Похождения начинающего Героя

И что, что противника не видно? Как будто в окружившей тьме и раньше не пришлось бы действовать наугад! Эдан метнулся назад и взбрыкнул, силясь расцепить пальцы, стиснувшие край плаща. Невидимый соперник упорно не отставал. Даже сквозь слои одежды мерзко кололо: от прикосновения противоестественная аура расходилась волнами. От удара локтем враг неожиданно легко отшатнулся. Мгновенная радость — преждевременная: миг — и Эдану вцепились в шею, стиснули, не давая снять мешок. Он резко наклонился: сил перебросить через себя не хватило, больно процарапало горло, но этого промедления оказалось достаточно, чтобы выхватить меч и взмахнуть наискось — нелепо, не как настоящий воин, а как ребёнок, размахивающий палкой. Лезвие лишь слегка зацепило что-то, упруго сопротивляющееся, и пещеру прорезал женский вскрик. Девушка?! Но ведь… Эдан ухватил край мешка, готовый его сдёрнуть, но тут невидимая противница прыгнула, опрокинув его на землю. В спину и бедро больно впились острые камни. Сквозь звон в ушах он услышал тревожный вскрик Жути: — Никсе, осторожнее! — Этот болван работает на баронессу! — колючая, липкая энергия растекалась по нему зловонной жижей, мешала думать. Но, как Эдан ни барахтался, он не мог ничего: ни сдёрнуть мешок, ни тем более скинуть оседлавшую его незнакомку. Та, кого называли Никсе, шумно сплюнула и добавила: — Связался с одной богатой тварью, чего стоит продать тебя другой? Помогла бы лучше! В их суетливую болтовню вклинились звуки частых коротких шагов. Мелькнул свет, различимый даже через мешковину. Пинок пришёлся мимо: вместо плоти ещё одного врага нога встретила камень. Тут же заныли отбитые пальцы. Эдан испустил яростный вопль и попытался сесть, но на этот раз его ударили снизу в челюсть. Зубы клацнули, задев язык, рот тут же наполнился привкусом крови. И ведь не сплюнуть даже! — Да что ты с ним возишься? Ткни разок, не помрёт! - за резким окликом разрывающая боль пронзила плечо. Эдан много раз читал о том, как кого-нибудь протыкали мечом, знал, что такое царапины, порезы и даже переломы. И всё-таки это оказалось больнее, чем представлялось, настолько, что в глазах помутилось. Он сморгнул, силясь отогнать пелену, но та отчего-то не спешила развеиваться. Невыносимо гулким, как будто он стоял прямо внутри грохочущего колокола, почудился звон упавшего меча. Почему так?.. Разве рана настолько страшная?.. — Сдурела? Нам же говорили: не трогать этого ду… — Это ты, видно, дурная: я бы не подоспела — тебя бы в лапшу изрезал. Голоса звучали всё тише. Как если бы он лежал не на грязном земляном полу пещеры, а на плоту, и его уносило на волнах всё дальше и дальше, пока разгорячённый спор, слившийся в неясный гул, продолжался на удаляющемся берегу. Ещё раз пнули в бок, но боли не было, только заторможенное осознание. Эдан беззвучно кричал, бился, силясь удержаться на берегу или, по крайней мере, спрыгнуть с плота, добраться назад вплавь. Ему нужно было вернуться, сдёрнуть мешок, взглянуть в лицо. Он узнал тот, второй, голос, хоть и слышал его всего однажды: голос болотной бандитки-дварфийки. Но, как он ни бился, тёмное море неуклонно влекло его всё дальше, навстречу полной древнего шёпота глубине, пока земля не стала вовсе неразличима. И всё же затем он проснулся. Сначала вернулись запахи. Ноздри защипало, и ещё до того, как открыть глаза, Эдан шумно чихнул. Пахло дикой смесью мокрого тряпья и горьковатых трав, но всё это не перебивало вонь сырости и запустения. На нос сорвалась противная, склизкая капля. Он отмахнулся, повернулся на другой бок и тут же взвыл: дёрнуло в раненом плече. Темнота мигом отозвалась чередой шорохов, потрескиваний, далёкого рокота. — Да не ори ты! Потолок на голову свалится. С трудом Эдан разлепил опухшие веки. Над ним нависали низкие каменные своды, столь древние, что уже успели покрыться