***
В свете дня всё выглядит иначе здесь, в лагере. Так много уродливых деталей, и разум Геральта опять сам собой собирает их в тошнотворные мозаики о происходивших с Лютиком событиях. Вытоптанная поляна у потухшего костра — то место, куда они, по-видимому, впервые привели барда, потому что лютня находится прямо здесь, в ближайшем кусте шиповника. Пятнадцать дней под солнцем и дождями сделали своё дело: трещины на корпусе, насекомые внутри. Она умирала, застряв между колючих ветвей, но будто отчаянно пыталась спасти своего хозяина, день за днём среди всего смрада источая тонкий зовущий аромат лимонного масла. И спасла. Геральт бережно берёт её в руки. Замечает разрезанный ножом ремень. Зараза. Он буквально может видеть эту сцену в своей голове: как один из них подходит к Лютику и срезает с него единственное, чем тот дорожил, неизменную часть его самого. Лапает руками. Может, и другие лапают тоже. Уже в тот момент это — надругательство. Основной лагерь метрах в десяти от того места, где они держали Лютика. Геральт медленно проходит это расстояние от погасшего костра в сторону дуба — детали так и лезут в глаза. У них были палатки и одеяла, они могли укрыться от ветра и дождя. Лютик же был, как и его лютня, обнажённый, беззащитный перед их жестокостью и лесом. И умирал. У самой крайней в ряду палатки стоит ведро с водой и тряпкой, рядом облупившийся табурет, на нём — миска с куском мыла и бритвой. Геральт вспоминает, каким нашёл барда, и его пронзает этой мерзкой догадкой: они ухаживали за его внешностью, держали в нужной кондиции для своей похоти, словно вещь. Вероятно, этим можно объяснить то странное поведение Лютика вчера утром, когда он вдруг подорвался бриться — за пятнадцать дней в его разум так врезалась эта унизительная рутина, в которой его тело не принадлежало ему самому, что он не может противостоять ей и сейчас, когда всё в мире кажется померкшим для него. Настил из шкур, что под деревом, грязный, засыпанный листьями. Геральт может разглядеть на нём многочисленные бурые пятна крови. Видит деревянную миску с какой-то уже населённой опарышами едой. Мутную заляпанную бутылку из-под масла. Горло заволакивает тошнота, голову — глухое бешенство. Цепь с расстёгнутым толстым браслетом валяется там, где Геральт бросил её в ту ночь. Внезапно он снова — в тех бесконечных секундах, когда сердце барда не билось. И горе, которому он не дал волю тогда, спасая Лютика, отчаянно пытаясь вернуть его себе, теперь затопляет его, растекается в мозгах тяжёлым туманом болезни. Геральт подходит к Плотве, закрепляет лютню на седле. Потом возвращается в лагерь и делает своей клокочущей ярости последний бессмысленный подарок: стаскивает тела всех тварей, не забыв и одну отрубленную голову, в кучу на костровище. Находит среди их пожитков большую бутыль краснолюдского спирта, тщательно поливает трупы. Поджигает их Игни. И смотрит несколько минут на то, как оранжевые языки пламени охватывают их скрюченные посиневшие туши, коптят чернотой раздувшиеся лица с расклёванными птицами дырами вместо глаз. Он думает: «Вы не тронете его больше. Никогда. Никто из вас, мразей». И сам понимает, насколько бессильно это злое обещание, ведь они уже нанесли ущерб — настолько огромный, что вряд ли могли бы сделать его больше. Он возвращается в Заячью Топь, погружённый в эти тяжелые мысли. Оставляет Плотву на конюшне, лютню берёт с собой. Всё время, пока Геральт поднимается на крыльцо постоялого двора, открывает дверь и заходит внутрь, он гадает, сможет ли Осса восстановить инструмент магией? Возьмётся ли? Так как очевидно, что даже самый искусный мастер по лютням тут бессилен. Но чародеи умеют и не такое. — Вернулись? — Ганна приветствует его улыбкой, не прекращая натирать щёткой стойку, за которой встречает единственных своих двоих постояльцев, — И другу вашему лучше, как я гляжу. От сердца, прямо, отлегло. — О чём вы? — Геральт замирает, уже поставив одну ногу на лестницу. — Так о чём? Как вы, милсдарь, уехали, спустился с утреца сам, воды попросил нагреть и купель опять поставить. Недавно, вот, отнесли. Стало быть, лучше ему, душа просит хворь проклятую смыть. Хороший парень такой, помоги Мелитэле… — Воды?.. Не дожидаясь ответа, ведьмак поднимается по ступенькам и никак не поймёт, отчего вдруг внутри всё скручивает неясной тревогой. Просто что-то не вяжется: Лютик не вёл себя так, как будто мог бы спуститься и попросить воды, чтобы принять ванну. Будто вообще мог захотеть ванну. И ему точно не стало лучше. Он… Геральт срывается вверх по лестнице, преодолевает пролёты, бежит по коридору. Время будто замедляется — он вязнет в нём, рвётся сквозь него изо всех сил. Резко распахивает дверь. Комната, словно вспышка от разорвавшейся бомбы, за долю секунды отпечатывается в его сознании во всех своих обманчиво невинных деталях: яркий луч солнечного света льётся через окно — пыль танцует в нём, переливаясь, — он ласково скользит по расстеленной кровати барда, по его одежде, аккуратно сложенной стопкой в изножье; переползает на лицо Лютика, который лежит в купели с откинутой на бортик головой и закрытыми глазами. Длинная бледная шея выгнута дугой. Руки опущены… в кровь. Кажется, что её там уже и вправду больше, чем воды. Её цвет такой невыносимо яркий, насыщенно рубиновый в солнечном луче. И он так резко, до боли, контрастирует с его бледной кожей. Инстинкты Геральта всегда работали быстрее, чем его разум, и даже быстрее, чем эмоции. Они не подводят его и сейчас: ведьмак бросается к купели, вытаскивает барда на пол. Кровь-вода частично выплёскивается, льется потоками, быстро растекаясь во все стороны от них по дощатому полу. Геральт подтягивает к себе ларец с ведьмачьими зельями — Лютику нельзя принимать почти ничего из этого внутрь, но Выпь используется на ранах снаружи. Он быстро отыскивает флакон, выдирает пробку. Тонкие запястья разрезаны вдоль, по несколько раз каждое — хладнокровно и тщательно, очень глубоко. Кровь толчками выходит из ран. Где-то на задворках мятущегося в адреналине разума всплывает: он ведь боится боли, не терпит совсем, как же он смог?.. Выпь вскипает в разрезах охровой пеной — сворачивает кровь, запечатывает рассечённые вены. Геральт быстро и туго наматывает бинты, весь свой запас. Только после этого проверяет его сердце. И оно… бьётся. Спасибо Оссе за чёртовы эликсиры, чем бы они ни были. Лютик даже открывает глаза, едва поднимает веки, скользит не узнающим взглядом. Снова теряет сознание. Но дышит. Живёт. И вот тогда Геральта накрывает. Он стискивает его безвольное податливое тело, прижимает к своей груди так сильно, что рискует сломать ему рёбра и отпечатать на его тонкой коже каждую клёпку своих доспехов, но даже не замечает этого. Впивается в него пальцами до синяков. Утыкается лицом ему за ухо. Баюкает в своих руках, будто ребёнка. — Зачем… зачем, Лютик? — хрипит он, — Я же с тобой, я здесь. Я же вытащил тебя. Зачем ты это сделал?.. Лютик… Отстраняется, обхватывает свободной рукой его лицо — на щеках, губах и подбородке барда остаются кровавые размазанные следы от пальцев. Геральт весь в его крови, но ему плевать. Он придерживает его под скулой, гладит, жадно всматривается в обманчиво умиротворённые черты: тени от ресниц, бледные губы, разлёт бровей. — Поговори со мной, — просит Геральт, — Говори со мной! Что ты наделал, глупый? Чёртов глупый бард… Снова прижимает его голову к своей груди, придерживая за затылок. Утыкается лицом во влажную макушку. Снова укачивает. Не может сдержать низкий стон боли сквозь зубы. Впервые за долгую, полную разного дерьма жизнь Геральту хочется выть. Долго, протяжно, по-волчьи.***
