В детстве говорили, что играть с огнём опасно

Ночь вышла беспокойная. Ночь вышла — пиздец. После ебучих, обычных совершенно слов. Совершенно обычного предложения и совершенно необычных действий — Шаня сорвало. С места сорвало, когда он опрокинул Тяня на диван, пулей залетая в ванную и запирая дверь на щеколду. Прислоняясь к прохладной двери горяченной спиной, скашивая глаза вниз, на стояк, который, казалось, никогда не пройдет. Прошел. Через полчаса примерно. После получаса торчания в ванной, с руками по локоть в холоднющей воде, с намоченной в этой же холодной воде башкой и неимоверно горячими мыслями. С дыханием сбитым, которое отражалось эхом в пустом большом помещении, где зеркало в пол и огромная душевая, где спокойно два человека поместятся. Где развалиться можно на кафельном полу с подогревом и позволить воде хуярить по телу водопадом. Где можно случайно — ей-богу, оно случайно получилось, — представить, как чужие — слишком хорошо, — изученные руки скользят по остеклению, собирая под пальцами капельки конденсата. Где под струями горячей — два тела горячих, вскрики на грани боли и удовольствия, где бледная кожа Тяня в отметинах от острых кромок зубов. Где Тянь — только его. Только Рыжего. Личный огонь, что уже давно по венам вместо крови. А сраные слуховые галлюцинации перешли в разряд почти реальных, почти ощутимых — испариной дыхания на коже, почти физических — мурашками по хребту, и совершенно точно — убийственных. И продолжалось это до тех пор, пока в дверь не постучали коротко. Не поинтересовались с той стороны — всё ли нормально? Нормально — да. Просто Рыжего слегка вмазало. Просто у Рыжего воображение настолько оказалось развито, что от телесных галлюцинаций не скрыться нигде и самым безопасным, по мнению Шаня, местом — является ванная. С замком на двери, где запереться можно, чтобы не сорвало на Тяня. Где попытавшись успокоиться — удаётся лишь распалить себя на новую, такую чёткую, яркую фантазию: секс в душе — это должно быть круто. Очень. Нормально же, ну. Просто разговор об оружии, охранном агентстве и чужих здоровяках с тёплыми руками и холодными глазами — перерос в то, от чего Шань спрятаться безуспешно попытался. Говорят же — страусы при опасности прислоняют голову к земле, пряча её за траву. Страусы глупые, страусы думают, что если они не видят опасности — то и она их тоже. Страусы ошибаются. Шань тоже. Опасность тут. Опасность повсюду. Сейчас сам Шань для себя — главная из них. А так — нормально всё. Заебись всё. Просто низ живота болью тянет — подумаешь, тоже мне, проблема. Просто в башке помимо воли возникают крошащие сознание картинки, где Тянь, на коленях и губы у него такие красные, такие красивые и попробовать их хочется зверски. Всего лишь. Хьюстон, господи, у нас проблемы. Неебически большие проблемы. Вышлите помощь, срочно, Хьюстон, блядь. Шань наскоро вытирает руки о белое махровое, что около раковины висит, оглядывает себя в зеркале: красный, взмыленный, с растрёпанной мокрой башкой, с разорванными капиллярами в испуганных, полупьяных глазах. Нормально всё. Он почти всегда такой. Как после драки, хотя сейчас тут кулаками махать решительно не с кем. Разве что, с самим собой бой с тенью устраивать. Гормоны шалят. У всех же так. Стояк получасовой. Бывает же, да? Мысли оглушительно приятные, грязные, пошлые. У всех же, блядь, было. И Тянь за дверью, который, судя по звукам, прислоняется спиной к ней, который говорит тихо, точно почву босой ногой прощупывает, чтобы в яму не провалиться или на минный снаряд не наткнуться: — Я пошутил. — глухо получается и почему-то убито. Получается печально и слишком одиноко. Слишком искренне. — Не хочешь — не будем пробовать, ладно? Не будем. Нет. Пробовать надо аккуратно, на четверти чайной ложки, чтобы привыкания не вызвало. Чтобы не ебануло под ребарами вместо неправильного «влюблён» недопустимым «люблю». Между