В детстве говорили, что играть с огнём опасно

Шань находит Тяня у остекления, по которому водопадом хуярят капли уже не то, что ливня — настоящего стихийного бедствия. Настоящего потопа, который, кажется, скоро от самой земли поднимется на уровень двадцать седьмого этажа и выдавит стекла напором. Шань не решается что-либо сказать, потому что говорить тут решительно нечего. Говорят — счастье любит тишину. Горе, видимо, тоже. Шань стоит у входа в просторную гостиную, а в ушах до сих пор заевшей искажённой плёнкой всхлип, теряющийся в стенах подъезда. Теряющийся где-то внутри и не проходящий. Он эхом под ребрами, потому что там слишком пусто. Пусто и до настоящего, схватывающего внутренности ужаса — одиноко. Шань бы укрылся от этого в Тяне. Уткнулся бы ему в шею, подходя сзади. Закрыл бы глаза постарался забыть о том, что произошло. О том, что сейчас Чжэ Джун ломает и Шань это слишком хорошо ощущает, даже на расстоянии, даже через стены и пелену непроглядной ледяной воды, срывающейся с небес. Шань бы просто подышал немного Тянем, потому что дышать тут больше нечем. Но сейчас явно не тот момент, когда можно так беззастенчиво просить поддержки. Сейчас тот самый момент, когда её нужно давать. А как это делается — Шань не знает. С Фанг всё проще. С Фанг у них совместные посиделки на кухне и обязательно зелёный чай перед ней. Иногда она даже не притрагивается к нему, просто принюхивается к аромату, разносящемуся по тесной комнате и царапает ногтем указательного тонкую ниточку чайного пакетика. Иногда она говорит. О чём-то незначительном и слишком бытовом, несерьёзном. Например о пятне на газовой плите, которое оттирала целых три минуты, отвлекаясь от того, что засело в её медной голове. А ещё она выкуривает ровно по две сигареты другу за другом. Шань всё это знает, ведь у него было много времени на изучение привычек Фанг. С привычками Тяня как-то не задалось. Шань знает о нём многое. Шань выучил его за год, но едва ли может вспомнить Тяня, который показывал бы кому-то раздрай, который сейчас внутри него разносит к чертям недавнее спокойствие. Поэтому Шань безмолвно наблюдает. Скользит взглядом по напрягшейся спине, по предплечьям, на которых вздутые вены уходят на запястья, одно из которых до сих пор прикрыто черной тряпкой. Шань бы разозлился. Шань бы сорвал её, оставляя отпечаток своих зубов на месте набора букв. Шань понимает, что пока метка не тревожит Тяня — она не должна трогать и его самого. Но она почему-то трогает. Даже в такой момент — когда чужие, почти родные эмоции Чжэ Джун захлёстывают, перманентно окуная в отчаяние, не давая вздохнуть. Даже в момент, когда Тянь едва ли задумывается о себе. Метка Тяня не вытесняется мыслями о том, что Шань законченный эгоист, которому чудовищно мало знать, что Тянь тоже в своё время откажется от связи. Возможно. Жизнь никогда не бывает лёгкой, жизнь умеет подставлять подножки, а потом втыкать ножи в спину. Шань не исключает возможности любого развития событий. Шань не исключает, что когда-нибудь, не-думать-не-думать-не-думать-об-этом, Тянь не решит, что нахуй ему эти сложности не сдались. От этого ещё хуже. От этого паршиво до приступа тошноты. Шань мелко трясет головой, в надежде убрать всё лишнее из головы. Но едва ли Тянь там лишний. Тянь там один единственно-необходимый. Единственный осатанело важный. Рыжий сдвигается с места бесшумно, подходя к кухонным шкафчикам. Мажет пальцем по кнопке электрического чайника, находя на столешнице растворимый кофе, который зачем-то притащил сюда неделю назад. Дрянной и дешёвый, который Тянь наверняка за всю свою жизнь не пробовал. Тот, к которому Шань привык с тех пор, как начал подрабатывать и перестал нормально спать. У него привкус горький и кажется, что зерна не обжаривали, а спалили до мелких крупиц тёмно-коричневых угольков. Но почему именно сейчас такой кофе кажется тем, что нужно, потому что горечь во рту ещё хуже. Её нужно перекрыть дрянным растворимым, едва ли похожим на кофе. Шань вскрывает запечатанную упаковку