В детстве говорили, что играть с огнём опасно

Звуки улицы растаскивает по пустой черепной коробке затёртым эхо. Далеким и непонятным. Не разобрать сразу сигналит ли проезжающая в нескольких метрах позади машина или кто-то кричит. Возможно, этот далёкий и непонятный — голос собственного разума, который разрывается дурниной. Который создаёт шумовую завесу, которая делает неразборчивым абсолютно всё. Этими завесами покрывает всю голову, закладывает уши вымокшей в ледяной воде ватой. Это тотальное оглушение, которым Чжэнси пригвоздило к асфальту и сдвинуться с места почти нереально. Почти нереально разобрать происходящее перед глазами, потому что там одна муть. Там в каком-то кошмарном увеличении отдельные детали картинки, словно кто-то невидимый не даёт Чжэнси взглянуть на неё целиком. Вырывает только детали. Показывает только их. Красные, немного искусанные губы Цзяня. Слегка побледневшие губы Би. Облачка пара, которые вырываются из них за секунду до… За секунду до того, как Чжэнси рушится изнутри. Непонятно от чего конкретно. От того, что внутри слишком быстро и неожиданно разворачивается огромная черная дыра, поглощающая всё, затягивающая в себя все мысли, чувства, звуки. От того, что Чжэнси окончательно убедился в том — почему Цзянь отдаляется. От того, что Чжэнси стал невольным свидетелем поцелуя своего лучшего друга. Лучшего во всей этой дрянной вселенной. Лучшего и оглушительно близкого когда-то. Сейчас Чжэнси видит какая между ними непроходимая пропасть. Огромная, глухая, застывшая в ожидании того, когда Чжань не выдержит и сиганёт в неё башкой вниз. Ведь если других способов добраться до Цзяня, стоящего на другой стороне, нет — то Чжэнси прыгнет не задумываясь. Он уже готов. Он уже стоит, свесившись над ней, вглядываясь в темноту. И кажется — темнота в него тоже вглядывается. Присматривается, оценивает выдержит ли он. Чжань и сам не уверен. Он теперь вообще во всём в этом мире не уверен. Уверен когда-то был, что Цзянь никуда не денется. Уверен когда-то был, что игнорировать его нездоровую привязанность к себе — можно будет целую вечность. Уверен когда-то был, что сам решит когда-нибудь потом — что делать с той точкой невозврата, на которой они оба топчутся как минимум год. Время шло. «Потом» откладывалось каждый день. «Потом» затиралось, забывалось, отклонялось снова и снова. А потом Цзянь просто поцеловал Би. Просто. Блядь. П р о с т о И нихуя это уже не просто. Нихуя это уже не игра, в которой можно вернуться к последней точке сохранения и переиграть. А ведь раньше казалось, что так оно и есть. Обидел Цзяня, уебав его лбом в нос? Не проблема — хотите начать заново? Конечно, Чжэнси хочет. Чжэнси начинает. Чжэнси извиняется и это действует безотказно. И вот они снова на своих привычных местах. Где Цзянь такой же очаровательно-любознательный, шумный и тактильный. Где Чжэнси снова откладывает на «потом» прохождение точки невозврата. Где всё стабильно. Сейчас Чжэнси не понимает где найти точку опоры. Где эта стабильность, которая всегда присутствовала в его жизни. Где тот Цзянь, который всегда писал по утрам и заваливался к нему в комнату. Где тот Цзянь, который соглашался на это сраное «потом». Где он щедро давал Чжэнси время на тщательное обдумывание следующего шага, которого Чжань никогда не делал. И не столько потому что страшно. Сколько потому что — стабильность важнее. Важнее знать, что всё в мире в таком порядке, в котором Чжэнси ориентируется, как рыба в воде. Только вот странности — мир всё ещё огромный океан. Но, кажется — Чжэнси резко разучился дышать под водой. Резко разучился плавать. И