В детстве говорили, что играть с огнём опасно

Шань смотрит на них долго. Смотрит, как если бы кого-то у него на глазах многотонной фурой сбило и размазало в фарш. Бездумно, стеклянным взглядом, не шевелясь. В такие моменты не знаешь что делать. В такие моменты мысли одна на другую наслаиваются — бежать спасать кого-то, кто с вероятностью в девяносто девять процентов не выжил, вызывать скорую или орать во всё горло от страха. Потому что у огромной машины вытекает топливо, а на асфальте уже разгорается рыжеватое пламя. Только вот — почему-то оказывается, что сбитый слишком уж похож на тебя и одежда у него такая же, и цвет волос. А подойдёшь поближе, так заорать хочется ещё сильнее, потому что мысли мгновенно вымываются из черепной коробки и остаётся лишь одна: а я ведь даже не думал, что умру так быстро. В дверях забегаловки не так то просто быть сбитым. Ещё и фурой. А кости почему-то всё равно выламывает с хрустом. Внутри всё равно всё ошметками мяса и костными осколками. Всё тело сплошная болевая и врачи тут уж точно не помогут. Шань бы подошёл. Шань бы ебанул по руке, крепко зажатой в девичьих хрупких ладошках с кольцами. По башке бы ебанул, прямым в челюсть, чтобы выставить её к херам. Но около кассы топчется Чжэнси, выбирая себе что-то, оборачивается на Шаня, взмахивает рукой, хмуря брови. И хорошо, что он раньше не обернулся. Хорошо, что не заметил куда Шань пялился целую вечность. Так ведь проще — сделать вид, что ничерта не видел, не заметил и что совсем ни чуточки не больно. Просто — настроение с херового резко опустилось до хуёвого и всё ещё падает, потому что это, судя по всему — не предел. Просто — выпить сейчас хочется не какую-то фруктовую чайную херню, а байцзю, как тогда с Цзянем. Только вот с Цзянем уже не получится. Навряд ли его прекрасное чудище разрешит двум малолеткам надираться до беспамятства в его присутствии. Навряд ли Цзяню сейчас байцзю в глотку полезет — ему сейчас напиваться решительно незачем. У Цзяня есть здоровяк с холодными глазами и тёплыми руками, с которым он забывает обо всём. Даже о Чжэнси. А вот у Чжэнси сейчас есть только Шань. Шань, которому хочется уебать из проклятой забегаловки семимильными, не останавливаясь. Который давит это желание в зародыше. И сказать Чжэнси, видимо, есть чего. Просто так сюда бы он не потащил. Не стоял бы около кассы, выбирая между баоцзы с тыквой или с грибами. Он всегда с грибами берёт ни на секунду не задумываясь. А тут — подбородок усиленно трёт и даже не замечает, что за ним столпилась очередь, где люди с недовольными лицами уже начинают перешёптываться, мужчина лет тридцати в деловом костюме и вовсе многозначительно прочищает горло. Между своим лютым желанием оказаться подальше отсюда и чужими проблемами — Шань выбирает чужие проблемы. Ведь они не чужие вовсе. Они у друга. Они у того, кто Шаня от исключения уберёг. У того, кто перед выбором никогда не стоял, а теперь сам на себя не похож — растерянный и ушедший глубоко в себя. Шань делает шаг вперёд, упирая взгляд в светловолосую макушку, с которой глаз спускать нельзя. Сейчас — нельзя. Иначе опять примагнитит к руками, кольцам, ласковым касаниям от которых кровью харкаться только. Хмурится, останавливаясь у кассы, бросает продавцу быстрое: — Баоцзы с грибами, кофе без сахара и чай с лимоном. Цепляет оторопевшего Чжэнси, который даже Шаня в упор не замечает, за рукав и тянет к столику около окна. Усаживаясь, Чжэнси глядит на Шаня с благодарностью и без обычной серьёзности. Парень совсем плох. Парень совсем потерялся. Парень где-то в глухомани своих мыслей застрял и выход найти не может. Парню бы фонарик и спасателей целый отряд, чтобы вывели живым и невредимым. Отряда нет. Есть Шань. И фонарик мелкий на связке ключей висящий — тоже на всякий случай есть. Шань пытается не думать о том, кто сидит за дальним столиком, на который обзор почти закрыт крупными спинами парней из