В детстве говорили, что играть с огнём опасно

Вместо спокойной ночи у Шаня выходит какая-то херня. Выходит беспокойный полудрём, окунающий в прошедший день снова и снова. Крепко держащий за волосы, не дающий вынырнуть, сделать вдоха. Зато такой пиздецки реалистичный образ Чжэ Джун о которой Шань решил забыть раз и навсегда, о которой Шань решил не думать, но едва ли получилось, потому снилась только она. Её печальные глаза, напоминающие сочную весеннюю траву с капельками росы, которую приятно смахивать кончиками пальцев, ощущая её прохладу. Её заливистый смех, когда Шань отворачивался, останавливая себя. Он был повсюду. Он звучал во вне и внутри, натягивая жилы, пуская по ним вибрацию. Он прекращался мгновенно, стоило только к ней снова повернуться. Та же аллея, те же деревья и сумерки с осколками звёзд на небе и она. Она — задевающая всё живое внутри, что у Шаня есть одним лишь внимательным взглядом из-под ресниц склеенных недавними слезами и тушью. Её запах зачем-то забивается в нос при пробуждении. Шань понять не может как такое может быть, зарывается носом в родные темные волосы, чтобы избавиться от него, втягивает уже другой, едва различимый, бьющий прицельно по рецепторам до самого сердца. Игнорирует нахер свой сон. Игнорирует осадок от него, глушит в себе смех Чжэ Джун, заменяя его звенящей пустотой студии, залитой рассветом. Заменяет его реальностью, где утро, Тянь и голое запястье с красными отметинами идеального прикуса поверх символов, которых Шань предпочел бы никогда не видеть. Которые предпочёл бы Тяню не показывать, но этот придурок всегда делает что хочет, берёт что захочет и перекрывает свежее ножевое — аккуратными поцелуями. В детстве Шань верил, что поцелуи лечат. Такая хитрая уловка от Фанг, которая целовала ушибленный при падении локоть и доверительно шептала, что боль прошла. И она проходила. Быстро забывалась, оставаясь запечатанной ссадиной, на которую уже можно было не обращать внимания. Даже пластыря не нужно и антисептического спрея. Сейчас от чего-то в это тоже верится. Верится даже больше, чем в детстве. Верится настолько, что мозг реагирует моментально, мозг признаёт — его метка сильнее той, что всегда марала руку. Его — до сих пор ощущается лёгким жжением. Его — живым отпечатком горячего заполошного дыхания на запястье. Зубами, врезавшимися в кожу. Его — самая правдивая и честная, сделанная на пике эмоций, на пике тягучего удовольствия, дополнившая момент идеально. Настолько идеально совпавшая с тем, чего Шань хотел, но не признавался даже себе. Настолько греет душу, что вчерашняя стужа отпускает. Шань аккуратно ведёт рукой, забираясь пальцами под подушку, нащупывает телефон. Второй рукой никак не воспользоваться — она онемела, она захвачена Тянем. А Шань захвачен тем, какое у него ровное дыхание. Идеально ровное. Вдох-выдох. По такому впору написать пособие, десятитомник с подробным описанием движений диафрагмы, теплых выдохов в ключицу и тотального спокойствия, которое охватывает, стоит только прислушаться к нему. Такое бы запомнить от начала и до конца, записать на диктофон и слушать тайком перед сном, в наушниках на полной громкости в собственной постели. Шань, похоже, окончательно двинулся, но кажется, что под дыхание Тяня засыпается подозрительно легко и быстро. Под дыхание Тяня вообще всё становится возможным. Возможно забыть проклятый сон. Возможно послать судьбу на хер. Возможно свернуть горы и стать самой счастливой ошибкой этого мира, где все привыкли повиноваться меткам. Где делать этого вовсе не обязательно и Тянь вчера Шаню это доказал. Шань доказал сам себе. Шаню придётся доказывать это каждый день, каждую минуту — борясь с тем, что плотно засело внутри. Борясь с той нерушимой, что Шань обязательно попытается разрушить, созидая только свой выбор. Где Шань