крохотными сталактитами. Руины слились с естественной пещерой, став её частью. Они казались старше, мрачнее, чем даже те, где они с Аверианом блуждали накануне. И всё же здесь было немного света: блеклые мерцающие кристаллы на старинном барельефе, отделённом от него всё ещё крепкой решёткой. Медленно, чтобы не стало больнее, Эдан сел. Мокрый от крови и грязи рукав противно лип к коже. Мрак давил на него, но нежно окутывал сидящую на сломанной колоне девушку. По чёрно-лиловой коже сетью вились рисунки несуществующих созвездий: не родись она с меткой, это были бы обычные веснушки. Черты лица ускользали, скрытые странной магией, и всё-таки он мог различить, что девушка очень молода. Её запястье было туго перевязано, а на коленях она держала странный крупный свёрток. У неё не было ничего общего с Нейданом — ничего, кроме мрачной ауры. Насколько чуждым был древнему подземелью свет Латериса, настолько же оно принимало душу, поражённую, точно Распадом, первородной тьмой его близнеца. — Где я?! И что вы… — в поисках подсказок Эдан присмотрелся к барельефу, но изображённая на нём сцена не перекликалась ни с одной прочитанной книгой. Огромная фигура, похожая на то, как обычно изображают кровожадного Бозрана, покровителя войн, но всего с одной головой, скорчилась в коленопреклонённой позе перед десятью фигурками поменьше в одинаковых одеждах. Может ли быть, чтобы подземелье принадлежало ещё прародителям нынешних дварфов? Как знать: легко верилось, что оно пережило даже Падение Небес. Зато знакомым оказалось кое-что другое: выбитый на стене полумесяц, повёрнутый рогами вниз. Всё случившееся сложилось в неутешительную картину. Мгновением спустя Эдан был совершенно уверен: бандитки куда хуже, чем показалось ему на первый взгляд. Они так беспечно пользуются старыми ходами культа! Не иначе как сами связаны с Чёрным Закатом, если не прислуживают ему. Люди способны ради золота даже на разграбление святилища: стоит ли удивляться, что разбойницы продали бы свои клинки худшим из возможных господ? Затем вспомнил он и то, что привело его сюда, и тут же воскликнул, вложив в короткий возглас всё возникшее отвращение: — Что вы сделали с Жутью?! Никсе — он узнал её по голосу — устало поморщилась: — Не ори, говорю. Во-первых, обвал устроишь. Во-вторых, дочку разбудишь. Гневная тирада застряла в горле. Только сейчас Эдан обратил внимание, что не свёрток вовсе на руках у Никсе, а крошечная полуорочья девочка, завёрнутая в чистое одеяльце. Откуда она? Зачем ребёнку быть здесь, под землёй? Он моргнул и потёр глаза, но малышка не исчезла: продолжила, как ни в чём ни бывало, посапывать возле материнской груди. А мать ли ей Никсе? Похожа, скорее, на злую ведьму, которая украла чужое дитя, чтобы сварить его в котле и обглодать косточки. «Ведьма» нахмурила белёсые брови: — На кого работаешь? Эдан выпрямил спину, стараясь не обращать внимания на ноющее плечо: он старался сыграть гордого героя, даром, что меча на поясе, конечно же, снова не было. — То же самое хотел бы спросить у вас. Учитывая некоторые подробности о культистах Чёрного Заката… И тут уголки губ Никсе стремительно поползли вверх. Она зажала рот, силясь не расхохотаться, но смех всё же вырвался наружу. Девочка на руках тут же проснулась и принялась вертеться: она не выглядела встревоженной, скорее, любопытной. Разбойница сунула малышке в качестве игрушки болтавшийся на шее кристальный кулон, который та тут же принялась вертеть и даже пробовать разгрызть острыми, чуть выпирающими зубками. — Ну конечно! Все, чью душонку не облапал лучезарный Латерис, непременно злые-страшные культисты! — Дело не в метке! - тут же перебил её Эдан. — Я знаю, кто вы! Твои соратницы бросили меня и моего товарища умирать на болоте. И эти символы… — Не драматизируй. Хотели бы прикончить, прикончили бы, а так — что? К дереву привязали? Ну, если