привычного больше нет совсем. Есть незнакомо-знакомый Цзянь, целующий Би. Есть незнакомо-знакомый щелчок в башке, напоминающий спусковой механизм, когда жаром по венам разносится раздражение, ошпаривая внутренности. Есть незнакомо-знакомый взрыв, вызванный чужим простым поцелуем. Чжэнси не часто такое чувствовал. Почти никогда, если честно. Не считая того случая, когда Цзянь, — господи, ну какой же придурок, — предлагал потрогать его волосы. Они мягкие, Чжэнси, ну же. Они успокаивают, так мне сказали. Чжэнси еле успел удержать в себе едкое замечание шипением сквозь зубы: и кого это успокаивают твои волосы, блядь? Кого — понятно. Всех, кто Цзяня трогает. Часто трогает. Ерошат волосы, касаются плеч, обнимают. И ужасно бесят. Этим вот — бесят зверски. До того, что стоит такое увидеть, как в башке тут же перемыкает. До того, что в башке выстреливает. До того, что кипятком раздражение по венам. Тихий голос глубоко внутри, еле различимо шелестит: ревность. Оглушающе громкий голос разума урезонивает: дружеская, окей? Дружеская ревность. Такое бывает, погугли, убедись. Чжэнси прислушивается только к разуму. Потому что он основательно знакомый. Потому что он рациональный. Потому что он хуйни не несёт. А тот, который второй, тихий — начал появляться относительно недавно и с ним Чжэнси почти не знаком. К нему он с опаской и настороженностью. К нему он как к чему-то чужеродному, не своему, к аномальному. И — то, что сломалось с треском внутри, наверняка задело что-то очень важное. Задело, сместило с места, сбило четкий механизм окончательно. Нарушило работу всего организма и даже голоса разума. Потому что подсказывает он одно. Потому что: блядь, да быть не может. Потому что: это определённо ревность, мужик. Уже не отвертишься. И кажется — она уже нихуя не дружеская. Тревога нахуй. И это говорит тот, кто доводит всё до ебаного совершенства, тот, кто расставляет всё по полочкам в алфавитном порядке. Тот, кто обдумывает действия до мельчайших деталей и разбирает любые ситуации до мелочей. Сейчас мелочи Чжэнси интересуют в последнюю очередь. Сейчас Чжэнси больше хочется узнать что за дерьмо происходит и когда тот шелестящий голос успел вклиниться в подкорку настолько, чтобы не замечать его не выходило совсем. Ведь разум в панике. Чжэнси в ахуе. И это ни разу не учебная тревога. Настоящая. И ревность тоже настоящая. Оформленная, жгучая, кусающая колючими мурашками загривок. И только благодаря этому удаётся пошевелиться. Сначала онемевшими пальцами руки. Потом отвести глаза, чтобы не травиться больше тем, что путает все связные мысли, возит клубок раздражения по нутру колючей проволокой. Тем, чем рушиться приходится бессознательно и тотально. Тем, от чего Чжэнси отступает, пятясь назад. Чжэнси не смотрит под ноги, цепляется взглядом за красный седан с разводами грязи, которую не смыло даже недавним ливнем. Не смотрит на то место, к которому приморозило несколько минут, а может и проклятых часов назад. Потому что боится увидеть там ком сжимающейся по инерции плоти. Тот самый, который ему из груди выдрали, который кровь должен качать, а сейчас вместо него зверская пустота за рёбрами. Тяжёлая пустота. Вынуждающая коснуться пальцами груди, прощупать то место где казалось, должна быть огромная дыра с обугленной кожей, разорванными мышцами и переломанными костями. Убеждается, что дыры нет. По крайней мере снаружи. Изнутри Чжань чувствует её настолько реально, что пойди он сейчас к кардиологу, тот ёбнется в обморок, а когда очнётся — плеснёт в Чжаня святой водой или ещё какой хуйнёй, бормоча под нос, что люди, обычные люди — без сердца жить не могут. Чжэнси пятится до тех пор, пока не упирается пяткой в бордюр. Пока не заставляет себя повернуться спиной к тому месту, где потерял бесполезный насос, где потерял голос разума, где потерял то лучшее, что пульсировало жизнью по венам. Потерял Цзяня. Теперь на улице не холодно. Теперь пустота унимает зябкую дрожь по телу и заполняет собой каждую клетку, каждый сраный сантиметр, каждый атом. Теперь её так много, что Чжэнси кажется — этот вакуум вот-вот схлопнется. Так много, что он сам под натиском пустоты исчезнет насовсем. Теперь по венам не жизнь — там застойная кровь, застывшая непробиваемыми бурыми сгустками. Качать её больше некому. Двор Чжэнси минует быстро. Или ему так просто кажется, потому что время определённо остановилось. Внутренний таймер слетел к чертям, как и все системы навигации — Чжань впервые не знает куда идёт и зачем. Главное — подальше. Подальше от чужого Цзяня, от его знакомо-чужого дома и изученных до каждого кусочка отколупавшейся краски, красных качелей, на которых Цзянь так любил раскачиваться, ловя лицом ветер. Карта города в голове теперь больше не напоминает пункты назначения, куда можно было добраться быстро и без проблем. Карта города — бетонные развалины, пронизанные отвратительным одиночеством, которым Чжэнси накрывает, стоит только покинуть пределы двора. По левую сторону — жилые дома с несколькими лавочными палатками, где продают уличную еду. По правую — магазины тряпья и цветочный. Позади место, куда Чжэнси навряд ли уже вернётся, а впереди оглушающе огромное ничего и небольшой парк. Пустующий, как и ожидалось. Какому ещё придурку захочется прогуляться в такую погоду, когда за шиворот сыплет мелкой снежной моросью, непривычной для поздней весны. Когда туман растаскивает по асфальту, а сырость проникает под взмокшую одежду. Глотку сушит жаждой. Непонятной такой, странной и Чжэнси проходит вглубь парка, где точно должен стоять автомат с напитками. Шаги медленные и едва ли уверенные — так обычно идут те, кому некуда податься. Миновав узкую аллею, Чжань удивлённо вглядывается в одинокую фигуру, сидящую на лавочке. Она кажется знакомой и такой же одинокой. Светлые волосы, низко опущенная голова и чуть подрагивающие пальцы рук, которые девушка растирает. Чжань проходит мимо, задерживая взгляд на тусклом бежевом плаще, о который стучат крошечные крупинки снега. Она тоже не по погоде одета. У неё тоже иллюзорная дыра в груди, которую Чжэнси почему-то видит невооружённым. Которую не замечать совсем не получается, потому что собственная на неё отзывается, завывает протяжно и с обезумевшим отчаянием. Потому что у девушки тоже сегодня, вот совсем недавно — так же сердце выдрали. Это кажется глупым. Кажется безумием, потому что раньше такого с Чжэнси не случалось. Кажется неуютным простуженным сном или лихорадочным бредом. Он останавливается около автомата, который в туманной мгле рассеивает неоновый синий, призывает купить холодную газировку. Нащупывает к кармане мелочь, что бьётся звоном о зажигалку. Суёт ледяные монеты и тычет в номер приторного на вкус баночного кофе, почти не глядя. Повторяет всё ещё раз зачем-то, покупая сразу два. Это не его желание. А дыры внутри. Дыры, которая обнаружила себе подобную. Дыры, которая дурниной исходится от отчаянного желания повернуть, разогнаться и побежать искать потерянное сердце. Быть может — оно живо ещё. Быть может — не поздно вернуть его на место. Быть может — не поздно отодрать Цзяня от Би. Вместо этого Чжань морщится, прикладывает кулаком натянутую пружину в груди. Сильно, точно пытается пробиться через