соседнего универа. Пытается не представлять себе — что за тем дальним столиком происходит. Какие там разговоры ведутся и кому адресованы очаровательные улыбки от которых в груди тревогой щемит. У Шаня тут спасательная миссия в полном разгаре, потерявшийся друг, которого вытаскивать надо и перемолотые призрачной фурой кости, что до сих пор вполне себе реально выламывает, как при температуре под сорок, может и под все сорок три — когда кровь вскипать начинает, необратимое разложение белков в организме, денатурация, угнетение функций мозга, кома и смерть. Шань вообще-то нихуя не медик, но зачем-то об этом знает. Зачем-то занимаясь рутинной расфасовкой овощей и фруктов на подработке — обязательно ставит себе на телефоне подборку с курсом по общей медицине. Почти всегда непонятно, но пиздец как интересно. А ещё полезно, оказывается. Думать о таких простых и понятных вещах, как температура и на секунду-другую выбрасывать из головы сложного и непонятного Тяня. Но Тянь упорный. Тянь невыносимый — проникает обратно без спросу и разрешения, царапает череп изнутри, выбивая там своё имя. Выбивая там свою руку, заключённую в девичьи ладошки. Выбивая из Шаня гневный рваный выдох, с которым выпалить хочется: как же я тебя ненавижу Я настолько тебя ненавижу, что запомню на всю жизнь. Молоденькая официантка с изяществом обходит столики один за одним, с огромненным подносом — удивительно, как она вообще его вес удерживает на одной лишь руке. Улыбается, скромно пряча глаза, расставляя приборы и уже готовую еду. Шань благодарит её, придвигая к себе стакан, как из наушника, свисающего у неё с плеч слышится отчётливое: «Красавчик прямо по курсу, за пятым столиком. Все видели? Жаль, что с девушкой.» Шань замирает, сцепляя зубы. Замирает, убирая руку от стакана, потому что его скинуть со стола хочется, смести резким движением, чтобы на пол и вдребезги. Чтобы темные кофейные пятна на кафеле, в его стыках и оглушительный звон в ушах. Чтобы этого вот не слышать. Тут не нужно быть умником, чтобы понять кто там за пятым столиком. Мудак там. Натуральный мудак и дьявол во плоти. Официантка прячет улыбку, опуская голову, чтобы глаза темной челкой застелило, желает приятного аппетита и шепчет что-то в микрофон наушников, удаляясь. Быть может что-нибудь вроде: у вас там за пятым красавец, а у меня за двенадцатым двое еле живых и угрюмых. Шань бы даже не обиделся, скажи она так. Всё же правда. Чжэнси откусывает кусок баоцзы, пережёвывает тщательно, смотря в одну точку над головой Шаня, хмурится. Думает о чём-то совсем неприятном. Даже не замечает, что кусок тот он зубами до мелкой кашеобразной мути перемолол. Сглатывает, чуть морщась и отодвигает от себя тарелку. Запивает чаем, забыв сыпануть туда две ложки сахара, как обычно делает и говорит обеспокоенно: — Он отдаляется от меня. Обеспокоенно — это для Чжэнси что-то новенькое. Не считая тех моментов, когда до Цзяня докопаться пытаются, что сейчас случается редко. Обеспокоенно — это, учитывая серьезность и рациональный подход Чжэнси ко всему сущему — можно считать катастрофой неебических масштабов. Не то, что мировых — вселенских. Прогреми за его спиной взрыв — парень и бровью бы не повел, он, сука, непробиваемый. Но взрыв, по ходу, случился где-то внутри и на него у Чжаня не реагировать физически не получается. Шань цепляет булочку, присматривается к ней скептично, принюхивается. Откусывает на пробу мелкий кусочек и удовлетворённо кивает головой — вкусно. Не то, чтобы восхитительно, но и этого для голодного желудка достаточно. Грибы, щедро приправленные пряным перцем, мешаются с привкусом теста на пару, дразнят вкусовые рецепторы, и Шань кивает Чжэнси на тарелку: твои любимые. Тот только головой отрицательно качает. — И ты из-за этого такой хмурый? — Шань никогда не считал себя тактичным. Сейчас вопрос прозвучал того хуже, потому что судя по взгляду Чжэнси — он что-то надломал в нём. Судя