В детстве говорили, что играть с огнём опасно

Ночь вышла беспокойная. Утро — ещё хуже. Шань открывает глаза, тут же их зажмуривая — яркий солнечный свет слепит, выжигает сетчатку, заставляет ткнуться рожей во флоковую обивку, вдохнув как следует запах въедливого одеколона, которым весь воздух пропах. Весь Шань. Весь Тянем. Только вот Тяня рядом нет. Тянь стоит у остекления, молчаливо смотря в окно, затягивается лениво, чуть сгорбившись, точно уже с самого утра уставший. А когда он поворачивается — становится понятно, что он тоже почти не спал. Или тоже кошмары мучили. Или стены эти серые, черт их задери. На коже мерзкий липкий холодный пот, обволакивающий с самого начала сна, который не кончался никак. Который не отпускает после пробуждения. Который напоминает, что всё не нормально. Всё ошибочно. Всё неправильно. Неправильно с Тянем. Неправильно во сне за ним гнаться, срывая глотку, только бы не смотрел настолько, сука, безразлично, не поворачивался спиной, не уходил. Неправильно надеяться на то, что сны не сбываются. Неправильно надеяться на то, что сбудется то, о чём где-то в закоулках темной души — очень хочется, чтобы случайно случилось. Случайно Шань. Случайно Тянь. Случайно вместе. Неправильно так пронзительно надеяться, что когда-нибудь Тянь обронит фразу, что в запястье собственное въелось. Неправильно надеяться на то, что Шань когда-нибудь скажет то, чем испачкано его запястье. Надежда это вообще неправильно. Неправильно и больно. Очень. Особенно, когда её убивают внутриутробно. И гнить она остаётся там же внутри — разлагаться, врезаться вековым льдом в нутро, сковывая сердце, которое биться за секунду перестаёт. Перестаёт и уже никогда не начинает снова. В конце концов — это всего лишь сон. Шань морщится, растирает предплечья, пытаясь стряхнуть с тела кусачую ревность, которая мурашками застывшими, колючими по коже. Которые под кожей, глубоко — не добраться, не затереть, не согреть. Тело ноет, как бывает после всего трёх часов сна, требует отдыха, требует тепла и подтверждения — Тянь никуда не уйдет. А Рыжему не придётся захлебываться вместо неправильного «влюблён» — недопустимым «люблю», смотря уходящему Тяню в спину. Тянь оборачивается на возню, выглядит слегка удивлённым, точно забыл, что тут: в неуютной квартире, на неудобном диване — сегодня засыпал с Шанем поверхностным сном. Прижимал к себе удушающе бережно. Снова гладил по волосам, успокаивая. Он застывает на долю секунды, обрабатывая информацию, моргает заторможенно, словно бы пытается понять — не привиделось ли. У него сигарета почти до фильтра истлела — пепел вот-вот на паркет рухнет серой трухой. У него облегченный выдох вырывается сиплый и слишком громкий, который в стенах пустых стрянет, отражается от них, зависает на подкорке заевшей плёнкой. А ещё — Шань и сам не уверен, правда ли это. Но у Тяня — запястье, кажется, зудит. Он потирает его сначала слабо, всё сильнее врезаясь в ткань, приминая её, а потом и вовсе проникает пальцами под чёрный напульсник, царапает ногтями. И собственное тут же напоминает о себе. Его тоже исцарапать до сукровицы хочется. И сон этот проклятый — хватает за глотку, сжимает покрепче, чтобы не вдохнуть, не выдохнуть — шепчет паскудно: кто-то, кто не ты. И совсем паршиво становится. Отзывается глухой печалью за ребрами. Отзывается ещё живой, ещё вопящей во всю глотку надеждой: а может быть. Случайно. Умоляю. Случайно Шань. Случайно Тянь. Случайно вместе — пожалуйста. Тянь замечает что-то в лице Шаня, замечает растерянность, замечает больную нужду. Замечает, как Шань снова кривится против воли, морщится, не в силах тому сну противостоять. Замечает и сам таким же выглядит. Таким же — с печальной надеждой: быть может, всё-таки. Быть может вселенная не будет такой сукой. Быть может — случайно мы, да? И этот немой диалог — предельно понятен обоим. Обоим, которые друг при друге не способны физически удерживать маски на лицах. Не способны и слова сказать — лишь смотреть друг на друга. Лишь понимать — это у них ненадолго. Не навсегда. Не вместе. И прежде чем