, которые наполнятся сорванным дыханием, биением пульса в висках и грязными ругательствами в промежутках поспешных кусачих поцелуев. Шань прикрывает глаза, заставляя себя представить что-то пиздецки неприятное. То, от чего член вставать не будет, потому что ещё немного и на бедра придется укладывать подушку. Вспоминает идиотский фильм ужасов, где много крови, оторванных конечностей и выпущенные наружу кишки. Вспоминает и думает: пиздец. Господи, какой же пиздец. Потому что ни вид кишечника, свисающего с распоротой брюшины, ни синюшная голова с белёсыми туманными глазами и широко раскрытым в немом вскрике рот, из которого выползают мерзкие опарыши — не вызывают отвращения. Потому что вместо сраных ужасов, перед закрытыми глазами смазывается всё и воображение уводит, глушит на секунду яркой картиной, от которой кипятком окатывает с ног до головы: Тянь. На коленях. С хищным взглядом, от которого ведёт неебически. С блядской усмешкой на призывно приоткрытых губах. Тонкая струйка слюны, что тянется от собственного члена к его губам и… Господи, блядь. Не помогает. Ничего не помогает. Шаню взвыть от отчаяния хочется протяжно и жутко. Взвыть и хернуться башкой об пол, чтобы до потери сознания. Только так тело перестанет на Тяня реагировать. Он спрашивает на автомате, чтобы молчание и собственное яростное сопение не затянулось, чтобы Тянь не понял что сейчас Рыжий представлял: — Откуда у него пушка? — Работа такая. — спокойно поясняет Тянь. Спокойно, блядь. Он вот — может, а Рыжий — нет. Рыжему пора в неотложку, на лошадиную дозу успокоительных под пачку седативных. Чтобы его отключили, покапались в проводах, перемкнувших в башке и когда он проснётся — всё будет нормально. Нормальные реакции на такие вот ненормальные прикосновения. Нормальное поведение в такой вот ненормальной аномальной зоне. Нормальный Шань. Нормальный Тянь. И никакого желания вытрахать рот Тяня языком. А потом членом. Нормально. Нормально всё, блядь. Настолько нормально, что Рыжий просто сходит с ума. Настолько нормально, что жмёт кулаки, пытаясь успокоиться и произносит севшим голосом: — Ходят слухи, что это связано с триадой. Тянь это по-своему воспринимает. С испугом путает или это его просто веселит — Шань, зациклевшись на себе, на сраном токе по телу, на его пальцах на шее, не может чётко определить эмоции. Зато может безбожно залипнуть на глазах. Глазах потемневших в сумеречной темноте. В глазах, где тонкие лучики мимических морщин заметнее становятся, когда он ухмыляется. Просто ведь ухмыляется. Ухмылка — это нормально. Совершенно нормально. Все же так делают. Все, блядь. А Тянь, сука — по-особенному. Тянь это делает чудовищно плотоядно. До новой мертвой петли под рёбрами. До нового круга ада в башке, где Тянь. На коленях. Без майки. Господи-боже. Шань ошибался — это не Чэн стрёмный, а он сам. Стрёмный Рыжий со стрёмными мыслями. Пиздец. — А сам-то в это веришь? — Тянь бровь иронично приподнимает. У Шаня поднимается другое. Поднимается желание съебать отсюда к ебени матери. Поднимается желание с лёгкостью опрокинуть его на диван, рвануть футболку с треугольным вырезом посередине, чтобы разлетелась клочками и… Спокойно. Просто — спокойно, окей? Это просто мысли. Это просто разыгравшееся воображение, расшалившиеся гормоны в полутьме на неудобном диване, в неуютной квартире. Это просто нездоровая хуйня, которая должна — обязана, сссука, — вот-вот пройти. Кишки, расчленёнка, опарыши — помним? Шань помнит. Не то, что надо помнит — Тянь. На коленях… Да ёб твою мать. — Блядь, нет конечно. — Шань отзывается глухо, почти шепотом, чтобы дрожи в голосе не выдавать. Чтобы, если и вырвется что-нибудь вроде: ты, я, кровать — сейчас же. Раздевайся. Где, говоришь, у тебя тут презервативы? То это можно было тут же замазать громким наигранным кашлем. — Вот и правильно. — Тянь вздыхает, ему, по ходу, эти слухи уже поперек глотки. — У него охранное агентство, а там без оружия никуда. Шань бы сейчас не отказался от оружия. Дулом к виску — и дело с концом. Всё лучше, чем вот так мучиться. Чем вот так. С полыхающей рожей. На неудобном диване. В неуютной квартире. С самым нужным на свете. С тем, кто