зубами, высыпает из неё побольше крупиц на глаз в два стакана и заливает всё это крутым кипятком. Он даже пахнет иначе. Пахнет теми днями, когда не приходилось умирать за двоих. Когда метка ещё не проявилась, а мир не казался таким отвратительно-неправильным и мрачным. Шань подхватывает дымящиеся, поворачивается к Тяню, который ни на сантиметр не сдвинулся с места. Подходит медленно, стараясь не шуметь, останавливается рядом, почти касаясь, но не позволяя себе этого сделать. Только отдаёт чашку в обмерзшие руки. Тянь кидает быстрый благодарный взгляд. Разбитый взгляд. Взгляд, от которого становится физически больно где-то за грудиной. Отпивает и снова смотрит вниз, наблюдая за городом, который затягивает туманом и затапливает дождём. Молчание не гнетущее. Не напряжённое. Оно безнадёжно-пустое. Оно прерывается глубоким вздохом Тяня, который произносит надломанно: — С ней же всё будет в порядке? В голосе нет надежды. В голосе нет чего-то хотя бы отдаленно похожего на любой из её оттенков. Тянь и сам мог бы ответить на свой вопрос. Только иногда бывает так, что отвечать на вопросы самому себе страшно. Только вот иногда бывает так, что даже разорванную в клочья бездыханную надежду можно убить дважды, контрольным выстрелом в перепачканное кровью лицо: — Нет, Тянь. Шань качает головой отрицательно. Она уже не порядке. И никогда не будет. Ей не дали и шанса, потому что определили её парой Шаню. Вечному борцу с судьбой. Вечному врагу нормальной счастливой жизни. Законченному пироману, который в безумном восторге от игр с огнём. Дыхание Тяня оседает испариной на стекле и почему-то хочется на этом матовом облачке нарисовать солнце, чтобы оно хоть так снова в студии оказалось. Вместо этого Шань просто касается подушечкой пальца остекления, вжимает его, оставляя свой отпечаток с десятком округленных линий. Тянь ерошит волосы, подаётся чуть вперёд, выдыхает уже через рот, продлевая пространство облачка и делает тоже самое. Совсем рядом, тем же пальцем. Накрывает ладонью, словно запечатывает отпечатки навечно. Выдыхает устало: — Блядский боже. — поворачивается к Рыжему лицом, цепляет холодными, так и не согревшимися пальцами ладонь, сжимает её и смотрит в глаза серьёзно. — Шань, я ни на секунду не сомневаюсь в том, что хочу остаться с тобой. — сдувает растрепавшуюся челку с глаз, хмурится. — Но я переживаю о Чжэ Джун. Действительно переживаю. Рука Тяня смещается на неприкрытую метку, пальцы оглаживают кожу мягко, скользят по недавнему укусу, греются. Успокаивают. Несмотря на чужую бездну эмоций, в которую Шань почти по глотку уходит — успокаивает. Каким-то невероятным образом усмиряет их, вынуждая отдалиться от чужого, сделав пару десятков шагов назад, где никаких подводных ям и топей. Где бушующего отчаяния уже по колено и оно не пытается удушить, вдавливая кадык в трахею. Оно просто скребущей по нутру совестью. Её слабым голоском, с которым эта дрянь убеждает, что Шань виноват во всех грехах этого проклятого мира. Голосом неправдоподобным — бывают случаи, когда ничьей вины в происходящем нет. — Я тоже. — Шань поворачивается спиной к остеклению, облокачивается о него, чувствуя выпирающими лопатками холод. — Но ей навряд ли сейчас нужна твоя поддержка. Моя тоже. У Шаня не остаётся сил думать о Чжэ Джун. Все силы ушли вместе с ней. Все силы ушли на то, чтобы удержать себя в руках, не открыть тяжёлую дверь и не кинуться следом. Тело налитое свинцом тянет к полу. Сесть. Лечь. Да что, сука, угодно, только бы не стоять. Тянь внимательно вглядывается в глаза, замечает что-то. Ему за какой-то сраный месяц удалось изучить Шаня так, словно он всю жизнь рядом провел. Не просто рядом. А критически рядом. Рядом настолько, что каждый усталый оттенок может с точно определить. Не просто определить — понять что в конкретном случае Шаню необходимо. Это кажется чем-то аномально-восхитительным. Чем-то определённо сверх нормы. Чем-то, что может происходить только с предназначенными друг другу. Что могло у Шаня происходить с Чжэ Джун, а