Тянь что-то скажет, прежде, чем Шань не сможет удержать себя, чтобы самому не сказать что-нибудь бесполезно обнадёживающее — Рыжий поднимается с дивана и бредёт в ванную. В то безопасное место, в котором прятался от сладких мыслей вчера. Где прячется сегодня от горечи, которая осадком на языке остаётся от невысказанного. Которую он смыть пытается склоняясь над широкой плоской раковиной, набирая холодную воду в ладони, набирая воду в рот. Полощет зубы, а осадок так и остаётся. Осадок от одного лишь сна. От целого кошмара. Внутри тянет тревогой. Тянет так, что кажется — вот-вот случится что-то отвратительное. Непоправимое. Что-то из ряда вон, что опрокинет на лопатки и прижмёт мордой в шершавый асфальт. Что растопчет в костное крошево, где двести шесть сломанных и ни одной целой. Где боль сплошная и умирающая надежда внутри, которая заходится в последнем хрипе агонии. Где случайно Шань без Тяня. Где случайно Тянь с другой, светловолосой, нежной и очень красивой. Где случайно никогда не вместе. Тревога никуда не девается, когда Шань выходит из ванной. Она крепнет, загорается с новой невыносимой силой, стоит только на Тяня посмотреть. На Тяня, который старательно прикусив кончик языка, нарезает хрустящий батон, используя нож для масла. А на столе уже дымится пара чашек горячего кофе, которым полонит студию. Студию заливает солнечным светом и лучи крадутся по темной, растрёпанной макушке. Увидь это Шань когда-нибудь раньше, на месяц-другой — подумал бы, что именно так выглядит идиллия. Идеальное утро. Идеальное начало дня. Идеально для двоих, нашедших друг друга. Сейчас оно выглядит натянуто. Выглядит так, словно, они пытаются привести в действие механизм без недостающих гаек, шестерёнок и креплений. Механизм обречённый на то, чтобы никогда не завестись, который вот-вот сожрёт ржавчиной. Всего лишь сон. Один единственный. Про одного единственного — способен изменить реальность, вроде бы идеальную — на паршивую и болезненную. Шань опускается на высокий стул, какие обычно в барах бывают — с мягкой сидушкой и скудно коварной спинкой, — наблюдает тихо за попытками Тяня ровно нарезать ломтики ветчины. За попытками неумелыми, корявыми, но искренними. Шань уверен от чего-то — завтракать тут Тянь не привык. У него вместо завтрака — пара сигарет, кофе и одиночество. А теперь тут кто-то. Кто-то, видимо, небезразличный. Ради кого толстые ломти ветчины и кое-как порубленный батон. Ради кого две кружки дымящиеся и завтрак впервые за долгое время. И надежду внутри — это радует. Встрепенуться её заставляет. Ещё пуще прежнего затрепетать отчаянным речитативом: быть-может-быть-может-быть-может. А то, что внутри тянет тревогой нестихающей — всего лишь остаточное. Всего лишь от кошмара. Оно отпустит. Оно пройдёт. — Как спалось? — Тянь садится напротив, придвигает тарелку ближе к Шаню. Отпивает и тут же тянется к пачке, уложенной на столе. Привычек не изменить. Вместо завтрака — пара сигарет и кофе. Вместо одиночества — растерянный Рыжий. Есть совершенно не хочется. Хочется курить и забыть чёртов сон. А ещё иррационально хочется пересесть к Тяню поближе. Потому что за прошлую неделю становится совершенно точно понятно — чем ближе к нему, тем тише тревога внутри. А если совсем близко — то она затихает, вслушивается в низкий огрубевший голос, подчиняется ему с ласковым рокотом. Шань наклоняется ближе, опирается ладонью о стол, тянется вперёд, цепляя пальцами сигарету, зажатую меж зубов Тяня. Забирает её под слегка удивленный взгляд, затягивается медленно, прикрывая глаза. Фильтр влажный слегка. Со вкусом его губ. Сладковатый, точно Тянь перед тем, как закурить — закинул в рот конфету карамельную. Но конфет у него нет. А губы уж точно сладкие. Вкусные. — Хреново. — выдыхает Шань, возвращая смольную. Слизывает отпечаток теплый, оставленный от затяжки. Его отпечаток. Как там говорят? Непрямой поцелуй, кажется. Самый лучший в его жизни — откровенно говоря. Поцелуев у Шаня немного было, да и те — мокрые и не особо приятные. Так, чисто ради эксперимента и чтобы понять — не нравится. Сейчас