для Тяня. Где Тянь для Шаня. Где они вдвоем — сильнее связи. Сейчас беспокойство мешается с уверенностью. Сейчас организм ебашит не слабо диссонансом, который за последние сутки перевалил свой лимит. Сейчас Шань не чувствует, что стоит на месте, не топчется, не зная что делать. Есть план из одного пункта. Из одной конечной, к которой нужно идти, несмотря на препятствия. Из конечной под названием Тянь. Он всё ещё не знает что будет завтра. Он всё ещё не знает какую хуйню жизнь вытворит, чтобы окончательно привязать его канатами толстыми к Чжэ Джун. Но единственное, что кажется простым и понятным — это то настоящее, что началось задолго до проявления метки. Это то, что дышит спокойно настолько, что кажется, весь мир успокаивается от обычного вдох-выдох. То, что началось и не должно заканчиваться без всяких там «но» и «если». Потому что — если игры с огнём опасны, то Шань скорее сгорит, чем откажется от них. Просто — Шань по жизни игрок. Просто — Шаню не страшно пламя. Просто Шань в него во все бесконечности влюблён. Экран загорается, стоит только провести по нему пальцем, а Шань натыкается на пару сообщений от Чжэнси. У них есть общий чат. Для четверых. У Шаня есть личные чаты с Цзянем и Тянем, которые заполнены бессмысленными картинками и разговорами ни о чём. Личный чат с Чжэнси появился только сейчас. Чжань не из тех, кто будет слать херню вроде: «Рыжик, знаешь, сейчас три часа ночи и я подумал о том, что утки…» или «как спалось?». Чжань скорее позвонит и сухо спросит то, что его интересует. А ещё — Чжань немногословен. Но сообщение от него слишком длинное, чтобы уместиться в пару слов. Сообщение от него: «Если ты не в порядке, можешь мне набрать. Я знаю пару баров, куда нас без проблем пустят.» И: «Метка — это не главное в жизни.» И: «Ты сильнее неё.» И: «Вы сильнее.» Глотку пронзает острой болью от кома, который образовался слишком быстро и незаметно. Шань проводит рукой по шее, давит на кадык, прощупывает выпирающий щитовидный хрящ в надежде на то, что эта дрянь поддастся давлению пальцев. Шань всегда только и делал, что верил в себя сам. Потому больше было некому. Фанг можно не брать в расчет, потому что это мама, а матери, как правило — слепо верят в своего ребёнка, какую бы хуйню он не вытворил. Но это… Это совсем другое. Это слишком обезоруживающее и почти незнакомое. Это улыбкой уголками рта и коротким, но восхитительно-искренним: спасибо. Это даже лучше, чем один на двоих апельсин после пробитой до крови башки. Это зарядом в тысячи ампер почти севшему сердцу. Это странной радостью, которой накрывает одновременно с зачем-то подступающими слезами. Нет — Шань не плакса. Он не плакал даже когда в семь лет сломал руку. Он не плакал даже когда стоял один перед целой толпой ожесточенных школьников в переулке, куда не побоялся сунуться, потому что если выбирать между бей или беги — Шань всегда выбирает бить. Он и сейчас не плачет, но почему-то хочется. От нахлынувших эмоций. От нескольких таких неебически важных, тотально нужных слов от Чжэнси. Солнце прячется за пухлыми свинцовыми облаками, не слепит глаза, позволяет выхватить из приятной полутьмы, обещающей дождь на весь день — те детали, которые Шань в Тяне раньше не замечал. Крошечную родинку на плече, ещё одну чуть выше. Мышцы, хоть и расслабленные, но нереально рельефные, которые хочется промять пальцами, почувствовать, как они напрягаются, становясь стальными. Становясь такими, за которые цеплялся вчера на одних только сорванных выдохах. Это странно, это нереально так залипать на спящего человека. На своего человека. На свой монументальный выбор. На свою фатальную слабость, с которой справиться не удалось и вряд-ли когда-то получится. На свою зависимость похлеще наркотической. Для этого вообще нужно выделить особое название. Это натуральная