В детстве говорили, что играть с огнём опасно

Внутри всё обрывается. Обрывается настолько, что спустя секунду Шань глохнет. Нет уже по ту сторону трубки шорохов, всхлипывания, далёкого, сожранного помехами связи писка. Гудков тоже нет. Шань отнимает от уха телефон, виснет взглядом на отменяющихся секундах крупным шрифтом и чувствует, что внутри хуже того шторма, что снился. Внутри разрывает всё, схватывает холодными спазмами от которых липким потом тело облепляет. И пошевелиться страшно. Страшно и проснуться хочется. Телефон в руках похрустывать начинает, а пальцы разжиматься не желают, жмут крепче до тех пор, пока на экране у правого края не ползет тонкая трещинка, разветвляясь десятком ещё более мелких, в разные стороны. А сердце, как пальцы — сжалось в один крупный ком, отказываясь качать кровь. Сжалось настолько, что кровь от конечностей отливать начинает, пальцы холодеют заметно за несколько секунд, а дышать почти невозможно. Кажется — только сделай вдох поглубже, как тут же внутри снова рванёт и уже совсем по-другому. Уже насовсем. Уже до конца, когда глухие удары сердечной мышцы затихнут окончательно. Звонок обрывается, а на телефон тут же приходит СМС с адресом. Шань, забывая, что у него трубка Тяня — вводит четырехзначный пароль, шипит злобно, когда тот даже с третьего раза не проходит и мажет пальцем по идентификатору отпечатка. Раньше так надо было сделать, раньше понять, что Тянь неизвестно когда внёс, его — Шаня, — отпечаток. Возможно, Шань тогда спал, а Тяню делать было нечего. Возможно — на такие вот пожарные случаи, когда Шань треморными пальцами тычет на экран, заходя в сообщения, где ворох непрочитанных, наполненных нескончаемым количеством сердечек и глупых смайликов, от которых в глазах рябить начинает. Бесконечное «Тянь, а ты знаешь…», «Тянь, я сегодня видела тебя…», «Вышел новый фильм, ты не хочешь…» — на которые сейчас времени нет, а взгляд по ним скользит, вычитывает, цепляется за безобразные предложения встретиться и признания. И только первое сообщение комом в глотке — адрес совсем недалеко. Если пешком, то минут десять. Шань эту больницу отлично знает. Шань там бывал не раз, когда ломал в детстве руку, когда натыкался на шпану и получал травмы после. Там огромное реанимационное отделение и врачи ответственные. Там Чжэ Джун сейчас и Шань адски надеется, что она не как во сне. Без струйки крови изо рта, без глаз, наполненных слезами, без вывернутых конечностей и сломанных костей. Шань пытается к себе прислушаться, отыскать её, ухватиться за чужое сознание и с ужасом понимает — там глухо. Настолько глухо, точно связь оборвалась. Не оставляет попыток, напрягается сильнее до каменеющих мышц, цепляется за волосы, что во сне видел, за сочно-зеленые глаза, большие и честные, добрые такие, в которых слёзы стоят, а она все равно улыбается. Она хороший человек. От слова совсем. Она ненавидеть Шаня должна или Тяня, а она — нет. Не ненавидит. Шань ещё вчера к ней украдкой в сознание проникал, искал там хоть крупицу ненависти, а нашел только безоговорочную, огромную любовь ни на что не похожую. Не влюбленность, нет. А именно ту всепоглощающую и всепрощающую, такую оглушительно теплую, такую нежную, такую, сука, безусловную. К обоим сразу. К Шаню, потому что связь. К Тяню, потому что отпустила его и полюбила совсем по-другому. Как того, кто греет человека повязанного с ней. Она доверилась, положив себя жертвой на гильотину жизни, чтобы двое других остались вместе. А сейчас не подаёт признаков жизни. Сейчас её чувств не слышно совсем. Глухо. Холодно. Страшно. Шань поспешно натягивает вещи, не факт, что свои, не факт, что не наизнанку, — уже наплевать. Оставляет телефон Тяня на кровати и вылетает из квартиры, даже не завязав шнурки, упихав их подальше внутрь. Лифт едет медленно, вынуждает метаться от стены к стене, пугает взволнованным отражением — отчаянный блеск в глазах, красные пятна на шее от волнения, приступы накатывающей тревоги, которая только сильнее за жабры берёт. Которая давит стенами, давит пространство, убивая кислород внутри тесноты. Когда двери разъезжаются медленно — Шань боком вырывается из кабины, запинается, срываясь на бег, чуть не упав. Куртку дома оставил, а улица встречает морозным порывом ветра, встречает запахом свежесваренного кофе из забегаловки, мимо которой проносится Шань, встречает почти