Осса держит свою тонкую смуглую ладонь надо лбом лежащего в кровати Лютика, и зеленоватое свечение, что струится из-под неё, окутывает голову барда. Спустя несколько секунд, оно как будто впитывается сквозь бледную кожу и пропадает. — Он не очнётся ещё сутки, — говорит чародейка, — Это даст тебе время. — Время на что? — глухо отзывается Геральт, стоя у окна и отрешённо глядя на послеполуденную деревенскую улицу. — Принять происходящее. — И что же, по-твоему, я должен принять? — спрашивает он, переводя на неё взгляд. Ведьмак в самом деле не хочет звучать настолько угрожающе, ведь она помогает ему уже второй раз, даже не прося денег. Но эта провокация в её словах, некий намёк о Лютике, заставляющий волосы на руках Геральта вставать дыбом, не оставляет выбора. Впрочем, Осса не выглядит задетой — такая же невозмутимо надменная, как и вся её братия. Она отходит от барда, грациозно опускается в небольшое кресло напротив камина, закинув ногу на ногу и сложив руки в замок перед собой. — Признаюсь тебе, я терпеть не могу порталы, но после нашей первой встречи не удержалась и сделала один — в библиотеку при Оксенфуртской Академии. Захотелось порыться там в парочке унылых старых книжек. Случаи отсоединения души от тела при жизни — огромная редкость. У Геральта по спине прокатывается озноб. Отсоединение души от тела? В прошлый раз она говорила, что связь между душой и телом Лютика нарушена из-за шока. Это вполне походило на правду, учитывая, что он пережил. Но отсоединение? Геральт невольно возвращается от окна к кровати, глядя на барда во все глаза и, остановившись примерно в метре, оборачивается к чародейке. Та продолжает: — Редкость настолько, что до случая с твоим бардом все другие примеры были задокументированы лишь в одном месте, — она делает паузу, — Что, уже начинают всплывать в памяти страшные картины былого, ведьмак? Тишину в комнате, повисшую после этого, кажется, можно резать ножом. По прошествии почти полминуты Геральт, разомкнув пересохший рот, выдыхает: — Нет, это не… — Да, — жёстко отчеканивает она, — Aine Deireadh — вот что происходит с ним. Больше ведьмак не может вымолвить и слова — просто таращится на неё, ощущая, как в груди всё каменеет от безысходности, но вместе с тем, колеблется в упрямом неверии. Осса, склонив голову набок, внимательно впивается своими чёрными блестящими глазами в его лицо, будто видит корчащееся на булавке насекомое. — Ну да, — то ли сочувственно, то ли задумчиво роняет она, узрев, очевидно, ожидаемую реакцию, — Кому как не ведьмаку знакомо это самое мерзкое словосочетание на Старшей Речи, верно? Довольно многие сведущие знают, что только трое из десяти мальчиков выживали после испытаний в Каэр Морхене. Но далеко не многие — что треть из умерших физически и умственно были здоровы после второй мутации. А погибали они чуть позже, вследствие Aine Deireadh, необратимого отсоединения души от тела. После чего абсолютно каждый из них кончал с собой в течение… тут у меня разнятся сведения. Месяца? Недели? Ведьмачьи чародеи довольно неаккуратно вели свои записи. — Чушь собачья, — наконец, выплёвывает Геральт, — Чтобы Aine Deireadh мог случиться, надо пережить два этапа ведьмачьих мутаций. А не просто нарваться на бандитов в лесу. — Неверно. Сами мутации ни при чём, они лишь — потрясение, достаточно сильное, чтобы отсоединение случилось. Абсолютная боль. Такая боль может быть вызвана разными причинами. — Проверь его ещё раз. — Я проверила дважды. Его душу не слышно, ни малейших признаков соединения с телом. Мне жаль. — Ты говорила, что… то, что с ним сделали — недостаточно сильная травма для подобного. — Так и есть. Значит, твой бард уникален. Для него это оказалось достаточным. Барды, я слышала, в целом чувствительные натуры. — Я тебе не верю, — говорит Геральт и снова смотрит на Лютика, что выглядит таким умиротворённым под действием магического сна, — Он просто пострадал. Очень сильно. Ему стало грустно из-за этого, накатили плохие воспоминания, а меня рядом не было. Моя вина. Вот и всё. — По ночам он не двигается, не так ли? Что-то обрывается у Геральта в груди. Говорить с ней — всё равно что драться со значительно превосходящим силой противником. Он чувствует себя ребёнком, впервые оказавшимся на тренировочной площадке с деревянным мечом в руке, не способным отбить ни одну атаку наставника, как бы ни старался. — Чародеи из Каэр Морхена называли этот симптом «сон дриады». Глупое название, основанное на россказнях деревенщин, будто бы дриады спят, принимая облик камней или деревьев. Ты, конечно, был слишком юн тогда, чтобы знать такие подробности, но вряд ли тебе повезло ни разу не увидеть итог. Геральт видел. Блять, конечно, он видел. Это дерьмо снилось ему в кошмарах на протяжении всего времени обучения и ещё лет трёх после. Их было пятеро, тех, кто в тот год после второго этапа мутации словил Aine Deireadh. Они выглядели… здоровыми поначалу. Ну, может, подавленными, но после такой боли это казалось неизбежным — Геральт и сам едва ходил. А потом он нашёл Йохана в арсенале. Тот переставил мечи на вертикальной стойке лезвиями вверх, встал на табурет и просто упал на них спиной. На восковом лице царило умиротворение, остекленевшие глаза смотрели в потолок. Два дня спустя Роско шагнул с одной из башен на стене Каэр Морхена и упал прямо Геральту под ноги, едва не прихватив его с собой. Под стеной была насыпь из крупных булыжников. Череп Роско, расколовшись об один из них, явил миру бледно-розовые, плетущиеся завитками мозги. На следующий день в лаборатории Авен, глядя на Геральта с лицом, полным спокойной решимости, опрокинул в себя колбу с кислотой куролиска. Его внутренности вытекли на пол через рот. — Бард стал очень сговорчив, полагаю, — безжалостно продолжает чародейка, — Ты говоришь ему делать что-то — он делает. Он не возражает тебе, понимает, что ты — препятствие, тот, кто захочет помешать ему уйти. Поэтому он изобразит для тебя что угодно, лишь бы ты ослабил свой надзор. Все эти моменты, неясности и странности последних нескольких дней, вдруг всплывают в памяти, и Геральт видит их совсем иначе. То, как Лютик ел — старательно, послушно, но без малейшего желания. Как с готовностью снимал с себя рубаху, чтобы ведьмак мог обработать его раны. Выпивал эликсиры, беря мензурки у Геральта из рук, едва тот подносил. И ещё… — Я застал его вчера, когда он разглядывал мою бритву, — произносит ведьмак, сам потрясённый этой вдруг сложившейся ясностью, — Он сделал вид, что решил побриться, когда меня увидел. Я думал, это из-за того, как с ним обращались, я не понял… А сегодня он взял её и… Он просто не может договорить. — Что ж, его разум такой же острый, каким был. И он вполне способен задействовать волю, чтобы на некоторое время сдерживать своё… стремление, выбирая более удобный момент. То, что Лютик сказал ему утром. Вот, что это было — прощание. Он думал — знал — что говорит с Геральтом в последний раз. «Это не твоя вина». Чёртов благородный придурок… Он что же, решил, Геральт проникнется, поверит в это дерьмо, переживёт как-нибудь? Просто зароет его в землю, отправится дальше на тракт?.. Злость на Лютика взрывается где-то в животе, не даёт толком дышать. Хочется, чтобы бард выздоровел уже лишь за тем, чтобы задать ему хорошую трёпку. Он должен выздороветь. — Помоги ему. Найди способ вылечить. Твои умения и интерес во врачевании выше, чем у многих из твоей гильдии, это заметно. Ты могла бы… — Слова десятилетнего мальчишки, а не ведьмака, — губы чародейки сжимаются в линию, лицо становится ещё более закрытым, она отворачивает его в сторону, — Как думаешь, если бы Aine Deireadh можно было вылечить, разве не гораздо больше ведьмаков вышли бы из стен Каэр Морхена и начали убивать чудовищ за монеты? Вот почему я сказала, что тебе понадобится время, чтобы принять происходящее. Осознай это, наконец: там нечего лечить. Он не болен. Это несовместимая с жизнью травма души, а не болезнь. Он увидит медведя в лесу и пойдёт прямо на него. Увидит обрыв и шагнёт вниз. Увидит озеро и зайдёт в воду с головой. Не потому, что он не понимает последствия, грустит и не жалеет твоих чувств. А потому что существование отделённым от своей души невыносимо. Такова неизбежность. — Неизбежность? — цедит Геральт сквозь зубы, уже едва контролируя своё всё возрастающее вместе со страхом за Лютика бешенство, — Я слышу этот напев от людей и от монстров всю свою жизнь: «смирись, сдайся, умри»! В битве с каждым чудовищем рано или поздно наступает момент, когда смерть выглядит неизбежностью для меня! Противник слишком силён! Ранения слишком