по взгляду опустевшему за секунду, ставшему печальным до неузнаваемости. Как если бы Шань намеренно продавил ту самую незатянутую болевую, как если бы вспорол её заново, глубже проникая под ткани исходящиеся пульсацией острой, пронзающей. Чжэнси уже не пытается это скрыть, кривится, взмахивает рукой, мол: ай, да пошло оно всё. Откидывается на спинку сидения, скрещивает руки на груди, смотрит в окно, за которым закат красным прожигает город. За которым люди спешат по домам и звуки клаксонов не стихают из-за затора на дороге. Щурится небу и кажется — ещё немного и пальцем ему пригрозит за что-то сурово. Говорить начинает задумчиво, точно рассказывает старую, давно позабытую и не очень приятную историю, которую вспомнить внезапно попросили. Говорит на полутонах, спокойно и размеренно. И Шань знает — Чжэнси сейчас старательно подбирает слова. Чжэнси сейчас пытается выдать суть, не проболтавшись о лишнем и для него очень личном. Чжэнси сейчас аккуратный, точно приоткрывает входную дверь, краем глаза из-за неё выглядывая, чтобы взором никак нельзя было охватить то, что он за спиной так отчаянно прячет. О чём так не хочет или боится говорить напрямую. Говорит: — Отчасти. Я всегда думал, что знаю его от и до. Привычки, действия, которые могу предугадать с точностью до секунды, образ мышления. — стучит указательным пальцем себе по виску в подтверждение своих слов. Шань в этом и не сомневался. Шань только удивлялся поначалу: это настолько близкими друг другу нужно быть, чтобы отвечать одновременно, с одной и той же интонацией, одними и теми же словами. Теперь привык, но удивляться всё равно не перестает. Чжэнси ведёт плечом небрежно. — Я даже знаю о чём он думает, Шань. Знал. Последнее выходит сухо и бесцветно. Выходит со стальной выдержкой, чтобы эмоции не выдать. Но Шаню даже напрягаться не нужно, чтобы знать — такая у Чжаня защитная реакция. У всех же разная. У Рыжего — сразу в табло прописывать. У Цзяня улыбка обезоруживающая. У Чжэнси — идеально отточенная маска равнодушия, под которой черт знает что творится. У Тяня… О Тяне Шань предпочитает не думать. Он о нём и так много знает. Знает, что любит Тянь с утра только крепкий кофе и пару сигарет. Знает, что целоваться Тянь любит вылизывая чужой рот так, что ноги подкашиваются. Знает, что Тяню снятся кошмары и успокоить его можно, взяв за запястья, поглаживая большим пальцем вкруговую тонкую кожу. Только по часовой стрелке, медленно и надавливая, точно вены массируя, сухожилия перебирая. Знает, что Тянь сейчас в каких-то жалких десяти-пятнадцати шагах. И та рука, которую Рыжий недавно держал в приступе чужой-родной, почти настоящей панической атаки ночью — в чьих-то других ладошках нежится. В пальцах миниатюрных с крошечными серебристыми кольцами. Рыжий знает — что так жалко он себя не из-за кого не чувствовал. Так неуверенно и раздражающе беспомощно. А хули он сделает? Устроит бабскую истерику на всю забегаловку, чтобы разобраться с Тянем? Нет уж, сука, простите, идите на хуй с такими предложениями. Истерики это не про Рыжего. У Рыжего другие защитные реакции. У Рыжего ступор полнейший и мразный елейный голос в башке: тебя променяли. Чувствуешь, чем тут пахнет? Да-да — тобой, ничтожество. Мечтать не вредно. Ты помечтай немного, повитай в облаках, чтобы под палящим солнцем, которое твои тонкие крылья, обретенные с Тянем — прожгло. Дырами изъело и об землю разъебало так, что ни одной целой кости. Сплошной перелом — круто, правда? Рыжий с ним не согласен, Рыжий пытается его заткнуть, но едва ли это выходит. Выходит только загнанной чудовищно верной псиной пялиться в сторону пятого столика и слышать, как мир вокруг идёт трещинами. Как потолок над башкой вот-вот проломит крошащееся небо. Выходит только раздражённо принять тот факт, что прошлым утром действительно почувствовал — из острых лопаток вот-вот вырвутся крылья, рассекая кожу. В тот момент, когда