этими понятиями пропасть слишком большая и если из влюбленности можно выбраться раненным зверем, то из любви — напрочь убитым уже насовсем, размазанным по асфальту месивом. Между этими понятиями пропасть слишком большая, а грань — не видна совсем. Глаза человеческие так устроены: когда на них розовые очки — всё искажается. А на дужке обязательно должно быть указано мелким шрифтом, который люди игнорируют самозабвенно: внимание! Опасная территория. Объекты не такие, какими кажутся, а вы просто влюбленный идиот. Снимите уже очки и будьте реалистом. Оно вам не надо. Тянь царапает дверь ногтем, притирается к ней головой и Рыжий на звук трения реагирует. Его к двери подтаскивает. Его почти в неё вжимает. У него слух напрягается, пытаясь вычленить из возни его дыхание. Какое оно у него там? Такое же, как у Рыжего — сбитое, поверхностное, частое? Или спокойное, потому что — господи, придурок, он же просто тебя провоцирует. Это же просто слова. У него дома наверняка этих сраных веревок и нет. Он говорит — ты ведёшься. Он просто по волосам тебя гладит — у тебя стоит. Он просто дышит рядом — а ты восхищаешься. Это у тебя тут проблемы — не у него. Это у тебя тут влюбленность, а у него — побег от одиночества. Почти взаимовыгодно. И уж точно обречено на провал. Шань прикрывает глаза. Зажмуривает их, нащупывая телефон в кармане. Отзывается коротким: — Ладно. Уведомлений нет. Ни сообщений, ни звонков о том, что Шаню куда-то идти нужно, о том, что его где-то ждут. Фанг на работе, а Шань в прострации: что. Блядь. Делать. Точнее — что делать-то понятно. Собраться всего-то нужно, рожу посерьёзнее сделать и выйти из ванной. Сделать вид всего-то нужно, что не колотит от одного только вида Тяня. Одетого. Не на коленях. И даже без верёвки. — Мы можем просто кино посмотреть, да? — Тянь пробует осторожно. Слышно, как подбирает интонацию, как стопорится на словах, выбирая нужное, чтобы только не напугать ещё больше. А у Рыжего от этого непроизвольно внутри что-то дёргает — с ним ещё вот так никто. Ни разу. Чтобы не напугать, приручить и рядом оставить. Чтобы удушающе мягко, с вопросами наводящими, которые словно бы говорят: тебя тут никто не держит. Но пронзительно хочет, чтобы ты остался. Пожалуйста. Тянь продолжает спокойно. — Обычное, с перестрелками или сопливую мелодраму. Что тебе нравится? Шань замирает, зажимает рот вспотевшей в миг ладонью, когда почти произносит простое, как дважды два и важное, как воздух: ты. Выдыхает сорвано, пропуская воздух сквозь подрагивающие пальцы, вдыхает поглубже. Дыхание — это важно. Ещё более важно — не сказать того, о чём Шань через секунду пожалеет. Вдох-выдох. Раз-два. Вдох-выдох. И полное спокойствие. Дзен. Вдох-твою-ж-мать-вдох. Просто Тянь. Просто кино. Просто выбрать самый любимый жанр, где расчленёнка, ходячие трупы и побольше пугающих звуков. Шань прикасается пальцами к двери, совершенно иррационально решив, что оно так лучше. Оно так, как будто к Тяню — только через деревянную преграду. Оно так надёжнее. Вдох-выдох. Что там, кроме Тяня ему ещё нравится? Ах, да, точно. Кино. — Ужасы. — Шань пялится в экран телефона, проверяет на всякий случай есть ли Фанг в сети. Девять вечера. Тянь за дверью. Пиздец за ребрами. Нормально всё. — Окей. Хорошо, я их тоже люблю. — звучит слегка удивлённо. Звучит уже более уверенно, точно Тянь тонкую ниточку, за которую уцепиться можно, нащупал и подбирается по ней поближе к Шаню. По шажочку. Ме-е-едленно. Так, как сейчас нужно. Без резких движений, без лишних слов, без веревок и красных губ, которых хочется-хочется-хочется. — Как раз новый фильм вышел, про заброшенную психиатрическую больницу, говорят — крутой. Крови почти нет, зато есть призраки психов. — Ставь, я сейчас выйду. Шань промахивается по клавиатуре, мажет пальцами мимо нужных букв, набирая: я на ночные у тягач. Ерунда какая-то получается. Нечитаемое, что