В детстве говорили, что играть с огнём опасно

Она совсем не улыбается. Только растерянно дёргает за локон волос, оттягивает его вниз и отпускает, позволяя тому свернуться спиралью ниже плеч. Её взгляд в никуда пустой и обречённый. От неё пахнет сладкими терпкими духами и кажется, вишней. А ещё она — предназначенная Шаню судьбой. Она, та самая, которая снилась и зачем-то уводила с собой Тяня. Она, которая полчаса назад сидела с ним за столиком в забегаловке и смеялась беззаботно и звонко. Она, которая за руку его нежно держала. Сейчас она не знает куда деть руки — то волосы приглаживать начнёт, то тоненький свитер на плечах поправляет, хотя он и так прекрасно на ней сидит, то и вовсе ладони растирает, точно замёрзла. Шань не то, что руки — себя не знает куда деть. Первое, чего захотелось — встать, скрипнув стулом, опрокинуть его и свалить. Без слов, без лишних взглядов и не оборачиваясь. Свалить настолько далеко, чтобы запястье изнутри прорезать перестало. Свалить настолько далеко, чтобы её не видеть и никогда больше не встречать. Только вот свалил вовсе не Рыжий, а Тянь. Улыбнулся той своей натянутой очаровательной, на которую все покупаются. Всe, кроме Рыжего, который вместо улыбки раскол увидел. Которого вместо улыбчивого прищура глаз с плавленной сталью — одичалым одиночеством накрыло. И слова, брошенные напоследок: вам поговорить надо, да? А я… Я пойду. Мне идти надо. И почти как в том сне. Почти так же к полу приморозило и поглотило мазутной чернотой. Почти получилось сказать ему тихое и такое важное: не уходи, блядь. Не сейчас. Не оставляй меня вот с этим в одиночку справляться. Почти хрипом вырвался разочарованный выдох вместо слов. И его напряжённая удаляющаяся спина, на которой Рыжий залип до тех пор, пока Тянь не скрылся из виду, теряясь в толпе. Теряясь в лабиринте города. Почти как во сне, только гораздо хуже. За Тянем ушёл Чжэнси, а сидеть в помещении, окутанном запахами свежей выпечки и фруктового чая — Шань не смог. И её — хрупкую, шокированную, болезненно-бледную оставить совесть не позволила. И не потому, что она сказала те самые драные слова, что запястье пачкают, уже не жгут, не царапают. И не потому, что Шань сказал те самые, что на её субтильной руке. И не потому что судьба и им познакомиться срочно поближе захотелось. Не захотелось. Наоборот, чем ближе Шань к ней — тем хуже, господи. Потому что именно к ней и именно сейчас — он не чувствует ничего. Абсолютная пустота помноженная на бесконечности. Абсолютный вакуум, тянущий под ребрами. И теперь совсем всё запутано. Теперь совсем всё непонятно. Потому что говорят — с истинной любовью вырастают те самые крылья за спиной практически с первого взгляда. Когда Шань смотрит на Чжэ Джун — сердце, кажется, когтистыми лапами из грудной клетки вырывают. Неприятно, отвратительно и нихрена не похоже на любовь или влюбленность. Похоже на полостную операцию разрезами по всему телу. Похоже на вынужденное пребывание рядом с ней. С тихой и задумчивой. Красивой и с милым личиком, с идеально ровной кожей. С той, на которую только вой под ребрами отзывается: почему не он? Ну вот почему бы просто Тяню эту херню не сказать? Почему, блядь? Объясните Рыжему, он, сука, не понимает. И что теперь делать тоже не понимает. С ней вот — особенно. Он остался только для того, чтобы её не сжирало изнутри в одиночку. Чтобы сказать: ты уж извини, но судьбу я такую на хуй слал. Просто тебе не повезло. Просто теперь всю жизнь одна. А я? А что я? Я вот тоже один. Что угодно, только не вместе. А она наверняка ведь надеялась. На кого-то, кто совсем не Шань, с кем у неё будет большая, прекрасная и чистая. С кем у неё будущее великолепное, кольцо на безымянном и связь крепкая, нерушимая. Шань эту связь в рот ебал. А она прямо сейчас ебёт его чувством вины перед ни в чём неповинной девчонкой, к которой ещё полчаса назад ревновал до черных дыр перед глазами. Которая ещё полчаса назад улыбалась искренне, а сейчас, сидя на другом конце лавочки — она искренне подыхает. Как и Шань. Вот и нашлась точка соприкосновения. Вот и нашлось общее, на котором ничего хорошего не построишь — даже пытаться не нужно. Она прекращает приглаживать волосы, нервно цепляется дрожащими пальцами за ворот свитера, оттягивает его, точно он ей вдохнуть не даёт. Но Шань знает — не в свитере дело. А дышать нормально у неё уже вряд-ли получится, ведь когда