В детстве говорили, что играть с огнём опасно

Шань останавливается около двери знакомой не хуже той, что ведёт в собственную квартиру. Только эту Шань изначально прозвал дверью в ад. Или в рай. Черт разберёт как там ему с Тянем. Если одновременно может быть откровенно хуёво и блядски хорошо — это как раз его случай. Пакет в руке шуршит, неприятно цепляясь за штанину. Он легкий совсем, невесомый, там всего-то пачка салфеток и пара упаковок острого перца да карри. Это так пиздецки тупо — заявляться сюда с такой хернёй, и Шань только сейчас понимает, что вместо этого можно было купить пива или чего покрепче. Потому что предстоящий разговор не из лёгких. Потому что топчется в коридоре Шань уже проклятых десять минут, то отходя от двери, то приближаясь к ней, словно ни разу в жизни этих штук не видел и не знает, что обычно люди просто стучатся или жмут кнопку звонка. А ещё непременно ждут, что дверь откроют. Шань ждёт, что Тянь едва ли к ней подойдёт. Тянь сейчас скорее всего где-нибудь в неизвестных ебенях, а Шань зависает тут, потому что сердце внезапно решило, что его дом здесь. Тот настоящий, в который возвращаются после паршивого дня. Тот, где можно скрыться от последствий и событий, которые почти сломали. И — вообще-то у Шаня в кармане есть ключ, только ему не кажется, что именно сейчас он имеет право его использовать. Не когда на глазах Тяня он предназначенную судьбой встретил. Не когда всё в настолько подвешенном состоянии, что кажется, гравитация вот-вот потеряет свою силу и тело унесёт в открытый космос, где только холод сраный, темень и колючие далёкие звёзды. Шань приваливается к стене спиной, опускает голову, взъерошивает волосы и выдыхает как можно тише. Стены тут не картонные, но возню из подъезда кто угодно расслышать может. Кто угодно в глазок посмотреть может. Кто угодно открыть дверь. Кому угодно в глаза смотреть придётся и разбиваться так и не переступив порог. Подтвердить самые страшные догадки кого угодно придётся о том, что: нет Тянь — между нами нихрена не судьба. Между нами внутреннее кровотечение и больная привязанность, которую рано или поздно придётся прекратить. А пока? А что пока — пока иди сюда, мне нужно вдохнуть. Тобой подышать так сильно нужно, я весь вечер только об этом и думал. Думал, а сейчас пальцы на руках холодеют, ладони влажными становятся и сердце с привычного ритма переходит на экономию ударов, пропуская пять через два. Пропуская редкими, но быстрыми импульсами ток, устраивая телу шоковую терапию от которой колотит и хочется выблевать из себя всё, что успел проглотить в забегаловке. Весь этот день из себя выблевать хочется. И сраную тяжесть за рёбрами: как там она? До дома хоть добралась? Ведь должно быть поебать основательно. Должно было забыться, как только Шань сделал первые десять шагов от неё. К Тяню. Должно было даже не вспоминаться. Но всё это время не выходило из башки, темно ведь, а она одна. Хрупкая и нежная. И по хорошему Шаню нужно было её до дома проводить. Но единственным правильным решением было этого не делать — не знать где она живёт, не знать о её жизни и о ней вообще ничего, чтобы не укреплять связь. Единственным правильным решением было оказаться здесь. С единственно-правильным. Единственно-важным. Единственным, с которым связь не из-за метки. И Шань уверен — это сильнее того, что он сможет почувствовать с кем-нибудь другим. С Чжэ Джун. С любым, кто не Тянь. И этот бесконечно длинный день добивает — вынуждает почувствовать ещё большую нужду в теплых обветренных руках, хищной улыбке от которой реальность крошится и жаром накрывает, поджигает изнутри. Бесконечно длинный день давит на плечи новой ответственностью, которую теперь нести не только за себя, а ещё и за неё почему-то нужно. Шань почти