Похождения начинающего Героя

Болото закончилось так же неожиданно, как началось. Оглядываясь назад, Эдан не мог поверить, что они так долго ходили кругами, и списывал всё то на дурную магию, то на столь нежно любимые Аверианом хаотические аномалии. Как иначе объяснить, что всего за несколько часов Лехийят вывела их сперва к редкой рощице, затем — к уже знакомым холмам? На сей раз трусливый колдун не возражал против возвращения к Зелёному Тракту: уверенности здорово прибавляла их величественная спутница, при виде которой, очевидно, разбойники бы тотчас кинулись врассыпную. Эдан старался держаться в стороне, подмечая, что исполинка едва ли заинтересована в их обществе. Вечно погружённая в свои мысли, на привалах она садилась у костра, раскладывала письменные принадлежности и что-то подолгу записывала. Вести таинственные записи ей здорово мешал Авериан. Не замолкая, он расспрашивал её о родных островах, о её народе, и даже как-то раз попросил разрешения заглянуть в её свитки. Лехийят, до того отвечавшая столь коротко, сколь позволяла неспешная витиеватая речь, на это ответила лишь: — Когда закончу — непременно; если ты в самом деле исследователь, то должен понимать, сколь нелепо делиться неоконченными исследованиями. — Отчего же? — Авериан озадаченно похлопал единственным глазом. — Разве повредит свежий взгляд со стороны? Как ни велико было любопытство, подбивающее спросить, каким образом меченый Торис способен читать, Эдан проглотил неприличный вопрос. Ответ был всё таким же монотонным и сдержанным: — Будь предметом моего интереса магия, я бы поделилась с тобой. Но изучаю я нечто иное, хоть и столь же порой загадочное. — И что же? Эдан уже привстал, чтобы одёрнуть назойливого наглеца, когда Лехийят без промедления отозвалась: — Чувство, способное исказить самую суть моего народа, изничтожить его. Я странствую среди тех, кому даровано право ненавидеть. Их разговор продолжался, но для засыпающего Эдана слился в монотонный шум, не громче потрескивания хвороста в огне. Кое-как прикрывшись плащом, он раздумывал над всем, что слышал прежде от Лехийят. «Исполин, единожды поддавшийся гневу и жажде крови, теряет дар разума, которым одарила нас праматерь Ард-Исса; старейшины заклинают таких, превращая в китов, и они странствуют в море, до самой погибели напевая свои скорбные песни». Случайность ли то, что именно такая женщина повстречалась на его пути? Та, чьё сердце спокойно и смиренно, отмеченная печатью гнева за грехи предков, и сознательно усмиряющая его? Ведь с того мига, как разбойничья атаманша отобрала отцовский меч, огонёк ярости в душе не гас и на миг: отвернёшься — разгорится в пожар. Лёжа на спине и глядя в чистое звёздное небо, Эдан гнал прочь единственное воспоминание о раннем детстве, столь смутное, что походило на сон: блеск кинжала, занесённого над колыбелью. Бабушка рассказывала, что они тогда жили в маленьком доме отца, чуть на отшибе от Тимберфорда. Одинокий дом привлёк внимание разбойничьей шайки: они вломились внутрь, убили отца. Тело его нашли в прихожей: он сжимал в руке клинок, да так крепко, что нападавшие не сумели разжать пальцы мертвеца. А наверху, у детской кроватки, нашли тело его матери. На этом месте голос бабушки всегда чуть вздрагивал, а глаза увлажнялись: Дея была её дочерью, единственной и горячо любимой. «Она могла бы убежать, малыш. Могла кинуться тотчас к окну и выскочить на улицу. Но предпочла остаться и до последнего защищать тебя». Обычно после этого она тут же ласково щипала Эдана за щеку, чтобы не смел воображать, будто его винят в смерти матери, и повторяла главное: «Они очень тебя любили, малыш. И сделали всё, чтобы спасти». И всё это сейчас, странно сплетаясь с засадой на