В детстве говорили, что играть с огнём опасно

С открытой дверью в студию врывается запах дождя, принесённый на вымокшем плаще Чжэ Джун. Вместе с ней студию полонит запах тех самых духов, что были на ней вчера — сладковатый, вишневый, который Шань вдыхает ртом, запрещая себе дышать носом. Но даже так — сладость оседает где-то глубоко в гортани, а мозг тут же вспоминает этот запах, воспроизводит его лёгкой судорогой внизу живота, бьёт по болевой каждым ударом сердца. Шань подрывается, чтобы одеться. Надеется, что Тянь не так глуп, чтобы впустить её. Что она пришла вернуть ему что-нибудь незначительное. Что она пришла не потому что её сюда связью потянуло, как мотылька на свет раскаленной добела лампы. Потому что Шань сейчас точно такой же мотылек с хрупкими тонкими крыльями, которого сожжёт заживо, если она решит пройти внутрь студии. Если она встретится с ним глазами. Если тело непроизвольно дёрнет на неё. Если Шань проконтролировать себя не успеет и кинется к ней. Потому что этим желанием уже дрожь паскудная в руках начинается. Этим иррациональным, не-своим-чужим-навязанным уже глотку сушит. Натянуть штаны удаётся кое-как по чистой привычке, выученными жестами. Руки непослушные, руки в треморе, на который Шань рычит про себя злобно: да успокойся же ты, блядь. Соберись уже нахуй. Соберись и не дай себе проебаться. Не дай себя сломать. Не дай себе сломать Тяня. Это важно, важно, мать твою. Футболка находится где-то у дивана. И слава, блядь, богу — не своя. Тяня. Слегка великоватая в плечах, обволакивающая тело свободным покроем. Шань мысленно благодарит Тяня за то, что вчера он зачем-то на эту самую футболку вылил дохуя одеколона. Залил им горловину, от которой несёт потрясающим, восхитительно родным ароматом. Ароматом, который помогает слегка ослабить удавку на шее. Ароматом, который Шань втягивает беззастенчиво шумно, до распирающей боли в диафрагме, до черных дыр перед глазами. До того, пока мозг не начинает включаться в правильном направлении. В выбранном направлении. В направлении Тяня, который беседует тихо с Чжэ Джун, что всё ещё на пороге топчется. Шань прислушивается к разговору, не решаясь сделать и шага к просторному коридору. Его голос спокойный и мирный. Его голос почти ласковый, когда Тянь с ней говорит. Его голосом Шань задыхается в разы сильнее, чем её. Его голос возвращает Шаня в их собственный мир, в ту хрупкую вселенную, где не переставая грохотом взрываются сверхновые, где спокойно и хорошо. Где каждая падающая звезда — одним лишь желанием: пусть мы. Пусть вместе. Пусть навсегда. Где каждое небесное светило Шань готов назвать одним лишь именем. Именем, которым исписаны рёбра, которое вшито в сердце, которое с собственным так поразительно сочетается, словно Тяня и Шаня придумали исключительно друг для друга. Просто в небесной канцелярии что-то напутали. Просто в небесной канцелярии отвлеклись, когда распределяли пары и Шаня случайно связали с Чжэ Джун. Просто эту ошибку уже не исправить, но мириться с ней Шань не станет. Физически на это не способен. У них с Тянем идеальное совпадение во всём. У них же вселенная собственная, где никаких ретроградных Меркуриев, вспышек на солнце, хуёвого атмосферного давления и хреновых магнитных бурь. У них свой мир, построенный на аддикции. Где охуительно правильно, несмотря на заверения нихуя не понимающих врачей. Где метка Тяня сильнее — даёт о себе знать, ощущается давящей, поразительно приятной болью. Где Шань всё ещё абсолютно для Тяня — без остатка, без всяких «но» и «если». Несмотря на. Вопреки. Шань запрещает себе реагировать как-то не так на Чжэ Джун. Запрещает себе строго настрого думать о ней, как о возможном варианте. Выстраивает невидимый, но прочный барьер — Шань блядски надеется на то, что он действительно прочный. Выстраивает пропасть, через которую