В детстве говорили, что играть с огнём опасно

Чжань застывает перед зеркалом, разглядывая бледное осунувшееся за последнее время лицо. Глядит на отпечаток черноты под глазами от бессонной ночи и бесполезной возни под одеялом, когда переворачивался с боку набок. Когда взбивал кулаками мягкую подушку, в успешно проваленной попытке уложить на неё голову так, чтобы из той пропал образ Цзяня. Ткань слишком быстро нагревалась, напекала затылок, а Цзянь в голове освещал своей бесподобной улыбкой всю комнату. Заставлял жмуриться, потому что не должно ночью настолько сильно светить солнце лучами от его глаз. Ночью нормальные люди спят. Чжэнси перестал относить себя к нормальным, потому что не сомкнул глаз, а разглядывал крошечные трещинки на потолке и как последний идиот брал в руки телефон, заходя в молчащий чат через каждые полчаса. На это внутри словно бы выставили таймер. И каждый раз, когда казалось, что сон вот-вот окутает уставший пухнущий мозг — дзынь! Пора щёлкнуть кнопкой блокировки и посмотреть в сети ли Цзянь. Зачем? Чжэнси, блядь, не знает. Просто надо. Физически необходимо. Тотально важно. Просто так. Просто так не спал. Просто так заглядывал в чат, где Цзянь постоянно был в сети и судя по всему — тоже не выспался. Просто так слинял в туалет, чтобы пялиться на свою болезненно-бледную рожу и не пялиться на Цзяня, когда тот притащится в кабинет. Всё же так просто, ёб твою мать. Когда Чжань возвращается — ему хочется обратно вывалиться в коридор или зажать уши и зажмурить глаза. Потому что Цзянь уже тут. Цзянь заливается смехом, который на языке разливается сладостью, а рот непроизвольно наполняется слюной. Цзянь сидит, расслабленно откинувшись на спинку стула, а позади него Дандан, которая уже успела сделать на светлой голове три косых хвостика. Они короткие — волосы едва не выбиваются из тонких разноцветных резинок, а солнечные лучи просвечивают топорщащиеся пряди, наливая их жидким золотом. И — не то блики просто так падают. Не то у Цзяня и вправду в роду затесались волшебные эльфы с совершенно нереальной способностью подсвечиваться, словно на нём одном свет сошёлся клином. Словно солнце все лучи только на него обращает, забывая о существовании другого мира. А может — Чжэнси просто сходит с ума. И непонятно от чего конкретно. От того, что не спал или от того, что ну не дотрагивайся ты до него. Свали подальше и не трогай волосы. Не прижимайся так к его плечам. Руки убери, будь уж так, блядь, любезна. Чжэнси паршиво. А Цзяню вот — весело. Он оборачивается, точно чувствует, словно в нём ещё не сломался тот радар настроенный на Чжэнси, который раньше предупреждал о его появлении минимум за несколько минут до. Который уже даже не на добром слове держится — на чистой удаче своей хрупкой конструкцией, которую мастерили неумелые, неуклюжие, но безумно теплые руки. Которую лелеяли столько лет, поддерживая в ней жизнь, а вот с месяц назад — о ней позабыли. Забыли смазать поршни, не заменили вовремя треснувшую шестерёнку, держали дверь в душу открытой даже в снега и дожди отчего механизм пожрала ржавчина и изъели холода. Но даже так. Даже сука так — Цзянь поворачивается. Цзянь улыбается. И солнце, что ярко светит за окном — тухнет. Солнце, что ярко светит за окном — становится надоедливым серым пятном по сравнению с теми удивительно-мягкими лучами, которые Чжань видит в глазах Цзяня. Чжань жмурится на секунду — и думает где бы сейчас взять драные солнцезащитные очки. Где бы сейчас раздобыть солнцезащитный крем или кепку с