того, кем ты дышал заменяют кем-то незнакомым, злым и рыжим — научиться дышать им едва ли научиться можно. Привыкнуть — вполне, а вот дышать — совсем нет. Чжэ Джун смотрит на сумеречное небо, где уже острые осколки звёзд колючим белым на безоблачном появляются и произносит убитым голосом: — Я всю жизнь думала, что Тянь произнесёт эти слова. Трёт запястье, словно всерьёз решила, что может стереть недавно сказанное. Словно решила, что может ещё исправить что-то своими руками, в которых недавно сжимала огрубевшую чужую ладонь. Тогда перед ней был целый мир и огромная мечта, в которую она верила изо всех сил. Сейчас — звёзды иглами пронзают бесконечно растерянные зелёные глаза, а она изо всех сил пытается не расплакаться снова. У неё тушь слегка потекла, размазалась разводами на нижнем веке, а у левого глаза перепачкала уголок, скатываясь чернотой на щеку. Тогда — Шань ненавидел Тяня. Ненавидел настолько, что казалось, запомнит его на всю жизнь. Сейчас ненависть обернулась стойким отвращением к самому себе. К тому, кто этой девочке ничего дать не сможет. Ни большой, ни чистой, ни искренней. Его же учили — обманывать плохо. И себя, и других. А если уж говорить на чистоту — Шань ей не пара. Шань к ней, как к чужой. Метка есть. Метка сработала и утихла, ничего не изменив в стремной реальности. Чёрное всё ещё чёрное. Белое всё ещё белое. А Шань всё ещё в Тяня. Чжэ Джун тоже в Тяня. Пойди найди того, кому этот придурок не нравится — с ног собьешься, колени в мясо раздерёшь и голос сядет на тысячном вопросе. Шань кривится, вспоминая его взгляд полный непонимания, отрицания и почему-то потери. Кого он там умудрился у себя в душе похоронить, пока кое-как себя не собрал и не вынес из забегаловки? Варианта всего два: Шаня или Чжэ Джун. А может, что вероятнее всего — обоих сразу, в общую братскую могилу с насыпью сырой земли и гранитной плитой, где написано простое и всем понятное: судьба. И даже не это сейчас важно. Даже не это беспокоит больше всего. Даже не это заставляет медленно воздух носом втянуть, пытаясь себя успокоить и спросить полушепотом, от которого у самого мурашки неприятные, острые — питяком по хребту: — Так вы с ним… Рыжий взмахивает рукой, точно нужное слово ухватить пытается. То самое, которое произнести никак не удаётся. Непроизносимое оно. Потому что стоит только начать, как сердце остановку словит длительную, почти фатальную. Потому что стоит начать, как надежда окончательно удавится и начнёт разлагаться внутри. Потому что тут тоже варианта всего два. Один — для Рыжего спасительный, который ещё может крылья на место вернуть. Второй — окончательно их срежет. А исход, независимо от ответа Чжэ Джун при любом из них — будет одинаковый. Будут двое, предназначенных друг другу, которые от связи отрекаются. Шань хоть сейчас готов это сделать. По ней тоже не скажешь, что она горит желанием Шаня вот так запросто принимать, наплевав на свои чувства к другому. К Тяню, блядь, к Тяню. К нему все дороги ведут, куда бы Рыжий не подался. К нему мысли неуёмно возвращаются, даже если отвлечься пытается на утонувшие в мягком, жёлтом свете фонарей, деревья. К нему тянет так, что ступни покалывает, а башка неизменно поворачивается в сторону глянцевого жилого комплекса неподалеку отсюда. К нему завалиться прямо сейчас хочется и уткнуться в надплечье. Спрятаться от метки, Чжэ Джун и дышать. Просто дышать. Выдохнуть. Вдохнуть. Остаться. Там же пара футболок в шкафу на вешалке и зубная щётка в сером стаканчике. Там же опять утром без Шаня будет пахнуть дымом сигарет и ароматом кофе, а не подгоревшей яичницей. Там же стены уже привыкли к тому, что одиночеством больше не веет. Там же Тянь наверняка сейчас стоит, привалившись к остеклению, упирается в него лбом и бездумно смотрит на вены города красные, жёлтые, перепутанные между собой, где среди них затерялся Шань. И он там один. И к нему тянет сильнее, чем прежде. Сильнее, чем в те моменты, когда накрывало тревогой. Сейчас тревоги нет. Есть паника. Есть злое, бурлящее внутри: почему? Почему, блядь, всё сложилось вот так. Хуже, чем себе мог представить. Хуже, чем во сне. Чжэ Джун сметает с глаз волосы, которые порывом ветра сдувает, лепит паутиной полупрозрачной на лицо печальное — она усмехается, натягивая рукава на ладони, вплоть до пальцев: — Мы друзья детства. Потом выросли, начали встречаться, расстались. — крутит кольцо