болоте, принимало иную, почти отвратительную форму. Если разбойники убили его мать, если видели ребёнка в колыбели, то почему не зарезали и его? Решили, что младенец не представляет угрозы? Или сознательно позволили ему жить — не из милосердия, но из злой насмешки, чтобы каждый миг он вспоминал, что не погиб тогда лишь по их извращённой милости? Так, как это сделала проклятая атаманша, слившаяся с убийцами его родителей в неразделимую сущность. Нет, не с такими мыслями следовало приходить к святой земле: не о прошлом, не о мести, и уж точно — не о пустом желудке. Как ни гнал их прочь Эдан, они возвращались, и оставалось лишь повторять слова Лехийят: «Гнев силён, но разум сильнее». Лишь тогда они отошли на задний план, когда сперва показались по обе стороны тракта камни с высеченными на них неведомыми письменами, а затем за поворотом открылось долгожданное зрелище. В это раннее утро город едва пробудился ото сна, окружённый с трёх сторон холмами, плавно переходящими в горный хребет вдалеке. У самого хребта, едва заметная в зыбком золотистом тумане, раскинулась святая обитель. Между ними и обителью — вереница цветастых крыш, выложенных фигурными дощечками. На зелёных склонах паслись овцы, издалека похожие на клочковатые мелкие облака. Отсюда, сверху, очерченный невысокой стеной Флэймарк походил на изысканную мозаику. Особенно выделялась в центре «мозаики» церковь, древняя, из грубо отёсанного серого камня. Эдану тотчас захотелось побывать сразу и везде, заглянуть за каждый угол, запомнить и сохранить это место глубоко в сердце. Восходящее солнце показалось из-за туч, расчертило мир на свет и глубокие тени: тень от горы укрыла обитель, сделав её совершенно неразличимой. Будто сама природа оберегала её от напастей, укрывала от нечестивых глаз, подарив лишь миг восторженного любования. Эдан вдохнул полной грудью, сказав себе, что оставит весь груз прошлого позади. Ни к чему нести горе туда, куда приходят, чтобы обрести надежду. Словно принимая его обещание, всколыхнул высокую траву порыв ветра, и вслед за ним взвилось несколько пёстрых соек. Они взлетели высоко, к самому солнцу, и вскоре сделались неразличимы, растаяли в золотом сиянии. Рядом слегка закашлялись, подпортив чистый восторг: Авериану в широко открытый рот залетела мошка. — Любопытно, — пробормотал он, когда перестал давиться и отплёвываться. Эдан из чистой вежливости уточнил: — Ты о чём? — Да так. Столько историй слышал про Флэймарк, будто бы тут что-то магическое в воздухе разлито… Так вот, я ничего не чувствую. Совсем. Как бы не оказалось, что вся болтовня о чудесах — церковные выдумки. Разумеется. Чего стоило ожидать от безбожника! Эдан про себя пробормотал несколько известных цитат о смирении, после чего сухо бросил: — Если бы ты видел — понял бы. — Иронично, — фыркнул Авериан, почёсывая нос. — Хотел то же самое сказать о тебе. Спор прекратила Лехийят, с коротким кивком направившаяся вниз по склону. Они переглянулись, после чего Авериан уточнил: — Ты не пойдёшь дальше с нами? — У меня своя цель, у вас — своя, — невозмутимо отозвалась исполинка. — Буду рада, если мы вновь прибьёмся друг к другу, но не теперь. Ныне же я лишь желаю вам попутных ветров. — И мы тоже желаем… Удачи, и всё такое, — Авериан заметно скис: по лицу легко читалось, что он ещё не расспросил Лехийят обо всём, о чём хотелось. Через минуту он всё же повеселел: сообразил, что город не столь огромен, чтобы им навсегда разминуться. — К слову, о целях. Эдан, так куда ты шёл, напомни? Если без вот этого «навстречу судьбе». Эдан замялся. Святость земли, по которой ступали их ноги, обязывала немедленно заняться поисками достойного подвига, вот только бурчание в животе намекало о более насущных