безлюдными улицами, потому что раннее утро, когда свет в бесчисленных окнах домов только загорается. Люди просыпаются, медленно открывая глаза, поднимаются нехотя из постелей и тащатся ставить на плиту чайник, чтобы отогреться. Шань тоже мечтает проснуться, припрыгивает на месте, выпуская облачка пара, что теряются в утренних сумерках, матеря долгий светофор, тыча в кнопку быстро-быстро: давай же, ну. Зелёный. Тороплюсь я. Скорее. Светофор не торопится. Светофор пропускает поток машин с невыспавшимися водителями, которые все, как один — включили противотуманки, что настил мглистый окрашивают в мягкий лимонный и плетутся кое-как. Плетутся медленно и Шаню в один момент кажется, что он может через эти машины сигануть, перепрыгивая. Останавливаются, когда светофор пищать начинает, а Шань, едва дождавшись зелёного — бежит, наступая на корки застывших луж. Они тонкие совсем, малейшего движения хватает, чтобы те хрустко проваливались под подошвой, запуская в кеды поганую мокрядь. Пальцы на ногах совсем окоченели и Шань их не чувствует почти. Пальцы на руках мнут уже вторую сигарету, которой Шань жадно затягивается, не позволяя себе дышать кислородом. Ему кажется, что Чжэ Джун сейчас тоже не дышит, а раз не дышит она — то и он не должен. Нельзя ему. Он для неё кислород оставит, принесет его с собой, пусть этот — грязный, городской, пусть не тот чистейший, что во сне был. Пусть просто с ней порядок будет, она встретит его у дверей в больницу живая и счастливая, с улыбкой свой потрясающий, с ямочками на щеках и скажет что-нибудь колкое, веселое. Скажет, что с ней хорошо всё, а это — это так, недоразумение, никакой с ней беды. Только вот в это верится мало. Верится не сильно, потому что впереди ещё один светофор. Пробка длинная, гудки машин не утихают, а Шань, запыхавшись, останавливается около дороги. В боку колет. В сердце ещё хуже, его пронзает — прямо на проезжей части в темени, в свете неяркого фонаря — асфальт красным перепачкан. Серый седан с изуродованным вогнутым ветровым и длинным тормозным путем черными отметинами от шин — стоит прямо на перекрестке. Внутри белый сдувшийся мешок, сработавшей подушки безопасности и отчетливый след руки на пассажирском стекле. Вязким, алый проникает в затянутую льдом лужу, сквозь небольшую трещину, наполняет её кровью, что подпирает лёд. Там несколько людей в форме, с желтыми светоотражающими жилетами — ходят спокойно, щёлкают вспышками фотоаппаратов, расставляя на асфальте маленькие таблички с номерами. Прямо на кровь. Прямо туда, где залило. Лица у них серьёзные, но отрешенные. Для них это просто работа. Просто кровь — ничего необычного, насмотрелись уже, пересытились, их таким не удивить. Только кривятся, вспоминая, что с дежурства домой вовремя не вернутся — отчёты писать, докладывать, дело дорабатывать, заполняя свидетельские показания, всё четко по протоколу и с лишней бумажной волокитой. И кровь эта… От неё пахнет еле заметно. Пахнет сладостью, вишней. Шань убеждает себя — не её. Не может быть её кровь тут. Невозможно. А запах вишни — это духи чьи-то. Оглядывается, не замечая рядом женщин, девушек. Только старичок сгорбленный — совсем близко стоит, прижав к груди маленького котёнка, черного, с гладкой шерстью, трясущегося от холода. Поясняет ему мягко на дергающееся от шёпота ушко: — Не бойся, мой хороший. Не дрожи. Выживет она, молодая ведь совсем. Я за неё помолюсь. У Шаня внутренности в жгуты скручивает от его слов, к глотке тошнота подкатывает — не она. Не-она-не-она-не-она. Другая. Незнакомая, с такими же духами, как у Чжэ Джун. Просто совпало так. Смотрит умоляюще на чернильное небо и впервые начинает верить, что там кто-то есть. Кто-то озлобившийся и вставший не с той ноги. Кто-то решивший, что какой-то девушке сегодня не повезёт оказаться под колесами автомобиля. Кто-то, кого Шань ругает: нельзя так. Нельзя кого-то под колеса. Нельзя вот так кровью все вокруг пачкать. Исправь, немедленно исправь. Человек в форме взмахивает рукой, позволяя пройти и Шань срывается с места. Больницу уже видно — высокое здание освещено окнами, свет в которых не угасает даже днём, двери в приемную открываются часто, а через поднимающийся шлагбаум проезжают сразу две кареты скорой помощи. Отворяют дверцы и выкатывают парня, корчащегося от боли. У каталки колесо заднее заедает, становится поперек, оглушает