длинным козырьком. Потому что кажется — это может спалить. Потому что кажется — оно уже разъедает теплом, освещая внутренние развалины. Освещая внутреннюю преисподнюю, где демоны пугливо ищут укрытия. Освещая всю аудиторию неебической вспышкой. Потому что — не оторваться. Говорят, если смотреть на сварку — можно ослепнуть. Хуйню говорят, потому что Чжэнси смотрел на неё и нихера с ним не произошло. Потому что Чжэнси натурально слепнет сейчас от одной лишь улыбки Цзяня. Демоны внутри горят, испепеляются, прекращают терзать нутро острыми пиками, не натягивают жилы, накручивая их на накаленные вилы. Дыра притихает, прислушивается, приглядывается и поняв, что прямо напротив то остро-необходимое, о котором она выла ноющей всю ночь — торжествующе поджимает капкан на внутренностях. Это боль граничащая с удовольствием. Это странно, непонятно и до одури ахуительно. Это толкает в спину прицельным пинком, вынуждая Чжэнси двигаться быстро. Подальше от непривлекательного больше коридора. Поближе к привлекательному Цзяню. Чжань заставляет себя не идти так быстро. Заставляет себя привычно нахмуриться непривычной мысли — Цзянь и вдруг привлекательный. Смаргивает наваждение, что лучами охватывает его образ, обласкивает жидким литым золотом, струяющимся в волосах, а подойдя поближе понимает — нихуя это не наваждение. Просто солнце немного влюбилось в Цзяня. Просто Чжэнси немного завидует солнцу. Просто, он кажется тоже немного… Тише, блядь. Стоп. Остановись же ты, нахуй. Такой хуйни рассудительный Чжэнси не думал даже под градусами, когда был максимально нерассудителен. Такая хуйня иногда — ей-богу, Чжэнси клянётся, редко это было, — лезет в невыспавшуюся голову и тут же выбивается голосом разума, твердящего простое и привычное: ты же к нему как к брату, да? Как к тому, кто с тобой вырос. Тебе кажется. А тут — это уже не похоже на просто «кажется». Это уже чёрт знает что. Хотя, даже у черта Чжэнси побоялся бы спрашивать, потому что побоялся узнать ответ. Разум вещает, но уже не так уверенно, не так основательно, притихше: тебе кажется. Вроде бы. Ты лучше проверь, потому что это не точно. Потому что — ну посмотри ты на него, посмотри. Жидкое золото и волшебные глаза, их же солнце так любит. Посмотри, слепой дурак — острые черты лица и мягкая улыбка. Посмотри ты, идиот — она не отходит, не отпускает, трогает его. Отгони. Потрогай сам. Помнишь? Волосы у него мягкие, как шёлк. Помнишь? Кожа у него тёплая, ровная. Помнишь? Ты кулаком его трогал, а теперь надо бережно подушечками пальцев, аккуратно распластанной ладонью, чтобы почувствовать по-настоящему. Да потрогай ты его уже, господи, блядь, сил моих нет. Чжэнси отодвигает стул, таща его за деревянную спинку назад. Садится лицом к проходу и действительно не может оторваться от Цзяня. От рук Дандан, которые терзают волосы, а на деле терзают собственную изнывающую ревностью душу. Ничего же такого — Дандан хорошая девчонка, ударница, добрая и беззлобная. Ничего же такого — просто те демоны внутри, которым удалось скрыться от палящих лучей улыбки, воспринимают её как опасность, которую немедленно нужно устранить. Им не важно каким способом, вон — окно рядом, тут до земли падать всего три этажа, подумаешь. А там ведь погода хорошая, трава мягкая, сочная, воздух свежий — красота. Чжэнси даже заткнуть их не успевает, как Дандан приветствует его, поднимая руку вверх, глядит на Цзяня, склоняя голову, оценивая свои труды, кивает удовлетворенно и отходит сама. И дышать становится заметно легче. Или… Или