тяжёлые! Всё нахрен безнадёжно! Но знаешь, чем это заканчивается каждый раз? Мой меч разрубает их глотки! Так что похер мне на твою неизбежность, ведьма. Я его верну, с твоей помощью или нет. Неожиданно даже для самого Геральта в сказанных им словах столько слепой злой уверенности, что, кажется, даже Хаос незримо колеблется вокруг. Но чародейка не впечатлена — скользит по комнате усталым саркастичным взглядом. — Да, драться ты умеешь, — говорит она, — И воля у тебя железная. Но иногда противник действительно слишком силён, — её голос вдруг звучит мягче, почти сочувственно, — Даже тебе не дано победить каждое чудовище на свете, Геральт. А у этого и глотки нет, чтобы твой меч её разрубил. — Хм. Ведьмак ощущает себя хоть и не сдавшимся, но разбитым этим разговором. Ему нужна передышка, чтобы ещё раз всё обдумать, наметить варианты. Найти слова, что могли бы убедить упрямую магичку помочь. Он снова подходит к Лютику, опускается рядом с кроватью на колени, всматривается в его умиротворённое магией лицо. Осторожно кладёт свою ладонь поверх его тонких бледных пальцев. Это немного успокаивает — чувствовать слабое тепло его кожи, жизнь, что всё ещё бьётся в его теле. Но Геральт, как ни старается, не может удержаться в этом спокойствии: быстро уступает множащимся в голове тревожным мыслям, мечется от одного соображения к другому. Он гадает, знает ли Весемир что-нибудь полезное об Aine Deireadh? Возможно, в Каэр Морхене найдутся старые документы, протоколы чародейских исследований, где описаны неудачные попытки лечения, которые можно взять за основу и улучшить… Кто-то из Аретузы мог бы помочь. Йен? Трисс? Как вообще что-то настолько редкое и ужасное случилось с Лютиком? То, что он пережил — в высшей степени страшно, но… травма души, такая же, как у некоторых несчастных мальчишек из Каэр Морхена после ведьмачьих испытаний? Геральт чувствует, что не видит какие-то важные фрагменты головоломки. Правда в том, что он сейчас старательно вылавливает крупицы рационального среди — это непросто признать, — тёмного отчаяния, что постепенно заполняет голову. Геральт не может сдаться, ни за что. И он, блять, не сдастся. Он закрывает глаза и прибегает к технике ведьмачьей медитации, чтобы заглушить подступающий мрак, остановить хаотичное движение мыслей и выдвинуть вперёд что-то светлое, на что он сможет опереться. Этим чем-то ожидаемо оказывается одно из воспоминаний. Конечно же, о Лютике._________________
Стоял промозглый всепроникающий холод, обычный для Темерии в начале ноября. Был день накануне праздника Саовины. Лютик грёб монеты горстями, поочерёдно давая предпраздничные выступления в трёх самых лучших корчмах Вызимы, в то время как Геральт, злой как чёрт, отмораживал зад на охоте за обнаглевшей экиммой, что поселилась в необитаемом поместье на окраине. Экимму он убил быстро, задолго до наступления темноты, но она, однако, успела вручить ему сувенир: рваную рану левого плеча, аккурат под наплечником. Добралась когтем, зараза. Вернувшись в город перед самым закатом, Геральт оставил Плотву на городских конюшнях, затем сразу направился к заказчику за деньгами, а от него, чеканя сапогами по хрустким ноябрьским лужам — в «Новый Наракорт», богатую корчму в купеческом районе. Он не знал наверняка, найдёт ли Лютика там, но, насколько он вообще знал барда, тот оставил бы напоследок своих гастролей самое пафосное и дорогое из трёх заведений. Обжигающий первым морозом ветер поддавал в лицо, тяжёлые сизые тучи рассекали уже розовеющее с запада небо. Плечо неприятно дёргало. Ведьмак ощущал липкие дорожки крови, хоть и не особо обильные, медленно ползущие под доспехом по бицепсу. В сущности, ерундовое было ранение, с ним можно было спокойно ходить ещё несколько часов. И Геральт был даже рад, что экимма попала своим кинжальным когтем в щель между пластинами брони так метко, что снаружи ничего и видно не было — ему не хотелось, чтобы Лютик сразу заметил рану, чтобы перекинулся в миг в из весёлого повесы в эту свою тихую внимательную серьёзность, которая почему-то захватывала его каждый раз при виде ранений у Геральта. Праздник как-никак. Лютику праздники нравились, так и нечего было сбивать барду настрой. Народ на улицах Вызимы, несмотря на холод, пребывал в радостном возбуждении. Пахло жженым сахаром и горячим вином с пряностями. Тут и там сновали, смеясь, дети со сладостями — многие были одеты страховидлами, с козьими рожками на шапках, накидками из шкур или с деревянными клыкастыми масками на лицах. Взрослые громко и добродушно переговаривались, зазывая друг друга в гости на ужины да желая на прощание «чтоб ночь тиха была». На площади перед «Новым Наракортом» шумел базар, украшенные бумажными фонарями лавки теснились полукругом в два ряда, а в центре площади высился постамент с чучелом Фальки. Перед корчмой, чуть в стороне от входа, толпились мужики — смотрели кулачный бой, выкрикивали советы бойцам да потрясали в воздухе шапками. Зазывала на ставки, приметив Геральта, разразился раскатистым: «Ведьмак! Не желаешь принять участие? Сотня оренов, если одолеешь Жабоеда!». Но тот лишь молча скользнул по мужчине неприязненным взглядом и прошёл мимо, к дверям корчмы. Внутри на удивление людей было меньше. Кое-кто ещё сидел с кружками, но две или три компании, создавая весёлый гул, уходили. Разносчицы деловито передвигались между столами, собирая посуду. Ярко горели многочисленные свечи на люстрах. Геральт зашёл как раз в момент, когда последний аккорд «Чеканной монеты» прокатился со стороны пивной стойки. Раздались аплодисменты. — Благодарю уважаемую публику! Тепло от вашего неиссякаемого восторга ещё долго будет согревать сердце скитальца! Он был там. Такой, как и представилось Геральту по дороге до «Наракорта»: разгорячённый, с румянцем на щеках и взлохмаченной шевелюрой, — пара прядок, намокнув от пота, прилипла ко лбу, — шёлковая рубашка в беспорядке, дублет расстёгнут. Улыбка усталая, но искренняя. Ведьмак не стал надолго задерживать взгляд, просто двинулся вперед по проходу, лавируя между людьми. — Ах, вот и он, Белый Волк! — радостно воскликнул Лютик, легко спрыгнув с высокого бардовского стула и перебросив лютню на спину, — Герой всех тех правдивых историй, что я поведал вам! Геральт досадливо поморщился. Какой-то пьянчуга выкрикнул заплетающимся языком «Твоё здоровье, волк!» и салютнул ему кружкой с элем. — Ты быстро, — заметил Лютик, когда они оказались друг перед другом на пяточке свободного пространства у стойки. Он едва уловимо скользнул по всей фигуре Геральта взглядом — осмотрел, как обычно, на предмет ранений. Ведьмак для себя отметил: надо бы держать плечи свободнее, несмотря на дёргающую боль, а то мигом раскусит. — Обычная экимма, — сухо сказал он. — Ох… Ну, и у меня как никогда удачный денёк, Геральт! — Лютик подбросил в руке туго набитый кошель размером со здоровенную редьку, сверкнул улыбкой, — Нам с тобой, друг мой, предстоит королевский отдых… Он опёрся одной рукой о ведьмака, чуть склонился вперёд с заговорщицким видом, обдавая сладким запахом с нотками хмеля, пота и туссентских духов: — Хозяин «Наракорта» сделал мне приличную скидку, так что я взял нам апартаменты как у людей, а не те крысиные норы, что мы обычно берём. Да ещё велел подать туда роскошный праздничный ужин и пару кувшинов глинтвейна. Только с минуты на минуту Фальку будут сжигать, я посмотреть хотел. Сходим? — А здесь что, закончил? — Геральт с подозрением окинул взглядом корчму, которая за время беседы стала ещё пустее, — Вечер только начался. — Культурные особенности, — усмехнулся бард, — Мы же в Темерии, здесь в ночь на Саовину музыка запрещена — местные верят, что она нечисть привлекает. Особенно такая талантливая, как моя, сам понимаешь. Так что играть мне разрешено только до заката. — Хм. Вскоре они вышли из корчмовой духоты обратно на холод. Солнце уже скрылось за крышами домов: только с одного края небо ещё подсвечивалось оранжевым и красным, в большей же его части на насыщенной синеве яркими точками проступили первые звёзды. Чучело Фальки, по-видимому, ещё только готовили к сожжению — народ возле него пока