ей к нему не пробраться. К ним не пробраться. Она смеётся с чего-то приглушённо, переступает с ноги на ногу, судя по звукам, снимая плащ. Щебечет звонкое: — Знаешь, тот рыжий — он не плохой. И если это судьба нас с ним свела, то она знатно проебалась. Шань не знает, чувствует ли она его так же хорошо, как он её. Шань почти уверен, что да. Шань понимает, что она не с проста говорит эту фразу чуть громче, чем нужно. Что она обращается скорее не к Тяню сейчас. Что для себя и для Шаня подчеркивает главное, о чём договорились ещё вчера. Шань почти улыбается, когда её речь разбавляют маты. Он не понимает почему это вызывает совершенно глупую усмешку, которая тут нихрена не к месту. Которую с лица стереть удаётся не так быстро, как ожидалось. Её осадок всё ещё удерживает уголки губ чуть приподнятыми. И Шань с Чжэ Джун вообще-то согласен — судьба проебалась. Знатно проебалась. Запуталась, выдала этой хрупкой девчонке не того, на кого опереться можно спиной и почувствовать себя в безопасности. Не того, кто за руку подхватит, когда она крошиться начнёт и сорвётся в обрыв. А того, кто её в эту пропасть столкнёт теми руками, которые должны были спасать. Чувство вины прицельно вскрывает нутро, давит грузом неподъёмным, болезненным — крошит кости не хуже призрачной фуры. Чувство обиды за Чжэ Джун, которой сегодня предстоит узнать правду. Неловкую и для неё совершенно убийственную. Шань не только столкнёт её, Шань заберёт у неё того, ради кого она решила от связи отказаться. Шань не хочет её ломать. Шань бы сам с удовольствием за неё сломался. И сломается — тут сомнений быть не может. Шань не готов отпускать Тяня и это сильнее вины, сильнее проклятой метки, сильнее его самого. Шань делает шаг вперёд, потому что он не хочет, чтобы Тянь был тем, кто обрушит на Чжэ Джун, — на эту восхитительную девочку с красивыми зелёными глазами — такую неоправданно жестокую реальность. Он не хочет подставлять того, кто в её глазах самый лучший. Пусть Тянь для неё таким останется, а Шань станет личным палачом. Шань станет тем, кого она вполне оправданно сможет ненавидеть. Кого она сможет проклинать, как вчера проклинала себя. Кого она уж точно не сможет полюбить, даже несмотря на связь. Даже несмотря на то, что тело иррационально тянет к Шаню — он из кожи вон лезть будет, только бы её блевать тянуло внутренне от количества нанесенных душе ран. От количества всаженных в хрупкую спину ножей. От количества гематом на не привыкшем к боли, девичье сердце. Шань выходит из комнаты, собирается завернуть в коридор, стены которого больше не будут его скрывать, но останавливается, слыша ответ Тяня. Останавливается, сжимая кулак на груди, сгребая в ладонь футболку, слыша: — Я знаю. И: — Он неплохой. И: — Он лучший. И: — Самый лучший. И сердце сжимается в болезненном приступе почти чистой нежности. Почти, если бы не та, кто это тоже слышит. Шань её чувствует. Шань её читает даже через стены. Шаня накрывает волной непонимания и надежды. Надежды на то, что Тянь о Шане, как о друге. Как о хорошем знакомом, в котором Тянь ещё разочароваться не успел. Которым Тянь очарован совсем не в том плане, о котором сейчас задумывается Чжэ Джун. Она смеётся. Смеётся чистым искристым смехом, который за рёбрами отдается горячими всполохами огненных светлячков. Она смеётся, а Шань приваливается к стене плечом, так и не выйдя из-за своего укрытия. Так и не показываясь ей на глаза. Не давая понять точно, что он тоже тут. Он тут не на правах друга. Он тут не первую ночь провёл. Не последнюю. У него тут щётка зубная в шкафу за зеркалом. У него тут футболки и подгоревшие завтраки. У него тут улыбки сонные и слегка пьяные взгляды. У него тут дом. Настоящий дом, куда Шань подался в момент, когда душу нужно было успокоить. Когда душу нужно было согреть. Укрыть в Тяне. Укрыться в нём