уж это кажется тебе серьёзным покушением — воин-герой-проповедник-так далее из тебя не получится, без обид. А символы… — Никсе уставилась на выбитый полумесяц, словно видя его впервые. — На заборе ты тоже каждое слово считаешь за аргумент? Все доказательства, незыблемые всего мгновение назад, тут же показались недостаточными. Эдан чуть сбавил тон: — Даже если вы не связаны с культом, много ли это меняет? Вы — разбойницы! — Разбойницы. Ага. Так они нас и называют. Все эти Хорошие Люди, которые годами рассказывают, насколько нам от рождения не место среди добропорядочных граждан, а потом удивляются, что мы устаём вымаливать у них право на жизнь и даём сдачи. — Хватит мне зубы заговаривать! Куда вы её увели? Никсе долго молчала, и тогда он повторил вопрос снова. — Туда, где твои наниматели её не найдут и не утащат за собой. Так им и передашь, когда освободим. — Вы меня за дурака держите? Хотите, чтоб я поверил, что Лотта невесть с чего хочет ей навредить? Ещё скажите, что это она так оскорбилась оттого, что недостаточно красивая девушка посмеяла стоять ря… — тут до Эдана дошёл полный смысл предложения, и он переспросил: — Освободите?.. — Ну да. Посидишь тут пару дней, подумаешь над тем, с кем связываешься. Глядишь, даже поумнеешь. Какая нам-то польза, если ты тут сгниёшь живьём? Посидишь, чтоб под ногами не путался, а там гуляй на все четыре стороны. Если б железкой своей не размахивал, даже бить бы не стали. В тёмном провале коридора на противоположной стороне подземной тюрьмы появилось слабое мерцание. Тень приближалась, постепенно обретая чёткую форму. Эдан заметил, что даже его собеседница напряглась. Боится той, кто сейчас явится? Или дело в чём-то ещё? В блеклом свете кристаллов с древнего барельефа тень оказалась высокой, широкоплечей полуэльфийкой в простых кожаных доспехах. Пружинистой, обманчиво расслабленной походкой она напоминала дикую кошку. Ещё до того, как женщина заговорила, Эдан уже знал, каким будет её голос. Чтобы узнать атаманшу, не требовалось слов. — Как поживает наш болван? Всё пытается побыстрее напороться на ножик в глотку? Если с Никсе, держащей на руках ребёнка, он ещё мог заставить себя быть милым, убедить сопротивляющийся внутренний голос, что её могли обмануть и вовлечь в дурное дело силой, то к этой женщине не испытывал ни малейшего сочувствия. Унижение от неоднократного поражения, воспоминания о родителях, бесцеремонная кража отцовского меча — всё это выплеснулось одним презрительным: — Верните. Мой. Меч. Полуэльфийка вопросительно изогнула бровь. Эдан поёжился. Какие жуткие глаза! Угольно-чёрные бездонные провалы, в которых толком не разглядишь при таком освещении зрачков. Если слишком долго смотреть, ноги слабеют и кружится голова, как будто стоишь на краю обрыва. Если бы их взгляды были клинками, то его «клинок» рассыпался бы в руках от одного удара отточенного обсидианового лезвия. Нет, нельзя, нельзя быть слабым! Довольно. Он и так слишком долго и слишком нелепо терпел поражение за поражением. Эдан стиснул зубы и заставил себя смотреть, надеясь, что и в его взоре атаманша найдёт, с чего устрашиться в ответ. Но его только разглядывали, неспешно и высокомерно, как если бы перед собой разбойница видела нелепое насекомое, заползшее на её любимую подушку: терпеть выше её сил, а раздавишь — испортишь наволочку. — Зачем он тебе, глупый? Того гляди, порежешься. Никсе, наблюдавшая за беседой, странно и напряжённо молчала. Она вертела головой не хуже своей крохотной дочери, без остановки поворачиваясь то к предводительнице, то к пленнику. Да что уж долго думать? Идут далеко и надолго все её уверения, что его не бросят гнить в заброшенном подземелье. Тех, кто видел лица своих пленителей, живыми потом не отпускают. Но это значит и то, что терять нечего. — Как будто кто-то из вас хоть раз выходил на честный бой, а не