не успевает об этом подумать — двери лифта еле слышно шелестят, открываясь, запуская в одинокий коридор ещё кого-то, на которого тело успевает среагировать быстрее, чем мозг. На которого тело успевает среагировать широким шагом навстречу, потому что эта связь не обусловленна меткой, эта связь сильнее в разы на расстоянии, а в близи хуярит по рецепторам запахом табака и кондиционера для белья. Эта связь толкает в спину ускорением неебическим, с которым у Шаня и шанса на то, чтобы вовремя затормозить — нет. И тормозить тело отказывается, врезается пальцами в крепкие плечи, вынуждая ткнуться носом в шею, мазнуть по ней губами неаккуратно и поспешно, втягивая в себя свой кислород. И кислород виснет на секунду. Стоит, как приколоченный, напряжённый. А потом выдыхает шумно и выдох этот гулом в подреберье отдаётся, выдох этот по костям дрожью, выдох этот облегчённо-заебавшийся — его холодными пальцами на собственной шее, дарящими мурашки. Шань не знает что ему сказать, потому что все слова сейчас кажутся неправильными, испорченными, изъеденными ржавчиной вины. Шань не знает, что найдет в глазах Тяня как только голову поднимет, потому что находить в нём за последний месяц он привык нежность вперемешку с улыбками. Сегодняшний день стёр даже это нестабильное и хрупкое. Шань не знает что сказать, поэтому говорить он не собирается, закрывает глаза, находит слепо губы приоткрытые, вжимаясь в них. Слизывая ржавчину с треснувшей нижней, выдыхает резко, когда Тянь на поцелуй отвечает жадно, не задумываясь, уже себя не контролируя. Проникает языком в рот грубо, давит на кромки зубов, ранясь намеренно, кусает без намёка на нежность, зло и урывисто. Он раздражён, почти взбешён — Шань научился читать его эмоции с закрытыми глазами, Шань научился его чувствовать без сраной метки, научился понимать без чёртовых слов — да кому они, сука, нужны вообще. Кому-то, кто не Тянь и не Шань, которым говорить ничего не нужно. Только чувствовать его, злого и искреннего, его за такой короткий промежуток времени — ставшего самым родным. Только этого придурка и мудака в квадрате, который решает проблемы самостоятельно, отключая телефон, отказывая красивым, милым и светловолосым, меняя их, меняя весь проклятый мир на всего лишь одного щетинистого и язвительного Рыжего, который рожей явно не вышел, а характером — так тем более. Говорящего, что он важнее. Важнее привычного старого, важнее общего прошлого и нормального будущего. Подъездные стены растекаются пятном бежевым, моргающей лампочкой над головой, которая вот-вот перегорит. Шань сейчас такой же. Перегорающий, теряющий связь с осточертелой реальностью, готовый разбиться вдребезги перегревшейся стекляшкой, которая с громким хлопком разлетится, теряя осколки. Теряя себя в остро-необходимом. Теряя себя в том, о чём думать никак перестать не может. Не хочет переставать. Не умеет не теряться в нём. Физически на это уже не способен больше года, а кажется — целую вечность, неисчислимое количество времени, которое почему-то уместилось в такой короткий промежуток. Для Шаня время течет по-другому. У Шаня ведь всё не как у людей. Нездоровые мысли, нездоровая привязанность нездоровая необходимость в одном придурке, который сегодня похоронил его у себя за рёбрами. И Шаню ничего не стоит себя в нём воскресить. Шаню ничего не стоит показать, что несмотря на проявление метки — она нихуя не важна, пока Тянь рядом. Она нихуя на него не влияет, потому что Рыжий её отрицает, упорно не будет замечать, не даст взять над собой верх Шань сложный и пути он тоже выбирает сложные. Непроходимые. Те самые непроторенные, по которым ещё никто не посмел пойти, потому что побоялся. Шань нихуя не боится, Шань с детства смелый. Вместо того, чтобы убегать от проблем — он