на пальце, вглядывается в него, чтобы на Шаня не смотреть. — Типичная история для какой-нибудь третьесортного романа, где главная героиня страдает весь сюжет, а под конец осознаёт, что вместо того, чтобы убиваться, нужно встать и что-то сделать. Улыбка на её губах становится бесцветной и даже под тонким слоем блестящей оранжевой помады, даже в темноте видно, что кровь от них отлила. Шань это видит, а может и просто чувствует. Метка же. Связь же — хули ему Чжэ Джун не чувствовать. Говорят, чувствовать своего человека — это нормально, ага. Ничего нормального Шань тут не видит, потому что чувствовать её — он отказывается. Чувствовать её ему и даром не надо. Не надо, а у Шаня никто и не спрашивает. Шаня накрывает чужими эмоциями — разочарованием во всем мире. В себе, точнее — в ней. Она себя за что-то винит, почти проклинает. Она себя за что-то заживо сжирает. И переключиться с неё на себя получается не сразу. Получается спустя несколько неловких минут молчания, пока Шань мысленно возводит между собой и Чжэ Джун стену глухую, толстую, непробиваемую. Пока не говорит первое, что в голову приходит: — Расстались и продолжили быть друзьями? Вообще, в дружбу между мужчиной и женщиной Шаню поверить не так легко. Тем более, в дружбу с Тянем. Тем более с такой красивой, нежной и милой. Любой на его месте старался бы ради такой, как она. Любой, кто не Шань. Любая на её месте боролась бы за него. И она борется. В первую очередь с собой. Она голову вскидывает, смотрит на Шаня прищурившись, точно понять его пытается. Понимает — кивает головой, а в глазах помимо безнадёги упорство читается. Читается стойкий характер, который за её внешностью не заметен. Девчонка не так проста. Девчонка голову на бок склоняет и говорит уверенно: — Да, такое бывает. Это только поначалу показалось, что она покладистая. Как там говорят — когда кажется, креститься надо? Шань бы с удовольствием, потому что он откуда-то знает — за хрупким телом сильный дух. Если уж что-то решила — доведет до конца, до победы, до смерти. Она Шаню чем-то себя напоминает. Чем-то ещё неясным, размытым, непонятным совсем. Чем-то, что его теперь решительно пугает — оно так не должно быть. Не должна связь побеждать, не должна вызывать в нём желание её успокоить. Не должна повлиять на его и так не шибко блестящее будущее. Будущее, от которого Шань сознательно уже отказался. Он рукой волосы ерошит, отодвигается как можно дальше, уже на самом краю лавки оказывается, упирает взгляд в асфальт, где следы жвачек белыми растопленными кляксами и говорит: — Чушь всё это. Тут же смешок слышит укоризненный, возню по другую сторону, точно Чжэ Джун усаживается поудобнее, руки на груди скрещивает, спрашивает голосом уже более звонким, почти задорным, но всё ещё разбитым: — Тебе не говорили, что у тебя ужасный характер? Шань отзывается, скашивая взгляд на неё: — Рад, что ты быстро это поняла. Она утвердительно головой качает, показывает какие у неё обворожительные ямочки на щеках, улыбаясь почти беззаботно. Почти, потому что есть одно большое «но», сидящее перед ней и затирающее какую-то хуйню. — Ага, я вообще в людях хорошо разбираюсь. — Чжэ Джун жестикулирует плавно, изящно, что просто не может внимания не притягивать. А Шань просто перестаёт на неё смотреть. Закрой глаза, представь, что метки нет и всё будет проще. — И поскольку Тянь всегда был для меня близким, я подумала, что всё стоит начать сначала. Но проще не случается. Шань сложный и в жизни у него всегда всё сложно. Во всех сферах, аспектах, в бесконечности сложно. Сейчас сложнее в разы, потому что мысли о Тяне. Разговор тоже о нём. А Чжэ Джун даже не догадывается, с кем Тянь провёл весь этот месяц. Кому зубную щётку купил, когда собрался в магазин за продуктами и чьи футболки его гардероб разбавляют. Чжэ Джун даже не понимает насколько теперь всё сложно будет у неё самой. Стойкая уверенность в том, чтобы просто так завалиться к Тяню тает с каждой секундой. Верх берет другая — завалиться за своими вещами и щеткой. Сказать Тяню пару ласковых и громко хлопнуть дверью. У неё тут начало. И них тут конец — чего непонятного-то? С самого начала было ясно, что долго они не продержатся. С самого начала Шань знал, что в итоге останется только больное прошлое, больные воспоминания и больной он. Один. Злость накатывает приступами, в которые хочется сорваться с места и стесать кожу