нравится всё. Сейчас хочется ещё раз. Одно утро на двоих. Одна сигарета на двоих. Одна тревога на двоих. Потому что Тянь смотрит на Шаня долго и сложно. Задумчиво вертит в пальцах сигарету, прислоняет ту к губам. Стопорится — касается кончиком языка фильтра. Пробует. Ещё раз, уже более вдумчиво, не прерывая контакта глазами. Слишком интимно. Настолько, что и самому хочется прикрыть глаза, как при настоящем поцелуе. Настолько, что Шань ещё раз непроизвольно слизывает с пульсирующих от чего-то губ отпечаток. А потом пульсировать начинает уже на шее. В том самом месте, где Тянь зубами впился. Где Тянь метку свою оставил. Где она навсегда уже запечатана. Где она сильнее гораздо той, что на запястье, которое неметь начинает. Тревога смешивается с тягучей сладостью за ребрами, с полынной горечью сна на языке. Создаёт диссонанс, которым рвёт на части. Осатанело паршиво. Адски хорошо. Коснуться его. Не трогать совсем. Сделать хоть что-то, чтобы не швыряло из крайности в крайность, где отбойники, о которые разум крошит. И Шань делает — сглатывает шумно, тянется рукой к ладони, расслабленно лежащей напротив. Останавливается в дюйме, выжидая. Ждать недолго приходится. Всего-то долю секунды. Долю секунды на быстрый взгляд Тяня вниз. Долю секунды на нахмуренные брови. Долю секунды на то, чтобы накрыть холодную руку Шаня теплой ладонью. И снова огонь по венам. Снова пронзительная пульсация на запястье. Шань снова не может себе в этом отказать. Не может убрать руку — он первый это начал. Просто Тянь оказался смелее. У Тяня всё просто: один плюс один — равно два. Других значений не дано. У Шаня всё сложно: один плюс один — равно два пострадавших, раненных, умирающих. У Шаня слишком много побочных значений. Шань реалист на грани пессимизма. Шаню проще представить — что будет плохо, чем всё хорошо. Потому что к хорошему быстро привыкаешь. А ожидать всё равно стоит наихудшего. — Знаю, просто… — Тянь запинается, хмурится, передавая ополовиненную сигарету, мягко касаясь пальцами кожи. Снова читает мысли. Снова делает больше, чем говорит. Снова смелее Шаня. — Что тебе снилось? Снова слишком проницательный, чтобы не заметить то, чем Шаню всё утро нутро прицельно вскрывает. Шань только головой отрицательно качает, вдыхая плотный дым, полонящий лёгкие, отдающийся першением в глотке. — Всякая чушь. — ты, уходящий, с ней. С ней — красивой, нежной и светловосой. И я — задыхающийся без тебя. — Не бери в голову. Это ведь чушь. Это ведь просто внутренние страхи. Это ведь просто сон. Взгляд Тяня ещё сложнее становится. Необыкновенно тяжёлым, придавливающим к земле — от него дышать тяжко, точно диафрагму сковывает стальными тросами. Осуждающим становится. Тянь в глаза внимательно заглядывает, ищет ответы, ищет за что уцепиться можно и в руку крепче вцепляется. Произносит доверительно, точно ребенку втемяшивает в несозревшую голову, что темноты бояться не стоит. Нет в ней никого. Ни опасности, ни огромных когтистых лап, прячущегося под кроватью монстра, ни трехметровых неестественно худых теней за окном, через которое они протиснуться пытаются, чтобы в лес утащить и сожрать, обгладывая кости. Только вот — у взрослых другие монстры. Другие демоны. Они внутри. И под одеялом от них не спрячешься. Фонариком их не прогонишь и маму на помощь из соседней комнаты не позовёшь. И терзают они гораздо хуже тех, кого мы боялись в детстве. Произносит: — Если захочешь мне рассказать… — Нет. — Шань обрывает. Его. Себя. Потому что — да. Рассказать хочется. Рассказать, предупредить, попросить: не надо так. Не надо с ней. Не надо уходить. Просто — не надо, ладно? От меня не надо. Никуда не надо. Но кто Шань такой, чтобы Тяня останавливать и предупреждать. Глупо как-то и совершенно по-детски. Всё равно, что верить в клятвы на мизинцах. Кожа грубеет, клятвы забываются, а люди черствеют. То, что казалось когда-то важным — становится безразличным. То, что Шаню хочется сказать — неправильно. Худшее, что можно сделать для человека, в которого влюблён — удерживать. Лучше удерживать себя от ошибок. Лучше