трусливо набрасывался толпой со спины. В книгах разбойникам после таких речей хотя бы изредка полагалось устыдиться и для утверждения авторитета сразиться с пленённым героем на равных. Раньше Эдан бы оскорбился за то, что противница не следует сценарию, но сейчас почти ожидал очередного грубого смешка: — Честность, трусость… Красивые слова. Настоящая битва — это тебе не рыцарский турнир. Важна не красота и методы, а эффективность. Как видишь, наш подход работает получше твоего. Она задумчиво пощёлкала пальцами, а затем вдруг уселась на колонну рядом с Никсе, закинув ногу на ногу. Женщина улыбалась, но в этой улыбке был лишь восторг жестокого ребёнка, готового выдирать жуку лапки и крылья. — Знаешь, а я могу отдать тебе меч. Но я же бесчестное чудовище, не так ли? Будет справедливо, если я спрошу у тебя кое-что взамен. Не волнуйся. Никаких клятв, никаких обязательств. Просто пара слов. Чем этот меч так дорог-то? Отцовский, говоришь? Ну так поделись. Расскажи про свою семью. Уверена, это потрясающе интересная история, а тут, в подземелье, скучновато. — Де… - Никсе осеклась и съёжилась, стоило атаманше предупреждающе вскинуть руку. — Я-то знаю, как всё было. Но хочу послушать твою версию, мальчик из Тимберфорда. — Откуда вы… — его словно окатило ведром ледяной воды, проморозило до костей так, что задрожали руки. Полуэльфы остаются молодыми куда дольше людей, а у этой ещё и волосы такие, что не разглядишь, есть ли седина. Флэймарк не так уж близко от его родных краёв, но и не слишком далеко: он ведь сравнительно быстро добрался сюда, так что помешало бы разбойнице? Той, которая уже двадцать лет назад могла портить жизнь честным горожанам. Той, которая могла явиться в дом на окраине, чтобы… «А если и так, то что? Плакать перед ней начнёшь? — тут же укорил себя Эдан. — Говори так, как она того заслужила». — Вопросы задаю. Давай, расскажи. Что у тебя за история с отцом? Он разомкнул губы и тут же осознал, что понятия не имеет, что говорить. В родных местах его историю знал каждый второй, и впервые ему приходилось пересказывать её при незнакомке, да ещё и настолько отвратительной. Одно дело — в паре слов объяснить Авериану, другое - этой… Она напоминала соседскую собаку, злобного полуслепого волкодава, который всякий раз при виде добычи исходил голодной слюной и хрипло рычал в нетерпении. Тварь жаждет боли, чтобы насытиться ею. — Мой отец был храбрым и сильным человеком. Добрым и справедливым. — боли не было. Отчего-то слова звучали плоско и нелепо, как отрывок из прочитанной книги. Никогда так остро, как теперь, Эдан не осознавал, что всё это лишь слова бабушки и дедушки. Высокопарные. Затёртые. Лишёные смысла. Какая разница, какими были родители, если это их не защитило?! — О, и, думаю, очень благородным! Не иначе как рыцарем не стал только по досадному недоразумению. — А, может, и стал бы! Он, между прочим, учился владению мечом. Хотел поступить на службу к нашему барону, но родился я. Он не захотел покидать семью, пока я не стану старше и не смогу помогать матери. — Проникновенно, — скривилась атаманша. — Звучит так, как будто он даже любил свою семью. В её тоне сквозила столь отвратительная ирония, что страх ушёл. — Так и было! Они с мамой хотели увидеть, каким я вырасту. Вот только не смогли. Потому что их убили — убили твари вроде тебя! В доме толком-то не было ничего, ни золота, ни дорогих украшений, но ведь какие-то жалкие жизни ничего не стоят по сравнению с парочкой серебряных вилок, правда?! Он рванулся к решётке и вцепился в неё: внутри бурлила такая ярость, что, казалось, сейчас прутья разогнутся и он сможет добраться до насмехающейся над ним разбойницы, стереть с её лица самодовольную ухмылку. Но сырое железо только скользило под крепко стиснутыми пальцами, пачка их ржавчиной. Эдан медленно повторил в уме молитву, чуть прояснившую разум, и