аддикция в её чистом виде. Увидь это — психиатры пришли бы в настоящий восторг. Шаня нихуя не устраивает реальность, где метка указывает на Чжэ Джун. Шань старательно съёбывает от реальности, впадая в опиоидный бред, стоит только почувствовать Тяня рядом. Стоит только коснуться его — как из мира Шань окончательно выпадает. Психиатры бы заверили, важно качая головами и шелестя пособиями: у вас аддиктивное поведение, милок. Шань не против. Шань и без них знает. Шаню поебать до тех пор, пока это будет работать. До тех пор, пока вмазывать будет настолько, что его зубная щётка в сером стаканчике за зеркалом в ванной. Настолько, что к той паре футболок — добавится и пара джинс, потасканная обувь, любимая толстовка. Психически нездоров, но адски счастлив — отсосите, бляха. Несмотря на спокойствие, которое дарит дыхание Тяня — внутри всё схватывает болезненно-сладким. Внутри распускается что-то похожее на цветы. Внутри почти весна и звонкие капли тающего ледяного. Тянь вздыхает, отстраняется, позволяя увидеть лицо восхитительно красивое, а Шаню кажется, что таких вообще не бывает. Такие только в воображении или на чужом холсте — углём по рисовой бумаге. Потому что линии тонкие, смелые, острые. Потому что несовершенств и изъянов в нём нет вообще. Угольные ресницы подрагивают слегка, а Шань тут же отводит взгляд, цепляет телефон, открывая новостную ленту, чтобы не казаться тем самым придурком, который полчаса к ряду пялился на спящего. Который в своей зависимости захлебнулся настолько, что самому стрёмно становится. Глаза безразлично мажут по заголовкам с красочными картинками. Обнаружен новый класс раскаленных экзопланет. Дыхание рядом становится поверхностным, сбитым. Собственное тоже почему-то сбоит, плавит лёгкие, срывает на громкие вдохи и еле контролируемые быстрые выдохи. Тише, ничего пошлого в этом нет, это всего лишь дыхание. Обычное, блядь дыхание. Его, сука, дыхание. Обнаружены пять скрытых сверхновых, вспыхнувших во Млечном Пути. Его ладонь оказывается прямиком на животе, ведёт вверх, точно Тянь почти проснувшись — пытается найти источник тепла, тянется к нему инстинктивно. Мышцы пресса поджимаются непроизвольно под знакомой тяжестью и совершенно незнакомым внезапным желанием уложить свою ладонь на его. Остановить на середине груди, где гулкие удары сердца ощущаются лучше всего. Показать — что с этим вечным двигателем происходит, стоит только Тяню прикоснуться. Стоит только слегка напрячь пальцы, сильнее вжимая ладонь. Спокойно. Учёные проебались — взрывов было не пять. Учёные нахуй не понимают, что у Шаня за ребрами этих сверхновых в миллиарды раз больше и взрывы не прекращаются вообще. Обнаружена столкнувшаяся с черной дырой звезда. Тянь, уже точно проснувшийся, всё ещё горячий ото сна, всё ещё пахнущий безмятежным утром — ведёт носом по шее, выдыхает в неё медленно, мажет губами еле касаясь. Повторяет в точности, как ночью — каждую отметину, делая её глубже, усиливая настоящую связь. Целуя каждую метку, наливающуюся бурым. И в башке уж точно происходит столкновение — взрыв шаблонов, по которым Шань должен был скрывать засосы водолазкой, натягивая ворот до самого подбородка. Потому что скрывать их совсем не хочется. Потому что: смотрите, смотрите, блядь, внимательно смотрите. Потому что: это искусство. Это красиво, это до полнейшего разъёба порочной эстетикой на теле. Тянь усмехается, отодвигаясь, приподнимаясь, чтобы упереться локтем в кровать. Разглядывает с оглушающим восторгом то, от чего внутренности скручивает. Липнет взглядом к каждому пятну, точно запоминает расположение, точно звёздную карту рисует у себя в голове, чтобы не забыть. Чтобы повторять её из раза в раз, пока тело не пойдёт на уступки, пока не начнет сохранять их навечно. Пока не сдастся и позволит этим меткам быть долговечнее