самому, обернувшись его руками, прильнув к крепкой груди. Где укрывалась сама Чжэ Джун — Шань может только догадываться. Кем спасалась Чжэ Джун — Шань не знает и ему должно быть поебать. Но ему это от чего-то важно. Важно знать, что когда он столкнёт её в пропасть — её будет кому ловить. Её будет кому собирать осколок к осколку. Кому прятать от жестокого мира, где Тянь для Шаня. Где Шань для Тяня. Где Чжэ Джун сама по себе, потому что Шань с ней напрямую связанный — за них двоих решил, что такая связь ему на хуй не упала. Её смех тихнет, затухает, как уголёк сигареты выброшенный порывом ветра в неглубокую лужу. Она всё ещё не знает. Она всё ещё надеется. И Шань её надеждой подыхает, потому что через каких-то полчаса он её собственноручно задушит голыми руками, которые по локоть окажутся в крови человека, на которого Шаню катастрофически НЕ поебать. На которого не поебать настолько, что Шань начинает ненавидеть себя ещё больше. Ненавидит себя настолько, что о стену, которая служит опорой — хочется не съехать на пол. О неё хочется убиться. О неё хочется разбиться вдребезги, раскрошить себе все кости, размозжить череп. Потому что прежде чем скидывать Чжэ Джун — нужно убедиться, что она не разлетится кусками до конца. Нужно подложить стог мягкого сена, чтобы смягчить удар. Чтобы не переломы, а синяки и ссадины. Чтобы не кровь из уголка рта, а раздражённый выдох. Только ни мягких матов, ни сена тут нет. Тут есть жестокая реальность и проклятая жизнь у которой наготове бита, чтобы сломать Чжэ Джун, как сломали вчера Шаня. Шань привык ломаться. Шань привык к ударам. Она привыкла к тому, что в жизни всё легко и просто. Она связана с Шанем, а Шань по жизни сложный. У Шаня по жизни сложности, к которым Чжэ Джун не готова. Не справится. Не удержится. Она спрашивает голосом всё ещё весёлым, но уже слегка потерянным, обеспокоенным: — Хэ, у тебя температуры нет? Впервые от тебя такое слышу. — интонация меняется, становится заметно испуганной, осторожной. — Как будто влюбился. Шань выдыхает сорвано — она даже не представляет насколько близка к реальности. Она буквально прощупывает босыми ногами тонкий лёд, который уже трещинами пошёл. Который вот-вот разойдётся и погребёт её под собой, опуская на дно обледенелой пустоты. Шань с трудом отталкивается от стены. С трудом выравнивает дыхание. С трудом заставляет себя сделать ещё несколько шагов навстречу неизбежному. Останавливается у Тяня за спиной. Останавливается на безопасном расстоянии, держа в поле зрения единственно-важного. Взмахивает рукой, которую больше не стягивает напульсник: — Привет. Собственный голос глухим кажется. Совсем бесцветным. Без яда, без сорванных интонаций. Без единой эмоции, которые крепко зажаты внутри. Которые сейчас проявлять нельзя. Чжэ Джун улыбается. Шаню улыбается. Тому, кто пришёл её изнутри рвать — улыбается. Вчерашней очаровательной, с ямочками на щеках и лучиками в уголках глаз. Шань смотрит на неё, в не в силах оторваться. Шань нутром чувствует Тяня, который напрягается. У него плечи стальной линией, у него еле заметно дёргает пальцы правой руки. Ему сейчас явно не лучше, чем Шаню. Он стал невольным свидетелем той самой связи, о которой недавно спрашивал. Он сам сейчас увидит, как эта дрянь работает. Ему наверняка кажется, что он третий лишний. И Шаню так хочется доказать ему, выкрикнуть сорвано, вбить в голову: нет, нет, сука, нет. Ты не лишний. Ты единственный. Слышишь? Ты тот, кто помогает мне сопротивляться и ты не имеешь права сейчас ломаться, понял? Шаню к нему прикоснуться хочется, обнять, обхватывая руками за торс, почувствовать под пальцами кубики обнажённого пресса, найти биение сердца и своё собственное подстроить под него. Успокоиться сбитой пульсацией. А потом Шань вспоминает, что они тут не одни. Что при Чжэ Джун делать этого не