обнаружил в студии вторую зубную щётку, которую покупал не Рыжий. Которая просто заняла своё место рядом с той одинокой, которую Рыжий по утрам целый месяц наблюдал. Которая просто появилась в один момент ярким обжигающим: вот настолько мы вместе. Настолько, что в его квартире у меня своя зубная щётка и пара футболок. Настолько, что на кухне опять пахнет подгоревшей пересоленной яичницей, которую я обязательно съем. Которая самая вкусная из всех, что я пробовал, потому что его руками. Потому что его стараниями. Потому что Тянь. Рыжий недавно увидел глупую мультяшную рекламу, где диктор вещал, что любовь окрыляет. И только в то утро понял — а это ведь правда. Пришлось даже наскоро, заломив руку за спину, прощупать лопатки — а вдруг действительно крылья? А вдруг действительно он настолько в Тяня, что они уже прорезаться начали? А потом вдруг абонент недоступен или находится вне зоны действия сети. А потом вдруг красивая, нежная, светловолосая. А потом вдруг показалось, что те еле прорезавшиеся — рассекли. Подрезали, чтобы взлететь не смог. И эти обрубки теперь только под плотной одеждой прятать, чтобы люди с сожалением в след не косились. Чтобы не шептали себе под нос: бедный мальчик. Шань с трудом возвращает себя в реальность. С трудом сглатывает вязкую слюну с привкусом грибов. Укладывает надкушенную баоцзы на тарелку и делает пару больших глотков горького кофе. С трудом вынуждает себя быть с Чжэнси, а не в том счастливом утре. Быть в забегаловке, где его размазало по асфальту, а не на кухне, где пахнет подгоревшей пересоленной — самой вкусной, сука, — яичницей. Спрашивает севшим голосом: — А что случилось сейчас? Чжэнси вздыхает, трёт губы пальцами грубо, точно то, что произнести собирается — ранить может физически. Искалечить нежную кожу, изрезать её острыми лезвиями слов. Отвечает мрачно, опираясь локтями о стол, пряча в замке пальцев половину лица: — Би случился. И Цзянь стал другим. — указывает взглядом на кружку Шаня, хмурится так, что глаза светлые почти чернеть начинают от горечи, которой его голос пропитывает. — Он раньше терпеть не мог черный кофе без сливок, а сейчас и дня не проходит, чтобы он его не пил. Давится, морщится и заливает в себя литрами, зажав нос. Чжэнси и вправду о Цзяне много знает. И именно сейчас кажется, что о нём знает намного больше, чем о себе. А с собой разобраться никак не может. Не может понять чего так бесится, стоит только Цзяню начать свой длинный монолог-рассуждение о том, рождаются ли с таким цветом волос, как у Би. Они же как снег, прикинь? Цзянь их даже потрогал несколько раз, ожидая, что те окажутся холодными. Снежные волосы, глаза с колотым льдом и теплые — ты не понимаешь, они реально теплые-теплые, даже после ледяной воды, — руки. Чжэнси растерян, хотя такое с ним едва ли случалось. Выбить этого парня из колеи физически невозможно. Цзянь слал все законы физики на хуй. Цзянь выбил. Цзянь устал бороться с многолетней влюблённостью, как с затянувшейся депрессией. Цзянь своё лекарство нашёл — личный антидепрессант, который в кожанке на байке гоняет и одним лишь взглядом убить может. Цзянь в восторге, а Чжэнси грузится. Шань выдыхает шумно, тоже хмурится, начинает издали, только бы ещё сильнее Чжэнси не выбить. Окончательно не вывести из строя систему, которая раньше без сбоев работала. Которая сейчас ахуевает от происходящего и подаёт мозгу неоднозначные сигналы, с которыми Чжань не всекает что делать. Он привык к стабильности, к тому, что у него всё структурированно и ожидаемо. Даже с неожиданным во всех смыслах Цзянем — ожидаемо. А тут — новый уровень. Новое трепетное увлечения друга другим и красный код в башке: тревога! Тревога! Несанкционированное изменение самого близкого человека. Хьюстон, мы реально не знаем что нам делать. Мы злимся, Хьюстон. Очень. Мы в панике. Тревога, блядь. — Чжэнси, я не хочу тебе этого говорить, но… — Шань замолкает, замечая, как