Дочери темного города

      Раньше стены особняка Уэйнов часто обволакивала музыка, коридоры наполнял смех, а залы — оживленные разговоры. От проводимых званых ужинов в комнатах царила торжественная атмосфера: то тут то там блестели драгоценные камни в кольцах дам и начищенные туфли джентльменов, ароматы тяжелых дорогих духов пропитывали мягкие спинки диванов и кресел. В другие дни особняк мог быть просто собой. Быть домом. С теплом кухни и уютом гостиной, с небольшими перепалками за завтраком, с играми и барбекю на заднем дворе, с шумными сборами в очередной рейс — Швейцария, Франция, Англия, — опустев после которых, погружался в ожидание, будто в зимнюю спячку.       Сейчас же тут было тихо и безрадостно, как в склепе посреди заброшенного кладбища.       За последние дни особняк наполнился холодной скорбью, полной долгих тяжелых взглядов. Молчали пустые коридоры, не звенели о тарелки ложки и вилки, лишь шуршали на ветру длинные шторы. То, чем пришлось стать ему сейчас, Ангелине не доводилось видеть, и, будь ее воля, и не увидела бы. Пусть празднества никогда не приходились ей по душе, пусть тяготили, они все же были лучше этой бесконечной тишины. Она впервые пожалела о том, что доски лакированного пола или ступени лестниц не скрипят — так хотелось услышать хоть что-то, хоть какой-то слабый звук жизни. Убедиться, что это все то же место, что и раньше. Но как бы сильно ни было это желание, невозможно было совсем закрыть глаза на новую реальность — вместе со смертью хозяев поместье Уэйнов тоже утратило жизнь.       Садовник, горничные и, конечно, дворецкий разделяли траур оставшихся членов семьи. Они трудились даже больше обычного, приводя в порядок дом для прощального вечера, и старались ничем не выказать отнюдь не рабочего настроения, разве что Альфреда выдавала плохо выглаженная рубашка под жилетом. Ангелина не могла его винить — из всех работников он был самым близким. Не просто дворецким или телохранителем, но другом семьи, знавшим ее отца, Томаса, еще с шестидесятых, когда переживший Великий смог Лондон начала захлестывать новая волна — молодежная культурная революция. Расцвет в искусстве, мода на необычные принты и неоновые цвета, звучащие отовсюду Rolling stones и Beatles… Но ни отец, ни Альфред не хотели делиться подробностями знакомства, только больше подогревая к ним интерес. Ангелина с Брюсом подозревали, что в нем могло быть замешано нечто опасное, о чем лучше лишний раз не упоминать.       Брата она почти не видела. Дни напролет он проводил в своей комнате или в кабинете отца и не спускался даже на традиционный совместный ужин. Так было в их семье всегда — в отличие от завтрака и обеда, ужины проводились в кругу близких. Сначала Ангелина, несмотря ни на что, все равно появлялась в столовой в положенные восемь часов и в одиночку садилась за длинный стол — пыталась воссоздать то, что было раньше. Она почти не шевелилась, вилка в ее пальцах скользила по тарелке просто из приличия, а тишина давила со всех сторон, не желая рассасываться. И после пары таких вечеров, проведенных наедине с собой в большой пустой комнате, когда тьма вваливалась в окна и топила в себе силуэты мебели и стен, она стала понимать Брюса — без невинных шуток отца и наставлений матери, брошенных как бы невзначай, без долгих и, порой, невыносимо скучных обсуждений дальнейших планов компании, без всего этого сидеть тут было невыносимо.       — Интересно, о чем сегодня город говорит? — Мама легким движением поправила прядь волос на лбу Брюса.       У Марты Уэйн, в девичестве Кейн, были красивейший голос и смех, звенящий, как колокольчик, а взгляд голубых глаз таил силу, сравнимую с несокрушимой мощью горного водопада. Говорили, в юности она была знаменитой светской львицей и не пренебрегла ни одним приглашением на вечеринку, однако никогда не забывала и про другую сторону богатства и роскоши. Ее силами был организован не один благотворительный бал, а обездоленные всегда могли найти помощь у порога ее дома.       Милосердие — наивысший из даров, который Марта получила при рождении.       — О чем бы ни говорил, главное, чтобы не замолкал. Жизнь кипит, шестеренки крутятся — значит, все находится в движении и еще может меняться. Милая, передай сахарницу, пожалуйста.       Томас Уэйн в прошлом был известным хирургом и меценатом. Но после того, как, подобно всем старшим Уэйнам, унаследовал компанию, решил отойти от медицины, хотя в душе оставался врачом всегда — непоколебимым, благородным, желающим помочь людям во что бы то ни стало. За что бы он ни брался, старался, чтобы все было по совести. Конечно, роль генерального директора накладывала свой отпечаток — даже дома он едва ли мог расслабиться — и заставляла, порой, делать непростые вещи. Иногда отец вынужден был принимать жесткие решения, но руководствовался при этом одним лишь зовом сердца.       Он был строг, но всегда справедлив.       Призраки родителей маячили тут и там в каждой комнате особняка. Встречались везде, куда бы Ангелина ни пошла, но ей не удавалось схватить их. Не удавалось заставить остаться. Она могла только смотреть и слушать, давая памяти воскрешать прошлое. Пока еще было, что, ведь совсем скоро и это потускнеет, станет лишь отзвуком былых событий. Воспоминанием о воспоминаниях.       В конце концов Ангелина велела Альфреду закрыть дверь в столовую, а ужин просила приносить в мансарду, где проводила теперь все больше и больше времени, подобно Брюсу сбежав от горечи внешнего мира.       Аммиачный запах краски обжигал нос. Открыть бы окно, но тогда осенний воздух непременно ворвется внутрь и заберется под одежду, а делать что-либо, содрогаясь от холода, Ангелине не нравилось. Она вообще никогда не любила морозы. Оставалось только дышать урывками — быстро и неглубоко. Проветрить можно в конце, когда работа будет закончена. Хотя сейчас Ангелина и сама не знала, к чему в итоге хотела прийти и где же был тот самый конец. Она задумчиво размазывала краску по холсту, позволяя ей ложиться как вздумается и медленно стекать, капая на пол.       Кап-кап.       Эту комнату ей выделили несколько лет назад, когда она заявила о желании играть на барабанах — еще один отголосок внутреннего бунта и давняя мечта, — чем тут же повергла всех в шок. Впрочем, отец был человеком, ратующим за любые способы самовыражения, поэтому охотно это желание поддержал, несмотря на неодобрительные вздохи жены. Вскоре Ангелине нашли учителя, участника одной из местных популярных рок-групп, и она каждую неделю ездила в Готэм на занятия; а в спальню завезли барабанную установку, потому что тренироваться ей хотелось каждый день. С этих пор пол второго этажа стал периодически содрогаться, когда Ангелина играла особенно мощные партии, а глухие ритмичные удары слышались даже в противоположном крыле. Не прошло и пары месяцев, как бедные, вздрагивающие от внезапных толчков горничные пожаловались на это Альфреду, а тот передал их возмущения Томасу. Родители тоже уже успели устать от шума, поэтому отец, захватив Ангелину и Брюса, собрался разобрать комнату под самой крышей, куда давно уже никто не поднимался и где хранили завалы старых документов, каких за годы существования компании накопилась куча. Все ненужный вещи поколениями складировали на мансарде, так что когда они втроем поднялись сюда, обнаружили намного больше, чем коробки со старыми отчетами, выписками, договорами и прочим. Ненужное вывезли: что-то попытались вернуть к жизни и отдали нуждающимся через благотворительные фонды, а что-то просто отправили на свалку. Когда мансарда опустела, выяснилось, что места здесь намного больше, чем казалось. Она была длинная и узкая, с чуть скошенным потолком и продолговатым окном почти в человеческий рост, благодаря которому свет, словно вуаль, накрывал комнату, не оставляя ни единого темного уголка. Отец немедля вызвал рабочих, стены и пол отделали звукоизоляционными панелями, и после небольшого ремонта мансарда превратилась в настоящую студию.       Сейчас ее трудно было узнать. Тут и там стояли цветы в больших расписных горшках, жилистые листья их тянулись вверх, парочка растений поменьше в подвесных кашпо крепились к потолку, и лианы свешивались вниз до самого пола. На стенах висели гирлянды, так что вечером или в хмурую погоду с улицы можно было заметить их умиротворяющее мигание. Пол устилал большой узорчатый ковер цвета вишни. Он все время был здесь, наверху, притаился среди прочего хлама, будто бриллиант в куче песчинок. Когда Ангелина развернула его дрожащими от предвкушения руками, мигом погрузилась в облако пыли, но радости ее не было предела, даже несмотря на прелый запах старости. Отец вспомнил, что его привез откуда-то издалека еще дед, Соломон Уэйн.       — Такая молодая, а тебя уже тянет ко всяким древностям! — сказал он и закашлялся, отгоняя рукой пыль. — Может, лучше купим новый?       — Ну папа! — возразила она. — Это же винтаж! Таких сейчас нигде не найти. Оставим?       Конечно, он оставил. Даже купил в подарок на следующий День рождения проигрыватель для пластинок и парочку антикварных колец, не забыв о ее любви к старомодным вещам.       Барабаны стояли у одной из стен, под завязку оклеенной плакатами и фотографиями. Раньше Ангелина и правда часто играла, а в последнее время не могла найти для этого сил — сначала изводили тренировки с Альфредом, а теперь… теперь все вокруг просто казалось бессмысленным. Даже рисование не помогало отвлечься.       