из разряда фантазий перешёл в галлюцинацию. С тем, кто рядом совсем, по волосам гладит, а у Рыжего от этого хер стоит колом. От пальцев в волосах, сука — стоит. Ёбаный свет — хорошо, что тут темно. Что огни города далеко внизу, а тут небо чернильное. И чернильные зрачки Тяня, подпирающие радужку, совсем, как в лифте. И не дай бог сорваться. — А Цзянь ему зачем? — Шань с упорством не-думает-не-думает-не-думает о том, как эти глаза в удовольствии закатываются. Как с этих губ стоны срываются. Как Шань срывает с него одежду, разбрасывая ее по всему дому — этого же Тянь хотел. Разбросать одежду, так? Шань поможет. Шань вообще в этом очень хорош. Шань хоть сейчас готов. У Шаня руки сделать это чешутся с того самого момента, как он порог студии переступил. — Ему? Не знаю. — Тянь пожимает плечами, сдвигается ближе, не оставляя между телами ни дюйма. Он горячий. Очень. И как на нём ещё одежда не оплавилась — непонятно. Потому что Шаня натурально плавит. Плавит настолько, что он дышать перестаёт. — Не говорит, я спрашивал. И Би молчит. Это тот, который вас встретил. Би — вот она, тема, за которую уцепиться можно. Обычная же тема, да? Высокая, экзотичная и ни разу не пошлая. Здоровяк, оружие, охранное агентство и никакого секса, так ведь? — А, загадочный здоровяк. — Шань кивает, судорожно вдыхая, потому что ладонь Тяня укладывается на шейные позвонки. Палит, сука, как же палит. Как же хочется ещё, господи. Как же хочется сдохнуть, блядь, не совершив ошибку. Унести сегодня отсюда ноги не получится. У Шаня они онемели. Встанет — наебнётся. Встанет — засветит стояк. Встанет — повалит за собой на пол Тяня и там уж точно — стоны, хрипы, паскудное «ещё» снова и снова. — Он точно Цзяня не пришибёт, пока домой его отвозит по пробкам? — Ну, я попросил Чэна на всякий случай изъять у него магазин с патронами. И финку. И вообще всё, что у него с собой было. У Би только верёвки остались. Не думаю, что он его в первый же день свяжет. — Свяжет? — и голос окончательно срывается. Голос неестественно хриплый. Неестественно стрёмный отчего Шань тут же глотку прочищает. — Угу. Ну, знаешь, полная потеря контроля над ситуацией. — Тянь поворачивается к Рыжему всем телом, а потом и вовсе, глядя в глаза пристально, привстаёт, скашивая взгляд на губы. С губ на глаза. И… Блядь, твою же мать — садится сверху. Шань даже отреагировать не успевает. Не успевает остановить, не успевает подумать, потому что Тянь скользит ладонями сухими и тёплыми по рукам, заводит их назад, удерживая за запястья, на что Шань зачем-то безропотно соглашается, застывая, убеждая себя, что это всего лишь — очнись, придурок ополоумевший, это всего лишь — разговор. Всего лишь с Тянем, сидящем у него на коленях. Всего лишь наедине. Всего лишь про связывание. — Руки за спиной, вот тут. И не пошевелиться. А если ещё и глаза завязать, вот так… — его пальцы медленно мажут по векам, заставляя прикрыть глаза. Зажмуриться покорно, судорожно втягивая носом наэлектризованный воздух с блядским запахом его тела, которым упарывает с первой же секунды. — То все чувства обостряются. И где бы я ни коснулся, — Шань вздрагивает, когда мягкие подушечки ведут почти невесомо по шее вниз, до межключичной впадины, почти до отключки, почти до паскудного стона, который теряется в выдохе-хрипе, — чтобы я ни сделал — никакого сопротивления. Его голос грубеет с каждым словом, вмазывает хуже шёпота в самые губы, растекается сладким, оглушающим внутри. Его голосом — огнём по всему телу, колючей статикой по коже, сорванным дыханием, которое слишком громким становится. Его голосом по всем эрогенным разом, потому что, губы к губам, почти касаясь. Потому что стон всё же нахуй не удастся сдержать. Потому что Шань раздражённо клацает зубами, подаваясь вперёд, в яростном желании получить своё. Получить Тяня. Его губы. Его полностью. Потому Тянь не унимается. Тянь крепче жмёт запястья до боли в костях, до красных отметин на коже. Потому что Тянь касается шеи, выбивая весь воздух из лёгких, мажет распластанным языком мокрую дорожку, едва втягивая кожу и добивает последним, от чего крышу срывает мгновенно. Потому что Тянь шепчет: — Хочешь попробовать?