Фанг расшифровывать придётся. Какие ночные, что за тягач. Стирает всё, нервно тыча в клавишу и по новой. Я на ночёвке у друга. У какого — не уточняет. Из друзей — Фанг только про Цзяня в последнее время слышит. Слышит и радуется. Он ей нравится. Такие как Цзянь нравятся всем, это природой обусловлено — когда глаза честные, а помыслы ещё чище. Когда букет роз и антигриппин под горячий чай в простуду. Когда забота безусловная и дружба крепкая. Шань тут же в другой чат переходит, где светится счастливое лицо Цзяня, прижимающегося щекой к Чжэнси и печатает: где ты? Все же — если у здоровяка не отобрали веревки, а по пробкам оттуда до дома Цзяня часа два тащится — ни у кого нервы не выдержат. Шань блокирует телефон, так и не дождавшись ответа. Ни от Фанг, которая уж точно пожелает как следует повеселиться, ни от Цзяня, который уж точно настрочит десяток сообщений про теплые руки, татуировку и ещё что-нибудь красивое, что в здоровяке своём найдет очаровательным. От себя ответа Шань тоже не находит. Не знает он что делать. Как себя вести. Держится крепко за ручку двери, вцепившись в неё мертвой хваткой и пилит пустым взглядом щеколду. Это должно быть просто — выйти. Тем более сейчас, когда из комнаты раздаётся гул серьезного донельзя голоса, который утверждает, что фильм снят на реальных событиях. И шаг от этого сделать становится легче. Открыть дверь с еле уловимым щелчком. Закусить губу, открывая дверь медленно. Просунуть голову, в проём, осмотревшись и как всегда ища взглядом Тяня. Тянь сидит на диване. Спокойно. Не на коленях. Не обнаженный. И без верёвки. Тянь смотрит в экран, который тёмно-синим отсвечивает. Тянь слышит осторожные шаги и не оборачивается. Тянь принял его правила, потому что под его взглядом — Шань точно сиганул бы обратно в ванную, испуганной рысью. И подобраться к нему вот так — ёжась, выставляя шипы, как защитную реакцию от своих непроизвольных фантазий — кажется уже выполнимым. Посильным. Сесть рядом, в полуметре и замереть. Прислушаться, разглядывая картинки на экране, которые мозг почти не воспринимает. Больница, ага. Жуткая, с обшарпанными стенами и пугающей предысторией. Команда киношников, снимающих псевдодокументалку про призраков — современные охотники за привидениями. И непринуждённая атмосфера, в которой ведущий из кожи вон лезет, чтобы войти в роль того, кто в этих привидений верит и вскоре поверить ему уж точно придётся — классика жанра. Шаню нравится. Всё нормально. Полутьма, разрезаемая отсветом плазмы и исполинским остеклением, где внизу шумный город. И Тянь — совсем рядом. Тянь следит за происходящим в кино, где охотники за привидениями приплачивают садовнику, чтобы он наплёл небылиц про то, как сталкивается с чертовщиной ежедневно, наблюдая белые устрашающие фигуры в пустых глазницах больницы. Шань следит за дыханием. Дыхание — это ведь важно. — Фильм основан на реальных событиях. — Тянь кивает на экран, говорит как бы между прочим, словно бы Шань не услышал этого из ванной. Шань слышал. Шань знает. У Шаня нет другого ответа, кроме как: — Ага. — Хочешь побывать в таком месте? Кадр в фильме очень удачно сменяется на пустующую больницу. Где одинокая каталка посреди огромного помещения с исписанными стенами. Где главные герои ещё не понимают, что попали в смертельную ловушку. Откуда не выбраться, как ни пытайся. Откуда не выпустят, как ни кричи. Куда они самовольно, так же, как Шань к Тяню — пришли. Шань представляет себя на их месте. Хотя, тут и представлять не нужно. Он уже в ловушке собственных мыслей. Где Тянь обнажённый. На коленях. Связанный. Господи, блядь, боже. Шань головой отрицательно мотает, пытаясь вытеснить из головы навязчивый и до одури соблазнительный образ. Образ, который тут же попробовать хочется, прикоснуться к нему, почувствовать. Образ, который теперь в самые неподходящие моменты всплывать будет. Который вместо