пострадать в одиночку, чем тащить за собой кого-то, кто ещё может выбраться из этой адской мясорубки живым и здоровым. — Шань, я рядом. Я тут, с тобой. — словами тихим шепотом пронзает. Словами оглушительно искренними. Словами дрожью по коже. Гвоздями ржавыми по воспалённому мозгу. Словами, заставляющими надежду снова голос подать. Голос высокий, крикливый, отчаянный. Голос, которым Шаня глушит и следующее он кое-как читает по губам. — И ты можешь сказать мне, что тебя тревожит. В глаза так пристально. В глаза так искренне. В глаза так открыто, с обнаженной душой. Так убито. С тихой мольбой. В глаза ему смотреть нереально. Нереально, потому что сдаться хочется тут же. Сложить всё оружие, скинуть хитиновый панцирь, довериться. Шань взгляд отводит, наблюдает за тихо крадущимся лучиком света, который падает тонкой жёлтой полоской на паркет. Он вот-вот доберётся до стены. А Шань вот-вот сорвётся в пропасть. Ведь не смотреть на Тяня не помогает. Ведь ладонь у него горячая. Подушечки пальцев у него мягкие. И он всё ближе подбирается, не обращая внимания на то, что Шань мысленно стены между ними возвести пытается. Безуспешно пытается. Ни одна стена против искренности не устоит. — От этого что-то изменится? — Шань отзывается глухо, вбивая окурок пепельницу. Потому что ответ для себя уже знает. Потому что Тянь не ёбаный Гудини, который по взмаху волшебной проклятой палочки сотрёт с запястья слова, которые кто-то, кто не Шань произнесёт. Потому что — ну ничего не изменится, сколько ни говори, ни ори, срывая глотку, сколько ни хрипи осипше. Но Тянь мотает головой несогласно. Отвечает простое и нужное: — Всё от этого изменится. Отвечает то, от чего надежда приходит в ярый восторг. Отвечает то, от чего тревога колотит каждую клеточку тела. Отвечает, как человек, в своих словах уверенный, верящий в них пронзительно. Но на одной вере далеко не уедешь. Одной веры не хватит, чтобы судьбу на хер послать и целым при этом остаться. Не сломанным. — Ты не всесильный. — Шань вырывает руку, пока поздно не стало. Вскакивает с места, уязвленно затирая прикосновения нужные. От человека нужного. Отшатывается на пару шагов назад, пятится, сжимая кулаки. Ты не всесильный. Ты уйдешь. Некоторые сны сбываются. Тянь переносицу трёт, выдыхает шумно и смотрит так, что в груди больно становится. Глубоко и пронзительно. Смотрит так, что Шань ещё шаг назад делает. Смотрит так, что Шань надеется, что остекление за спиной исчезнет и можно будет туда — камнем вниз, подальше от этого взгляда, подальше от разрушающей надежды: быть может — всё будет хорошо. Ещё шаг назад, потому что Тянь поднимается из-за стола медленно, опустив голову, оперевшись руками в столешницу. Потому что взгляд исподлобья чернотой топит, а на челюсти его желваки проступают. Потому что он пугающе похожим на Чэна становится. Потому что его тихой яростью захлёстывает. — Из-за этого, да? — он руку вскидывает, подцепляет пальцами напульсник. — Из-за этой херни? Ответить получается не сразу. Ответить получается раздражённо выплёвывая слова, выставляя шипы, прошивающие кожу болью. Ответить получается морщась от того, что волосы на загривке дыбом встают. Ответить получается враждебно: — Херня? Хах. — Шань усмехается, психованно выдыхая. Лицевую мышцу у рта паскудно дёргает вверх в оскале. — Эта херня сломала кучу жизней. Эта херня рано или поздно разведёт нас по разным концам. Воздуха отчаянно не хватает. Воздух нагревается, сжигаясь ещё на подходе. А Шань травится своим же ядом, которого в нем через край уже. Которым он Тяня надеется отпугнуть, отогнать на безопасное расстояние, отвернуть от себя. Но Тянь не отпугивается, не отгоняется — приближается, сжимая губы в тонкую побелевшую от злости линию. Заставляя отступать раненным зверем до тех пор, пока острые лопатки не упираются в холод остекления. До тех пор, пока Тянь не подходит слишком близко. Шань мог бы оттолкнуть. Мог бы выставить руки вперёд. Мог бы ударить, потому что выбирая между «бей или беги» — Шань всегда выбирает бить. Только Шань уверен, — как ещё ни в чем и