Чжэнси утвердительно качает головой. Замолкает на полуслове, не успев открыть Чжэнси глаза на правду. Потому что о правде, Чжэнси, по ходу догадывается. По ходу не такой уж тупой, когда дело касается чужих — а ему пронзительно родных — эмоций. Потому что: — Да знаю я. — опускает лоб на руки, притирается к ладоням и говорить продолжает, так и не поднимая голову. — Знаю, блядь, что он Цзяню нравится. — тише становится, словно боится слишком громким стать. Словно вообще о таком подумать боится, слова ведь тоже ломать умеют. И эти точно сломать что-то внутри могут, если уже не сломали. — Знаю, что я нравлюсь. Давно уже. Тычется обречённо в ладони, трёт лицо руками, словно решил себя самолично скальпировать. Ёжится простуженно, съезжая на стуле, выдыхает и натягивает на голову капюшон черной толстовки, точно это ему спрятаться от Цзяня, увлеченного Би, поможет. Точно это ему от слегка удивленного взгляда Шаня спрятаться поможет. Шань и не против, если ему так удобнее. Самообман — волшебная штука, особенно в такие неловкие моменты. Шань предусмотрительно глаза отводит. Снова глядит на широкие спины, загораживающие обзор. Снова выхватывает только тёмные, слегка растрёпанные волосы. Родные, сука, волосы — такие на ощупь приятно-жёсткие, которые укладывать трудно. В которые пальцами зарываться оглушительно важно. Которые по утрам небрежно-очаровательным гнездом на голове, с еле уловимым запахом табака и кондиционера для белья, потому что у Тяня привычка менять наволочки раз в три дня. Шань думает: а она об этом знает? Думает: да какое, мне, блядь, до этого дело? Произносит резонное, больше к самому себе обращённое, на грани раздражения: — И чего тогда бесишься? Чжэнси фыркает мрачно. Колотит пальцами по столу нервно, разглядывая опустощенный стакан чая: — Шань, я к нему как к брату, понимаешь? Как к родному, а не как… Не как он ко мне. — запирается, обдумывает сказанное и тут же разбито поправляется, натягивая на губы треснувшую улыбку, больше подходящую на оскал боли. — Наверное. Я ещё не понял до конца. Но и отпустить его почему-то не могу. — поднимает взгляд убитый, полный раскаяния на Шаня, который прицельно по рецепторам хуярит, которым Шань давится. — Я эгоист? — Нет. — ответить выходит сразу же. Без раздумий и глупых предисловий, для которых, как оказалось, Чжэнси совсем не создан. Выходит продолжить со рвущейся наружу лаской, которой этого сьёжившегося, потерянного, загнавшего себя пацана, укутать хочется. — Ты просто запутался. Просто слишком долго игнорировал очевидное. Просто слишком долго не мог признаться себе. Просто слишком сильно о Цзяне переживал. Просто не понимает сейчас чего сам от него хочет. Дружбы, копившейся, росшей годами или большой и чистой, которую Цзянь для него так долго берёг. Которую почти ухватить удалось. Только вот если слишком долго думать и нихуя не делать — это хрупкое и чистое — разбивается. Крошится в руках и один дьявол знает, сможешь ли потом собрать всё воедино — кусочек к кусочку, как было раньше, не потеряв ничего. Один дьявол знает, что так оно не бывает. Что раскрошившись единожды — точно такого же уже не получишь. Проебал. Поздно, блядь. Месяц назад проебал Чжэнси. Сегодня проебал Шань. Не по своей вине. Не специально. Может, и не рушился бы сейчас внутри — не беги он так быстро вниз, на школьный двор. Не увидел бы. Не узнал. И ещё на месяц-другой растянул бы эту сладостную пытку. Отрастил бы крылья. И не сидел бы тут с ёбаным адом внутри. — Шань, у меня с самого детства всё по полочкам, по алфавиту и для любых решений есть формулы. А Цзянь… Цзянь он вообще вне всех рамок. — Чжэнси руками разводит, закусывает губу, тут же её отпуская, усмехается печально. — Нерешаемый он. И наедине с этим я его оставлять не хочу. Имя Би он не произносит. Обходит его окольными, чтобы не кололо так в груди. Чтобы не пришлось ладони в кулаки в очередной раз сжимать до хруста