происходит с Тянем. Что подкупает своей точностью, потому что Тянь утягивает Шаня за руку, сгружает свою ополовиненную кружку на стол, затем нетронутую кружку Шаня и дальше к дивану. Шань позволяет себя уводить. Позволяет Тяню притянуть себя к нему и устроиться между его ног, опуская голову на живот. Позволяет себе прикрыть глаза, когда длинные аккуратные пальцы вплетаются в короткие волосы у самого лба, массируют кожу до того приятно, что внутри раздается довольный сытый рокот. Тянь произносит задумчиво, с лёгкой тревогой: — Ты же её чувствуешь. — звучит слишком тихо, точно Тянь до последнего не хотел об этом говорить. Звучит так, словно он сожалеет, что не может чувствовать её так же, как Шань. — Ты же поймёшь, если что-то случится? И Шань понимает, к чему Тянь ведёт. Тянь, встречаясь с ней, так и не понял насколько Чжэ Джун на самом деле сильная. Так и не понял, что она не из тех, кто будет заниматься саморазрушением из-за неудачи. В данном случае — из-за тотального проёба. Но даже так — Шань точно знает, что эти глупости не для неё. В первую очередь она выбирает себя. Заботу о себе. Шаню немного даже стыдно за то, что он так много о ней знает. Знает то, чего не знают её самые близкие, чего Чжэ Джун рассказывать не желает. А тут новая опция для Шаня — вся её восхитительная жизнь, как на ладони, без регистрации и в свободном для него доступе. Ещё один выебон от судьбы — о своём предназначенном знаешь иногда больше, чем он сам о себе. И на секунду Шань даже рад, что их метки с Тянем не совпадают. Шань не хотел бы, чтобы Тянь узнал о нём сверх того, что Шань захочет рассказать сам. Личное пространство и всё такое. Это всегда было важно для Шаня. Есть те границы, за которые не стоит запускать никого. Даже того, в кого по уши влюблён. Даже если кажется, что вместе вы на веки вечные. Даже если очень хочется. Личное должно оставаться личным. И Шань в это личное Чжэ Джун лезть не собирается. Не собирается тревожить её ещё сильнее, проникая в чужое сознание только лишь из собственного эгоистичного желания знать, что она в порядке. Метка может выкусить. Шань может потерпеть. Он отзывается так же тихо: — Пойму. И Тянь утихает. Тянь, наверное, тоже прикрывает глаза, потому что устал зверски. Потому что сил тоже нет. Говорят, что один из защитных механизмов организма — сон. Сон нападает в моменты, когда у этого самого организма случается перегрузка, когда поршни уже накалились до предела, когда неебический перегрев хуярит по нервной системе и грозится выдрать крышу с корнем. Правду говорят, потому что засыпает Шань быстро. *** На улице зябко и сыро. На улице именно такая погода, которую Чжэнси обожает и ненавидит одновременно. В такую всегда хотелось сидеть дома, врубать приставку — древнюю такую, серую бандурину с кучей черных проводов ведущих к телевизору. В такую всегда хотелось играть, потягивая апельсиновый сок через трубочку, который мама всегда закупала литрами. В такую на пороге непременно появлялся Цзянь. Чжэнси тогда было десять лет или около того. А Цзянь всё ещё был важной частью жизни, несносным светловолосым ураганом опрокидывающим всё в душе вверх дном. Он появлялся в своем дурацком плаще цыплячьего цвета и звал играть под дождём. Чжэнси оглядывался на стакан сока, стоящий на полу, на мягкую подушку, которая служила опорой, для того чтобы можно было поудобнее улечься на животе и на экран старенького телевизора, где стояла игра на паузе. Чжэнси всегда был основательным парнем с основательными правилами и основательными принципами, от которых почти не отступал даже в десять лет. Чжэнси всегда с относительной терпимостью наблюдал за выходками Цзяня. И почему-то всегда отступал от принципов ради него. Натягивал водонепроницаемую куртку и шел на улицу, под дождь, который терпеть не мог. Под трескотню Цзяня, которая забивала мозги белым шумом, не давая спокойно подумать. Под его улыбки, которые, кажется, должны были радугой отражаться на небе. Тогда на улице тоже было сыро. Но не зябко, потому что