Чжэнси ошибся, потому что Цзянь переводит всё внимание на него. Смотрит открыто, улыбается непринуждённо, приподнимает голову, цепляя пальцами один из хвостиков. Потому что под его взглядом дышать теперь почти невозможно. И лёгкие совсем отказывают, когда Цзянь, облокачиваясь о парту, подаётся вперёд, тянет Чжэнси за рукав, спрашивая доверительным шёпотом: — Сиси, мне идёт? Сердце проёбывает удар на первом слове и останавливается на последнем. Сердце решило вслед за лёгкими — в полный отказ. А Чжэнси с удивлением замечает, что оно на месте. Впервые за эти два дня — на месте. Пусть дыра ещё есть, пусть дыра ещё ноет пронизывающей болью, пусть дыра ещё дурниной исходится. Но вот сердце — которое разодранными ошмётками осталось около красного седана с размытыми пятнами грязи, там, во дворе, где его должно было припорошить мелким ледяным снегом — сейчас ощутимо колошматит за рёбрами. Оно не умерло, оказывается. Оно на месте только сейчас — когда Чжань снова увидел Цзяня. Ему даже приходится скомкать кофту на груди, прощупать, почувствовать пальцами сбитый пульс, убедиться, что не показалось. Если чудеса случаются — то это одно из них. То самое медицинское чудо, когда жил человек без сердца два дня, а потом оно неведомым образом снова забилось. Ведомым образом. Даже разум понимает что к чему. Кто куда — а сердце к Цзяню. Кто куда — а Чжэнси в очередной ахуй. Он хмурится слегка, косится на тонкие пальцы, оттягивающие рукав и зачем-то укладывает руку на парту Цзяня. Просто так. Чтобы ему было удобнее. Не то Цзяню — держаться. Не то Чжэнси — надеяться, что Цзянь не отпустит. — Нет. Сними это. Старается быть как всегда. Старается быть привычно-угрюмым, без лишних эмоций. И снова проёбывается. Выходит не сухо, как планировал, а почти яростно. Выходит, что щеки зачем-то напекает краснотой и кажется — волосы на загривке вот-вот спалит этим жаром. Полыхнёт так, что пожарные уже не помогут, а школу придется закрывать и сносить, потому что от таких пожаров, кроме горсти пепла — ничерта не остаётся. Цзянь щурится секундно, колет цепким взглядом самую душу, которая в экстазе исходится — ещё, господи, ещё. Посмотри так ещё раз, ну. Подольше. Всегда так смотри, пожалуйста, блядь. Всегда и только на меня. А потом он улыбается ещё шире, показывает ровные зубы с поразительно острыми клыками и сообщает: — А Дандан сказала, что я красивый. Смотрит выжидающе. Ждёт реакции, словно знает, что Чжэнси сейчас в своей голове думает. Словно понимает, что Чжаня это задело за то живое, что после его поцелуя с Би ещё осталось. Чжэнси и сам не знал, что осталось. Там была мертвенная тишина, а сейчас на пепелище зачем-то проклёвываются ростки неизвестных ботаникам цветов. Тех самых, которые они изучили бы с благоговейным упорством, классифицировали бы как новый тип риниофитов, пускающих корни в сетке сосудов, распускающих лепестки внутри тела, питающихся чистым экстазом от чужих солнечных улыбок. Ботаники были бы в восторге. Чжэнси это пугает. Немного пугает. До колотящегося новообретённого сердца, которое не такое черствое, каким было раньше. До судорожно сжимающихся лёгких, которые требуют сдвинуть стул немного ближе к Цзяню, чтобы сильнее почувствовать сладкий аромат, что от него исходит. До сведённых к переносице бровей, потому что… Дандан не шарит. Дандан не понимает что несёт. Красивый? Хах, если бы. Ошеломительный — вот что больше подходит. Красивый — это полюбоваться пару минут, а потом забыть и поставить на полку пылиться. А вот ошеломительный — не