не толпился, лишь несколько работяг суетились вокруг, укладывая под постамент хворост и солому. Геральт с Лютиком направились к базару, пошли вдоль рядов. Товар был сплошь праздничный: леденцы, пряники в форме леших и кикимор (не особо похожие, как Геральт отметил про себя), измазанные фальшивой кровью маски чертей, всевозможные обереги от нечисти, маленькие чучела Фальки для сожжения в тесном семейном кругу. Лютик остановился перед лотком с книгами, взял одну в руки. — «Бестиарий чудовищ Темерии, том V» за авторством чародея Вонвика, — подобострастно прокомментировал продавец, худощавый мужчина, с острой чёрной бородкой, — Лучшего чтения для ночи в канун Саовины не найдёте — невыразимый ужас сочится с каждой страницы этого произведения… — Ха, про чудовищ ведьмак мне побольше расскажет, чем какой-то чародей-заучка. Бард, как Геральту показалось, глянул на него с нескрываемой гордостью. В груди у ведьмака сразу разлилось знакомое раздражающее тепло, и он нарочно дёрнул раненным плечом, чтобы болью сбить это ощущение. — Выбор большой, — оскорблённо парировал продавец. Лютик взял ещё одну книгу, тонкую, в бордовом с золотом переплёте. — О, а вот это интересно! — сказал он, — «Самые ужасные проклятья. Истории и последствия». Это я возьму. Сколько? — Двадцать оренов. — На кой тебе это чтиво? — хмыкнул ведьмак. — Геральт, друг мой, я живу историями, — сказал Лютик, отсчитывая монеты продавцу, — Твои самые лучшие, но ты на них, прямо скажем, скуповат. А здесь, — он помахал книгой в воздухе, — кто знает, может, и найдётся чего интересного на новую балладу, а то и несколько… Народ вокруг вдруг засуетился и дружным потоком двинулся из торговых рядов к центру площади. Геральт с Лютиком тоже вышли, остановились в толпе. Показался мэр Вызимы со свитой — все вычурно одетые и явно пьяные, но в добродушном настроении. Мэр пропыхтел короткую речь, в которой пожелал всем хороших урожаев в грядущем году, бойкой торговли и чтобы никакая чума не приключилась; закончил фразой «пусть ночь будет тиха». Люди на площади вразнобой повторили пожелание, кое-кто присвистнул. Мэру поднесли факел и он, обойдя постамент с Фалькой, поджёг его в нескольких местах. Огонь занялся быстро, в воздух взметнулись искры, горожане захлопали, загудели. На чучеле загорелось подобие дворянского платья. Ещё через мгновение оно стало просто трёхметровым факелом, чадящим в ночное небо. Геральт посмотрел на барда: тот, закусив губу, глядел на представление с искренним восторгом, весь поглощённый игрой пламени. Огонь отражался в его глазах, переливался оранжевым отсветом на коже. Ведьмак снова дёрнул плечом и перевёл взгляд на гаснущие на фоне звёзд искры. Апартаменты, заказанные Лютиком, и вправду оказались одним из лучших ночлегов, за который они когда-либо платили. Не княжеские покои, конечно, но большая комната, добротная мебель, пол и стены без сквозных щелей, камин, две широкие кровати с хорошими перинами, а в отдельном закутке, отгороженном деревянной ширмой, стояла пара купелей и по несколько ведёр горячей воды рядом с каждой. На столе теснились горшки, крынки да тарелки, прикрытые чистыми полотенцами с вышивкой. Пахло рагу с гусятиной, жареной картошкой и всё тем же горячим вином с пряностями, которым в Вызиме в эти дни угощали всюду. — Дом-милый-дом, — пропел Лютик, снимая с себя лютню и устраивая её в одном из кресел возле камина, — Геральт, а, может, задержимся тут на недельку-другую? А что, деньги есть. Я слыхал, что у мэрской дочки скоро помолвка, будет торжественный приём. А какой приём без маэстро Лютика?.. Он болтал как обычно, и Геральт думал о том, что вот прямо сейчас этот лютиков трёп не раздражает, даже наоборот, подходит ко всему: к приглушённому жёлтому свету от очага и свечей, к запаху разогретого в тепле дерева. Он расстегнул ремни на броне, снял наплечники и, поморщившись, аккуратно стащил кирасу через голову. Прислонил её к стене у кровати. — Ого… Конечно, бард сразу заметил. Геральт бросил на него взгляд через плечо, отметил то самое выражение у Лютика — ни осуждения, ни суетливости, ни страха (который ведьмака наверняка раздражал бы особенно сильно) — лишь серьёзная тихая сосредоточенность на нём, на Геральте. Вот что было напрочь непонятно: откуда это в Лютике? Зачем?.. — Почему не сказал? Потащил тебя Фальку смотреть… — Просто царапина, — выдохнул Геральт, распутывая слипшуюся от крови шнуровку на груди. — Ага. Помочь залатать? Противиться смысла не было — бард помогал ему с ранениями с первых дней их совместных странствий. Геральт молча снял рубаху, достал из седельной сумки набор для штопки ран. Сел на край своей кровати, опершись локтями на колени и разглядывая древесный узор на половице. Лютик прошагал к его вещам: привычно звякнул пузырьками с зельями, с треском оторвал кусок чистой тряпки. Присел слева от него — опять обдало сладкой смесью туссентских духов, хмеля и мягко пахнущего лютикового пота. Ведьмак отвернул лицо в сторону. Он заштопал его быстро и аккуратно, как и всегда. Как и всегда, наклонился, чтобы перекусить нить зубами — кожи плеча коснулось тёплое дыхание. Геральту в очередной раз подумалось, что в набор для штопки надо бы добавить, наконец, чёртовы ножницы. — Готово. И, как по волшебству, болтливо-расслабленное настроение Лютика снова вернулось к нему: пока они наполняли водой каждый свою купель, бард без умолку трещал про преимущества и недостатки всех трёх таверн, в которых нынче выступал, про разницу в публике и деньгах, про городские сплетни и темерские политические расклады, про местных красавиц. Геральт уже разделся и залез в воду — жаль, не такую горячую, как хотелось бы, — а Лютик, высыпающий третью склянку с ароматной солью, всё прикидывал, насколько дочка местного короля была бы рада стать покровительницей изящных искусств. Геральт слушал, откинув голову на бортик и прикрыв глаза. — …Так что вкус к музыке у неё, поговаривают, не самый изящный. Но это она ещё со мной не встречалась, уж я бы приобщил её… — Лютик, умолкни уже, — наконец, попросил ведьмак. — А?.. Да-да, ну это я от голода, знаешь ли. Пустой живот, что языку покоя не даёт… Послышался шорох снимаемой одежды. Геральт слегка приподнял веки, сквозь ресницы видя его стройный силуэт на фоне расставленных тут и там свечей. После мытья стало очевидно, что бард и вправду был очень голоден, потому что большую часть ужина он провёл в молчании, уплетая за обе щёки. Но после, взбодрённый большой кружкой вина с пряностями, вновь оживился: достал приобретённую на базаре книжонку про проклятья и принялся зачитывать особо интересные абзацы да отпускать шутливые комментарии. — «…проклятье, сотворённое чародеем-отшельником было одним из самых ужасающих по своей сути — все шестеро испещренных шрамами наёмников превратились в юных девиц, награждённых нежной красотою да к тому же одержимых чувственными удовольствиями…». Хоть убей, Геральт, не пойму, в чём ужас-то? Сказали бы спасибо. Ведьмак слушал его, усевшись спиной к изголовью своей кровати и попивая вино. Плечо больше не болело, во всём теле гуляла приятная расслабленность и теплота, голова слегка шумела от алкоголя. Он улыбался глупостям, что изрекал Лютик, пару раз даже не выдержал и рассмеялся. — О-о… Ладно-ладно, вот сейчас ты перестанешь ржать, тут кое-что действительно мрачное, — продолжал Лютик, в самом деле переходя на более серьёзный тон, — Ритуал Мары… Печальная история влюблённых из двух противоборствующих эльфийских семейств. Так-так… родители были против… влюбились друг в друга без памяти… Обратились к друиду, который соединил их ритуалом Мары, что означало: если один из них когда-нибудь умрёт, то другая в ту же секунду умрёт тоже. И наоборот. Трагический финал: брат девушки убил парня, и сама она в то же мгновение покинула сей жестокий мир вслед за любимым… Геральт фыркнул. — Что? — Лютик приподнял бровь и, осушив свою кружку до дна, завалился на свободную половину кровати ведьмака, подперев голову рукой и глядя на Геральта снизу вверх, — Баллада получится что надо, уже вижу рисунок этого бессмертного произведения: Две равно уважаемые семьи