выпустил решётку: — Верни мой меч. Ты обещала. Покажи, что хоть одно твоё слово чего-то стоит. Атаманша закатила глаза, как будто видела перед собой не молодого воина, а расшалившегося ребёнка, размазывающего кашу по скатерти. — Погоди-погоди, куда же ты всё время спешишь? Мы ведь ещё не познакомились толком. Ты рассказал свою историю — молодец. А теперь послушай-ка мою. Никсе, будь добра, подлечи ему плечо. — Я к нему в камеру не полезу, — мигом насупилась меченная. — Того гляди, набросится. Бешеный он у тебя. «Бешеный» неопределённо мотнул головой. Как будто у него есть выбор не слушать! И всё-таки, может, хорошо, что с ним по крайней мере говорят. Пока она способна на переговоры, её можно поддеть, вывести из себя — если уж не переубедить… — Знаешь, я ведь тоже из Тимберфорда, — атаманша рассказывала неторопливо, как издевалась; хищные глаза впились в умолкшего Эдана, ловя малейшее движение. Он стиснул пальцы, едва замечая, как прострелило руку до самого плеча: пока страшная догадка подтверждалась. — Чудесный городок. Очень красивые вьюнки летом. А как чудно цвели розы на заднем дворе! Я очень любила их, когда была моложе. Целыми днями копалась в саду, пока матушка смотрела с веранды и только покрикивала, если я присаживалась в траву — боялась, что испачкается платье. Речь лилась плавно, словно заготвленная очень давно, но высказанная только теперь. Её тон, мечтательный и одновременно насмешливо-горький, что-то задевал внутри. А ведь когда-то Эдан полагал, будто разбойники, культисты и прочая нечисть гниют от рождения. У чудовищ не могло быть ни своего сада, ни любящей семьи, ни тем более обычного дома. В его представлении они зарождались из зла сами собой, как заводятся в грязи черви и личинки. Стал бы он слушать совсем недавно, всего пару недель назад? Поверил бы?.. Даже теперь остаётся тень недоверия: сейчас, сейчас злобная тень рассмеётся и безжалостно прикажет перерезать ему горло. — Я взрослела, но умом была чистое дитя. Дитя, которое узнавало жизнь из сказок. Помню, матушка водила меня за руку — провожать уходящих солдат под знамёна Годвина. Как она рыдала, как молилась, когда свершилось чудо близ Флэймарка! А стоило появиться книгам, хранящим, по её словам, мудрость новоявленной святой — тотчас упросила отца купить хоть одну для меня. Так много красивых слов, казавшихся вершиной мудрости: про справедливость, защиту слабых… И даже про любовь. Она покосилась на сонную малышку на руках Никсе. — Дети ведь безоговорочно верят родителям. Что бы те ни утверждали, оно кажется истиной. Родители требуют от ребёнка безоговорочного следования своим принципам, но сами же готовы наказать, если вдруг оказывается, что принципы-то были не так хороши. Стоит ли удивляться, что девчонка, которой все мозги прополоскали историями о спасённых принцессах и любви с первого взгляда, по уши влюбится, едва оставишь её на миг без присмотра? О, я была прекрасной принцессой в своём розовом саду, а он — моим избранником без гроша за душой. Эдан отчаянно искал в речи атаманши хоть небольшой налёт неискренности, не находил, но не мог и поверить в то, что когда-то эта суровая женщина могла быть хоть чьей-то «принцессой». Резкие черты, длинный заострённый нос, впалые щёки. Он попытался представить её моложе, мягче, но всё никак не выходило. Всё затмевала одна картина: блеск ножа над его колыбелью. — И тут вдруг оказалось, что юной «принцессе» не положено любить бедняка. Что её не простят, если она вздумает следовать зову сердца, не пустят на порог, если даже она признает родительскую правоту. А я готова была признать! Готова была упасть им в ноги, извиниться, тысячу раз сказать: «Мама, этот человек лишь притворялся влюблённым. Да, он хотел лишь наших денег, он быстро устал притворяться, ему нужны были папины богатства, а не я». Вот только, когда я приходила, матушка