кидается в них с головой, борется до последнего, сбивая кулаки в кровь. Искусывая в кровь губы Тяня, которые и так все покрыты ранами. Шань знает — Тянь сам сегодня всё это сделал, когда шёл от забегаловки черт знает куда, стискивая острые зубы на нежной коже, лопнувшей под давлением. Больно снаружи — больно внутри. Всё тождественно. Всё нихрена не правильно, но так въёбывающе. Причинять друг другу боль стало почти привычкой, ведь каждый знает, что в любой момент это всё может кончиться, встать на мертвой точке, ведущей в одно большое никуда. Ведущей к грязной реальности, где Шань не для Тяня, а Тянь не для Шаня. Шань слал это нахуй, возвращаясь сегодня к нему. Тянь слал это нахуй, ожидая Шаня, не переставая надеяться, пожирая себя изнутри проклятыми «но» и «если». «Но» и «если» — это вообще не про Шаня. Шань исключение из всех правил. Даже правил этого клятого мира, в котором метка решает всё. Шань выбирает борьбу. Выбирает Тяня. Выбирает сложное и больное, даже если в конце окажется проигравшим. Даже если в конце будет спален подчистую огнём, с которым шутки плохи. С которым хорошо так, господи. Который вылизывает рот осатанело с голодом неебическим, с отчаянием урывистым, накрывающим обоих. Заставляющим захлёбываться им, в проёбанных попытках втянуть в себя воздух. Его сжигает пожаром изнутри. Его сжигает основательно, оставляя отравляющий углекислый, которым убиваются двое, почти погибшие сегодня. Да поебать, господи, поебать — пусть спалит всё к чертям, пусть кожа волдырями от его теплеющих пальцев на пояснице под курткой. Пусть обуглятся кости от дыхания жаркого цепочкой от губ на подбородок, до самой шеи. Пусть весь этот несправедливый мир горит ясным пламенем, пусть сам задыхается, пусть до тла, ведь Шань законченный пироман. И игры с огнём для него настолько же привычны, как и дыхание — уже на рефлексах, на чистых инстинктах, привычкой выработанной с первого взгляда на Тяня. Такого прежде далёкого — ослепительно близкого сейчас, прижимающего к себе, точно вшить в себя пытается. И у него получается, блядь. У него вообще всё получается, за что бы этот мудак не взялся. Сейчас он берётся за Шаня основательно, перехватывает за плечи, толкает вперёд спиной к двери, у которой Шань постоял десять минут. Где-то на фоне дребезжат тросы лифта, где-то на фоне мигает сраная лампа, загораясь неестественно белым под закрытыми веками. Где-то на фоне с руки соскальзывает пакет. Где-то на фоне из-за соседней двери слышен спокойный голос диктора, обещающего повышение температуры на днях. Диктор пиздецки ошибается, диктор не знает, что в глянцевой высотке на улице Бэй уже критическая температура с которой стекла должны лопаться, вырываться осколками на улицу, а фасад плавиться быстро, охваченный пламенем. Пламенем, о котором знают только двое ненормальных, основательно помешанных друг на друге и на огне пироманов. Тех, кто без раздумий сжигают друг друга до тла с острым восторгом, обжигаются и задыхаются от восхищения языками пламени, охватывающими от кончиков пальцев до нутра. Тех, кто вытягивают средние пальцы меткам и связи, стягивая друг с друга куртки, так и не добравшись до двери. Тянь сметает руку с поясницы, роется в кармане психованно, выругивается кипятком в ключицы, прикусывает, даже не думая останавливаться. А Шань вообще не понимает, как он всё ещё способен соображать, потому что собственные мозги оплавились воском по извилинам и раздеться прямо тут уже не кажется плохой идеей. Это кажется потрясающей идеей, лучшей из всех, что приходили. И поебать на то, что соседи дома, на то, что соседи верят в прогнозы лживого диктора. Поебать на то, что увидит кто-то — пусть, сука, смотрят, как двое шлют связь нахуй, как убиваются друг другом, потому что другой