рядом был Цзянь. А у него, как Чжэнси думает — внутри встроен вечный двигатель. Двигатель дурных идей, дурацких поступков и ошеломительного тепла. Сейчас холодно. Очень. И кажется, столбик термометра должен ползти вниз со скоростью света, останавливаясь где-то на минус двадцати. Но на экране телефона высвечивается плюс шестнадцать. Ерунда какая-то. Чжэнси замечает смс от Шаня. Ничего необычного, сдержанное: спасибо. Чжань останавливается посреди улицы, зависает над телефоном, смотря на клавиатуру, раздумывая стоит ли спрашивать где Шань сейчас и как он вообще. Чжань не шибко хорошо знает этого странного парня, но понимает, что если всё было катастрофически плохо — он бы и вовсе не ответил. На часах половина второго дня, а небо настолько хмурое, что кажется — вот-вот начнет смеркаться. Что настил свинцовых облаков, с которых уже льёт дождем — утонет в угольном черном, а погасшие фонари над головой снова будут рассеивать мягкий жёлтый на мокром асфальте. Кажется — время у Чжэнси на телефоне выставлено неправильно, потому что с самого утра он не получил ни одной смс от Цзяня. Уже неделю их не получает. Кажется — где-то в собственном основательном мире пошатнулись какие-то невидимые маятники и сдвинули его в неправильном направлении. Кажется — то, что было когда-то обычно-стабильным, покатилось к чертям из-за смещения оси. Кажется — мир немного плывёт перед глазами из-за скорости набираемых оборотов. Каких-то неправильных оборотов. Потому что кажется — Чжэнси действительно не хватает Цзяня. Раньше казалось, что этот идиот никуда не денется. Не перестанет приставать с глупыми вопросами о том, могут ли во вселенной, на других планетах и в других галактиках — жить такие же Чжэнси и Цзянь. Не перестанет будить с утра, заваливаясь в комнату к Чжэнси, как к себе домой. Не перестанет смотреть своим странным, задумчивым взглядом прямо в глаза, когда Цзянь отключается от мира и точку опоры всегда находит именно в Чжэнси. Именно в глазах. А теперь вот — тишина в телефоне по утрам. Тишина и покой, к которым Чжэнси вроде бы и стремился всю жизнь, а когда они наступили, то он так не вовремя понял — тишина пугает. Покой какой-то нахуй неспокойный. От покоя живот в волнении скручивает, а Чжэнси не отлипает от телефона, открывая и закрывая молчащий чат с Цзянем. Чжань выдыхает раздражённо, на всякий случай заходя туда снова, проверяет не написал ли. Ну а вдруг? Вдруг проблемы со связью. Вдруг уведомление просто не высветилось. Вдруг там что-то важное, не терпящее отлагательств, вроде жизни на других планетах и в других вселенных? Это казалось Чжэнси глупым. Глупым и беспочвенным, ведь любому дураку известно, что чтобы на одной из планет зародилась жизнь — условия для этого нужны подходящие. Основательные. Это кажется сейчас очень интересным, потому что Цзянь резко отдалился, а Чжэнси стали одолевать никотиновые приступы. За утро он успел скурить полпачки, но это почему-то не помогло. За утро он успел подумать о том, что хотел бы увидеть Цзяня. Прямо, блядь, сейчас. Да — в ненавистный дождь. Да — в собачий холод. Да — он и сам не знает почему. За утро он успел воспроизвести тот разговор про вселенную. Обдумать его ещё раз. И зачем-то решить, что ему всё-таки нравится идея того, что где-то там далеко, за миллиарды световых лет — есть другие Чжэнси и Цзянь. Чжэнси, который не успевает по Цзяню соскучиться. Цзянь, который не отдаляется от Чжэнси. Идеальная вселенная со своими идеальными и нерушимыми правилами. С основательными. На улицу Чжэнси вышел одетым не по погоде. В лёгкой куртке, в домашних спортивках красного цвета. В магазин — тут же рукой подать, даже замёрзнуть не успеет, а сигареты кончаются, как на зло. А потом задумался. Да так, что пошёл в другую сторону, засунув руки в карманы и нащупывая тонкую глянцевую зажигалку. Когда мысли отпустили — Чжэнси был уже далеко от дома. В целых десяти минутах ходьбы от своего. В целых пяти от дома Цзяня. Обнаружил себя идущим к нему. Обнаружил, что думает о той вселенной всё