скрежетом переулок. Фельдшеры внимания не обращают, толкают каталку вперёд, на ходу сообщая вышедшему из госпиталя врачу, не успевшему закурить: — Острый перитонит. Тот только головой досадливо качает, прячет сигарету обратно в пачку, вздыхает, пропуская вперёд фельдшеров и грозит пальцем небу. Шань бы тоже пригрозил. Шань бы тоже в ругательствах не стеснялся и выкурил целую пачку за раз от волнения, но он хватается за толстую ледяную ручку двери, толкает её вперёд, наваливаясь всем телом, проваливается в приёмное отделение, где на стульях, что расставленны в ряд — несколько человек сидит. Тихо. Очень тихо. Шань не замечая лиц, несётся к стойке регистрации, когда его за запястье перехватывают. Крепкой рукой. Сильной рукой. Жилистой. Шань дёргается, вырывает руку, делает ещё шаг к девушке, что заполняет бумаги, подпирая голову рукой. — Шань, нас не пустят. — знакомый голос заствяляет вздрогнуть. Шань поворачивается резко, натыкаясь на Чжэнси. Взгляд уставший и подавленный. Взгляд разбитый, без той тотальной уверенности, с которой Чжань обычно смотрит — её вытеснила тревога адская. Взгляд больной и почти умоляющий. У Шаня холодеет внутри. У Шаня язык на словах заплетается, когда он побледневшими губами произносит первое что в голову лезет: — Что с Цзянем? — в голове тысячи мыслей. В голове ржавые гвозди, прожигающие острой болью: если Чжэнси тут, значит что-то с Цзянем. Тот головой качает отрицательно. Похлопывает по плечу ладонью размашистым, кивает в сторону двери, где красной табличкой горит: операционный блок, посторонним не входить. Говорит обмороженным голосом, который льдом трещит по одеревеневшим связкам: — Не с Цзянем. С Чжэ Джун. Это не похоже ни на что. Это облегчение от первой фразы и прицельный удар в самую уязвлённую болевуй — от второй. Это судорожным выдохом, когда облегчение мешается с тягучей тревогой. Когда понимание — Цзянь в порядке. Не в порядке Чжэ Джун. Шань, соответственно — тоже. Он хмурится, оглядывается на сидящих позади — мужчина средних лет в классическом костюме, клюющий носом и женщина, держащая его за руку, без макияжа, с бледными, почти белыми щеками и тонко сжатыми губами. Она смотрит на хирургический блок не моргая. И в глазах у неё тоже, что и у Шаня. В глазах у неё страх. Шань трёт ладонями лицо — обмороженное, покрывшееся холодной испариной не то от бега, не то от тревоги. От всего разом. Шепчет, не решаясь говорить громче, чем росчерки простого карандаша, которым девушка неустанно пишет, царапает им сухую бумагу, не поднимая головы: — Где она? Чжань сжимает плечо, ощутимо врезаясь пальцами в плоть. Во взгляде потухшее огниво и опустошенность граничащая с тяжкой печалью. Шань не может понять о ком она. К кому она обращена. Чжэнси отворачивается, утягивает Шаня за собой на стылую улицу, где фонари ещё разбавляют сумерки жёлтым, а на небе виднеются колючие звёзды. Их поразительно много, они остывают где-то в открытом космосе, прокалывая небосвод безжизненным светом. Чжань прикуривает, отдавая сигарету Шаню и тот берёт. Берёт, даже не задумываясь, затягивается медленно, наблюдая, как Чжэнси поджигает вторую, как его лицо освещает оранжевым от пламени, открывая воспаленному взгляду синяки под глазами. Как шевелятся его губы, в которых зажата смольная, что заставляет его слегка сощуриться: — На операции. — кривится, массирует виски дрожащими пальцами, мрачно смотря куда-то на линию горизонта. — Врачи не дают никаких шансов. Сказали, что у неё была клиническая смерть. Операция это всего лишь пятьдесят процентов, остальные зависят от неё — сможет ли очнуться. И глухое ничего, что Шань нашёл, когда попытался почувствовать Чжэ Джун, становится понятным — клиническая смерть. Полная отключка организма, вне сознания и жизни. Вне досягаемости Шаня — до сих пор. Сколько бы он не пробивался в чужое, сколько бы не разбивался о холодную стену — пустота. Шань мечтал об этом. Шань думал, что когда не сможет чувствовать её — полегчает. Шань блядски ошибся с желаниями. И теперь есть только одно: только бы жила. Только бы ещё хоть разок её ощутить. Пусть трудно, пусть тянет, пусть надоедает, только бы… Он обрывает себя, не даёт скатиться а разрушительные мысли. Не даёт убиваться внутренне, потому что когда Чжэ Джун очнётся — она тоже его почувствует. А возвращаться в бардак и отчаяние ей нельзя. Ей в теплое и