потребностях бренного тела. Попытавшись совместить две цели воедино, он промямлил, глядя вслед удаляющейся исполинке: — Мы могли бы отправиться в церковь. Уверен, если мы там расскажем о том, как нас ограбили, нам помогут с пищей и ночлегом, и… — Ох, ну знал же ответ, зачем спрашивал? — то ли на почве голода, то ли оттого, что их покинула Лехийят, у Авериана испортилось настроение. — Универсальная идея, я бы сказал. На любой случай. Свадьба — идём в церковь, ограбили — в церковь, похороны — туда же, очень удобно. — А ты что предлагаешь? Вопрос явно застал ворчуна врасплох. И всё же из чистого упрямства Авериан пробурчал: — А я говорю, надо идти в таверну. Поверь моему опыту, трактирщики обычно лучше прочих знают все городские сплетни: легко найдём работу, а с деньгами уж разберёмся, где ночевать и что пожевать. — Быть может, в других городах так и есть. Но здесь… — Да брось. В тавернах сплетничают все, даже праведники. Бьюсь об заклад, по молодости тут сидела и сама святая Тиаманта! Интересно, нет ли у них какой-нибудь назначенной в реликвии мебели? «За этим столом, на этом самом стуле, сидела будущая Избранница Света, Поцелованная Пламенем, основательница Ока Близнецов и так далее, тому подобное, у всех, посидевших на этом стуле, больше не будет болеть…» — Что с тобой не так?! — не выдержал Эдан. — Как ты можешь стоять здесь и говорить подобные недостойные, богопротивные… — Ногами на земле. Очень удобно, рекомендую. А теперь пошли, пока ты не решил проверить меня на святость путём сожжения. — Да ты-то точно сгорел бы, и уголька бы не осталось, — последнее он едва слышно буркнул под нос, чтобы не раздувать назревающий конфликт. Вряд ли от колдуна стоит ждать объективной оценки: даже самые преданные империи чародеи порой несправедливы и вменяют Тиаманте в вину, будто бы она сражалась против каждого, наделённого магическим даром. Внутренне закипая в праведном негодовании, Эдан предпочёл не встречаться взглядом с лукавым третьим глазом: вместо этого он разглядывал пейзаж вокруг. Город ещё не начался, но уже тут и там виднелись шаткие хижины, а то и вовсе — тканевые шатры. Возле одного из шатров сидел полуслепой старик: юноша, сидевший рядом, горячо убеждал его в чём-то. Ветер донёс лишь обрывок разговора: — Вот увидишь, отец: так всё и будет! Помнишь дочку соседей? Как падала и тряслась, а как приходила в себя — не узнавала ни друзей, ни родных? Она ведь вернулась, живая! И тебя исцелят… — Кто ты?.. — на разные лады отвечал ему старик, не слыша. Эдан поёжился и отвернулся. Страшно потерять родных, но страшнее, когда их память выцветает, обращается из исписанного полотна чистым листом, и как ни пиши снова и снова на полотне своё имя — не вернётся прежний узор. Он ускорил шаг, чтобы поскорее миновать лагерь паломников и вздохнул с облегчением, когда стены остались позади, а хижины-времянки сменились старыми домами на каменном фундаменте. Большинство из них было двухэтажными: на первых этажах располагались всевозможные лавки, на втором, очевидно, проживали хозяева. Вытоптанная тропа сменилась выщербленной мостовой, тем более аккуратной, чем ближе они подходили к центру. Обойдя высокий забор, из-за которого доносилось поросячье похрюкивание, они вышли к главной площади, и Эдан тотчас сложил руки в молитвенном жесте. В центре площади, перед церковью, стояла статуя, изображающая юную девушку: за спиной её, крошечные и жалкие, съёжились солдаты — армия императора Годвина. Они ожидали поражения в тот день, но будущая святая опалила их врагов божественным огнём. Присутствовало и изображение солдат Мардена: вперемешку рыцари в рогатых шлемах и колдуны в длинных мантиях, да и сам предатель — вот он, с уродливой козлиной бородкой. Все