зияющую пустоту, точно стоит только коснуться, как рука погрузится в вечный вакуум внутри. Не погружается. Упирается в ткань толстовки, оставляет отпечаток зажатых пальцев на рёбрах. Чжань стряхивает головой, сбивая паскудно просящиеся обратно к Цзяню мысли в одну огромную кучу и идёт по направлению к одинокой фигуре. Замёрзшей и ослепительно одинокой. Чжэнси не понимает зачем он всё это делает. Действует едва ли не на автомате, на каких-то неясных ему инстинктах. Присаживается на корточки перед девушкой, которая сначала пугливо отстраняется, а посмотрев ему в глаза, удивлённо выдыхает: — А, это ты. Как будто действительно знакомы. Как будто узнала и успокоилась немного. Даже слегка расслабилась, опуская напряжённые плечи. В её глазах сочная зелень мешается отвратительной физически ощутимой потерей, которая сгущает влажный ледяной воздух и вдыхать его становится нереально трудно. Точно пытаться дышать под водой, когда за спиной тяжёлый баллон с воздухом, а грудную клетку стискивает неебическим давлением. Чжэнси хмурится, пытаясь откопать в памяти её лицо, а находит только плащ цыплячьего цвета, осадок апельсинового сока горечью на корне языка, который в последний раз чёрти когда пил и улыбку Цзяня. Находит не то, что нужно. То, в чём осатанело нуждается сейчас. Прикрывает глаза, стирая мысленно яркие лучики солнца, собирающиеся в уголках глаз Цзяня, засевшего в голове. Стирая мысленно его приставучий сладковатый запах, который не выветривается даже в больнице после драки с Шанем. Стирая мысленно самого Цзяня. Это помогает. Но лишь на долю секунды, пока отчётливый образ не рассекает вспышкой мозг, не появляется снова, ещё более яркий, ещё более очерченный, ещё более въедливый. И до боли, до физической пронзающей виски боли — незнакомый. Чжэнси потирает лоб устало, спрашивая: — Мы знакомы? Девушка вскидывает брови и только сейчас Чжань замечает красную сетку лопнувших сосудов, плетущуюся вокруг радужки, уходящую глубоко за веко. Она подпирает подбородок ладонью, устраивая локоть на колено. Щурится чуть и стучит указательным себе по виску, точно так ей проще напоминать: — Я Чжэ Джун. Вчера, в забегаловке у вашей школы. Ты же друг Рыжего. На последнем слова она запинается. На последнем слове ей резко перестаёт хватать воздуха, хотя Чжэнси отчётливо видел, что перед тем, как ответить — она вдохнула. На последнем слове её передёргивает зябко и она закусывает нижнюю губу, которая начинает мелко дрожать. На последнем слове она умирает. И это ему нихрена не кажется. Это он видит отчётливо. Это он мог и не заметить, если бы не дыра внутри, которая переворачивает внутренности мертвой петлёй, отзывается на чужую боль собственной, наливается тяжестью. И как-то само по себе получается подумать в надежде: а может, обознался вчера. Может, они вовсе не связаны меткам, ведь если так — Шань бы точно в себе закрылся и не ответил на смс. И вырывающийся сам по себе вопрос, который слетает с языка быстрее, чем Чжэнси успевает его прикусить — кажется патологически неправильным: — А ты? Ответ тоже патологически неправильный. Ответ с расколом неутихающей ноющей на губах, которые кривит слегка, когда Чжэ Джун отзывается хрипло: — А я его предназначенная. Она вскидывает руку, печально усмехаясь. Опускает её и пилит взглядом банку с кофе, которую Чжэнси так и не отдал. Он поднимается с корточек, садится недалеко от Чжэ Джун на лавочку, вытягивая гудящие ноги и протягивает напиток, на котором собрался тонкий слой обледенелости: — Не стоило мне спрашивать. Вот, держи. Следом за банкой выуживает початую пачку, встряхивает четверть