больше и больше. Обнаружил, что жизнь на других планетах уже не кажется ему чем-то нереальным. Потому что в жизни, оказывается — бывает всё. Бывает Чжэнси, скучающий по Цзяню. Бывает Цзянь, отстраняющийся от Чжэнси. Чжань бредёт вдоль пустующей дороги, где редкие машины шуршат шинами о мокрый асфальт, где прохожих нет совсем. Вскидывает голову к небу, щурится, пытаясь разглядеть через непроглядную серую пелену ту самую вселенную, которая из головы никак не идёт. Уже целую неделю. А может, даже и месяц. Только вот задумался Чжэнси об этом настолько основательно — именно сегодня утром. Знакомый двор встречает его сквозным ветром, которым треплет и без того взъерошенные волосы. В этом жилом комплексе Чжань был не один раз, но ему кажется, что даже тут что-то изменилось с тех пор, как Цзянь перестал писать по утрам. Красные качели, мимо которых Цзянь не мог пройти спокойно — одиноко раскачивает свежим холодным порывом. Чжэнси кажется, что этот ветер проникает под лёгкую куртку, под кожу, заставляя зябко поёжиться и натянуть капюшон на голову. Этот ветер задевает что-то внутри. Что-то тянущее неприятно, разносящееся по организму странным и до одури непривычным никотиновым приступом, который не утоляется ополовиненной за утро пачкой. Чжэнси останавливается недалеко от подъезда, где рядом стоит обшарпанный мусорный бак с кучей одинаковых разноцветных листовок, а на двери висят никому не нужные оборванные объявления. Чжэнси тысячи раз проходил через эту дверь. И в тысяча первый что-то меняется. В тысяча первый — он не знает как туда войти. Потому что даже если Чжань знает заветный код от домофона, то кода от Цзяня у него больше нет. Проебал где-то. Где-то месяц назад. А новый подбирать долго. Новый подбирать страшно, потому что чёрт его знает, что можно увидеть, вновь ворвавшись в душу к этому белобрысому придурку. Увидеть, что Цзянь отстранился не просто так. Что Цзянь отстранился, потому что ему надоело держать двери в себя для Чжэнси настежь открытыми. Холодно ведь. Продувает. Хуярит холодным сквозным озябшую душу. И согреть её некому. Было некому. Но Чжэнси помнит, что у Би хоть и холодные глаза, но тёплые руки. Чжэнси сатанеет, стоит только об этом подумать. Чжэнси парень основательный и делает он всё тоже основательно. Только вот основательный подход тут нихуя не помогает. Он основательно не может понять, как Цзянь так быстро к тому прикипел. Что в этом Би такого, что Цзянь в последнее время только о нём и о нём. Что Цзянь решил погреться о него. Ведь о таких не греются. Таких боятся. Таких стороной обходят. Таким в глаза не смотрят доверчиво. Такими не восхищаются. Цзянь рушит все правила, Цзянь его ни капли не боится. Цзянь зачем-то решил, что Би классный. И татуировка у него классная. И шрам на левом плече тоже классный. И тот, который перекрывает косую мышцу — тоже классный. И видел его Цзянь как минимум без футболки. Минимум, блядь. Внутри клокочет новой взрывной волной злости. Внутри разрывает от давления, бьющего по вискам острой болью. Внутри требует никотина, вместо воздуха и этой жажде Чжэнси противостоять не может. Он достаёт пачку сигарет, поддевает пальцами одну, которая тут уже оказывается зажата зубами. Щелкает зажигалкой, выпуская тонкое пламя, прикрывая его от ветра ладонью. Смотрит зачем-то на него долго, а потом тычет кончиком сигареты в рыжий огонёк. Думает, под каким предлогом можно завалиться к Цзяню домой. Как объяснить свой ненормальный прорыв нормальными, сука, словами. Нормальными не получается. Получается только убитое: я соскучился, Цзянь. Очень. Получается только скривиться от этого отчаянного откровения, затягиваясь. Получается вдохнуть дым и тут же поперхнуться, потому что дверь подъезда открывается и из неё выходят двое. Двое останавливаются, друг к другу лицом. А Чжэнси цепляет капюшон, зачем-то натягивая его на глаза. Делает пару шагов вправо, чтобы кое-как скрыться за стареньким красным седаном, собравшим грязь на покрышках и капоте. Так себе укрытие, если честно — найти