насмотреться за всю жизнь. И смотреть очень хочется. Ловить солнечных зайчиков, застрявших в льняных волосах и оберегать каждого. Ловить убийственные совершенно улыбки и прятать каждую в себе, поглубже, чтобы никто больше не нашёл, не увидел, не влюбился. Чжэнси и солнца, влюблённого в Цзяня хватает — этого огромного огненного гиганта, беспощадно сжигающего всё, к чему оно может дотянуться. Не палит только Цзяня, потому что таких сжечь решительно не хватит никаких сил даже солнцу. За такими только наблюдать, пытаясь не улыбнуться в ответ. Таких только защищать всю жизнь, давая обещание на мизинчиках ещё в детском саду. Таких только ревновать осатанело, когда кто-то оказывается рядом. Потому что рядом всю жизнь обещал быть Чжэнси. Потому что именно сейчас это обещание струится по венам адреналином и скопом горячих искр. Потому что рядом всю жизнь уже не кажется идиотской идеей. Это кажется неоформленным, но пиздецки хорошим планом. Чжань сметает со лба челку, что щекотит кожу, оборачивается на часы, висящие на стене и понимает — так он долго не протянет. Время почти девять утра, а он уже под завязку. Время девять утра, а он уже почти сгорел и немного пьяный. Время решительно неподходящее ни для одного, ни для другого из того, что с Чжэнси происходит. Потому он поворачивается к Цзяню и просит его со всей серьезностью, которую способен из себя выжать: — Давай поменяемся местами. Цзянь поджимает губы, снова щурится, пытаясь найти ответ в глазах, которые Чжань отводит. Незачем ему знать. Сейчас — незачем. Чжэнси ещё и сам не разобрался, а если начнёт разбираться ещё и Цзянь — там вообще неразбериха получится. Бардак выйдет и необдуманные поступки. — Зачем? Зачем, блядь. Да за тем, что если ты будешь сидеть позади — я на доску смотреть не смогу. Если ты будешь сидеть позади — меня развернёт в первую же минуту сраного урока. А этих минут у урока целых сорок. И если вдруг учитель окажется слепым кретином — даже он поймёт, что что-то нахуй не так. Со мной, Цзянь — что-то нахуй не так. Из-за тебя, Цзянь — что-то нахуй не так. Из-за твоих улыбок, волос с солнечными зайчиками, сладкого запаха — со всем миром что-то нахуй не так. А ты даже не догадываешься об этом. Цзянь не догадывается. Цзянь задумывается о чём-то и морщится болезненно. Цзянь наматывает прядь волос на палец и пилит дверь кабинета нечитаемым тяжёлым взглядом. А Чжэнси урывисто хочется эту тяжесть с него снять. Перекинуть с его плеч на свои. Хочется спросить чем его так припечатывает, что всю смешливость из него вымывает лёгким порывом прохладного ветра с запахом хлорки из открытого окна. Хочется шагнуть навстречу и спрятать его лицо пронизанное тревогой у себя в районе ключиц, закрывая руками от всего мира. Но Чжэнси молчит, наблюдая за Цзянем и чувствует настигающий его новый никотиновый приступ. Отвечает, вырывая Цзяня из мыслей: — Просто. Я хотел поспать. — Здорово. — Цзянь, всё ещё задумчивый, тут же встаёт с места, оставляя рюкзак висеть на крючке парты. — Я тебя прикрою, можешь на меня рассчитывать. Но от перемены места нахождения — сбитый какой-то неведомой силой мир, не становится на мою орбиту. Мир всё ещё пронизан солнечными зайчиками, прячущимися в волосах сидящего впереди Цзяня. Мир всё ещё восторженно наблюдает за ним с придыханием, как и сам Чжэнси, которому впервые поебать о чём там около доски сейчас распинается господин Лю. О чём там новая тема, наверняка сложная, которую не просто будет разобрать самому. Сейчас Чжэнси разбирается с куда более основательно