никому на хуй не упавших слов. От этого приятнее всего. Потому что как бы это не было глупо — Шань согласен. Шань без раздумий. Шань сам будет подставляться — только бы эти следы не терялись, не проходили, напоминали о себе всегда и везде. Пусть под одеждой. Пусть без неё. Пусть на всю жизнь. Тянь хмурится, отводя взгляд от шеи, виснет на запястье, которое всё ещё обнажено, которое всё ещё напоминает ему о существовании Чжэ Джун. О реальности вчерашнего дня, который смог сломать троих людей безжалостно быстро и глупо. Который показал, что жизнь куда хуже, чем Тянь мог себе представить, если вообще об этом когда-нибудь задумывался. Он напрягается, облизывает побелевшие губы, которые теперь кажутся тонкой линией не то от внезапной злости, не то от искромётной боли. Выдыхает шумно. Выдыхает, как если бы снова оказался в той забегаловке, где зачем-то разъезжают призрачные фуры и погребают под исполинскими колёсами людей без разбора. Сглатывает и Шань понимает — Тяня затягивает. Затягивает во вчера. Затягивает в тот ад, который Тянь проходил в одиночестве, оставив за спиной Шаня. Затягивает под колеса, которые уже проехались по нему раз, намереваясь теперь вдолбить в асфальт костное крошево. Затягивает так, что Тянь перестаёт дышать. Перестаёт двигаться, перестаёт подавать признаки жизни и кажется — сердце у него тоже останавливается. Он сейчас вне времени и пространства. Он сейчас в зацикленном кругу ада, где на повторе стоит одна лишь драная сцена в три секунды: повтори! Ты, рыжий — повтори что только что сказал? Шань видит, как Тянь губами проговаривает её слова. Шань видит разбитый взгляд, где весь мир на куски крошится, обваливается неровными развалинами. Где запах свежей выпечки и безнадёги. Где многоголосый акустический фарш сменяется оглушающим писком в ушах. Где Тянь снова и снова хоронит в себе то, что толком даже начаться не успело. Его взгляд теперь не сонный. Не напоминает то тотальное спокойствие, которое Шань уловил несколько минут назад. Его вытаскивать срочно нужно. Рыжий тянет руку, касается его щеки, на что Тянь едва ли реагирует. Он ведёт головой уклончиво, точно совсем забыл, что настоящий Шань совсем рядом — с ним на одной огромной кровати. Словно забыл, что было ночью. Забыл, что Шань вернулся к нему, а не остался с Чжэ Джун. Шань даже об этом не задумывался. Шань даже в страшном сне такого не представлял. Чтобы с ней. Чтобы без него. — Тянь, посмотри на это. — Шань указывает пальцем на следы укуса. На красные полулунки, отметины от острых клыков — обводит их осторожно. Концентрирует внимание Тяня на них, а не на словах, не на чернилах, которые нахуй ничего для Шаня не значат. И Шань доказывает это, не придавая значения написанному, акцентируя лишь ту настоящую метку. Тянь хмурится сильнее, точно воспоминания даются ему с трудом, возвращается долго, а он постепенно меняется в лице. Постепенно лицевые мышцы расслабляются, становятся не такими резкими, не такими вынужденно острыми. А в глазах снова начинает плавиться сталь, греть, обласкивать той нежностью, которую Тянь погребал под собой, зацепившись взглядом за стройный ряд печатных букв. — Что ты решил? — у него голос огрубевший, охваченный тяжестью, налитый свинцом. Шань удивляется, как этот голос не рвёт к чертовой матери связки. Как не крошит нервно дёрнувшийся кадык. У него в голосе страха не меньше, чем в глазах. Страха, который Тянь так небрежно спрятаться пытается. Так неправдоподобно скрывает его за маской почти безразличия. Но Шань знает — не бывает безразличия, которое трещинами от отчаяния идёт. Не бывает безразличия, когда в чужой-родной груди разворачивается настоящий ад, от которого Шань почти отшатывается. Почти подыхает, смотря на Тяня, который решился задать тот вопрос, который его со вчерашнего вечера жрёт изнутри. Жрал