стоит. Не сейчас. Желательно — вообще никогда. — Значит, мне не показалось. — она улыбается ещё шире, ещё более открыто, что выпускает из лёгких Шаня воздух сипло, точно их только таким улыбками и вскрывают. — Не думала, что мы так скоро встретимся. Шань тоже не думал. Шань знал. Потому что жизнь слишком любит подкидывать ему сложности. Закурить хочется ещё больше, чем прижать к себе Тяня. Закурить хочется адски и это не просто никотиновый приступ. Это намеренная попытка организма оттянуть время. Это внутренняя мольба дать Чжэ Джун ещё немного времени побыть хрупкой и цельной. Дать ей ещё пару-тройку минут на счастье в неведении. Потому что после ей придётся стать сильной. После ей придётся справлять со всем в одиночку. Без Шаня, которого она никогда не полюбит. Без Тяня, который для неё важен настолько же, насколько он важен для Шаня. И уверенность в этом всё крепнет с каждым её движением изящным. С каждым её коротким взглядом на Тяня. Взглядом любящим и искренним. Взглядом пока без безнадёги, с которой она вчера на небо исколотое колючими звёздами смотрела. У неё была целая ночь на то, чтобы смириться с Шанем. У неё была целая ночь на то, чтобы понять, что ради Тяня она готова бороться. Только вот Тянь по другую от неё сторону. Тянь застрял в новом мире, недавно созданном, оглушительно-прекрасном, где места для Чжэ Джун нет. Тянь говорит голосом напряжённым, основательно серьёзным: — Нам троим нужно поговорить. Чжэ Джун глядит на Тяня долго, щурится, склоняя голову на бок. У неё в руках бежевый плащ, который она к себе прижимает. Её волосы разметались по водолазке поразительными переливами естественного блонда, которые тянет потрогать. Пропустить между пальцами, растереть, чтобы почувствовать мягкость. Не свою мягкость. И желание тоже не своё. Тяжёлое и упрямое. Поэтому Шань жмёт ладони в кулаки. Шань душит не своё, переводя взгляд на царапины на спине. На глубокие, красные — полосами от самых плеч и до середины спины. И когда Тянь поворачивается к Шаню лицом, чтобы пропустить Чжэ Джун в студию, она их тоже замечает. Кривится, сводя светлые брови у переносицы и Шаню кажется, что в ней он видит себя. Немного себя. Немного того, кто так же смотрел на такого ещё год назад далёкого Тяня. На того, к кому тянулся и не понимал почему его вообще к этому придурку тянет. Не знает до сих пор. Не нашёл этому резонного объяснения. Она прикрывает глаза, переступая с ноги на ногу, мотает головой, точно стереть из-под век царапины пытается и говорит слегка простуженно: — Рыжий, что ты с ним сделал? — без укора, без обвинения, мягко и разбито. — Я его таким серьёзным в жизни не видела. Проходить в студию она не собирается. Собиралась — до того, как увидела спину Тяня. Сейчас она неуверенно плечами ведёт, ёжится зябко и приваливается к косяку. Сейчас она задумывается о том, что зря пришла. О том, что слова Тяня о ком-то важном оказались правдой, а не оправданием. О том, что на улице льёт, как из ведра, а за грудиной у неё гроза в разы сильнее. И снова вчерашняя безнадёга. Снова вчерашняя оглушающая печаль. Снова ком в глотке у Шаня, которому ничего не стоит почувствовать её. Которому слишком сложно её не чувствовать. Тянь останавливается рядом совсем. Останавливается, поворачивается к ней снова, намеренно задевая Рыжего плечом. Намеренно цепляя пальцами сжатую в кулак ладонь. Намерено даря крупицу тепла, такого сейчас нужного. Из приоткрытой двери задувает дождливой прохладой. Студию заливает разводами воды, струящейся по остеклению и Шаню кажется, что он сейчас в аквариуме, зачем-то наполненном воздухом, когда вокруг ничерта кроме холодной воды нет. — Чжэ Джун, тебе тоже не помешало бы сейчас быть серьёзной. — Тянь трёт лицо усиленно, выдыхает долго, медленно. — Тема сложная. Тема сложная. День сложный. И жизнь теперь у неё сложная — совсем, как у Шаня. Теперь её вынудят сделать сложное решение и сложно выпрут на холодную улицу. Сложно — отстойное слово, которым можно описать всё, что сейчас происходит. Она не осознаёт. Она ещё не переступила грань и мир видит не только в черном и белом. Она разбавляет гнетущую тишину смешком. Она смотрит с детской непосредственностью, которую через несколько минут сотрёт в порошок и от маленькой девочки останется лишь оболочка. Оболочку придется заполнить той силой, которую она прячет. Той силой, которая в ней есть и показывать Чжэ Джун её пока не за чем. Она разносит к чертям натянутую атмосферу шуткой, которая для неё скоро превратится в настоящий кошмар: — У тебя очень сложные царапины на спине, Тянь. — Чжэ Джун указывает большим пальцем себе за спину и смахивает волосы с плеча назад. — Прикрылся бы хоть. Шань прислушивается к себе. К ней внутри себя. Находит нужное, находит её чувства, пропитанные надеждой: ещё не всё потеряно, ведь так? Шань захлопывает иллюзорную дверь в подсознании, ведущую к эмоциям Чжэ Джун и быть может, ему только кажется — но она вздрагивает слегка. Точно поняла что сейчас Шань делает. Бросает на него быстрый колкий взгляд, наполненный недовольством: мы же договорились, Рыжий. Друг к другу не лезем, а ты сейчас что делаешь? Зачем в душе у меня ковыряешься без спроса? Шань просто хотел убедиться, что она в порядке. Увидев многозначительные царапины — в порядке. Теряя шансы быть с тем, кого она любит — действительно любит, у Шаня сомнений уже нет, — с каждой секундной — в порядке. Теряя равновесие, опираясь о косяк плечом, как о хреновину, которая не даст ей упасть — в порядке, сука. Теряя себя в Шане из-за проклятой связи — в порядке. Пора признать, что реально подлая сука. Пора признать, что в жизни не всё так, как Шань того хочет. Пора признать, что Чжэ Джун нихуя не в порядке. Шань тоже. Она его тоже чувствует. Она хмурится, не понимая почему Шань таким виноватым себя чувствует. Почему он притихший и разбитый. Прочему продолжает разбиваться, стоя напротив неё. Плотно соприкасаясь с Тянем. Тянь пока не сечёт. Тянь не понимает насколько эта дрянная метка сильна. Насколько она связывает, вплетая одну душу в другую. Смешивает чувства, эмоции, усиливает их в разы. Тянь стоит на своём твёрдо. Говорит с мягкой сталью в голосе. Говорит с Чжэ Джун, роняя слова со вкраплениями нежности, потому что она для него не чужая. Хотя Тянь и мудак, по мнению Рыжего — но мудак умеющий сочувствовать, понимать, заботиться. Такие мудаки вообще бывают? Кажется — да. Тянь живой тому пример. А Шань просто не знает значения этого слова, а ещё ему иногда просто нравится обзывать Тяня. Вошло в привычку. Тянь не ходит вокруг да около, а припечатывает сразу: — Я знаю, что вы с Шанем предназначенные друг другу. Говорят ведь детям, когда из пальца кровь берут — как комарик укусит. Говорят и хуярят в палец плоской иглой. Говорят, что лучше сделать всё быстро, с размаху и неожиданно. Чтобы понять не успел, а на пальце уже формируется идеально ровная капелька крови, ловящая на алом белые блики люминесцента. Тянь, видимо — так же решил. Только не учел, что вместо игл тут слова, вместо стерильного кабинета — прогнившая насквозь реальность. Не учёл, что в таких условиях сепсиса не избежать. Не учёл, что его слова ранят сразу троих, задевая напрямую, а не по касательной. Что Шаня швырнёт в холодный пот. Что сам Тянь замолчит, сжимая челюсть до проступивших желваков. Что Чжэ Джун поморщится болезненно и фыркнет: будто я без тебя этого не знала. Она не говорит в слух, а Шань её всё равно слышит. Она не подаёт виду, а Шань всё равно видит. Она снова всё в шутку пытается перевести, потому что эта потрясающая девочка привыкла встречать боль с улыбкой. Эта потрясающая девочка теперь Шаню ещё и Цзяня напоминает. Словно бы Чжэ Джун ненамеренно собрала лучшие качества от лучших в жизни Шаня, скопила в себе, а теперь показывает их. Показывает смело и без тени сомнения. Показывает, что встреть её Шань ещё до того, как он заболел Тянем — Шань бы влюбился. Шань бы не смог устоять против такой самоуверенности, не отталкивающей, не тошнотворной, которая ей очень к лицу, с которой она говорит: — Ага, ревнуешь? Не волнуйся, Хэ, я не в его вкусе. — она легко рукой взмахивает и снова освещает студию надломанной улыбкой. Такими улыбками вечность любоваться можно. Такими улыбками — убиваться неустанно. Такими улыбками — действительно светлыми, действительно искренними и действительно ломанными — Шаня вскрывает изнутри: сможет ли она улыбаться так же, когда выйдет из студии? Сможет ли она ещё хоть одну такую же ещё кому-то подарить? Ведь этому миру такие улыбки очень нужны. Такие, которые зажигают угасшие души. Такие, которые заживляют внутренние раны. Такие, которым в ответ улыбнуться хочется. Шань не знает сможет ли она. Шань уверен, что сам он, кажется, улыбаться перестанет насовсем. Тянь вздыхает. Царапает ногтем указательного подушечку большого пальца, давит до побелевшей кожи, точно проткнуть его пытается. Давится словами: — Откровенно — да, ревную. — выходит уязвлённо, едва ли не растерянно. Тянь и сам удивляется этому. Тянь качает головой отрицательно, закусывая губу, смотрит на Чжэ Джун в упор с убийственной мягкостью и сожалением. — Не тебя, Чжэ Джун. А к тебе. Выделяет последние слова. Обозначает их главной причиной разговора. Главной причиной наэлектризованного воздуха, которого мгновенно перестаёт хватать. Которым лёгкие не насыщает, а сжигает. Который тут же выхаркать хочется и попросить нормального, которым дышать, а не задыхаться. Только вот — просить тут не у кого. Только вот — эта херня не только с Шанем, а со всеми, кто в студии. Только вот — учиться дышать заново Чжэ Джун придется уже самой. В одиночку. — Чего? Она цепенеет. Бледнеет резко и Шань почти подаётся вперёд, чтобы подхватить её. Чтобы удержать. Чтобы не рухнула на пол на подкосившихся ногах. Но вовремя замечает, как она, хрупкая и до одури красивая — берет себя в руки. Прикрывает глаза ровно на две секунды — Шань и сам не понимает, зачем он подсчитывает. А когда открывает — там нет ни слёз, ни обиды. Там только хуярящее по всем болевым разом — понимание. Понимание, блядь. Глубокое, топкое, болезненное понимание. Осознание царапин на спине Тяня. Осознание, что сейчас время одиннадцать и Шань нахер не согласился бы в такую рань куда-то тащиться в выходной день. Осознание следов на шее Шаня, которые она теперь разглядывает потерянно. Которые она теперь понимает — дёргает уголком рта в нервной улыбке. Выдыхает шумно, точно ей лёгкие заточкой прокололи и сдувается. Меньше становится, острые плечи опадают, а щёки в миг становятся впалыми, точно она себя не одну неделю голодовками мучила. Тянь добивает, беря Шаня за руку: — Мы вместе. И это хуже выстрела в лоб. Это хуже запаха пороха, застревающего в носоглотке, потому что пахнет тут только отчаянием. Это хуже быстрой смерти, потому что умирать ей ещё долго и адски мучительно. Потому что поставив всё на Тяня, отказавшись от метки — она проиграла. Ладонь у Тяня влажная, покрытая холодной испариной. Пальцы подрагивают мелко. Весь Тянь дрожит. Весь Шань дрожит. Весь мир, кажется, резонирует этой дрожью и Шань уверен, что если посмотрит под ноги — увидит, как пласты земли расходятся глубокими черными трещинами. Но это только кажется. Мир в порядке. А вот трое, стоящие на пороге — нет. Чжэ Джун кивает, сглатывает шумно. Ещё раз кивает, утирая щеку тыльной стороны ладони. Слёз нет, но Шаню кажется, что именно их она и пытается стереть. Те фантомные, что вполне себе реально душат. Те фантомные, которыми она будет давиться, идя под дождём