ведут междоусобные бои… Чего ты скалишься, Геральт? — Да просто в твоей книжке чушь написана. — Почему же? Нет никакого ритуала Мары? — Есть. Только использовали его не влюблённые, а короли. — И зачем такое королям? Геральт отпил вина. — Чтобы предохранить себя от свержения. Марой звали чародейку, которая служила при короле Лирии Эгоне I, она и изобрела ритуал. Работал он в одну сторону, а не в обе, как пишут в этой книжонке. И действовал не навсегда — нужно было постоянно повторять его, чтобы поддерживать эффект. При помощи ритуала к королю привязывали ближайших придворных и особо влиятельных дворян. Если бы король умер, все они тоже умерли бы. Но если бы умер кто-то из придворных, король бы даже не заметил. Это удерживало знать от государственной измены и попыток цареубийства. Эгон был первым, кто попробовал успокоить свою паранойю колдовством. Поговаривали, что его правая рука была чёрной от множественных ритуалов — чокнутый привязал к себе человек триста, всё никак не мог остановиться. Потом и другие короли последовали его примеру. Проблема в том, что короли смертны даже без всяких заговоров. Убивал кого-нибудь из них кабан на охоте, и сто человек аристократов тут же падали замертво. Среди дворянства начались волнения, придворные стали противиться. Лет сто назад Капитул запретил ритуал Мары, как и большинство других заклятий на крови, под страхом жестокого наказания для чародеев. С тех пор его не используют. Геральт замолчал, посмотрел на барда. Тот глядел в ответ с какой-то уже знакомой ведьмаку, но всё равно непонятной эмоцией, и не говорил ни слова. В ясных голубых глазах было что-то… смех, может быть, хотя он даже не улыбался. — Что? — спросил Геральт. — Какой. Же. Ты. Зануда… — восхищённо выдохнул Лютик. — Умолкни. — Нет, серьёзно, целая лекция! Я будто в Оксенфуртской акад… Ведьмак несильно ткнул его кулаком в подреберье. Лютик хохотнул и ответил, да так, что попал ровно по кружке, которую Геральт держал в руке — вино выплеснулось ведьмаку на грудь и расползлось пятном на чистой рубахе. И это был просто рефлекс, Геральт отреагировал за какую-то долю секунды: отбросил пустую кружку в сторону, молниеносным движением подмял Лютика под себя, без труда одной рукой взяв оба его запястья в железный хват и прижав их ему над головой. И тут же подумал было, что перегнул, но лицо барда было так близко, и в нём не было ни капли страха или гнева. Он даже не сопротивлялся, хотя дышал учащённо да скулы заалели ярче обычного, что было, наверное, признаком смущения. Только вот в глазах смущение не отразилось — в них до сих пор было то непонятное, словно улыбка, не доходящая до губ… Геральт просто хотел докопаться до сути, так что он опустил взгляд на его губы, чуть приоткрытые, с тёмно-красным следом от вина по внутреннему контуру и влажной полоской зубов между ними. Чёртово вызимское вино, как же от него шумело в голове. И от губ Лютика вместе с тёплым дыханием тоже расплывался этот винно-пряный запах, но за ним так настойчиво пробивался другой — от его волос и подмышек, из ямки между ключицами и из-за ушей. Ведьмак смог бы, наверное, описать его, если бы ему только удалось почуять так, как надо, ближе… может, прямо на языке… Он напился, в этом всё дело, поплыл мозгами. Похоже было на то, как однажды, когда кикимора затащила его под воду, от недостатка воздуха в голове возникла странная ни то эмоция, ни то мысль о том, что не надо бороться, надо просто сдаться, позволить себе утонуть… Вот только он не стал бы ведьмаком, если бы так легко поддавался мороку, какой бы природы тот ни был. Усилием воли Геральт согнал с себя наваждение: глянул ещё раз мимолётно Лютику в глаза — вот теперь действительно смущённые и даже растерянные — скатился с него, сел на прежнее место, спиной к изголовью. Бард остался лежать, притихший, глядящий в потолок. — Извини за рубаху, — прошептал он. — Забудь, — хрипло ответил Геральт. Лютик, вот же засранец, издал тихий смешок. Ведьмак покосился на него мрачно. — И всё-таки ты зануда. То неделю слова от тебя не допросишься, то, глядите-ка, кто-то написал чушь про какое-то заклятье — прослушайте лекцию от Геральта из Ривии, пожалуйста. — Какой уж есть. Вскоре Лютик снова вытащил из-за спины книжку и продолжил читать. Ведьмак теперь почти не слушал его, погружённый в свои мысли: он думал о том, что выпивка — та ещё опасная дрянь, и лучше бы вообще не пить; и что надо будет в самом деле задержаться в Вызиме, ведь заказов тут наверняка много; и что в библиотеке Каэр Морхена есть одна книга с историями — не туфта, как это базарное чтиво, а хорошая — и барду она бы понравилась. В какой-то момент он заметил, что Лютик уснул, лёжа щекой на раскрытых страницах, как на подушке. Геральт подумал: какого чёрта, это его кровать, а не Лютика. Он имеет полное право уснуть прямо здесь, и плевать, если спихнёт барда на пол во сне. Потом он подумал, что лучше бы ему вообще свалить из корчмы — взять меч да пойти поискать крысолаков у городских каналов. Просто чтобы проветриться и протрезветь. Он не сделал ни того, ни другого. Встал, взял толстое одеяло, лежавшее в изножье, развернул его и укрыл спящего барда. Аккуратно вытащил из-под его головы книгу. И, бросив едва слышное «зараза…» в тишину комнаты, отправился спать на другую кровать._________________
Геральт открывает глаза и ощущает почти физическую боль из-за того, что ему приходится вернуться из воспоминания, где Лютик невредим и счастлив, в реальность, где он напрочь изломанный и хочет умереть. Но зато теперь у ведьмака, кажется, есть что-то, хотя бы отдалённо напоминающее план. Он смотрит на Оссу — чародейка всё там же, в кресле у камина. Во время медитации Геральта она, как видно, решила дополнить какие-то свои записи: перо быстро движется в её руке по желтоватым страницам раскрытой на коленях тетради, похожей на ту, что вечно таскает с собой Лютик. Геральт не собирается ждать, пока она закончит, он говорит: — Привяжи меня к нему ритуалом Мары. Перо замирает, она поднимает голову. Чёрные брови удивлённо изгибаются, хотя лицо в целом почти не меняется, но от ведьмака не ускользает это едва заметное выражение глаз — живой интерес исследователя. Геральт неплохо понял её натуру: честолюбивая отшельница, чьи амбиции целиком сосредоточены на магическом ремесле и науке. Да, ей, верно, хотелось бы сотворить что-то настолько сложное, старое и запретное. Так вот он, её шанс. — Отчаяние так скоро отравило твой мозг, ведьмак? — тем не менее говорит Осса, — Магия на крови строго запрещена уже лет сто. За такое ищейки Капитула с меня три шкуры спустят. — Они не узнают. — Разумеется, они узнают, когда бард всё же не выдержит страданий и убьёт себя. А ведьмак, с которым он путешествовал, в тот же миг упадёт замертво без какой-либо причины. Капитул сумеет сложить два и два. — Лютик не сделает этого, если будет знать, что мне тогда тоже не жить. У меня будет время, чтобы спасти его. — Ха. — Я не могу быть рядом с ним каждую секунду! — приглушённо рявкает Геральт, вставая и подходя ближе, — Дорога предстоит долгая, мне нужно будет брать заказы, зарабатывать, чтобы покупать нам еду и ночлег. Нужно будет искать сведения об Aine Deireadh и людей, которые смогут помочь. Мне придётся оставлять его одного. И это единственный способ не дать ему… — Боги, ты что же, в самом деле в это веришь? — она порывисто поднимается, нервно проходит по комнате к окну и разворачивается, скрестив руки на груди, — Что маленькому барду хватит силы духа терпеть невыносимые страдания, лишь бы не утащить тебя с собой на тот свет? И как долго он продержится, по-твоему? — Достаточно долго, он сильный. Сделай это. Геральт знает его. Лютик может быть тем ещё стервецом, может быть заносчивым, плутоватым и тщеславным. Часто он сначала говорит, а потом думает. И отпускает колкие шутки почти обо всех, кого встречает. Но при этом обладает на редкость сострадательным сердцем. Зараза, да у него слёзы стояли в глазах, когда Филавандрель рассказывал ему подробности о резне эльфов в Дол Блатанна. И когда Геральт поделился с ним историей про принцессу-стрыгу. И когда он