оставшихся сигарет и наблюдает за тем как Чжэ Джун вытаскивает одну. Как она изящно прикусывает фильтр, лопая идеально ровными зубами мятную капсулу, как тянется за огнём зажигалки, который освещает мягким оранжевым крошечные, только сейчас ставшие заметными веснушки на щеках. Она кивает благодарно, тут же затягиваясь до полных дыма лёгких и расслабленно откидывается на спинку лавки: — Спасибо. Значит, ты всё уже знаешь? Честно говоря — Чжэнси нихера не знает. Ни про Шаня, ни тем более, как оказалось — про себя. Привычные устои сегодня пошли по швам трещинами из-за п р о с т о ну ей-богу, просто же просто поцелуя. Обычного касания губами к губам. Даже без языков — в этом у Чжэнси сомнений нет. В остальном — их бесчисленное множество. Чжань сомневается во всем начиная от того, сможет ли он смотреть в глаза Цзяню при встрече и заканчивая тем, может ли он вообще с ним теперь контактировать. Разговаривать, притворяясь что ничерта не знает. Что не нуждается в нём до удушающих приступов почти наркотической ломки. Что не соскучился до того, что попёрся к нему в ненавистный дождь. Что не ревнует до того, что в глазах темнеет, а у организма вырубается инстинкт самосохранения и врубается какой-то другой. Что гораздо опаснее и громче, что разрывает мышцы тянущей болью, разрывает чепер колючей мыслью: мой. Цзянь — мой. И всё. Затихает. А что конкретно «мой» — непонятно. Друг? Тот, кого поклялся защищать? Тот, чьи чувства пытался игнорировать? Тот, кого отпускать совершенно не хочется. Без ответа на предыдущие вопросы. Просто. Просто не отпускать. Просто ни с Би, ни с кем-то другим. Чжэнси удивляется этим мыслям, задерживает дыхание на десять секунд, за которые надеется — они отступят. На восьмой секунде понимает — не отпустят. Выдыхает шумно, затягивается, выпуская облако дыма вверх и отвечает отстранённо: — Не-а. Шань не из тех, кто будет рассказывать о чём-то таком. Я не из тех, кто будет спрашивать. Чжэ Джун глядит на пламя, сжирающее бумагу сигареты, на сожженный табачный пепел, вертя смольную в пальцах. Чжэнси кажется, что вместе с кончающейся сигаретой кончается и она сама. Кончается каждый раз, когда Чжэнси произносит имя Шаня. Каждый раз, когда в её глазах проскальзывает неясная, но такая отягчающе знакомая тоска, словно она уже давно его знает. Знает настолько хорошо, что кивает головой, понятливо фыркая, дует на уголёк, заставляя светить его ярче, смахивает пепел, цепляя середину сигареты ногтем и затягивается снова. Уже более осознанно, неторопливо. Смотрит на Чжэнси так, словно знакома с ним не несколько минут, а гораздо больше. Больше на одну чужую жизнь, где был камень и пробитая голова. Где был поделённый надвое апельсин и трудный разговор в той самой забегаловке. Вообще-то Чжэнси не из тех, кто любит открываться и говорить о личном. Говорить в целом. Говорить о себе тем более. Но вчера нервы уже сдавали. Вчера Чжэнси увидел Шаня, сцепившегося с каким-то пацаном. Вчера Чжэнси потащил его в забегаловку. Вчера Чжэнси стал свидетелем того, как ломаются жизни трёх. Сегодня Чжэнси присоединился к ним, потому что его тоже сломало. Сломало наверняка не так сильно, как сейчас ломает Чжэ Джун, которая улыбается тепло и разбито: — У Шаня хорошие друзья. — она переводит взгляд на небо, подставляет хрупкую ладонь, ловя крошечные снежинки, которые еле успевая коснуться её руки, тают. — Это прозвучит странно, но я чувствую его. — взгляд у неё пронизан горькой улыбкой. Почти отравляющей. Чудовищно соскучившийся по тому, с кем Чжэ Джун знакома мало, о ком знает она невообразимо много. — И чувствую его благодарность