такой въёбывающей дури кислотой по венам уже найти. Остальные фальшивые холодные и нихрена не огненные и рядом с ним не стояли. Никому, кроме двоих приехавших головой такого и не снилось, быстрой мыслью не мелькало, не представлялось в кошмарах. Шань с кошмарами слишком хорошо знаком. Шань на хую их вертел, припечатывая Тяня к стене, спускаясь к шее, втягивая кожу, оставляя свои личные метки, которые будут появляться на теле, прибавляясь к ещё не сошедшим старым. К ещё не затянувшимся ранам, к ещё не забытым рваным. Шань законченный извращенец без права на исправление. Тянь такой же и это огнём по венам — разрывающей волной взрывов сверхновых в голове и под веками искрами из глаз. Это штормом под ребрами — неутихающим чудовищно мощным возбуждением, хлещущим по взбесившимся рецепторами, как по оголенным проводам. В кармане у Тяня всякая херня. Смятые чеки и мелочь, звенящая в сорванном дыхании и стуке зубов о чужие зубы, когда Шань набрасывается на его губы снова. Подставляется под руки, стянувшие куртку до локтей. Двигаться трудно, потому что хочется развернуть Тяня и вытрахать его прямо тут. Под звуки голоса диктора, под возню из-за двери чужой квартиры и работающего лифта. Утонуть в нетерпеливых стонах, отражающихся от пустых стен убийственно-громким эхом. Ключ нащупать удается кое-как. Кое-как оторваться от Тяня, зависая на его въёбанных глазах. Где зрачок сожрал радужку чернотой бесконечного космоса с отражением звёзд мигающим люминесцентом, с огнём рыжих вкраплений отражением собственных волос. Или пламенем, что у Тяня внутри — Шань сейчас слишком плохо соображает, чтобы понять что это. Понятно лишь одно — Тяня он хочет зверски. Хочет сделать его своим на уровне тел, на уровне, до которого метке не добраться. На уровне, где Шань сам оставит их столько, сколько способен выдержать Тянь. Всё тело — сплошной меткой и огромной надписью на рёбрах: мой, мой, сука, мой. Слышишь? Мой. Вселенная сегодня идёт на хуй. Вселенная может отсосать, потому Шань плюёт на её сраные правила и придумывает свои. Шань играет только по ним и проёбывать не собирается, даже если это неизбежно. Даже если так случится. Даже если так — двое пошедшие против неё наебнутся, скатываясь в пропасть. Скатываясь, ни на секунду друг друга не отпуская. Ни на секунду не сомневаясь в своём выборе. Ни на секунду не боясь разбиться вдребезги, потому что они уже к этому готовы. В дверной замок удаётся попасть с четвертого раза исключительно на ощупь, исключительно по памяти, исключительно случайно. Два поворота за которые Тянь успевает расстегнуть ширинку, нервно дёргая язычок вниз с громким «вжик», отскакивающим от бежевых стен, что режет перепонки. Вскрывает грудину в яростном желании сделать тоже самое и сорвать всё ненужное тряпьё в одно резкое движение. С него. С себя. Дверь открывается с лёгким скрипом, а Шань утягивает за собой Тяня, взяв за грудки, зло выталкивая его в проём, где темень красится огнями города, ярким пятнами на паркете. Успевает вытащить ключ, сбрасывая его на гладкий пол шумно. Связка проезжается, вбивается звонко в невысокий обувной шкаф, теряется под ним. Шань теряется в руках Тяня, которые скидывают куртку к ногами, цепляют край футболки, оттягивают вверх, снимая её быстро. Перед глазами мелькает белая ткань и вновь всё залито разбавленной красным темнотой. Такой уютной и привычной. Настолько своей, настолько знакомой, что глаза к ней тут же привыкают. Шань и закрыв их может спокойно добраться до любой точки студии. Двадцать один шаг вперёд, девять налево прямиком до дивана в обуви и с голым торсом. Так планировалось, но Шань и одного сделать не успевает, не успевает словить Тяня руками, который опускается вниз. Получается только выдохнуть, схватить воздух, загребая