даже когда Тянь вколачивался, крепко удерживая Шаня. Даже когда Шань настойчиво не отпускал, оставляя размашистые глубокие царапины на спине. Жрёт сейчас, когда Тянь смотрит на Рыжего так, словно сомневается реален ли он вообще, или это игра больного, поехавшего, двинутого воображения. Шань и сам не шибко уверен. Шань и сам не до конца понимает где кончается та вселенная, созданная на двоих — сотканная из новых созвездий, из никем ненаселённых планет, из глухих чёрных дыр и бесконечной привязанности друг к другу — и где начинается реальный жестокий мир. Где та грань, которую невозможно найти ни на ощупь, ни взглядом. Шань уверен только в своем намерении надрать судьбе зад. Шань уверен только в том, что будет сопротивляться до тех пор, пока не подохнет, выхаркивая сгустки крови себе под ноги. Даже если его на колени поставят. Даже под дулом сраного пистолета, зажатого в суровой руке. Даже если сил никаких не будет. Шань говорит тихо, успокаивающе, находя руку Тяня: — А что тут решать? Я пришел к тебе. Сжимает ладонь крепко. Сжимает так, что сухожилия, должно быть, ноют от боли. Сжимает так, чтобы Тянь уже понял. Чтобы осознал. Чтобы даже не думал больше вот так паскудно сбегать, как вчера, решая что-то за двоих. Шань почти смеётся над собой — Тянь ещё не успел его узнать настолько, чтобы быть в чём-то уверенным. Тянь не тот, кто наблюдал за Шанем сраный год, чтобы выучить его от и до. От привычек и до оттенков улыбок. От вынужденной язвительности и до градусов холодных-тёплых взглядов. Это у Шаня аддикция фатальная. А у Тяня начальная её стадия. И злиться на него за это глупо, правда? Злиться на него за это не стоит совсем. Тянь смотрит в глаза долго и сложно. Тянь формирует в голове сотни вопросов, которые отражаются бесконечно быстрым потоком мыслей. Тянь перебирает их в голове, выуживая тот главный, который не задал вчера. На который хочет услышать ответ. На который любому было бы страшно его услышать — даже на утро, после секса. Даже на утро поделённое на двоих. Особенно утром, делённым на двоих, под грозовой раскат, что разносится гулом по дрожащим стенам и дребезжащему остеклению. На панорамное стекло разливается дождь частыми мелкими каплями. Заполняет собой звенящую тишину, прерываемую дыханием нихуя уже не спокойным. Бросает тень на сосредоточенное лицо Тяня. Красивое, сссука, сосредоточенное лицо. Такое сосредоточенное, что становится трудно дышать. Такое сосредоточенное, что хочется сказать ему что-то важное. Что-то простое. Что-то, что и в нём поселит уверенность, которую этим утром дал Шаню Чжэнси. Но сказать Шань не успевает. Тянь спрашивает ровным голосом, в который клинится что-то болезненное, нездоровое, простуженное. В который умещается безнадёга, которую Тянь прячет в глазах, сметая на них волосы: — А Чжэ Джун? Её имя зачем-то отдается внутри расстроенной, почти лопнувшей струной. Её имя грохотом грома — вибрацией по костям. Её именем Шань почти задыхается. И теперь глаза приходится прятать самому. Упирать взгляд в простынь простую, без рисунков и узоров. Спокойно. Вдох-выдох. Всего лишь имя. Чужое имя. Имя, которым Шань всего лишь зачем-то задыхается. И ответить оказывается не так легко, как казалось. Ответить уже подготовленное, что обдумывал ещё вчера, петляя по городу, охваченному темнотой неба и светом частых фонарей. Ответить, подаваясь вперёд — стихийно, неожиданно даже для себя, — касаясь лбом его лба. Ответить искреннее, шёпотом: — Ничего. — ведь и вправду ничего. Между ними должно быть одно оглушающе-огромное ничего. На деле между ними Тянь. На деле между ними набирающая силу связь. На деле Шаню не настолько всё равно, насколько бы того хотелось. — Я ей не нравлюсь, она мне тем более. Зато ей нравишься ты. Последнее получается почти с обидой. Последнее получается ядовито. Последнее