тебе. — она стискивает ладонь, собирая влагу от растаявших снежинок, стряхивает её и прикладывает руку к сердцу. — Это сложно объяснить, просто поверь. Чжэнси верит. Непонятно как, но видит в ней черты Шаня. Нахмуренные брови и хмурая галка у переносицы, холодный, слегка воинственный взгляд, которым она на Чжэнси посмотрела, когда он присел перед ней на корточки. Взгляд потеплевший на несколько градусов, когда узнала в нём друга Шаня. И тут же зачем-то завела разговор, точно они уже перекидывались словами. Это странно так. Странно, необычно и очень подкупающе. Поэтому он говорит, сжимая сигарету зубами, оттягивая вверх отрывной язычок банки: — Верю. — щурится от того, что дым сигареты пробивается в глаза. — И как это — чувствовать кого-то? Чжэнси почти уверен, что знает каково это. Почти, потому что с Цзянем такие штуки прокатывали без проблем. Чувствать Цзяня это уже настолько привычно и обычно, что Чжань почти этого не замечал. Цзянь всегда был искренним в своих намерениях, по нему можно легко заметить малейшую перемену настроения. Для Чжэнси — легко. Так же легко, как сейчас для Чжэ Джун почувовать Шаня. И на самом деле это… — Дерьмово. — она приподнимает ногу, выворачивая её так, чтобы затушить скуренную почти до фильтра сигарету о рифлёную подошву. Она делает это даже не задумываясь. Она делает это даже не зная, что Шань поступает точно так же. — Я привыкла, что завидуют мне. А теперь завидую сама. Завидую Шаню, что его окружают такие люди и тому, как он вас всех ценит. — её дыхание снова сбивается, но уже по-другому. Не так сильно и разбито, голос пропитывает небывалая мягкостью и почему-то доверие, обращённое к Чжэнси. — Не то, чтобы у меня таких не было. Но это какой-то другой, незнакомый мне уровень. У Чжэ Джун даже взгляд смягчается, становится не таким убито-сложным. Он убито-тёплый. И Чжань понимает, что невольно задумывается о том, что Шань многое теряет, отпуская её. Такую похожую на него, с его же привычками и небывалой теплотой, которую у Тяня в глазах сам Чжань едва ли когда встречал. Разве что в те моменты, когда Тянь молча наблюдал за Шанем, который списывал домашнее по математике у Чжэнси. Наблюдал почти не моргая и проваливаясь куда-то в свои мысли, которым улыбался. Шань теряет приобретая. Чжэнси и тут отличился — он просто теряет. Проёбывает основательно, ведь нет той вещи которую он делал бы неосновательно. — Дерьмо случается. — он швыряет тлеющий бычок в невысокий мусорный бак, стоящий слева от скамьи. — В последнее время слишком часто. — улыбка с её лица оползает, теряется в плотно сжатых губах, цепкий взгляд секундно колет подреберье, куда Чжэ Джун смотрит. Прямо в ту точку, где у Чжэнси ощущается оглушающе-огромная дыра. Она её замечает, хмурится, спрашивает, неосознанно потирая шею, точно у неё там невидимая удавка. — И почему мне кажется, что ты тоже разбитый? Чжань вздрагивает от её слов. Той самой мелкой дрожью, которая охватывает за секунду всё тело, а после растаскивает неприятные мурашки по предплечьям и хребту. Той самой, которой отзывается тянущая пустота внутри, громыхает за ребрами ликованием от того, что её наконец заметили, разливается по внутренностям крутым кипятком. Просится наружу. Просачивается в охрипший в миг голос: — Не кажется. Чжэ Джун не отпускает взгляда от глаз. Может, перебирает в чужой памяти то, что может касаться и напрямую касается Чжэнси. Может, просто решает стоит ли продолжать тему, которая и в ней откликом удушающим, потому что её вопрос звучит едва ли не не просьбой: — Хочешь об этом поговорить? И Чжэнси зачем-то кивает. И Чжэнси зачем-то