сухожилий. Вот как оно бывает — приходит Би, спасает одну светловолосую бесконечно-прекрасную бестолочь и крошит кости другому, хмурому и не одумавшемуся вовремя балбесу. Дурацкая игра, где нет победителей — есть только изломанные, измученные и тотально потерявшиеся проигравшие. — Что делать собираешься? — Шань пытается затушить першение в глотке горьким кофе. И нихуя оно не помогает. А взгляд снова магнитит к пятому столику. К темной макушке. К тому, кто умудрился подарить крылья и тут же их рассечь. Чжэнси приосанивается, выпрямляет спину, уверенным становится. Становится тем, кого Шань видеть привык. В глазах та же разруха, а голос стальной. Голос почти воинственный: — Пойду к нему. Шань смаргивает, отводит взгляд от чужой спины, от родной макушки, глядит на Чжэнси с подозрением. И искренне надеется, что это он не про… — К Цзяню? Чжэнси только головой отрицательно качает, убеждая Шаня, что он в конец спятил. Съехал с катушек. Умом настолько тронулся, что: — К Би. — Только, блядь, не говори мне, что собираешься вмазать ему. — от нервяка сушит глотку. А запястье гореть начинает. Сначала слабо и с каждой секундой всё сильнее. Всё хуже. — Я не самоубийца. — Чжань закатывает глаза на очевидное. На то, во что Шань сейчас почему-то ни разу не верит. Собирается он. Ещё как. — Поговорить с ним хочу, а там — как пойдёт. — Я с тобой пойду, постою неподалёку, а если начнётся — подскочу. Шань не просит. Не настаивает. Просто констатирует факт. Даже если Чжэнси отговаривать будет. Да пусть хоть разорётся — отпускать его одного не про Шаня. И кажется, Чжэнси понимает — кивает головой еле заметно и слегка расслабляет напряжённые весь разговор плечи. Шань тянется за чашкой, ухватывает её, собираясь отпить. Подносит ко рту остывший кофе, а руку пронзает убийственной резью. Запястье вскрывает изнутри острой болью, рука паскудно дёргается, и темно коричневая жидкость плещет на стол, да на пальцы, когда справа Шань слышит удивлённое, тихое: — Шань? Теперь уже дёргает всё тело. Теперь уже, как по команде — потому что на этот голос рецепторы выкрученны на всю. На этот голос вызвыть хочется, зарычать, чтобы сссука не смел. Меня по имени при ней — не смел. Чтобы, блядь, вообще никогда… — Это твой друг? — вблизи она ещё красивее. Вблизи у неё глаза изумрудом отливают, а волосы пышной волной опускаются на плечи. Вблизи они смотрятся вместе даже лучше, чем издали. Сошедшие с идеальной картинки, у которых трава на газоне всегда зеленее, чем у соседей. Тянь растерянный, даже не замечает, что она, красивая, нежная — господи, блядь — светловолосая — подхватывает его под локоть. Жмётся к его руке и улыбается. Улыбается нежно и радостно. Улыбается так, словно безмерно счастлива. Словно у неё самой вот-вот прорежутся крылья. Те самые, которые Рыжему сегодня отсекли. Кофе пропитывает напульсник, под которым пиздец настоящий. Под которым, должно быть, уже до кости всё разодрано. Под который взглянуть даже страшно. Ещё страшнее не смотреть. Верхнюю губу паскудно дёргает оскалом, раздражением адским, с которым хочется Тяню вмазать. Шань шипит, громко ставя на стол стакан: — Нихуя подобного. Мы едва знакомы. А дальше всё быстро происходит. Быстро и глупо. Тянь меняется в лице. Девчонка тоже. Она вскрикивает рвано, одёргивая руку от Тяня, зажимает левой правое запястье, а глаза слезами почему-то наполняются. Почему-то крупными. Почему-то она указывает дрожащим пальцем на Шаня, который еле себя в руках удерживает, чтобы не съездить пару раз по удивленной роже Хэ. Почему-то она всхлипывает с надрывом: — Повтори! Ты, рыжий, повтори что только что сказал? И мутить начинает до того, что волна недавно выпитого по пищеводу поднимается. Тошнить начинает до того, что земля из-под ног. Тошнить начинает от того, что девчонка, побледневшая в миг, прерывисто хватая воздух ртом — указывает на нежное бежевое кружево, оплетающее её запястье: — Повтори…