о толстый ствол дерева. Злость накатывает до того, что ладони в кулаки сжать проходится, а Шань выпаливает не подумав: — Вот и отлично. Ты будешь с ним и не будешь трогать меня. Решили. Хочет добавить ещё пару язвительных, чтобы уже разговор закончить. Только вот заканчивать его ещё страшнее, чем сидеть тут, бессмысленно пялясь то на Чжэ Джун, то на асфальт, то на небо. Страшно, потому что ноги сами понесут к Тяню. Страшно, потому что оказавшись в студии — уходить оттуда совсем не захочется. Страшно, потому что тишину и сорванное дыхание обязательно разбавит тихое, уязвленное: не надо. Не надо с ней, ладно? Я пытался как лучше, а в итоге пришёл к тебе. Снова к тебе. И уходить не хочу. Страшно, потому что ну хули уже сделаешь, а? Уже стопроцентно понятно, что вселенная насмехается над Рыжим, издевается над ним, как только может. А он на трепыхающуюся рыбу похож с затянутыми мглистой пеленой глазами, которая пытается попасть в океан, перепутав его с нефтяной лужей. Чжэ Джун фыркает возмущённо, укладывая руки на доски с облупившейся краской. Царапает ногтем осторожно и тоже раздражённой становится, точно настроение Шаня смогла уловить. Проклятая же связь. — Рыжий, куда ты гонишь? — она поддевает носком туфли крошечный камешек, загоняет его под подошву и катает его об асфальт, хмурится и говорит начинает тише. — Он отказал. Сказал, что у него кто-то есть. Кто-то важнее меня. И — это же просто слова. Слова же обычно значения никакого не имеют. На слова Рыжему всегда плевать было. Да только сегодня Меркурий ретроградный и вспышки на солнце, хуёвое атмосферное давление и хреновы магнитные бури. Сегодня слова на Шаня действуют совершенно иначе. Сегодня они становятся тем, за что Шань цепляется зачем-то. Повторяет про себя: кто-то важнее неё. Той, которой Тянь отказал. Той, которая идеальная по сути, красивая, нежная и светловолосая. Следом сама по себе возникает совершенно дурацкая мысль: не такой уж Тянь и мудак. А после вообще чушь какая-то: надо в магазин зайти, дома закончились специи и салфетки. Дома, где две зубные щетки и серые стены. Дома, которым Шань домом даже в мыслях ещё ни разу не называл. Шань выдыхает облегчённое: — Ох… И кажется, что пара бетонных плит спадают с плеч. Кажется, что дышать становится немногим легче. Кажется, что не такой уж пиздец вокруг Шаня развернулся за день. А что связь? Шань подумает об этом когда-нибудь завтра или в тот момент, когда она даст о себе знать. Это лишь вопрос времени. Времени, которое Шань терять не хочет. Обратный отсчёт пошёл ровно в ту минуту, когда Шань впервые остался у Тяня на ночёвку. Сегодня почти остановился, но пару секунд назад возобновился, давая ещё немного минут, часов, дней на то, чтобы заново отрастить крылья. И Шань уже знает — он снова остановится, как только Тянь встретит того, кто окажется его предназначенным. Ну а пока… — Ты мне совсем не нравишься. — Чжэ Джун смотрит на Шаня в упор, между бровей уже почему-то знакомая хмурая складка, которую она сегодня явно никому кроме Рыжего не показывала. И Шань понимает — она ему тоже. Всё тождественно и ад за ребрами слегка затихает, прислушивается, подчиняется той странной радости от того, что Тянь ей отказал. Радость сквозь оглушение реальностью, где Шань не для Тяня. Где Тянь не для Шаня. Где Шань против воли чувствует Чжэ Джун, а тянется один хер к Тяню. Отвечает искреннее, честное: — Знаешь, ты мне тоже. — Отлично. Значит… Мы можем опустить эти дурацкие разговоры, притворство и неловкие свидания, да? Чжэ Джун веселеет, смеётся слегка психованно, но звонко так, что за ребрами чистым восторгом отзывается от которого Шань скрыться не успевает. От которого сердце на секунду удар пропускает. От которого Шань понимает — надо валить. Находиться с ней рядом долгое время слишком опасно. Слишком непредсказуемая реакция организма, слишком заливистый у неё смех, слишком красивый. Шань передёргивает плечами, бросает быстрое, уже поднимаясь со скамейки: — Да я б тебя даже не позвал. — А я бы не согласилась. — Чжэ Джун щелкает блокировкой, совершенно не обращая внимания на Рыжего, взмахивает рукой на прощание не глядя и печатает что-то. Шань отходит, не дожидаясь ответа, а в спину прилетает задумчивое: — Думаю, встреться мы при других обстоятельствах, мы бы подружились. Рыжий думает: не в этой жизни. Думает: нахуй связь, там дома салфетки и специи закончились.