На холсте перед ней вырисовалось нечто странное: хаотичное месиво из линий и фигур. Ангелина даже не заметила, как в этот раз цвета, которые она брала — небесно-голубой, изумрудный, кораллово-розовый, — смешались в один всепоглощающий черный. Увядание и смерть, обычно ей не свойственные. Она со вздохом открепила холст, сняла с мольберта и поставила в угол к остальным таким же угрюмым и безжизненным картинам, место которым было разве что в помойке за городом. Потом она открыла, наконец, окно, осмотрела пейзаж за стеклом: ухоженный газон двора, клумбы с цветами, тянущиеся до самых ворот, подъездную дорожку в тени деревьев, и отвернулась. Взгляд упал в угол. Там, под цветастым абажуром, тоже стояли холсты, но совершенно другие. Перевернутые лицевой стороной к стене. Но Ангелине и не нужно было их видеть, потому что она помнила каждую картину наизусть. Заснеженные горы Швейцарии, куда они часто ездили с родителями; натюрморт из белых лилий и пионов, которые так любила ее мама; лодка папы, рассекающая водную гладь; и еще многое из того, что сейчас тоже отчаянно хотелось выкинуть. Они будто прибыли из какого-то другого мира, в который, как не старайся, ни за что не получится вернуться.       Ангелина успела смахнуть набежавшие слезы как раз в тот момент, когда раздался легкий стук и дверь отворилась.       — Прошу прощения, мисс. Только хотел напомнить, что пора собираться. Время поджимает.       Альфред замер на пороге, не решаясь пройти дальше. Вытирая руки тряпкой, Ангелина вдруг поняла — здесь было ужасно грязно. Все баночки и тюбики на полу, краска из которых уже начала вытекать и присыхать к половицам, бросились в глаза. Рядом на столике стояли грязные тарелки и чашки со старым чаем. Кажется, в одну из них она случайно опустила кисть…       — Пожалуй, тут давно пора было прибраться, — сказала она смущенно.       — Да, поверить не могу, что вы умудрились устроить такой беспорядок, — вздохнул Альфред.       — Как-то не заметила.       — Позже пошлю сюда кого-нибудь, если вы не против. А сейчас у нас и правда уже нет времени. Пойдемте.       Он чуть развернулся, веля следовать за собой, но Ангелина продолжала вертеть в руках тряпку и недоуменно спросила:       — Куда?       — На… похороны. Неужели вы забыли?       Она оглядела Альфреда так, словно видела в первый раз. Его силуэт был укутан в черное. Ангелина подивилась тому, как во мгновение ока все вокруг вдруг выкрасилось в этот цвет. И пятна на ладонях были тому лишь подтверждением. Может, ярких оттенков и не было вовсе? Может, она с самого начала взяла черный и не заметила, как измазала им холст?       — Нет конечно. Просто задумалась, — ответила она и поспешила спуститься.       В коридорах царило оживление — кроме похорон сегодня планировался прощальный фуршет, на котором соберутся близкие Томаса и Марты, чтобы проститься с ними, поэтому прислуги было больше, чем обычно. Ангелина не могла понять, нравилось ли ей это. С одной стороны, она ждала возвращения того привычного ритма жизни, с другой, этот новый, возникший из ниоткуда ритм был какой-то неправильный. Нервный. Дерганый. Все еще полный мрачной скорби. По дороге Альфред завернул на кухню и велел идти следом, Ангелине ничего не оставалось, кроме как послушаться.       — Надо согласовать меню, — пояснил он. — Строго говоря, я отважился взять эту часть на себя, надеюсь, вы не против, но нужно, чтобы повар услышал ваше мнение лично. И, может, вы захотите добавить пару пожеланий от себя.       В кухне было спокойнее. Солнечные зайчики, пробивавшиеся сквозь занавески, прыгали на отделанной плиткой стене и отражались в лаковых досках пола. На тумбах лежали продукты: вымытые овощи с блестящими, слово бриллианты, каплями на боках, большие куски мяса, приправы, выстроенные в ряд, точно солдаты в полку, миски с соусами и заправками. Один из помощников шеф-повара сосредоточенно шинковал грибы, второй помешивал что-то на плите. Для сервировки приготовили лучшие приборы, которые обычно доставали на праздники.       Атмосфера была почти приятная. Как будто утро перед Рождеством.       Запах стоял замечательный, но не вызвал даже слабого бурления в желудке. Гуннар Харберг, эксцентричный швед с рыжей бородой, которого Ангелина знала с детства, по своему обыкновению взволнованно трясся над разделочной доской и напевал под нос детскую песенку. Альфред легонько кашлянул, повар обернулся.       — Мисс Уэйн! Рад вас видеть, хоть повод, черт возьми, просто ужасный. Прошу, примите мои соболезнования.       — Принимаю.       — Мы пришли посмотреть, как идут дела, — объяснил Альфред.       Гуннар важно кивнул.       — О! Вы, конечно, знаете, что стороннее мнение для меня важнее всего. Особенно ваше. Уэйны всегда были моими любимыми клиентами. Сколько лет мы уже знакомы? Помню, как, еще только заступив на должность шефа, готовил торт на ваш восьмой день рождения. Эх, давно это было. Ваш отец, к слову, тогда совсем не одобрил начинку, вы знали? Сказал, чересчур много соли. А как можно не добавить соль в соленую карамель! Тем более она так контрастировала с кремом. Ох я тогда и намучился. Но ваша мать всегда обладала изысканным вкусом и шепнула, помню: «Делайте как считаете нужным, Гуннар, Томас все равно к торту не притронется — я посадила его на диету». Можете представить?       — Вообще-то, — добавил Альфред, — кажется, той ночью я видел его на кухне. Он держал в руках тарелку с остатками голубого крема… Торт ведь был голубой, правильно?       — Да! Сверху крем чиз, внутри карамель. Классика. Декор был на морскую тематику, вот и решил покрасить.       — Что ж, значит, диета не продлилась долго.       Гуннар и Альфред посмеялись, Ангелина тоже чуть улыбнулась краешком губ. Конечно, на самом деле папа был сластеной, ничто не могло удержать его перед куском торта.       — Лучший комплимент для повара. — Гуннар самодовольно всплеснул руками, а потом резко нахмурился и смял в кулаке край белоснежного фартука. — Н-да… Чертовски жаль. До сих пор не верится.       Повисло молчание. Помощники исчезли — может, не хотели мешать, а может, просто закончили с работой и отправились оформлять столы в зале. Неловкость, ощущавшаяся в воздухе, почти зудела на коже. Ангелина не знала, что делать. Она подошла и заглянула в меню, нацарапанное быстрым кривым почерком в блокноте на тумбе. Блюда, которые любили высокопоставленные знакомые и друзья семьи. Роскошно, как обычно.       Все вокруг было таким знакомым, и люди окружали те же. Почему же тогда она никак не могла избавиться от ощущения нереальности? Будто видела сон, от которого не удавалось проснуться, а он все тянулся и тянулся…       — Меню стандартное, — торопливо пояснил Гуннар, заметив ее замешательство. — Все, что вы уже, вероятно, пробовали. Однако я добавил несколько штрихов от себя. Вот, отведайте-ка.       Он снова отвернулся, наклонился, повозился немного у духовки и протянул Ангелине что-то румяное и круглое.       — Фаршированные шампиньоны. Внутри рикотта, шпинат, краб. Хороши как в горячем, так и в холодном виде. Надеюсь, вам придется по душе.       Она осторожно попробовала, слегка зацепив начинку зубами, но, к собственному удивлению, совсем не почувствовала вкуса. По языку растеклось что-то вязкое и горячее.       — Вы положили специи?       — Естественно! — ответил Гуннар с таким выражением, словно этим вопросом ему нанесли личное оскорбление. — Черный перец, соль. Травы, только лучшие сборы.       Ангелина продолжала пережевывать кусок, как ей казалось, резины. Полное лицо Гуннара выражало беспокойство, он нетерпеливо кусал нижнюю губу. «Вот сейчас, — подумалось Ангелине. — Сейчас надо что-то ответить. Так принято».       — Вкусно, — соврала она. — Спасибо.       Он облегченно выдохнул:       — Очень рад! Обещаю, на фуршете все будет по высшему разряду.       — Гуннар всегда отличался несравненным мастерством! Мне нравится, как он делает это кроличье рагу. Просто чудесно, правда, Том?       — По-моему, иногда он чересчур заигрывается со вкусами.       — У него просто есть собственное видение. Он же тоже в каком-то роде художник!       Голоса мамы и папы прозвучали вдруг так отчетливо, что Ангелина вздрогнула, чуть не выронив оставшийся кусок гриба из пальцев, и осмотрелась, чем тут же вызвала встревоженный взгляд Альфреда, стоявшего рядом.       — Раз все хорошо, мы тогда пойдем. Нужно собираться, — сказал он.       — Да, конечно, — поспешно ответил Гуннар и улыбнулся еще раз.       Он задержал взгляд на Ангелине. Внезапно на нее накатило странное чувство — будто кипящая вода облила ее вмиг с головы до ног. Глаза повара скользили по лицу дольше, чем обычно, искали что-то, чего никак не удавалось найти. Он ждал и с каким-то отчаянием всматривался в изгиб ее губ, в легкую, едва заметную, россыпь веснушек. Но тщетно, потому что в тот самый, последний миг перед тем, как отвернуться, на лице Гуннара не было написано ничего, кроме разочарования. Он обратился к побулькивающей на плите кастрюле, и даже в звоне, с которым ее накрыла крышка, слышалась глухая печальная нота, растягивающаяся до бесконечности.       В коридоре стало получше — запахи специй, целиком и полностью окружившие на кухне, улетучились. Странно, но кусок, предложенный Гуннаром, казалось, встал поперек горла и продолжал обжигать его. Ангелина прокашлялась, но чувство это никуда не делось. Наоборот, укрепилось с новой силой.       — Вы неплохо справились, мисс. — Альфред подбадривающе и немного неловко положил руку ей на плечо.       — Ну если ты так говоришь.       Сама она чувствовала себя проигравшей по всем фронтам и через силу дожевывала оставшийся шампиньон.       — Это правда.       — Хочу увидеть Брюса. Он у себя?       — Насчет этого… — Альфред замялся. — Мастер Брюс в последнее время сидит в комнате и совсем не выходит. Почти не ест. Я оставляю еду на пороге, но редко когда с тарелки пропадет хотя бы половина. Посещение было бы весьма кстати, если вы сможете уговорить его пойти на похороны, но, если честно, не думаю, что будет польза.       — Все равно хочу попытаться.       — Конечно. Только учтите — если у вас не получится, мне, видимо, придется выломать дверь и потащить его туда силком.       Они поднялись на второй этаж. Мягкий палас на полу заглушал звук шагов. Пока шли, Ангелина пыталась придумать, что можно было сказать брату, но все идеи казались глупыми. Чем можно утешить человека, потерявшего близких? Особенно — ребенка. Никакие слова не могли заменить нежное касание матери или отца. Никакие слова не могли излечить ноющее сердце. Ангелина не знала даже, что могло бы помочь ей самой. Она оказалась голубкой без оперения в огромном жестоком мире. А Брюс… он и вовсе был едва проклюнувшимся птенцом. И это чертовски пугало.       У двери они оба замерли. Альфред нерешительно занес кулак, но постучал лишь спустя долгую секунду. И стук этот разбил тишину.       — Мастер Брюс, — позвал он, откашлявшись. В ответ — ничего. — Сестра хотела бы поговорить с вами.       — Давай я сама.       Ангелина кивнула, чтобы Альфред немного отошел. Ей нужно было собраться с мыслями и лучше, чтобы в этот момент она думала, что находится одна. Впереди — тяжелое дерево двери. Позади — холодная стена с картиной какого-то итальянского художника. По бокам — пустота коридора.       — Брюс, как ты? — пробормотала она нерешительно. — Альфред сказал, ты не ешь. Так ведь нельзя.       Ни звука, ни даже шороха не прозвучало с той стороны. Она оглянулась и увидела Альфреда, тот стоял за цветочным горшком, достаточно далеко, и не смотрел в ее сторону. Осанка идеально прямая, руки сложены за спиной, но в позе все равно угадывалось напряжение. Он ждал.       — Брюс, ты можешь подойти и поговорить со мной, пожалуйста?       За дверью послышалось медленное шарканье, будто приближался не мальчик, а давно уже доживающий век старик. Звук оборвался, и наконец из запертой комнаты донесся слабый ответ:       — Да.       Может, прийти его вынудило отчаяние в ее голосе, но Брюс был рядом, прямо напротив. Так близко и одновременно очень далеко, будто в другом измерении. Как же ей до него добраться?       — Мы с тобой вдвоем, — сказала Ангелина и поняла, как двусмысленно это прозвучало — не только здесь и сейчас, но вообще. — Поэтому можешь рассказать мне, если хочешь.       — Что?       — Все, что угодно. Что тревожит. — Повисла долгая пауза. Переживая, что Брюс снова может уйти, Ангелина спросила: — Почему ты не ешь?       — Нет аппетита.       Его голос был безжизненным и глухим, словно призраком прежнего.       — А почему не выходишь?       — Нет желания.       — Понимаю. Я бы тоже не хотела. Сидела бы у себя, никого не видела. А лучше — заснула бы и не просыпалась, просто долго-долго спала. Во сне ведь всегда хорошо. Но… не все так просто. — Она вздохнула и добавила решительнее: — Надо поехать на похороны, попрощаться с мамой и папой. Они бы хотели, чтобы ты там был. И я тоже.       — Нет. Они бы хотели, чтобы ничего этого не было. Хотели бы быть живыми.       В повисшем молчании Ангелина различила тихие всхлипы.       От безысходности ей вдруг тоже захотелось расплакаться, а ком в горле продолжал расти и обжигать. Она снова оглянулась, на этот раз в поисках поддержки. Альфред стоял на прежнем месте. Широкие листья фикуса чуть прикрывали его фигуру. Будто почувствовав немую мольбу, он повернул голову, и их взгляды встретились. Заметив ее растерянное состояние, он хотел было подойти, но Ангелина, к собственному удивлению, покачала головой и сморгнула слезы.       Нет, не сейчас. Она найдет способ. Должна.       Альфред многозначительно указал на наручные часы.       — Брюс, — снова позвала Ангелина. — Ты здесь? Тебе, наверное, хочется отдалится. Спрятаться. Ты чувствуешь себя в безопасности там, но это не поможет. Лучше быть со всеми. Со мной, с Альфредом… Вместе мы со всем справимся.       «Ты сама-то веришь в это?» — раздался в голове вопрос. Нет, она не верила. Произнося слова поддержки, пыталась убедить и себя тоже. Но это неважно. Главное — чтобы поверил Брюс. С той стороны донесся звук — что-то приложилось о внутреннюю сторону двери и съехало по ней вниз. Брюс сел на пол. Ангелина тоже опустилась. Теперь они почти касались друг друга спинами. Она всхлипнула, и тот же звук зеркально повторился в комнате.       — Хочешь честно? Я вообще не знаю, что делать. Все чего-то ждут от меня. Я чувствую, что должна быть достойной, делать все, как родители. Но…       — Но ты боишься, что не сможешь угодить ожиданиям? — закончил за нее Брюс.       — Кажется, да. — Ангелина, не взирая на слезы, улыбнулась. — Все это сложно. Теперь мы как никогда должны быть вместе. И сегодня, когда все случится, и вообще. Понимаю, сейчас тебе грустно, но пройдет время и, когда утихнет боль, ты будешь очень, очень жалеть, что не проводил их в последний путь.       