уютное нужно. Туда, где ждут. Туда, где надеятся неустанно, а не ошпаривают сходу горьким сожалением и саморазрушением. Шань становится рядом с Чжэнси, уже не напротив, тесно — плечом к плечу, чтобы забрать немного его дрожи себе, смотрит туда же, куда и он и тему переводит: — Как ты тут оказался? Тот выдыхает шумно, сгибается и опускается на выступ бордюра, даже не замечая, что он тоже вымочен. Опускает голову, чертя угольком, что жрет бумагу и табак — резкую неоновую линию вниз. Запускает пальцы в волосы и только сейчас Шань замечает, что его рукава пропитаны кровью, которую пытались смыть. Кровью, что пахнет вишней. Говорит сиплым голосом, убитым: — Уснуть не мог. Ходил по улицам, услышал, что позади машина тормозит резко, а потом звук удара. Подбежал, а там она. Вздрагивает всем телом, точно мозг услужливо подкинул ему воспоминание: скрип тормозов, резаный удаляющийся сигнал гудка, удар. Так и сидит притихше. Дышит шумно, вытягивая изо рта сигарету, вжимает её в тошнотворно чистый асфальт, где ни соринки, чертит чернотой неосознанно мелкий рисунок — два человечка, держащиеся за тонкие руки-линии. У одного волосы чуть отросшие, растрёпанные, забавный плащ, похожий на колокольчик, а второй с нахмуренными бровями. Над ними большой зонт. На капли дождя уголька не хватает. Да и не нужно — с навеса срываются капли, дополняя собой рисунок, вшивая его в серость асфальта. Шаню кажется — где-то он уже такой видел. Кажется, что когда мрачные мысли, атакуют голову роем мутировавших жалящих пчёл — рисовать получается то, что на душе. То, что не отпускает. То, о чём болит и что терзает. Шань спрашивает, прочищая горло: — Кто тогда мне звонил? Чжань отмирает, моргает часто, тупя в рисунок. Снова куда-то проваливается, не замечает вопроса, не слышит его совсем. Не замечает подъехавшей ко входу скорой, сине-красные огни которой отражаются в лужах, красят линии, что он нарисовал. Не замечает воя сирены, на которую тут же реагируют врачи — два крепкий парня в белоснежных халатах, вылетающие из дверей, отпирающие их нараспашку, чтобы можно было завезти пациента. Не замечает, что за ним наблюдает Шань — Чжэнси касается осторожно пальцами нарисованных держащихся рук. Касается мягко, точно боится разрушить, стереть ненароком. Касается с трепетом, которым его пробивает ещё большей дрожью. Он об этот рисунок греется. Он для него важен так. Он его слегка убивает, потому что дышать Чжэнси перестается совсем — изо рта больше не вырываются облачка пара, а он так и застывает. Шань зачем-то вытягивает телефон из кармана, заходит в чат с Тянем, быстро набирает сообщение, сообщая о Чжэ Джун, надеясь, что сигнал СМС его разбудит. Следом переходит в соседний чат, где Цзянь онлайн в такую рань. Ему Шань тоже пишет. Пишет, чтобы пришёл поскорее. Пишет, что он нужен Чжэнси — тут ситуация патовая. Он не реагирует вообще ни на что. Тут ситуация пиздец — моя предназначенная может не выжить, а Чжэнси без явных симптомов в добровольной коме. Тут поможешь только ты. Ты его лекарство. И не спрашивай почему. Просто нахер поторопись, Цзянь. Два ответа приходят одновременно, оба одинаковые, оба сухие и строгие: уже в пути. Шань сглатывает вязкую слюну, только сейчас осознавая, что замечает сходства между Тянем и Цзянем. В критических ситуациях их дурашливость затирается, теряется, упихивается куда-то далеко сильными руками, в глазах тяжёлая уверенность и жёсткая решимость, холод устрашающий, точно эти двое никогда своими улыбками окружающих и не согревали. Шань опускается на корточки перед Чжэнси — тот не шевелится, не замечает руки, которая ерошит его волосы, буравит стеклянным взглядом рисунок. Шань пробует ещё раз, спрашивая: — Чжэнси, в чём дело? В ответ тишина и сорванное дыхание. Всё, что Шань слышит — удаляющиеся голоса, обсуждающие необходимость рентгена и анализов. Врачи не знают, что у них на пороге человек, которому тоже помощь нужна. Два. А скоро станет четыре, потому что позади слышится визг шин, а следом громкий хлопок двери и топот. Шань поднимается, стряхивает с коротких волос грязную воду, оборачивается, видя несущегося на всей скорости Цзяня. В домашних тапочках и в глупой жёлто-белой пижаме на голое тело. У него глаза опухшие, заплаканные, щеки и кончик носа всё ещё красные от соли, волосы сносит порывом ветра. А вместо Би из машины выходит другой здоровяк.