думал, что Борх, Тэя и Вэя разбились насмерть на переправе краснолюдов. И во множестве других моментов, в которых мало кто ещё нашёл бы поводы для печали. Пусть он потом возненавидит Геральта, но да, ведьмак собирается поставить его нежное сердце перед невыносимым выбором и тем самым выкроить себе время. Есть и ещё кое-что. То состояние тихой сосредоточенности, в которое Лютик погружается при виде ранений на теле ведьмака — Геральт подозревает, что угроза его немедленной смерти будет для барда в чём-то схожа с тем, как тот видит его раны. И если Лютик сможет почувствовать хотя бы тень той концентрации, это поможет ему держаться. — Сделай, — повторяет Геральт. Ещё не мольба, но уже почти. В чёрных глазах чародейки мелькает осознание того, что он не отступится. — Последний вопрос, — говорит она, — Даже если он сможет держаться, понимаешь ли ты, на что обрекаешь его? Геральт буквально может слышать всё то, что она не произнесла вслух, но хотела бы: ты эгоистичный ублюдок, ведь в действительности дело не в нём, а в тебе — ты просто не можешь его отпустить. Она чертовски права, как ни крути. — Он нужен мне. Три слова, произнесённые глухо, будто из самой бездны отчаяния. И его голос сдаёт, обрывается на последнем в хрип. Осса молчит какие-то мгновения, глядя со смесью осуждения и сострадания. — Хорошо, я это сделаю. Но ты увезёшь его из Заячьей Топи завтра же. — Да. — С дорогой помочь не смогу. Не хватало ещё, чтобы Капитул потом разнюхал, что вы проходили через сотворённый мною портал, — Геральт кивает, — И тебе придётся привезти его в мою лабораторию, я не смогу провести ритуал Мары здесь. Я подготовлю всё, что нужно, к вечеру. Она берёт с подлокотника кресла свою тетрадь и перо, прячет их в сумке, надевает её через плечо. И уже направляется к двери, когда Геральт окликает: — Осса? Чародейка оборачивается. Геральт бережно берёт лютню, что всё это время стояла прислонённой у стены. — Лютик играет на ней, это важная вещь для него. Я нашёл её в лесу, она… похоже, испорчена. Я подумал, может, ты смогла бы восстановить её? Осса, чуть помедлив, берёт инструмент из его рук и направляется с ним к окну. Открывает раму, вытягивает на солнечный свет свою тонкую руку. Геральт сначала не понимает, что она задумала, но вскоре видит, что на указательный палец чародейки, словно на жёрдочку, садится маленькая серая птица. Соловей — узнаёт он сразу. Птаха доверчиво встряхивает крыльями, топорщит перья и издаёт тихие обрывки трелей. Осса подносит её к лицу, чуть склонив голову набок. И Геральт уже знает, что сейчас произойдёт. Птица жалобно вскрикивает, пытается взмахнуть крыльями, но не может. Её лапки будто вросли в палец волшебницы. Маленькое тельце начинает усыхать, перья на глазах съёживаются в прах и осыпаются. Геральт бросает взгляд на лютню, которую магичка держит в другой руке — трещины на корпусе уже стянулись, облупившийся ещё несколько лет назад лак вновь сияет, будто масло. Струны посвёркивают бледно-золотистым оттенком латуни. Ведьмак видит проступающие эльфийские узоры, которых не видел даже в тот день, когда Филавандрель подарил лютню Лютику. Чародейка стряхивает высохший птичий трупик с пальца за окно и протягивает Геральту инструмент, который теперь выглядит так, будто только что вышел из-под руки мастера. — Если бы с людьми всё было так же просто, да? — говорит она. В тишине, наступившей после её ухода, Геральта как никогда преследуют голоса собственных озверевших демонов, все они шипят об одном: это твоя вина. Что прогнал его, что не бросился возвращать сразу, не защитил от тех скотов. Что оставил его одного этим утром и чуть не потерял окончательно. Демоны воссоздают в его разуме кошмары о том, как всё могло бы быть: самая обычная стая волков отвлекла его по дороге из бандитского лагеря, и он вернулся на полчаса позже, он не успел; тело Лютика уже остывает, когда он вытаскивает его из купели, и всё совершенно точно кончено; Геральт захлёбывается болью, держа его на своих коленях на мокром полу… Воздуха не хватает, на висках выступает испарина. Пытаясь спастись от этих видений, он в который раз подходит к кровати барда и надолго зависает над ним, опёршись рукой на изголовье. Это и вправду помогает: он видит, что всё же успел, Лютик живой и так близко. Грудь едва заметно движется в такт дыханию. Ведьмак проверяет, не кровят ли повязки на запястьях — к счастью, нет, Выпь сделала своё дело. Он бережно поправляет распахнувшийся было ворот рубахи, в которую сам одел Лютика, как только смог перестать стискивать его обмякшее тело. Рубаха грубая, крестьянская, с простой вышивкой у горла и выглядит откровенно чужой на нём. Раньше Геральт думал, что шёлк — то, что придаёт барду значительную долю этой тревожащей уязвимости, теперь же он понимает, что одежда ни при чём. Носи он хоть нильфгаардский доспех, Геральту никуда не сбежать от этого чувства. Он замечает, что на подбородке и шее Лютика до сих пор видны те размазанные кровавые следы от его собственных пальцев, и внезапно это отправляет его на новый виток ада, потому что кровь, боль и грязь — это для Геральта, это то, для чего он был создан. И он согласен терпеть это дерьмо столько, сколько потребуется. Но Лютика не должно касаться такое, иначе… иначе всё теряет смысл. Ему нельзя вот так лежать в чёртовой крови… Зло оттолкнувшись от изголовья, он быстро идёт к седельной сумке, чтобы взять чистую тряпку и вытереть его лицо, но, когда достаёт её, что-то маленькое и белое, свёрнутое квадратом, выпадает из тряпки на пол. Это листок бумаги. Геральт медленно, уже догадываясь о содержимом, поднимает его и разворачивает. Там всего четыре слова, написанные красивым почерком Лютика: Прости за это, друг. И всё. Геральт сломлен в тот же миг, просто растерзан четырьмя словами на клочке бумаги. Он пятится назад, не отрывая глаз от записки, натыкается спиной на стену и сползает по ней вниз. Прости за это, друг. Горло скручивает от сдерживаемого воя. Он проводит ладонью своему лицу и переводит на неё удивлённый взгляд — мокрая. Он не плакал с четырёх лет.***
Лабораторией Оссы оказывается бывшая мраморная каменоломня, прорубленная прямо в горе. Как только ведьмак, несущий Лютика на руках, спускается туда, он понимает, что Ганна, как и все жители деревни, заблуждается: каменоломня не истощилась семь лет назад. Просто чародейка, выбрав Заячью Топь для своего отшельничества, заставила местных поверить в это и отвадила торговцев камнем. Здесь много света от тысяч оплывших свечей, устроенных повсюду на стёсах породы. Да ещё и из-за того, что всё вокруг — и стены, и своды, и пол — белое. Зал ощущается просто огромным, к тому же ширится уровнями в высоту и глубину. Геральт замечает расставленные тут и там столы с алхимическими ретортами, полки с книгами да стеклянные колбы размером с винную бочку каждая, заполненные мутным содержимым. В некоторых из них, кажется, плавает что-то живое. — Сюда, — голос чародейки, раздающийся с уровня выше, отражается эхом от сводов. Геральт поднимается по вырубленной в мраморе лестнице и оказывается в неком подобие лазарета: шкафчики для реагентов, очередной алхимический стол и четыре койки в ряд, на одной из которых совершенно неподвижный волколак, пристёгнутый кожаными ремнями. Ведьмак замирает, глядя на него с сомнением. — Он уже дохлый. Можешь не опасаться за барда, — говорит чародейка, — Положи его на кушетку. Приготовления, к счастью, не занимают много времени: Осса подкатывает поближе к койкам деревянную тележку, на которой установлена большая, сложно устроенная реторта с несколькими взаимно сообщающимися сосудами и отводными трубками. В основном сосуде уже плещется что-то чёрное, из стеклянного носика струится голубоватый дымок; пахнет серой и эссенцией элементаля. — Тебе тоже придётся лечь, — бросает Осса ведьмаку, который сидит на краю соседней с Лютиком кушетки, нервно обминая кулак ладонью, — Даже ты вряд ли сможешь выдержать такое в вертикальном положении. Разумеется, Геральту плевать на какие бы то ни было последствия для себя, он просто намерен делать всё, что нужно. Лечь так лечь: он ложится и поворачивает