его глазами, если немного осмотреться, совсем не составит труда. Тем более Цзяню. Только вот — Цзянь не спешит оглядываться. Цзянь не спешит отводить глаза от Би, который что-то поясняет ему на полутонах. Мягко, сука. С лёгким смешком в грубом голосе. Чжэнси жадно усасывает четверть сигареты за одну долгую, быструю затяжку. Тело схватывает свинцовой тяжестью, сигарета между пальцами ломается от секундной судороги в руке, крошится ошмётками табачной трухи, падает вниз, чертя ещё горящим угольком вполне себе реальную неоновую линию, пока не касается мелкой лужи. Пока не затухает. Внутри тоже что-то затухает. Нет — не просто затухает, а тухнет так, словно пробки выбило. Покрывается тьмой, перемешанной с сыростью и чудовищным холодом. Оглушительной пустотой, от которой сжимается желудок в неконтролируемом приступе — кажется, Чжэнси сейчас стошнит. Только вот тошнить желудку нечем, из завтрака в Чжэнси полпачки смолы и дегтя. Сплошной табачный дым, которым он давится, задыхается, сглатывая остатки горькой обжигающей затяжки. Потому что видит Цзяня. Родного Цзяня. Цзяня, который вечный генератор проблем, тупейших идей и тепла. Цзяня, который, очевидно — до боли в подреберье очевидно, — дарит своё тепло Би, стоящему к нему близко. Слишком близко. Непозволительно, сука, близко. Потому что видит совершенно чужого Цзяня, который встаёт на цыпочки, тянется к белому ёжику волос, сосредоточенно закусывая нижнюю губу. Не делай этого, господи, Цзянь Который опирается одной рукой о плечо Би, и Чжэнси видит, как его ладонь слегка сжимает ткань черной куртки. Но это ничего страшного, ведь так? Цзянь только и делает, что вторгается в личное пространство. Только и делает, что оплетает руками, ногами — это для него нормально. Это для него самое обычное дело. Это для него просто так. Просто, блядь, так. С чужаком. Со шкафом этим. Твою же мать. Цзянь сметает с волос соринку или что там он своим цепким взглядом заметил. Он же всё замечает. У него глаза зоркие, он умудряется увидеть нестройный ряд колонии муравьёв за десяток шагов. Он умудряется считать звёзды, не повторяясь на одной дважды. Он умудряется видеть в этом сером мире яркие краски, которыми разбавляет и свой гардероб. Он заметил что-то в волосах Би, но не заметил, что совсем недалеко от них оцепенел Чжэнси. Не пошевелиться, только вынужденно смотреть на это не моргая, не отрываясь, с адской тоской. На то, что отзывается за рёбрами одичалой злостью. Концентрированной яростью по распирающим венам, а вместе с яростью там что-то колкое, что-то острое, что-то, что вскрывает их, заставляя истекать кровью изнутри. Не трогай его. Не прикасайся. Не грей. Это не ему сейчас чудовищно холодно. Это не он сейчас в тебе осатанело нуждается. Цзянь так и застывает. Цзянь не шевелится. Цзянь сжимает ладонь на его плече до побелевших костяшек. Цзянь перестаёт дышать и просто смотрит ему в глаза. Сложно смотрит ему в глаза. Пьяно смотрит ему а глаза, стоя на носках. Отойди от него. Господи, просто моргни, перестань утопать в чужих холодных глазах. Холодных, Цзянь, помнишь? Ты говорил, что они холодные. Перестань быть с ним так близко. На один шаг, Цзянь. На десять. На милю, Цзянь — отойди. Отойди, блядь. Цзянь не слышит. Цзянь не шевелится. Цзянь только выпускает закушенную губу из захвата зубов. Цзянь выдыхает шумно облачко пара, теряющееся теплым остатком где-то на губах Би. Цзянь медленно закрывает глаза. Ёбаный свет, нет. Контролировать себя не получается. Не получается пошевелиться, чтобы его остановить. Даже глаза закрыть невозможно. Цзянь медленно убивает расстояние, сокращая считанные дюймы. Убивает Чжэнси. Ветер сбивает его светлые льняные волосы, рассыпает их жидким серебром на подбородке Би. Би, который не отстраняется. Би, который наклоняет голову. Би, которого Цзянь касается губами. Натянутое внутри лопается оглушительным треском, режет внутренности чудовищным холодом. Чжэнси основательный парень и делает он всё тоже основательно. И именно сейчас — он основательно рушится.