его пальцами и клацнуть зубами раздражённо. Шань опускает голову, наблюдает за Тянем, застывшим на секунду у самых ног, по которым он руками мажет сверху до низу. Обратно ещё медленнее. У него волосы всклочены, ловят отсвет красно-желтый, почти оранжевый, который заливает студию мягко. У него дыхание сбитое и капелька пота на лбу. У него взгляд затуманенный, расфокусированный, голодный. От него у Шаня полная остановка сердца. Полный аут из которого не выбраться, как не пытайся. От него у Шаня внизу всё ноет тянущей, а член упирается в ткань поверх разъехавшейся ширинки на полуспущенных джинсах. И Тянь… Тянь, блядь, на коленях. Ведёт языком поверх боксеров с полуулыбкой, которой перекрывает на полную. Перекрывает воздух, перекрывает двинутый разум, перекрывает звуки, оставляя только шум крови в ушах. Перекрывает проклятую метку и новую обретенную связь с Чжэ Джун, которая теперь недосягаемая, далекая и совершенно безразличная. До которой теперь уж точно дела никакого нет. Шаню только до Тяня. До него одного — без вариантов. Без сопротивления. Запах сигарет пробивается в носоглотку, проникает в мозг мыслью, что Тянь тут не одну сигарету до его прихода скурил. Не одну пачку, возможно, потому что даже работающая вытяжка уже не справляется. И выходил он явно за второй, новой, запечатанной, которая валится из кармана, гулко шлёпаясь на пол. По хребту мурашками горячечными тащит, а у Шаня, кажется, поднимается температура и начинается лихорадочный бред. Тело колотит, дрожащие кончики пальцев касаются темных волос едва, что щекоткой по ладони. Тело реагирует неебической отдачей, точно на нём живого места нет, а все нервы оплели кожу, нарочно заставляя чувствовать всё в бесконечность острее. Бесконечно холодный воздух, которым обдает член и кожу, когда Тянь оттягивает резинку боксеров, спускает их вместе с джинсами вниз, до самых щиколоток. Бесконечно горячий выдох в самую головку блядским концентратом похоти от низа живота до корней вставших дыбом волосков на предплечьях. Бесконечная секунда, за которую Тянь слизывает смазку, распластав язык по поверхности, задевая кончиком уздечку, обводя ее вкруговую. Бесконечно долгий стон, рвущийся помимо воли из глотки, через сцепленные зубы. Бесконечное удовольствие мурашками по телу, адреналином по венам, потому что крови в них уже не осталось. Остался жидкий огонь неисчислимой температуры, плавящий тело. Остался чистый кайф, выбивающий воздух из схлопнувшихся лёгких. Остались они, несмотря на хренову метку. Где Тянь для Шаня. Где Шань для Тяня. Где всё ещё вместе. И это кажется блядским сном. Одним из тех сотен, которые снились Шаню. Одним из тех, когда просыпаться не хочется никогда. Потому что во рту у Тяня горячо. Потому что язык скользит по стволу, а головка упирается в гланды, надавливая. Потому что рука сама по себе оказывается его волосах, сжимает их, надавливая. Шань не сразу понимает, что Тяня пронимает кашель и отпускает его, осознав это полностью. Скашивает взгляд вниз и валится в пропасть темных глаз, где только сталью обёрнута радужка. Валится, расставив руки, поддаваясь порыву ветра, готовый хоть сейчас подохнуть. И подыхает натурально. Подыхает от его красоты. От его губ влажных и тонкой линии слюны, тянущейся от уголка рта до подбородка. Подыхает от мрачного веселья в глазах, которым затягивает узлы внутри. Подыхает от того, насколько Тянь искренний и открытый сейчас, насколько он сломанный и нуждающийся. Насколько он по Шаню изголодался за эти пару часов на несколько жизней вперёд. Насколько его кроет облегчением. Возбуждением, с которым он снова всасывает головку, пытается взять глубже, собирает вязкую слюну пальцами со ствола и мажет вокруг сжавшегося колечка. Шань выдыхает шумно, выдыхает