Она и сама не могла сказать, откуда пришли эти слова. Они сорвались с языка легко, будто рассыпавшийся от ветра одуванчик. А главное — были самыми искренними из всех, родившимися где-то глубоко внутри, там, где нет места для лжи.       Спустя еще пару мгновений Брюс ответил:       — Хорошо. Я пойду.       И Ангелина ни капли не сомневалась, что так он и сделает. Она поднялась, кивнула Альфреду. Он наказал идти собираться и быть готовой через двадцать минут, а сам аккуратно постучал в дверь и, когда она открылась, вошел.       В одиночестве Ангелина добралась до спальни. Там ее уже ждало новое, траурное, облачение, подготовленное специально для этого дня: кофта с высоким горлом, кожаные юбка и пиджак, закрывающее голени пальто. Бесстрастное. Официальное. Лаконичное, но элегантное — нельзя было забывать о внешнем виде. Оно висело на дверце шифоньера, словно чернильная клякса посреди ее нежной комнаты с мягкими пушистыми подушками, витражными стеклами и милыми безделушками. Совсем не похожее на то, что Ангелина привыкла носить. Выйдя после душа и начав одеваться, она не чувствовала ничего, кроме усталости. С трудом просунула голову в горло кофты, еле застегнула молнию на юбке. Сапоги, стоявшие рядом, никак не хотели натягиваться, задник вечно убегал в стороны, так что приходилось снова и снова поправлять его.       Ангелина чувствовала себя инвалидом, у которого вдруг отказали все части тела сразу. Она взглянула в зеркало. Нечто внутри отчаянно сопротивлялось, подсказывая, что именно она там увидит. Так и оказалось. Даже дорогой наряд не мог скрыть отчаяние и боль, поселившиеся в глазах, и бездонную пустоту в глубине зрачков. Вид человека, так внезапно оставшегося без защиты. Она заставила себя успокоиться. Попыталась накраситься: замазала синеву под глазами, провела тушью по ресницам. Лицо все равно было опухшим от слез и бессонницы.       Никто не должен видеть ее такой. Ни папарацци с журналистами, ни Брюс.       Ангелина выдвинула верхний ящик комода, порылась внутри и достала брендовый футляр. Подарок от каких-то давних знакомых, который в первый же день бесследно исчез среди прочих украшений. Внутри лежали большие черные очки. Когда она надела их, лицо оказалось на половину скрыто. Идеально.       Угрюмый монохром, в который Ангелина облачилась, нагонял на нее еще большую тоску. Хотелось, чтобы все поскорее закончилось, но как назло — все еще только начиналось.       В парадной стояли готовые к отъезду Альфред и Брюс. От одного взгляда на брата сжималось сердце: он осунулся, плечи поникли, брови были сведены у переносицы — видимо, старался изо всех сил сдержать слезы. Ангелина подошла и обняла его. Маленькое сердце стучало в унисон с ее собственным.       — Ты… — начала она, но не знала, как продолжить.       — В порядке, — пробормотал Брюс ей в плечо.       — Пока мы не отправились, — начал, откашлявшись, Альфред, и они обратились к нему, — хочу сообщить: полиция нашла преступника, его зовут Марио Пеппер. Наркоторговец, бывший заключенный, в общем, тот еще божий одуванчик.       — И когда будет суд? — спросила Ангелина, выпрямляясь. Новость эта заставила всколыхнуться что-то в душе. Что-то горячее и неудержимое.       — Он уже прошел.       И вдруг все внутри оборвалось.       — Что? И когда ты узнал об этом?       — Некоторое время назад. Пару дней.       — Пару дней! И не сказал нам?!       Она хотела бы видеть этого человека. Хотела бы смотреть в его глаза, когда судья зачитывал приговор. Хотела бы знать, какого ему было стоять там, посреди зала суда, закованным в наручники, плавясь от ненависти присяжных, и ощущать на себе ее особенно полыхающий гневом взгляд.       — Почему? — сдерживаясь, спросила Ангелина, хотя на самом деле хотела крикнуть «Какого черта, Альфред?!»       — Потому что… вы еще дети. — Он оглядел сначала Брюса, которого эта новость тоже впечатлила, а потом ее. — И явно не в том состоянии, чтобы присутствовать на подобном процессе. Оба.       Брюс рядом неожиданно подал голос:       — Ты не должен решать за нас такие вещи, Альфред.       — Но как иначе, мастер Брюс? Я пытаюсь делать все, что в моих силах, чтобы позаботиться о вас.       — В следующий раз сообщай обо всем сразу, — сказала Ангелина.       Забота Альфреда, признаться, выбила ее из колеи. Он всегда был хорошим другом и помощником, но никогда раньше в их неизменной жизни не возникало ситуаций, в которых ему пришлось бы взять на себя роль родителя. Потому что в этом не было необходимости. А теперь все изменилось, и их отношения изменятся тоже — это было неизбежно, как скорый приход зимы.       