никогда — сопротивляться Тянь не станет. В ответку не даст по морде. Только вот Шань уверен — этим ничего не добиться, кроме скручивающего чувства вины и сечки на чужой-родной скуле, которую потом, он сам — сам Шань, добровольно — будет обрабатывать. Шань голову отворачивает, косится в сторону. Только бы не на него. Только бы не довериться. Только бы не потащить за собой в адово пекло. Слышит поверхностное дыхание от которого мурашками тащит по предплечьям. От которого скрыться негде — ведь Тянь упирается руками по обе стороны и в ванную уже не сиганёшь. Ведь Тянь произносит с нажимом: — Да, херня. — голосом холодным, голосом ледяным, голосом взбешённым до нельзя. — Люди ей сопротивляются. — справа слышится хруст сжавшейся в кулак ладони и шумный выдох в самый висок. Такой же шумный вдох, прижимаясь к коротким сбритым волоскам над ухом. — Ты же не слабак, который сдаётся. Чэна не испугался, а какой-то метки боишься? Поджимаешь хвост и сбегаешь в который раз? И этими словами больно колет, отдаётся пронзающей под ключицами. Словами, которые правдивы. Словами, которые Шань сам себе сказать должен был. Которые сказал Тянь. Которыми Тянь задел за живое, сковырнул толстую корку на ране, оставляя ту открытой, хлестанул по ней солью. Слова — как пощёчины от которых горят щеки. — Да что ты вообще знаешь? — Шань шипит, не выдерживая. Плещет ядом, обрастая шипами. И собирается сказать просящееся наружу: свали нахер. Жрущее изнутри, злое: иди на хуй. Безнадежно отчаянное: не отпускай меня. Собирается и не говорит, потому что на открывшийся рот ложится взмокшая ладонь. Потому что дыхание Тяня тяжёлым становится, загнанным, обречённым. Потому Тянь неожиданно мягко отзывается, точно не чеканил только что слова из стали литые, жёсткие, болючие, прижимая ладонь ко рту, чтобы ни звука. Чтобы выслушал сначала. Потому что Тянь произносит на выдохе: — Я знаю, что ты мне нравишься. Я знаю, что не хочу тебя отпускать. Я знаю, что тебе страшно. Мне тоже. — на одном дыхании. На сбитом. На предельной искренности. Рука, прикрывающая рот смещается на щеку, греет отчаянно. И удаётся только глаза зажмурить и челюсть покрепче сжать. Дослушать. — Но, Шань, посмотри на меня. — Тянь простит, Тянь мажет большим пальцем по кончику губ настойчиво. — В глаза, Шань. Шань облизывает пересохшие губы, случайно задевая подушечку пальца, срывая острый сдавленный выдох. Соленая, со вкусом ветчины, с запахом табака. Поднимает веки медленно и смотрит в такие же — ловящие болезненные отблески — глаза. В глаза с плавленной сталью. В глаза до того честные, что сердечная мышца ноет, запинается на полуударе. — Ты. Мне. Нравишься. — Тянь произносит чуть не по слогам. Чтобы дошло уже. Чтобы понял. Чтобы осознанием ноги подкосило в ту же секунду и руки инстинктивно вцепились в его напряжённые плечи мёртвой хваткой, скомкали свободную футболку, никуда от себя не отпуская. И теперь друг за друга держатся уже оба. И теперь отступать действительно уже некуда. И теперь поверить ему очень хочется. — Я тебе тоже, я вижу. Слишком близко. Шань нащупывает крошечный выступ косточки на плече, обводит её пальцем, теряясь в глазах. Херню говорят — в них не тонут. В них теряются, в них застревают, в них себя забывают. В них реальность стирается напрочь. В них ответы на все вопросы. Них уверенность — огромная, бесконечная. Которой на двоих хватит. Которой тревогу тушит. Которой Шань зачем-то верит. Хоть и страшно. Хоть неправильно. Хоть и убьёт это потом — верит. — Иди к черту, придурок. — отзывается глухо, вжимаясь щекой в его ладонь. Позволяя надежде победить тревогу. — Если ты когда-нибудь заберёшь свои слова назад — я тебе рожу вскрою. — Знаю. — Тянь прислоняется горячечным лбом ко лбу, позволяет себе прижаться всем телом, чтобы ни единого дюйма, чтобы дышать тяжело уже не от удушающего страха, а от щемящей нежности. Притирается, боднувшись. Шансов своей искренностью не оставляет. Вынуждает поверить — сны не сбываются. Это просто сны. Зато сбылось другое. Зато случайно Шань. Зато случайно Тянь. Зато случайно вместе.