без зонта. Те фантомные, которые по пятам её будут преследовать и ломать-ломать-ломать. Говорит тихо совсем, убито, опуская глаза в пол: — Я поняла. Я… — шмыгает носом, распрямляет плечи и Шань чувствует, как не просто ей это даётся. — Рыжий, не проводишь меня? Она кидает последний взгляд на Тяня. Взгляд бесконечно любящий и катастрофически преданный. Взгляд, который Тянь ловит, отшатываясь на шаг назад. На второй, с немым и тотально убитым: извини. Шань так и остаётся стоять посреди коридора, слушая удаляющиеся шаги Тяня. Слушая безобразное биение собственного сердца, которое разрывает за Чжэ Джун. Которое разрывает остервенелой ненавистью к себе и ещё больше — к судьбе. — Прости. — вырывается само по себе, вырывается сипло и Шань вообще-то ещё много чего сказать ей хочет. Много о чём попросить её хочет. Попросить её быть в порядке. Попросить её простить — оно не сразу получится, оно не через неделю и не через месяц, даже не через года. Оно не отпустит. Но ты не сдавайся, Чжэ Джун. Ты же сильная. И не теряй эту улыбку, которой недавно солнечными бликами освещала эти стены. Подари её тому, кто ради тебя тоже будет сильным. Кто ради тебя будет бороться. Не забывай улыбаться и быть в порядке, пожалуйста. Умоляю, блядь. Но слова стрянут булыжниками в глотке, слова Чжэ Джун не нужны, потому что она отрицательно качает головой. Приподнимает руку, останавливая Шаня. Смотрит на него с блядским пониманием и без ненависти: — Не надо. Не надо слов. Я конечно знала, что судьба та ещё дрянь, но чтобы настолько… — выдыхает сорвано, отталкиваясь от косяка, стоя ровно, твёрдо ногами на земле снаружи и разваливаясь внутри. — Пф-ф-ф, блядь. — взгляд её загорается, через отчаяние. Взгляд её суровым становится, настойчивым. — Рыжий послушай меня внимательно. Я сильная, ладно? Это только кажется, что слабая. И я буду стараться ради себя. — в голосе тотальная уверенность и тотальная маленькая смерть. Он тихим становится, почти шелестящим. — А ты постарайся ради Тяня, хорошо? Я слишком хорошо его знаю и если он что-то вбил себе в голову, он не остановится, даже если это будет грозить ему смертью. — тычет в грудь Шаня пальцем, заставляя его завыть внутренне. — Поэтому, Шань — не дай ему убиться. Дай мне слово. Шань кое-как заглушает рёв за рёбрами. Кое-как, сцепив зубы — перехватывает её за руку, распрямляет ладонь и жмёт её. Она крошечная такая, господи. Она узкая, с мягкой кожей. Она холодна такая, что её хочется бережно дыханием согреть. Чжэ Джун это замечает, одёргивает руку нехотя. Ей тоже погреться охота. Ей тоже к кому-то хочется, кто её поймёт так же, как она сейчас поняла Тяня. Но её внутренняя сила беснуется. Её внутренняя сила проступает наружу — она и сама себя согреть способна. Она сама себя по кусочкам соберёт. Она всю жизнь такой была — Шань знает. Шань выдыхает: — Обещаю. Обещает ей. Обещает себе. Уважает её за эту силу, с которой хрупкая девочка держится. Ненавидит себя за то, что заставляет её быть такой сильной. Чжэ Джун улыбается печально, одними уголками рта. Губы подрагивают еле заметно но и это она преодолевает. Отступает на шаг. Расправляет плащ и оказываясь на лестничной площадке, бросает напоследок: — Береги себя. — придерживает дверь, закрывая её медленно. — И его. Особенно его, ты обещал мне, Рыжий. Последний удушающий взгляд прямиком в душу. Последняя ломаная улыбка. Последний взмах густых светлых ресниц, на которых застревают мелкие капельки того, что она держать в себе уже не может. Но и показывать это хоть кому-то, показывать себя слабой — не умеет. Последний мягкий щелчок, с которым она запирает дверь, отрезая себя от того, что любит всем своим огромным, ослепительно-добрым сердцем. Последняя вспышка молнии красит стены в белый. А Шаня убивает окончательно всхлипом, который он слышит из-за закрытой двери.