рассказывает. Рассказывает, начиная с застрявшего в голове плаща цыплячьего цвета, ненавистного дождя и лучистой улыбки. Рассказывает то, что даже Шаню говорить не планировал. Рассказывает то, что изъедает изнутри спазмами. Рассказывает о п р о с т о поцелуе. О п р о с т о ревности. О п р о с т о патологической нужде по Цзяню, которой сейчас накрывает ещё сильнее. Под её молчаливо-понимающим взглядом. Под её короткие, но такие многозначительные кивки. Под её иногда хмурящиеся брови, когда ей что-то явно кажется неправильным и нездоровым. Под её смешливое фырканье, когда Чжэнси зачем-то пускается в объяснение странной привычки Цзяня прихватывать его за мочку уха, по которой он так соскучился, господи. Чжэнси теряется во времени, вынуждая себя окунаться в те дни, которые он с уверенностью может назвать счастливыми. И когда заканчивает свой рассказ, выныривая в настоящее — морщится от пустоты и холода, которые тут же проявляют себя, остервенело пробираясь под кожу, схватывая кости льдом, обмораживая зияющую дыру, набивая её лютым морозом под завязку. Чжэ Джун задумчиво мажет указательным пальцем по губам, глядит на Чжэнси с праведным, но бесстрастным обвинением, под которым ему хочется поднять руки в извиняющемся жесте. И говорит она неторопливо, с лёгким укором: — Не буду говорить, что тут нет твоей вины. — она кивает в подтверждение своих слов, продолжает, сурово скрещивая руки на груди. — Быть таким умным и таким слепым идиотом одновременно — это настоящий талант, не находишь? — смотрит с ёбаной тоской, вздыхает, цепляя прядь волос и в её голос клинится мрачное смирение. — Но у тебя в отличие от меня ещё не всё потеряно. Поцелуй это просто поцелуй. Если бы поцелуи заставляли забывать о том, кого любишь — я бы уже полгорода перецеловала, только бы помогло. — Чжэ Джун усмехается, смаргивает отчаянание, сглатывает подступающий к горлу ком. — Но как бы я того не хотела — оно не поможет. Чжань видит оглушающую обречённость, которой добивает эту девочку. Чувствует её кожей. Понимает, слегка успокаиваясь — у него действительно ещё не всё потеряно. Поцелуй это всё ещё просто поцелуй. И от одного жизнь не рушится настолько основательно, насколько Чжаню казалось. И от одного ещё можно сделать хоть что-то. Сделать шаг с мёртвой точки и не важно куда этот шаг приведёт. К потере или к обретению. Главное, что он сейчас осознал — двигаться нужно. И сказать Чжэ Джун тоже что-то нужно. Хотя бы пропитанное искренней благодарностью: — Мне жаль, что мы познакомились при таких обстоятельствах. И услышать такое же искреннее, топящее открытостью: — А мне нет. — она склоняет голову на бок, улыбается с мягким сожалением. — Может быть, это и не мои чувства, скорее всего не мои. Они Шаня. — и Чжэнси понимает, что эта удушающая мягкость обращена к Шаню. Эта обречённая почти любовь на грани привязанности меткой, доставляющая ей столько боли, с которой она мужественно борется, стискивая руку на груди. — Во мне сейчас слишком много его. Но я от него не отказываюсь. Он хороший человек. И я бы не отказалась от такого друга, как ты. — Согласен. — Чжань неожиданно даже для себя, опускает руку ей на плечо. Просто потому что хочется. Поддержать, показать, что ей не нужно переживать всё в одиночку. Просто потому что она не одна. Просто потому что она кажется ему хорошим человеком несмотря на то, что Чжэнси мог воспринять её, как потенциальную опасность для Шаня. Просто потому что она не представляет из себя никакой опасности. Она принимает. Она понимает. И она умирает внутри, как и сам Чжань. — Пошли, я провожу тебя до дома, ты замёрзла.