вырывается само по себе, в неконтролируемом желании ткнуть Тяня рожей в его же косяк. Ткнуть и спросить сквозь зубы: по чьей вине? По чьей, сука, это всё вине, а? И ответ приходит быстрее, чем Шань ожидал. Ответ — по случайности. Не из-за Тяня, который сидел там с ней только потому, что решил дать вежливый отказ. Не из-за Шаня, который оказался там, потому что — Меркурий ретроградный и вспышки на солнце, хуёвое атмосферное давление и хреновы магнитные бури. Не тем более из-за — упаси, блядь, боже ещё и его в эту хуйню приплетать, — Чжэнси. Не из-за Чжэ Джун, которая попыталась вернуть Тяня. Шань её понимает. Шань бы тоже Тяня терять не хотел. Не хочет сейчас. Блядски боится этого, если быть откровенным. Блядски страдает из-за этого, потому что судьба уже дала все предпосылки для его потери. Тянь это замечает. Тянь считывает эмоции профессионально и быстро. Тянь качает головой, поднимая взгляд на глаза Шаня, вглядываясь, точно в душу клинится. И Шань позволяет. Для этого придурка — там вечный день открытых дверей. Для этого придурка — там по особому приглашению и без фейс контроля. Этого придурка там всегда ждут с восторженным нетерпением. Для этого придурка — там особое место, которое никто другой уже занять не сможет, даже если судьба победит. С этим придурком уже подписан контракт кровью — не отделаешься лёгкими царапинами и синяками. С ним теперь только незаживающими рваными, колото-резаными, глубокими ножевыми. С ним только навылет и насмерть. С ним Шань хочет на всю жизнь. Тянь видит. Тянь выдыхает слишком шумно, что стрянет в ушах, вместо грозы: — Я знаю. — кусает губу, хмурится, кидает быстрый взгляд на запястье, сильнее вжимаясь в лоб. — Значит, мы вместе, даже несмотря на… Шань перебивает его. Шань не хочет слышать продолжение. Шань и так слишком много об этом думал. Шаню до пизды какие там у судьбы планы. Кто куда — а она на хуй. Кто куда — а Шань вечность за Тянем. Кто куда — а если их в пропасть в наказание, то только вот так — с улыбкой и держась за руки. — Несмотря на. — Шань не удерживается, вжимается губами в скулу. — Вопреки. — в уголок дрогнувших в полуулыбке губ. — Просто вместе. — в незаметный издали шрам посреди левой брови. Говорит спокойно. Говорит уверенно. Говорит еле слышно. Все звуки скрадывает очередной раскат грома. Все звуки тонут в оглушительном единении, которое удаётся только с Тянем. Которое хрупкое совсем, ещё не оформленное, ещё не успевшее даже своего первого вдоха сделать. Которое такое уже важное, жизненно необходимое, нужное-нужное-нужное. Тянь фыркает смешливо от очередного сухого поцелуя в подбородок, подставляет лицо доверчиво. И так же доверчиво сообщает: — Вчера я подумал, что это конец. Его до сих пор ломает. Его расколом огромным — надвое. Его латать теперь долго, раны его самолично зализывать — такими вот лёгкими поцелуями. Мягкими прикосновениями. Своим присутствием постоянным. И постоянным непроизносимым, но явно читающимся во взгляде: Я для тебя. Ты для меня. И это новая аксиома этого блядского мира, хочет он того или нет. Шань кое-как отнимает губы от его мягкой кожи. Фокусирует взгляд на глазах, полных того доверия, которое прицельной щемящей нежностью в сердце. Такого, которое должно сохраниться, чтобы ни произошло. Какая бы лютая дичь не случилась. Какой бы удар жизнь не нанесла стальной битой, выламывая кости. Шань говорит с еле уловимой печальной усмешкой. Усмешкой, обращённой к самому себе: — Вчера я подумал, что ты мудак. — кивает головой в подтверждение. — Я до сих пор так, кстати, думаю. — становится серьёзным, щурится. — А ещё, я подумал, что я тебя ненавижу настолько сильно, что запомню на всю жизнь. И это чистая правда. Это то, что Шань хотел сказать ещё тогда. Это то, что тогда прозвучало бы с яростью и злобой. Это то, что сейчас