они были размером не больше ладони Тиаманты, отчего казалось, что ей достаточно наступить на них, чтобы раздавить. — М-да, — Авериан многозначительно хмыкнул, разглядывая статую. Эдан тут же пихнул его в плечо: — Только попробуй что-то сказать. — О чём ты? Я, может, собирался сказать, сколь это сильная, мощная и символичная работа, настоящий шедевр, произведение искусства. И вовсе даже не собирался уточнить имя скульптора, дабы случайно не заказать у него собственный памятник, нет-нет, я в восхищении. Злость выгорела и закончилась, остался лишь лёгкий, свербящий дымок. Эдан потёр переносицу, про себя задаваясь вопросом: сколько же нужно внутренних сил, чтобы наставить на путь истинный подобного Авериану? Стоит себе, как не замечая важности момента, во все стороны косит глазом во лбу, хихикает, как всё продумано во Флэймарке: на одной площади — и церковь, и таверна, ни праведник, ни грешник не уйдут не одурманенными. Отвернувшись, Эдан зашагал в сторону церкви и озадаченно остановился: у входа собралась толпа. Судя по оживлённым шепоткам, происходило нечто интересное. Кое-как пробившись и вытянувшись, чтобы лучше разглядеть, в чём дело, Эдан увидел у распахнутых дверей жреца с густой тёмно-русой бородой, судя по амулету на шее — настоятеля. Перед ним стояла толстая старуха в болотно-зелёном платье, увешанная драгоценностями. Прислушавшись, он разобрал: — Думаешь, вы тут хозяева? Я всё ещё баронесса, и это всё ещё моя земля! До сих пор я шла вам навстречу, но то, что вы себе позволяете… — Мы не совершили ничего, выходящего за рамки прежней договорённости, — отозвался жрец. Если его собеседница говорила торопливо и раздражённо, то он держался с достоинством, не позволяя себе повысить голос. Немудрено, что его почти полностью перекрывал гомон толпы. — О да! — старуха стиснула кулаки. — Видимо, толпа паломников на пороге поместья мне привиделась. А их рассказы, мол, церковь позволила заночевать под защитой стен — всё враньё, вы это хотите сказать? — Я им позволила. На мгновение спорящих скрыла толпа, а, когда Эдан снова смог их рассмотреть, вперёд жреца уже выступила женщина в таких же чёрно-белых с вкраплениями сиреневого одеяниях. Из-под клобука послушницы выбивалась прядь золотисто-рыжих волос, лицо было молодым, но безмерно усталым: с такими лицами обычно изображают святых. По толпе пробежали изумлённые шепотки. Старуха вскинула трясущуюся руку. — Вот оно как, значит?! Так-то вы решили всё у меня отобрать?.. Что смотришь, дура? Думаешь, ты хоть на шаг ближе к богам, а, Алинн? Да если тебя эти твари попросят, ты, чего доброго, сердце себе вырвешь, чтоб кинуть на алтарь! Так же, как церковный настоятель, Алинн не повышала голоса: те же сдержанные интонации, и та же таящаяся за спокойствием несгибаемая твёрдость: — Бабушка, наше поместье уж слишком велико для двоих. Паломники могут остаться в западном крыле: ты всё равно там редко бываешь. Я попрошу их, чтобы не мозолили тебе глаза. — Что вы с ней сделали?! — баронесса обращала на слова внучки внимания не больше, чем на надоедливый шум. — Что это за девицу вы пригнали с её лицом? Сколько лет я учила её, что святые святыми, но мы, семья Эстмар — истинные владыки Флэймарка. За то ли наши предки проливали кровь и берегли этот край, чтобы теперь какая-то дурёха… Алинн не дрогнула, хотя руками размахивали прямо перед её носом — точно святая Тиаманта, безропотно и смело глядевшая в лица обвинителей, гнавших святую в огонь. — Прежде любых империй и королей весь мир был землёй богов и принадлежал лишь им. Что мы такое в сравнении с вечностью? Солнечный луч озарил бледное лицо девушки, будто бы наполнив всю её фигуру внутренним светом. Увы, злобная старуха оставалась слепа и