На улице было ветрено, солнце спряталось за тучами, как часто бывало в это время года. Опавшие листья кружились по асфальтовой площадке перед особняком в плавном осеннем танце, но пахло, почему-то, приятно тепло, несмотря на то, что от лета не осталось даже малейшего напоминания. Поездка до места проведения похорон выдалась совсем недолгой. В отличие от самого города, выросшего на архипелаге — связке островов, — кладбище располагалось в о́круге Готэма, на территории материка. И там же находился Крест-Хилл — район, где, среди прочих особняков и участков, находилось и поместье Уэйнов. Ангелина безотчетно трясла ногой, наполняя салон автомобиля быстрыми нервными стуками, и разглядывала из окна проносящийся мимо лес. Чем ближе они были, тем больше ею овладевал страх. Когда, наконец, машина остановилась, сердце и вовсе готово было выпрыгнуть из груди.       Она сделала пару глубоких вздохов, пытаясь унять волнение. Брюс рядом побледнел, лицо его стало на вид почти как пригоршня снега. Альфред повернулся к ним с переднего сидения и произнес:       — Знаю, возможно, не вовремя, но должен сказать. На вас будут смотреть. Постарайтесь сохранить лицо.       Потом он обошел машину и открыл дверь для Брюса, впустив в салон воздух, который тут же остудил жар на щеках Ангелины. Их личный водитель сделал то же самое для нее. Она вышла, готовая ко всему, что бы ни поджидало дальше.       Вокруг уже были люди. На входе Ангелине, Брюсу и Альфреду выдали по две белые розы. Вереница траурно одетых мужчин и женщин извилистой лентой тянулась, почти скользила, вперед по тропинке, на участок площади, где уже стояли гробы и дожидался начала священник. Они стекались в центр, в промежуток между сумрачно-серыми надгробиями, и останавливались, будто пораженные внезапным выстрелом. Там были все. Не только те, кого Ангелина видела на бесконечных званых ужинах, но и те, кого вовсе не знала. Казалось, полгорода пришло отдать дань уважения Томасу и Марте Уэйн и удостовериться, что души их будут покоиться с миром, а тела навек исчезнут в земле — соседи по Крест-Хилл, политики, полицейские, журналисты, куда же без них, даже мэр Обри Джеймс. Каждый сжимал в руке стебли с белоснежными бутонами, словно символами невинности и чистоты, которых здесь не было. Воздух пах сыро и гнилостно — свежевскопанной почвой, гниющими цветами на старых могилах, слезами. Ангелина шла среди людей и чувствовала на себе их взгляды, слышала слова приветствия и сочувствия, но молчала, лишь изредка выражая благодарность кивком. Темные очки окрашивали мир перед глазами в цвет пепла. Пепла, оставшегося от сожжения ее жизни.       — Как долго это будет продолжаться? — не выдержав, спросила она Альфреда, шедшего рядом.       — Полагаю, до конца этого дня. А там… кто знает.       — Мистер и мисс Уэйн, — донесся до ушей чей-то высокий голос. К ним, наперерез толпе, спешил мэр. В коричневом костюме, белой рубашке и галстуке цвета бордо, он выглядел так, будто вышел на обычное, давно ставшее рутиной совещание. — Выражаю свои искренние соболезнования. Утрата ваших родителей стала для города огромным ударом.       Брюс рядом шмыгнул носом и ответил:       — Спасибо, мистер Джеймс.       Ангелина прикрыла глаза за очками и кивнула.       — Их вклад был неоценимым, — продолжал он, изредка промакивая большой круглый лоб платком. — Мы умели находить общий язык. А работа над проектом «Аркхэм»… Что ж, Готэм этого не забудет. Я не забуду.       — Уверен, они польщены, сэр, — вмешался Альфред. — И благодарят за сочувствие. Церемония вот-вот начнется, почему бы вам не занять свое место.       Обри Джеймс рассеянно кивнул и остался стоять рядом — видимо, не понял, что Альфред просил его уйти. Все и правда началось совсем скоро. Гости сели на приготовленные стулья, рядом с семейным склепом Уэйнов, а священник в длинной белой рясе начал панихиду. Ангелина прятала взгляд в земле под ногами и наблюдала за бликами на мысках сапог. Она почти не слушала. Изредка до ушей долетали слова «усопшие», «покой» и «память», и они будили в ней такую безысходную злость, что хотелось тут же вскочить и закричать, что все это — большая ошибка, спросить, о каких усопших идет речь, и о том, почему жить будет лишь память о родителях, если они и сами еще живы. Но все это было не более, чем последней попыткой утопающего схватиться за спасательный круг. Она подняла взгляд на Брюса рядом, он смотрел прямо перед собой, прижав лопатки к жесткой спинке стула. С печатью боли на лице, но не сломленный. Трудно было представить, что недавно он не мог даже выйти из комнаты. Видно, к словам Альфреда Брюс отнесся очень серьезно, и Ангелине хотелось бы иметь столько же внутренних сил. Уверенность брата помогла ей самой собраться и сесть прямее.       — …Если я пойду долиною смертной тени, — продолжал священник, — не убоюсь зла, потому что Ты со мной; Твой жезл и Твой посох — они успокаивают меня.       