запыхавшегося на поле Тяня — будет перед зажмуреными глазами стоять, когда рука по члену в душевой будет скользить вверх-вниз. И — чёрт. Шаню же вопрос задали. Простой и понятный. Хочешь? Хочу. Только, вот, блядь, не в больницу заброшенную. А к тебе. К тебе — ближе. Полметра — это слишком далеко. Непреодолимо. И очень холодно. Шань в этих стенах — всего-ничего, а уже успел озябнуть. На удобном диване. В неуютной квартире. С уютным Тянем. Хочешь? — Угу. Кажется, Тянь решил строить общение на односложных вопросах. Так же проще. Пояснять ничего не нужно. Объяснять свои мысли — тоже. Всё просто. Хочешь? Хочу. — Можно я тебя обниму? — Да. — Шань отвечает уже чисто по привычке. Два вопроса ведь до этого, требовали твёрдого «да». А этот… Этот Шань только сейчас понимает. Только когда Тянь смещается, шурша одеждой. Только когда Тянь заводит руку за голову и жмёт Шаня к себе. Только когда уже поздно рыпаться. Только когда самому тепло становится наконец — Шань вопрос понимает. Выдыхает, сипя сорванным голосом. — Что? — Вот так. — Тянь слегка сдавливает пальцами плечо, заставляя ослепнуть на долю секунды, заставляя застыть. — Совсем не страшно, да? Не страшно. Хорошо. Очень. Слишком, блядь, хорошо. Так хорошо, что ответить сразу не получается. Что придумать, что вообще ему сказать сразу не получается. Слишком искренне у этого придурка всё выходит. Искренне, одиноко и тоже озябше. Это щемящим в грудине отдаётся: это просто объятия. Он ведь даже не на коленях. Он ведь даже не обнажен. Он ведь даже не связан. Обнажен сейчас Тянь — скорее душой. Соскучившийся по чужому теплу. Истосковавшийся по чьему-то присутствию в этих серых пустых стенах. И как вот это теперь от себя оттолкнуть — непонятно. Хочешь? Хочу. Обними. И всё просто становится. И не страшно совсем, как Тянь и сказал. А ещё, почему-то — Рыжему кажется, что теперь здесь он может почувствовать себя, как дома. Шань выдыхает нервно, смаргивает странное теплое, что тело обволакивает с каждой секундой сильнее. И оно не смаргивается нихрена. Только в сон ощутимо клонит, несмотря на жуткий женский вопль по ту сторону экрана. — Ты чё, фильмов ужасов боишься, придурок? — Нет, Шань. Я боюсь, что если не спрошу — ты меня оттолкнёшь. — получается с обидой, которой даёт под дых. Получается с чувством вины, которым ошапиривает каждым последующим словом. — Опять. Я спросил — ты разрешил. Всё честно. Всё честно. Всё нормально. Я согрею. А дальше — полусон-полубред. Темный, опускающий, как на одно океана, где дышать совершенно нечем. Где пугаться совершенно нечего — но всё равно страшно. Из которого Шань выныривает перманентно, успокаиваясь от руки в своих волосах. От ровного дыхания. Тяжёлые веки и частые пробуждения — когда Шань поднимет голову, вертит ей в непонятках, пытаясь определить где находится и как так получилось, что засыпал он сидя, а теперь вот — лежит. А сзади — его обнимают. Пытается понять, что тут вообще забыл. На чужом неудобном диване. В чужой неуютной комнате. А следом сонный и почему-то родной голос Тяня: — Всё нормально, спи. Я тут. И — нет. Не нормально оно — вот ни разу. Потому что снится Рыжему Тянь — не на коленях, не обнаженный, не связанный. Тянь — который показывает метку какой-то девчонке. И сон этот не кончается между пробуждениями. Ждёт, поджидает, нападает снова и снова. Кусает ревностью жгучей, горькой, отвратительно-реальной. Выпускает на поверхность воздуха глотнуть, почувствовать его позади себя, успокоиться: это всего лишь сон. И снова рвёт на части. Потому что — кто-то, кто не Шань, говорит слова, что его запястья пачкают. Потому что — кто-то, кто не Шань — с ним рядом остаётся, заставляя задыхаться от безысходности. Потому Тянь уходит с ней. Потому что рано или поздно — так и случится. Потому что Рыжий захлёбывается вместо неправильного «влюблён» — недопустимым «люблю», смотря уходящему Тяню в спину.