голову вбок, глядя на бледный профиль Лютика, что на расстоянии всего-то вытянутой руки. Через минуту волшебница подходит к нему с большим стеклянным шприцем, мягко берёт за запястье, поворачивает предплечье внутренней стороной к себе. Игла скользит в вену почти безболезненно. Геральт наблюдает, как Осса уверенным движением тянет поршень на себя, быстро наполняя колбу шприца его кровью. Когда она заканчивает, ведьмак зажимает место прокола рукавом рубахи. — Ты ведь знаешь, что действие ритуала не навсегда, верно? — она аккуратно выливает его кровь в реторту, — С имеющимися у меня компонентами всё, что я могу обещать тебе — два месяца, начиная с сегодняшнего дня. — Устраивает, — отвечает Геральт. Два месяца — это целая вечность, учитывая, столько раз за последние дни счёт шёл на секунды. — Что ж, тогда приступим. Чародейка становится за ретортой, расположив руки с растопыренными пальцами с двух сторон от неё. Она начинает читать заклинание: голос монотонный, эхо множит его от стен, смазывает окончания и слоги. В сосуде вспыхивает сначала одна золотистая искра, потом вторая, третья. И ещё многие. Вскоре некоторые из них сливаются вместе, разрастаются, распадаются снова. Жидкость меняет свою природу — поверхность колеблется, ощетинивается острыми пиками, которые то падают, то вырастают до самого верха. И тут Геральта начинает мутить. Это сравнимо с самыми тяжёлыми отравлениями, что ему доводилось получать от разных ядовитых тварей за время Пути, или даже хуже. В глазах всё расплывается, голос магички слышится как сквозь толщу воды. Лицо и рубаха на груди становятся мокрыми от пота. Невыносимо хочется проблеваться — он отрывает голову от подушки, пытается сесть. И тут же падает обратно, поскольку силы почти полностью покидают его. Заклинание Оссы тем временем перерождается в сплошной неразборчивый гул; вспыхивающий золотом свет, кажется, заполняет всё пространство перед кушетками. Загнанно дыша, Геральт поворачивает голову и смотрит на Лютика, но тот по-прежнему выглядит безмятежным. И Геральту, кажется, становится ясна жестокая суть ритуала: заклинания и реактивы связывают кровь, которую чародейка взяла у него, с его телом. Теперь он ощущает всё, что происходит с этой кровью в реторте, даже жар нагретого стекла и удушающий запах слившихся воедино реагентов. Виски печёт, будто к ним прижимают раскалённые тавро. Сознание постепенно ускользает… — Сейчас будет легче, — голос Оссы слышится откуда-то издалека. Она не врёт: вопреки собственным ожиданиям, Геральт всё же не вырубается; через несколько мгновений ощущение токсической агонии пусть и медленно, но начинает отступать. Он всё ещё тяжело дышит, однако ломота в висках становится терпимее, пульс постепенно замедляется, тошнота уменьшается до слабого назойливого следа от того всепоглощающего чувства, что владело им минуту назад. — Интересно…, — всё ещё далёкий голос. — Что?.. — хрипит ведьмак. — Конечный состав по описанию должен быть близок к светло-бирюзовому цвету, но то был расчёт на человеческую кровь. С твоей получился ядовито-зелёный. Полагаю, эльфийская дала бы красный спектр, а низушковая… Геральт не понимает, зачем ему вся эта чёртова информация. Он усиленно моргает, всё ещё пытаясь прийти в себя и начать видеть не как через мутное стекло. Почти получается: он наблюдает, как Осса набирает в шприц созданное из его крови зелье — действительно ярко-зелёное, как будто немного светящееся, — а затем идёт с этим шприцем к Лютику. — Это была простая часть, если хочешь знать, — говорит она, — Следующая будет ещё менее приятной. Советую тебе зажать это в зубах. Она указывает на столик, разделяющий их с Лютиком кушетки, и ведьмак впервые замечает на нём кусок деревяшки, толсто обмотанный тряпками, какие дают солдатам во время ампутации, чтобы те легче перенесли боль. — Обойдусь. — Как знаешь. — Ему… Ему будет больно?.. Осса задерживает на нём взгляд. — Нет. Только тебе. Она берёт правую руку Лютика, разворачивает венами к себе, вводит иглу. И, как только нажимает на поршень, мозг Геральта и всё тело просто взрывается болью — он сжимает зубы и откидывает голову далеко назад. Мраморный свод над головой тонет во мраке. Приходит в себя он довольно скоро, судя по тому, что Осса в этот момент откатывает тележку с ретортой в сторону, а затем принимается убирать расставленные на столе склянки с реагентами в шкаф. — Как прошло? — Идеально, — не без доли сарказма отзывается чародейка, — Поздравляю, твоя жизнь теперь привязана к жизни барда. Как только он умрёт, ты больше и вдоха не сделаешь. Геральт, спустив ноги на пол, садится, проводит рукой по волосам. Смотрит на Лютика — тот выглядит ровно таким, каким был. Разве что его правая рука с закатанным рукавом свисает с кушетки, и от места укола, что чуть ниже сгиба локтя, по коже, словно уродливая татуировка в виде цветка, во все стороны расползаются чёрные змеящиеся линии. Теперь понятно, почему Эгона I прозвали Черноруким — должно быть, с каждым новым ритуалом Мары этих «цветков» становилось всё больше, пока рука короля окончательно не почернела. — Хочу, чтобы ты взял это. Ведьмак, отвлёкшись от своих мыслей, замечает, что чародейка протягивает ему крохотную склянку с каким-то похожим на обычный уголь порошком. — Что это? — Антидот. На случай, если всё пойдёт не так, как ты задумал. Сделаешь на себе глубокий разрез, можешь на руке или где захочешь, высыпешь порошок в рану, полежишь немного с лихорадкой. Это снимет ритуал Мары с тебя. Чего уставился? Ты встретил правильную чародейку, повезло тебе. — Мне это не нужно. — Не будь идиотом, — отрезает Осса с металлом в голосе и силой впихивает склянку ему в руку, — Тобой сейчас движут эмоции, боль и страх его потерять. Но ты можешь передумать, когда увидишь, как сильно бард страдает в расставленных тобой силках. Я просто даю тебе чёртов выбор. Геральт знает, что не воспользуется этим, но он не в настроении спорить, поэтому просто заталкивает пузырёк в свою поясную сумку для эликсиров. Чародейка в этот момент снова возвращается к столу. — Осса… Она разворачивается — по выражению лица понятно, что внутри у неё всё ещё звучит монолог, в котором слово «идиот», вероятно, самое мягкое. — Спасибо тебе, — искренне говорит Геральт. — Не стоит. Я не верю, что тебе удастся его вытащить. Но если всё же удастся, то найди меня, чтобы ткнуть в это чудо носом.***
На следующее утро, пока ещё длится магический сон Лютика, ведьмак занимается приготовлениями к дороге. К счастью, как раз для таких случаев под седлом Плотвы хранится хорошо замаскированный и неприкосновенный для обычных трат кошель с серебром. Геральт выясняет, что больше половины его придётся отдать за хорошего коня для Лютика, и что купить его можно у парня по имени Горшег, который живёт на окраине деревни. Но сначала он заглядывает к кожевенному мастеру, чтобы выбрать одно из готовых сёдел. Тот предсказуемо заламывает цену, зато Геральт замечает на полке в мастерской запылённый пустой кожух для лютни — ему удаётся уговорить кожевенника приложить его к седлу в качестве скидки. Погода переменилась со вчерашнего дня: небо с востока заволокли большие серо-синие тучи, стало холоднее, появился ветер. Ведьмак покупает у местного охотника тёплый дорожный плащ для барда, перчатки и спальник. Одежда и хорошие сапоги у него уже есть, спасибо Ганне и Петру. Они же за скромную плату обеспечили им на первое время запас провизии: хлеб, сыр, варёные яйца и яблоки. Время уже близится к полудню, когда Геральт верхом на только что купленном чёрном жеребце подъезжает к корчме, и его с ног до головы охватывает страхом, потому что Ганна бежит ему наперерез через двор явно обеспокоенная. В голове при виде этого только одно: Лютик… — Милсдарь! Он спрыгивает с коня, ловит её за плечи. — Что… — Друг ваш, Лютик, ушёл… — Когда?! — Да только вот, глядите… Она показывает на большак, и Геральт видит удаляющуюся фигуру Лютика, который только-только вышел из деревни и направляется в сторону моста. — Вы просили приглядеть за ним, так я и не отлучалась! Сказала ему подождать вас, что вы вернётесь скоро. Да в него будто