так, точно его под дых прицельно ёбнули чем-то тяжёлым. Выдыхает, сжимая пальцы на его плечах, где мышцы тотально напряжены. Выдыхает понимая, что позволит ему это сделать. Планировал он по-другому. Планировал он совсем не так. Планировал он… Палец давит сильнее, проникает туго, заставляя вздрогнуть, заставляя вскинуть голову в экстазе от того насколько у Тяня получается почти вакуумом втянуть член в себя. От того, что Шань не понимает что конкретно чувствовать — всё мешается, всё разрывает, всего хочется больше-больше-больше. Больше Тяня. Больше удовольствия. Ещё, господи, блядь, ещё. Ощущения странные, ощущения убийственные, ощущения такие, что хочется сдохнуть на месте. Ощущения смерчем внутри — стихийным бедствием на подкорке. Шаня вышвыривает из временных рамок, он вязнет в крышесносном, он заложник собственных чувств, которые сейчас все наизнанку, как и он сам. К пальцу внутри прибавляется второй, Тянь отзывается довольным рыком, который вибрацией по члену. Который вырубает основательно. И реальность смешанными кадрами на перемотке перед глазами. Тянь, насаживающийся на стояк. Пальцы, растягивающие неприятной ноющей. Потолок перед глазами в очередной приступ нереального удовольствия. Пустота внутри. Его глаза напротив. Одежда, слетающая с тел. Ботинки, скинутые уже в гостиной. Мир переворачивается с ног на голову, а Шань оказывается на остывшей кровати. Скрип открывающегося прикроватного шкафчика и шелест обертки презервативов. Яркие вспышки от нарастающего желания, просьба чужим огрубевшим голосом: — Быстрее. Холодное, льющееся на член, стекающее вниз. И твёрдое, обтянутое в латекс, упирающееся во вход. Тянь спрашивает что-то, что Шань не может прочитать даже по губам. Перед глазами всё плывёт, превращается в мешанину из серых цветов и зверского желания его в себе. Шань выдыхает нервно, притягивает Тяня за шею, целует требовательно, нетерпеливо и окончательно плавится, когда чувствует, что Тянь давит, проникает внутрь поступательно, медленно, еле сдерживаясь. Боль тянущая, разрывающая внутри, удовольствие нереальное, в смертельной дозе внутривенно — всё катастрофически, всё разом. Всё нереально мешается, вымывая любые мысли из пустой черепной коробки. Всё резонирует дрожью на одних лишь сорванных выдохах, где ни одного вдоха, где ни капли сомнения, ни секунды на то, чтобы опомниться — Тянь входит ещё глубже. Заполняет собой, останавливаясь, давая привыкнуть. Не понимает, что к такому не привыкнуть никак. Что к такому не подготовиться. Таким только вмазываться с первого раза и навсегда. Таким только захлёбываться болезненно-сладкими спазмами внутренних мышц, сжиматься, слыша его успокаивающий низкий голос: — Тише… И расслабляться под поцелуями, покрывающими лоб, щеки, губы, челюсть. Таким только плавиться, понимая, что можно ещё немного принять в себя. Что ещё даже не наполовину, а больше хочется зверски. Больше хочется настолько, что сомкнув челюсть до напрягшихся желваков — попытаться насладиться самостоятельно. Толкнуться вперёд, чувствуя, как остаётся всё меньше «я» и неебически много «мы». Ещё раз, вынуждая Тяня замереть, выдохнуть хриплое, почти растерянное, восхищённое: блядь. Захлебнуться от восторга, выпасть из реальности на несколько долгих секунд, за которые тело мечется, телу больно, телу пронзительно приятно. Тело подаёт все сигналы разом в крошащийся мозг, посылающий импульсы в ту самую долю, где всё соединяется, возрастает в разы, разрывает сознание бесконечным: остановись-не-смей-этого-делать-ещё-ещё-ещё. Вскипает под ребрами чистым пламенем, разрушающим пожаром после взрыва — исключительный кайф для такого законченного пиромана, как Шань. Тянь приподнимается на локтях, вглядывается в глаза, где в уголках скопилась соль, где тотальный