важными вещами. Разбирается сам с собой. Разбивается сам в себе, в том основательном, что основательно захватило разум. Разбивается о Цзяня. О его уверенно прямую спину и широкие острые плечи, на которых висит слегка великоватая ему футболка. Такая же стерильно чистая и белая, как его внутренний мир, где всегда светит влюблённое в Цзяня солнце. Где озябше и холодно от вечно открытых дверей, ведущих в самое израненное нутро. Где сейчас и наверняка гуляют сквозняки. Чжэнси растягивается на парте, укладывая подбородок на твердую поверхность, вытягивая руки вперёд. Продавливает пальцами слегка оцарапанную стулом кромку. Чжэнси соврал Цзяню — спать не хочется совсем. Чжэнси врал сам себе — к нему он не как к брату. Чжэнси до сих пор не понимает как это могло случиться. От одного лишь поцелуя Цзяня с чужаком — взяло и не спрашивая разрешения случилось. Без объяснений, без подготовки и без предупреждения. Контрольным выстрелом прямиком в грудь. Разрывным патроном, от которого теперь там огромная зияющая дыра, просящая вручить Цзяню в руки нитку и иглу. Потому что, кажется — никто кроме Цзяня залатать её не может. Никому кроме Цзяня она не подчинится. Никому больше в руки не дастся, скалиться будет, рычать предупреждающе, кидаться, клацая зубастой пастью. Дыра кажется неукротимым, но уже загнанным зверем, который ласково рокочет, стоит ей только почуять Цзяня рядом. Кромка парты исчезает из-под пальцев, а Чжэнси слишком поздно понимает, что он неосознанно тянется к прямой спине. Понимает только когда касается её пятерней. Понимает только когда под пальцами перекатываются мышцы, а сам Цзянь мелко вздрагивает. Понимает только когда тот медленно поворачивается, не уходит от прикосновения, позволяя пальцам мазать по спине до тех пор, пока они не проваливаются в пустоту. Цзянь смотрит, удивлённо вскидывая светлые брови. А у Чжэнси безумно сушит глотку и никотиновый приступ достигает своего пика, когда терпеть уже почти невозможно. Когда нужно сорваться с места, не объясняя причины побега учителю и оказаться на свежем воздухе за школьным зданием, меж двух стен в тесном проулке, где сейчас нет никого. Оказаться там и прежде чем закурить — запечатать в себе тепло от прикосновения. А потом вернуться и открыто спросить у Цзяня: то, что со мной происходит — это нормально? И спросить обеспокоенно: этим тебя убивало последние несколько лет? И спросить с искренним сожалением: как ты вообще выжил-то? И спросить шёпотом, стараясь говорить как можно тише, чтобы никто кроме Цзяня не услышал: — Чем ты занят сегодня вечером? Цзянь смотрит сначала с недоверием. Оно и понятно — с чего бы ему с доверием к Чжэнси, который только и делал, что отталкивал Цзяня. У Цзяня, которого таким адом внутри рвало от каждого его слова и толчка под рёбра, когда Цзянь оказывался слишком рядом. Сейчас этого слишком рядом хочется сильнее, чем сигареты. Сейчас Цзянь, даже не задумываясь, выпаливает горячим полушепотом оседающем на предплечьях непривычными мурашками: — А у тебя есть планы? Есть один. Ещё непонятный, неясный и явно ненормальный. Такой, который вынуждает прикусить губу, прикрыть глаза, выравнивая дыхание. Такой, который — ты, я и приставка в моей комнате, совсем как раньше. Ты, который позавчера, в субботу, поцеловал Би, а сегодня сам не свой. Я, который внезапно вместо того, чтобы забить — не спал две ночи и обдумывал шаг с мёртвой точки. И мой сраный голос разума, несущий неразумные вещи. Да — план определённо есть. — Приходи сегодня ко мне. С ночёвкой.