бес вселился! Ох и худо ему, видеть такое страшно… Геральт уже не слушает её, просто бежит вперёд, не сводя с Лютика глаз, словно тот может, подобно миражу, исчезнуть в любое мгновение. Ветер усиливается, в воздухе пахнет грозой. Он догоняет его быстро. — Лютик! — А, Геральт! — бард на пару мгновений разворачивается, не прекращая идти, пятясь спиной, — Ну и погодка, правда? Мелитэле, должно быть, устроила разнос какому-то из своих любовничков, как думаешь? Это первый раз после того, что случилось, когда он пытается вести себя как раньше — широкая улыбка, вычурная речь. И это выглядит так жутко, что у Геральта разом вылетают из головы все заготовки для разговора, которые он наметил с вечера: улыбка не просто не доходит до глаз барда — там одна кромешная тьма и боль; а слова, что он говорит — лишь повторение уже когда-то сказанных острот, но Лютик почти никогда не повторялся. И он не взял с собой лютню — только сумку из парусины через плечо, которую подарила Ганна. Геральт не понимает, как он вообще смог встать и так быстро дойти сюда: белый ведь, как полотно, под глазами тени, на лбу испарина. Кажется, что он вот-вот упадёт в обморок. — Куда ты идёшь? Бард уклончиво пожимает плечом, продолжая шагать и глядя себе под ноги. — Ну, мы в Аэдирне, так? В Венгерберге есть одна потрясающая красавица, влюблённая в моё творчество. Давно зазывала меня в гости. — Лютик… — Не всё же нам скитаться вместе? Не первый раз, друг мой, наши дороги временно расходятся, чтобы потом соединиться вновь… С Геральта хватит — он кладёт руку ему на плечо и разворачивает к себе. — Сейчас не тот момент, чтобы расходиться. — Прости? Зато бард хотя бы останавливается, пропятившись от ведьмака на несколько шагов. Из-за туч небо стало уже настолько тёмным, что полдень выглядит почти как сумерки. Ветер пригибает к земле высокую траву, растущую по бокам от дороги. Мелькает молния, и где-то, пока в отдалении, слышится гром. Лютик стоит и молча смотрит на него, как видно, ожидая какое-то объяснение, но пауза затягивается, слова застревают у Геральта в горле. И тогда бард разрывает зрительный контакт: скользит взглядом по сторонам, закусив губу, нервно запускает пальцы в растрёпываемые ветром волосы. Будто пытается смириться с тем, что разговора не избежать. — Я в своём уме, Геральт, — наконец, произносит он, — Я отлично помню, что произошло. Всё это… выглядит не самым лучшим образом, да. Но мне не нужна твоя опека, дальше я хочу идти один. Хочешь уйти и где-то там умереть. Так, Лютик? Геральт пытается сглотнуть слюну, которой почти нет в пересохшем рту. — Прости, я не могу, — роняет он срывающимся голосом, и конец фразы тонет в очередном раскате грома. — Что? — теперь у Лютика в глазах, помимо боли и тьмы, ещё и злость. — Не могу отпустить тебя, — на этот раз громко и чётко произносит Геральт. Лютик, запрокинув голову, издаёт фальшивый смешок, зябко запахивает полы дублета. — А тебе и не придётся меня отпускать, я не кикимора, которую ты тащишь на продажу очередному чародею! — кричит он сквозь порыв ветра, — Понимаю, такому, как ты, сложно с этим смириться. Но не все из нас здесь за тем, чтобы помогать тебе отыгрывать твой комплекс героя! Геральт понимает, что должен что-то сделать с этой маской, что на Лютике, потому что он в ней будто в броне. Нужно зацепиться за что-то, пробить её, и единственный способ — говорить то, что чувствуешь. Геральт к такому не привык, но ему, блять, есть что сказать… — Про комплексы хочешь поговорить? — рявкает он. И залезает рукой за ворот своей рубахи, доставая листок бумаги с заломами, который показывает барду в развёрнутом виде. Прости за это, друг. — Давай твои обсудим для начала. За что простить тебя, Лютик? За беспорядок в комнате? За затруднение копать тебе могилу? Или за то, что решил оставить меня с грёбанной дырой в груди?! За что?! Ведьмак чувствует, как кровь ломит в виски, и воздуха снова не хватает, но это срабатывает: Лютик стушёвывается, маска даёт трещину, и он опускает глаза, беспокойно шаря взглядом под ногами. — Признаю, то был момент душевной слабости, — говорит он, взглянув на Геральта исподлобья и сразу отводя взгляд, — Учитывая, что мы друг другу не чужие люди за столько лет, есть место определённой привязанности, и это… Определённой привязанности? Да что ты несёшь, Лютик?.. — …было плохое решение. Но сейчас я в порядке, — как по волшебству, маска снова на месте, он даже оскаливает рот в подобие улыбки, смотрит в глаза и совсем скоро вернётся к язвительной фехтовке словами, которой владеет так хорошо, — Не переживай, Геральт. Я больше не собираюсь делать никаких таких глупостей, мне гораздо лучше… Врёшь. — …Поверь, тебе не придётся лишний раз сворачивать с тракта, чтобы положить букет ромашек на могилку бедного барда. Лютик замолкает. Редкие капли дождя начинают падать в дорожную пыль. — Да, мне в любом случае не придётся, — очень спокойно произносит Геральт. В глазах Лютика вспыхивает неохотное подозрение. — О чём это ты? Геральт опускает глаза, поднимает снова, глядя на него открыто и с состраданием, зная, что собирается нанести ему удар. — Ритуал Мары. Я попросил чародейку, что лечила тебя, привязать меня. Какие-то мгновения Лютик не улавливает суть, но потом память раскрывает для него нужную информацию, и можно буквально видеть, как ужас заполняет его глаза и заставляет вытянуться и без того осунувшиеся черты лица. Он, кажется, в миг становится ещё бледнее, хотя куда уж больше. — Ты лжёшь, — выдыхает он. Ведьмак невольно бросает взгляд на его правую руку, и это не ускользает от внимания Лютика. Он резким движением задирает рукав дублета вместе с рубахой и смотрит на своё предплечье, прямо над намоткой бинтов, где по коже расползается чёрное звездообразное пятно. Его взгляд вдруг становится блуждающим, потерянным, как у ребёнка, совсем беззащитным. Он озирается по сторонам, пятится назад. Сердце Геральта просто разрывается, хочется схватить его в охапку, но он не смеет приблизиться. Лютик, отойдя на некоторое расстояние, кажется, теряет координацию или же его тошнит — он наклоняется, упёршись руками в бёдра. Молния сверкает совсем близко, и тут же грохочет оглушительно, дождь усиливается. Бард падает на колени, согнувшись пополам. И Геральт не выдерживает. — Лютик…, — бросается он к нему. — Не трогай меня! — словно загнанный в ловушку зверь, орёт тот. Затем поднимается, тяжело дыша, смотрит на ведьмака, как на предателя. Дождь уже перешёл в полноценный ливень — потоки разбиваются о его лицо и плечи с брызгами. Волосы, потемневшие от воды и облепившие скулы, до жути сильно контрастируют с кожей. — Знаешь, Йеннифэр была права насчёт тебя! — кричит Лютик, ткнув ведьмака пальцем в грудь, — Ты класть хотел на чужую свободу! Ты привязываешь к себе людей, будто они игрушки, и избавляешься от них, когда тебе надоело! Геральт не собирается защищаться или отводить взгляд, он заслужил всё это. Если Лютик сейчас захочет сбить об него кулаки в мясо, он не поднимет рук, даже чтобы прикрыться от ударов. Но бард и не думает бить его. Он делает небольшой круг, закрыв лицо ладонями, горюя за завесой дождя. — Она сказала тебе, как снять заклятье? — спрашивает он, снова приблизившись к ведьмаку, стараясь перекричать очередной раскат грома, — Не молчи, Геральт, чёртов ты придурок! Я таскаюсь за тобой много лет, я знаю, что любые заклятья снимаются, особенно, когда их делают на заказ! Так она сказала?! Геральт больше не собирается врать ему. — Да, она сказала мне, — отвечает он, — Но я не буду снимать его. — Ты снимешь, сучий ведьмак! — Нет, Лютик, прости. Тихий скулёж вырывается из груди барда, когда он задирает лицо вверх и снова опускает его. — Я помню, эта хрень не действует навсегда, — хрипит он, — Как долго это будет? Как долго?! Отвечай! — Два месяца. И тебе лучше быть со мной. Он снова тихо скулит, обнимая себя за плечи. Потом приближается так близко, что они почти соприкасаются лбами, и ведьмак может чувствовать тепло его дыхания в дожде. — Два сраных месяца, Геральт. И потом расходимся. Каждый своей дорогой. Обогнув ведьмака, Лютик идёт в сторону деревни.