звучит с нескрываемой лаской. Шань в Тяня настолько, что почти его ненавидит за это. Шань в Тяня настолько, что уж точно запомнит его на всю жизнь. Шань надеется, что Тянь останется и будет заставлять Шаня чувствать это и дальше. — Хах, Шань, ты… — Тянь улыбается так чисто, так сладко, что эту сладость с его губ срочно слизать хочется. Слизать, попробовать на вкус, запомнить. — И как оно? В смысле — связь. Желание никуда не пропадает. Шань прикрывает глаза на секунду — впереди ещё целый день. Выходной, свободный ото всех, кроме остро-необходимого. Свободный от всего, кроме самого важного. И эту сладость Шань ещё не раз за день успеет распробовать. Все её оттенки, интонации, во всех мыслимых и немыслимых дозах. Ею убиться прямо сегодня можно будет. Можно сразу после тяжёлого разговора, который обоих отравляет. Который распускает ненужную тяжесть, которую они оба вчера себе на плечи по отдельности свалили. Который вот-вот закончится, обозначая, что Шань абсолютно для Тяня без всяких «но» и «если». Несмотря на. Вопреки. Тянь для Шаня без всяких «но» и «если». Несмотря на. Вопреки. Они оба отныне в одном направлении без всяких «но» и «если». Несмотря на. Вопреки. Шань пожимает плечами расслабленно: — Да никак. Забей на это. Это нихуя не важно. Рыжий собирается добавить что-то, что из головы напрочь вымывает оглушительной трелью дверного звонка. Рыжий застывает. Сглатывает вязкую слюну. Думает: блядь, нет. Нет. Нет. Нет. Шань от чего-то точно знает кто за дверью. Шань не просто знает — Шань уверен. Шань, блядь, чувствует. Так уверен, как ещё ни в чем и никогда. Потому что сердце пропускает удары, дробит рёбра мёртвыми петлями. Потому что несмотря на стены и тяжёлую крепкую дверь, через закрытые веки — Шань почти видит хмуро сведённые у переносицы светлые брови. Видит серьезные зелёные глаза, от которых спрятаться хочется или их в себе спрятать. Господи, что Шань несёт. Что за херня немыслимая, накатывающая внезапным яростным желанием. Шань почти чувствует нежный аромат вишни. Шань почти кидается открывать первым, но успевает остановить этот приступ, комкая одеяло в руках. Пытается дышать тихо и спокойно, а выходит только рвань, которую он надеется скрыть от Тяня. Выходит только осатанелая дрожь, которую не унять никак. Потому что за дверью Чжэ Джун. Потому что тело к ней тащит настолько, что Шаню приходится сцепить зубы покрепче, зажать капканом оголенные нервы, опустив голову, ухватиться за край кровати — только бы не дёрнуло вперёд. Потому что это нихуя не нормально. Это почти физически больно. Морально — ещё более, потому что нутром, что сейчас выворачивает наизнанку — Шань всё равно к Тяню. Потому что забить не получается уже у Шаня. Потому что звонок в дверь звучит ещё настойчивее, а Тянь поднимается с кровати, подхватывая на ходу штаны, чтобы открыть дверь. Шаню адски хочется попросить его не делать этого. Пожалуйста, блядь. Вернись в кровать. Поставь ещё пару меток на непослушное, одуревшее совершенно тело. Под барабанящий в остекление дождь. Под звон разносящийся по студии от того, что кто-то настойчиво жмёт на звонок. Поставь ещё пару нестираемых на блядское, неунимающееся сердце, чтобы знало, блядь, что не на неё оно должно отбивать двести ударов в минуту. Шаню хочется адски спросить где у Тяня эти проклятые веревки. Ну где они, блядь, где? Неси скорее. Неси, свяжи по рукам и ногам, потому что чёрт знает что произойдет, когда Чжэ Джун переступит порог. Свяжи и дверь не открывай. Господи, блядь, пожалуйста. Но тихий щелчок замка вышвыривает Шаня в проклятую реальность. Но на её голос дёргает сильнее, чем Шань ожидал. Но бежать отсюда уже решительно некуда, а Шань уже подыхает от внезапной острой — не своей, ненастоящей, насквозь прогнившей, навязанной, — нужде по такой незнакомо-знакомой Чжэ Джун.