разъёб, где желание только одно. Одно на двоих. Шань готов спорить — взгляд у них сейчас одинаковый: пьяный на несколько литров виски, кое-как ловящий фокусировку, жадно разглядывающий потрясающие черты лица, среди которых теряются бисеринки пота у Тяня и веснушки у Шаня. Он закусывает губу до побелевшей кожи, выходит, привыкая к ощущениям, к тому насколько там, сука, узко. Толкается вперёд сначала на пробу — осторожно, оценивая, внимательно считывая выражение лица Шаня. Замечает пошлый оскал, с которым Шань смотрит, запоминает, выбивает на подкорке красноватые пятна на щеках, синяки под глазами, глаза пьяные с плавленной сталью и адскими кострами за ней. Каждую отточенную острую линию, каждый сантиметр, каждый прилипший ко лбу волосок. Всего его разом, чтобы остался внутри навсегда. Чтобы Шань был наполнен им и после, когда метка даст о себе знать. Когда будет паршиво, как никогда. Когда будет лишь дикое желание выйти в окно, только бы разорвать то ненужное, навязанное дрянной вселенной. Когда можно будет закрыть глаза и увидеть такого Тяня снова. Снова в нем раствориться. Снова оказаться в моменте единения и успокоиться. Тянь, кажется, тоже это делает. Тоже запоминает, тоже запечатляет, оставляет в себе осатанело. Прикрывает глаза, толкается вперёд уже смелее, сильнее, задевая головкой простату выворачивающим кайфом от которого тело само по себе выгибается. От которого ногти в кожу до красных полос. От которого сводит всё тело, сводит каждую мышцу простреливающим болезненным удовольствием. Сводит с ума, окончательно заставляя окунуться в ощущения. Забывая о времени. Забывая о мире, который существует где-то там, за пределами их личной вселенной, где полустоны мешаются двумя голосами, где звёзды взрываются кайфом по сетками сосудов и вен. В самом сердце взрывами, где связь только между двоими, выбравшими её самостоятельно. Где красной нитью от сердца к сердцу ударами под двести. Где Шань почти ловит отключку от того насколько он, блядь, заполнен Тянем. Физически. Морально. Полностью им. Под завязку. Где Тянь исключительно для него, его — на все бесконечности из ста. Где Тянь стаскивает напульсник, а Шань не успевает его остановить. Шань не успевает и слова сказать, только вдыхает быстро и шумно, потому что Тянь зло, вызывающе вгрызается в слова, что чернотой густой по коже. Где Тянь оставляет свою, настоящую, новую, восхитительно-болезненную метку поверх той ненужной. Где заявляет вселенной, что: Шань исключительно Тяня. Тянь исключительно Шаня. У них тут своя связь и свои метки. Пространство глушится нарастающим писком в ушах, Шань почти слепнет, зажмуривая глаза, цепляясь за прохладную простынь, комкая её. Толчки рваные, беспорядочные, быстрые — не дают вдоха сделать. Тянь вколачивается до упора, роняет капельки пота на лицо, забывает дышать. Дыхание — это нихрена не важно. Важно, что вместе. Важно, что даже без связи. Важно, что с ним как ни с кем и никогда. С ним ослепительная вспышка перед закрытыми веками. С ним взрывная волна по телу и хриплый вскрик, который вязнет в заложенных ушах бесконечным удовольствием, прошивающим каждую клетку. Проживающим всё нутро, всю их вселенную оглушительным оргазмом, в котором Шань тонет, в котором находит губы горячие, слизывает слова, которые расслышать не может и чувствует, как толчки становятся медленнее, резче. Дышит им до тех пор, пока Тянь не вгоняет член до упора и не останавливается. До тех пор, пока самого не передёргивает от чужой пульсации внутри, которая заставляет сжаться сильнее. До тех пор, пока Тянь не врезается лбом в лоб, не пытается отдышаться. Пульсация медленно утихает, гул в ушах слабеет а Шань зачем-то улыбается, слыша сорванное, еле различимое, с искренним облегчением: — Я так тебя ждал.