захлопывала передо мной двери. Брезгливо морщилась на мои синяки и ссадины, оставленные «любимым». Я играла по их правилам, а они… Они наказали меня за это. Атаманша скривилась, словно рассказывала о какой-то вздорной ерунде. Пережила это всё? Или врёт, чтобы вызвать жалость к себе? Твари и убийцы на это вполне способны. — Тебе когда-нибудь ломали пальцы, малыш Эдан? Били по спине поленом так, что ещё несколько дней приходилось кое-как выбирать занозы? Я прошла через всё это, и много чего похуже. Самое дерьмо — когда ты, плача, стучишь в дверь матери с перебитой рукой, а в ответ она швыряет тебе пару монеток, как нищей — на лечение — и велит возвращаться к мужу, пока никто не увидел и ты не опозорила её ещё сильнее. Не успел он спросить, откуда разбойница знает его имя, женщина продолжила: — Муженёк, конечно, быстро понял, что денег не будет, как бы отчаянно я ни молила. Поэтому он больше не сдерживался. Бил со всей дури. Убьёт - какая разница? Найдётся ему и новая молодая дура. — Его бы осудили, - пылко заверил Эдан, но встретил в ответ лишь болезненный хохот. — А что с того было бы мне, уже лежащей в земле? И не переоценивай, к слову, тех подонков, с которыми живёшь. Иногда оказывается, что они только прикидываются людьми, а на деле — амритские судьи. Бесчеловечные, пустые, одинаковые. Куча разных лиц, и одни и те же слова. Если в чём женщина и не врёт, так это в том, что росла в богатом доме: откуда бы бандитке с большой дороги, едва умеющей читать, знать что-то о заморских странах и обычаях? — Позже у нас родился ребёнок. Мерзкий, крикливый уродец, его маленькая копия. В уродце не было ничего от меня: даже следов эльфийской крови не осталось. Боги, он постоянно верещал, не затыкался ни на минуту, а его поганый отец грозился снова мне что-нибудь сломать, если мелкий ублюдок не заткнётся. Тебе рассказать, сколько раз я хотела закончить это всё? Придушить, свернуть ему шею, чтобы только перестал визжать?! Ну и… Стоит ли удивляться, что однажды мне всё надоело? — женщина достала из-за пояса кинжал и начала медленно поигрывать им в воздухе. Злость ушла без следа: теперь она улыбалась, вспоминая нечто, для неё безусловно приятное. Эдан боялся того, что может услышать, но робко спросил: — И что вы… — Зарезала муженька, пока он спал. Всего-то вернула ему каждый удар, каждый миг моей боли. Разве моя вина, что этой боли хватило на десяток дырок в его спине?.. Я смотрела, как он захлёбывается в крови. Такой жалкий. Такой слабый. Едва верилось, что я могла бояться этого хлипкого человечка. Что всё это время я могла так легко его сломать. А затем… Затем заорал маленький ублюдок. И я пошла к его кроватке. Эдан зажмурился от ужаса: воображение рисовало слишком страшные для него картины. Противоречивые эмоции рвали его на части. Легче всего было, конечно, стиснуть зубы и сказать себе, что женщина врёт. Но какой ей смысл тогда, если подумать, рассказывать об удовольствии, которое она испытала от убийства? Хочет запугать? Тогда к чему болтовня о розах? — Как поживает мама? Всё так же даже чай пьёт из красивой чашки, оттопыривая мизинец? — М-моя мама умерла, — Эдан прокашлялся: не к лицу уверенному в себе герою дрожь в голосе. — Я же говорил вам… — Не твоя. Моя. Любопытно, знаешь ли, насколько счастливо живётся после всего, что она со мной сделала, славной благочестивой Элии. Память тревожно забилась в конвульсиях: Эдан выискивал среди соседок тёзку бабушки, хоть одну, но, как назло, вспоминал лишь её сад за домом, сад, где каждой поздней весной она возилась с розовыми кустами... — А как ты думал, мальчик: почему я не прикончила тебя сразу же, как увидела? Почему и сейчас, хотя ты влез в наши планы, ты всё ещё жив и я трачу на тебя время? — атаманша холодно усмехнулась и протянула для рукопожатия сухую узкую ладонь. — Дея Бранд. Не сказать, что рада встрече.