глуха, не видя в ней ни силы, ни мудрости: — Я так скажу, Алинн: коли явится сам Латерис и пожелает править Флэймарком, тотчас склонюсь перед ним. Но ты не богов пускаешь в наш дом, а жадный сброд! Терпение подходило к концу: как Эдан хотел сейчас же прорваться через толпу горожан, встать между Алинн и баронессой Эстмар, укрыть послушницу от несправедливых, жестоких обвинений. Но горожане стояли плотной стеной — не пробьёшься; разве что Авериан мог бы, пригнувшись, проскочить под их локтями, но, как назло, испарился. Эдан уже почти дотронулся до плеча впереди стоящего, чтобы попросить посторониться, когда людское море вдруг расступилось само собой. Не успев удивиться, он заметил причину. Легко, будто не было на нём тяжёлых золочённых доспехов, к церкви приближался высокий мужчина. Длинные белоснежные волосы и золотистая кожа источали свет, такой же, как у Эдана. Мужчина раскинул руки, как если бы собирался заключить и баронессу, и Алинн, и настоятеля в объятия: — Если вам так мешают паломники, Ваша Милость, скажите им, чтобы отправлялись ко мне: я непременно выделю им комнаты. К чему крики и споры на святой земле? — Да тут, куда ни плюнь, святая земля, — мигом вклинилась баронесса. — Тому подай, этого приюти, этого накорми, тьфу! Скажи-ка, Гледван, удобно быть милосердным, за мой-то счёт? Да ты говори, говори, и расскажи заодно, как прогоняют бродяг от вашей драгоценной обители! Настоятель устало воззрился на пришедшего: — Быть может, вы её вразумите, сэр Найгос. Боюсь, к моим словам Её Милость прислушаться более не желает… — В день, когда решу послушаться тебя, я пойму лишь одно: что в самом деле выжила из ума! Знаю, что задумал: дождаться, пока помру, чтобы дурёха всё пожертвовала вашей распрекрасной церкви. Не дождёшься, так и знай, поместье дотла спалю, а вашей шайке не отдам! — напоследок плюнув под ноги настоятелю, баронесса подобрала юбку и удивительно резво для своих лет поспешила прочь. Вслед за ней удалились и двое рыцарей, до того скучавших у церковной доски объявлений. Толпа прятала взгляды: все они, как один, осуждали баронессу, но никто не осмеливался высказать недовольство напрямую. Эдан решил для себя, что не будет скрывать презрения, но старуха прошла мимо, его гневного взгляда даже не заметив. — Знаю, твоя вера сильна, и ты желаешь только лучшего, — сэр Найгос мягко улыбнулся поникшей Алинн, — но пойми и ты её. Наша госпожа стара: ей тяжело примириться с переменами, наставшими во Флэймарке, но ещё — ей одиноко. — И что же мне сделать, в таком случае? Отказаться от служения богам, чтобы до могилы прислуживать ей? — Ты злишься на неё, и злость оправдана; но разве не стоит нам, служителям Латериса, быть мудрее, и… Сэр Найгос вдруг осёкся и посмотрел над плечом Алинн прямо на Эдана. Только теперь он сообразил, что толпа рассосалась, и его, стоящего в тени статуи Тиаманты, прекрасно видно. Открыл было рот, чтобы извиниться за невольное подслушивание, когда его сграбастали за запястье и бесцеремонно потащили в сторону, ближе к переулку. — Я тут узнал кое-что насчёт работы, — Авериан огляделся по сторонам, будто боялся, что кто-то может подслушать и перехватить выгодное предложение. — Трактирщику нужно мешки перетаскать… Золота не дадут, но обещали накормить. Эдан высвободил руку и оглянулся: на пороге церкви уже никого не было. Если беседа и продолжалась, то внутри, вдали от любопытных глаз и ушей. — Пойдём, — кивнул он, но мысли витали далеко от предстоящей работы, и даже от обещанного вознаграждения. Даже таская мешки, он не мог не задумываться о споре, свидетелем которого стал, о жестокой баронессе и милосердном паладине. Первый восторг заметно поблек, и не ехидные шуточки Авериана стали тому виной.