Как часто она думала, что у них с родителями еще много времени. Как часто уверяла себя — что бы ни случилось, все еще можно будет исправить. Загладить вину, рассказать то, что скрывалось, попросить прощения, поговорить по душам. Все недомолвки и ссоры воспринимались легко, как нечто незначительное. Все ошибки не казались фатальными. Как запятая в длинном предложении, после которой следует еще много-много слов и оборотов. Но сейчас Ангелина вдруг поняла одну важную вещь — когда наступает смерть, ничего уже нельзя исправить.       Потому что только смерть ставит точку.       — …Так, благость и милость да сопровождают меня во все дни жизни моей, и я пребуду в доме Господнем многие дни. Аминь.       Он положил по розе на каждый из гробов, и все вокруг, как по команде, поднялись с мест. Альфред кивком указал, что делать. Ангелина и Брюс подошли, положили розы в жесте прощания, а после них так сделали и все гости. Все, кто хоть частью души хотел выразить благодарность этим людям, что упокоятся на век. И пока Ангелина стояла на месте их будущих могил, глядя на усыпанные цветами крышки гробов, в голове ее проносилась единственная мысль: «А что, если бы?..»       Если бы она призналась родителям во всем…       Если бы пошла тогда с ними в театр, ведь они звали…       Если бы вместе с ними оказалась в том проклятом переулке…       Ах, если бы!       Мысли об этом, она знала, еще долго будут преследовать ее в самые тяжелые минуты жизни.       Оставив последний взгляд на цветах, Ангелина развернулась и, вместе с Брюсом и обнимающим его за плечи Альфредом, снова слилась с людской толпой. Они возвращались к машинам, чтобы отправиться на поминки в особняк. Рядом по-прежнему был мэр — шагал и то и дело бубнил:       — Н-да… Это, конечно… Совсем от рук отбились… никуда не годится. Да где это видано!       И это почему-то раздражало.       На обратной дороге кладбище выглядело еще мрачнее — широкая долина, усыпанная точками белесых надгробий, и вдалеке, над линией горизонта, поднимались Готэмские небоскребы. Кое-где пиками вздымались кресты, у тропинок росли чахлые деревья с уже облетевшими листьями, и голые, острые, как иглы, ветви царапали воздух. Когда Ангелина и Брюс в сопровождении Альфреда, следующего за ними подобно тени, спустились, оказалось, что внизу их уже ждали. У дорожки стояли двое мужчин: один был крупный, с седеющей бородой и в фетровой шляпе-федоре, другой — короткостриженый, обычной внешности, но со знакомым выражением решимости на лице — Детектив Гордон. Ангелина узнала их. Они были в тот вечер на месте преступления и расследовали дело. Она слабо кивнула в знак приветствия. Гордон оглядел Брюса, но промолчал, будто боясь спросить его о чем-то. Тот, к удивлению, первым начал разговор:       — Вы сдержали обещание. Спасибо.       — Жаль, что ты не был на суде, — ответил детектив, и опять его слова источали неподдельную искренность. — Вы оба.       — Ничего.       В голосе брата, как и в его глазах, дрожали слезы. Он протянул ладонь, Гордон ответил. Они пожали друг другу руки. Этот жест был очень взрослым для маленького Брюса.       — Идите. Я догоню, — сказала Ангелина, чуть только они с Альфредом вновь направился к машине.       Тот замер на мгновение, потом намекнул ей не задерживаться, и оба исчезли вдали.       — Хорошо, что вы здесь. Я хотела поговорить. — Ангелина повернулась к детективам. — Он что-то сказал? Преступник.       Ответил молчавший до этого мужчина в шляпе. Его голос звучал хрипло, как у отягощенного жизненными перипетиями человека, и выдавал ирландский акцент.       — Что любой из них мог бы сказать? Что ничего не делал, что это ошибка, конечно же, уж поверьте моему опыту.       — Харви, — тихо произнес Гордон. — Прошу прощения, мисс Уэйн. Это мой напарник, Харви Буллок.       Тот лишь развел руками.       — А что? Работа у нас такая. Кстати, если уж на то пошло, то это ты мой напарник, а не наоборот, понял?       Ангелина нахмурилось.       — Я имела в виду, зачем он это сделал. Какой был мотив.       — У таких, как он, мотив один — деньги. — Буллок пренебрежительно качнул головой.       — Не понимаю.       — Харви имеет в виду, что это, скорее всего, было ограбление, — сказал Гордон.       Она обдумала эти слова и спросила, подозрительно сощурившись, хотя за стеклами очков детективы все равно не могли этого увидеть:       — И вы в этом уверены?       — Он забрал бумажник Томаса, сорвал с Марты ожерелье… Пацана не тронул. Все прозрачно.       Буллок пожал плечами и оглядел кладбище, как бы заинтересовавшись его неприглядной тоскливостью. В легкости, с которой он сказал это, Ангелине почудилось нечто неправильное.       — Считаете, мои родители умерли из-за простого грабежа? — возмутилась она. Сама мысль об этом казалась дикой. — Я не верю.       — Все факты указывают на это.       — Не может быть! Проверьте еще раз. Может, вы что-то упустили, может, нужно еще раз допросить преступника…       — Других вариантов нет, — отрезал Буллок. — И преступник в любом случае мертв. Предлагаете достать его с того света?       — То есть… как мертв?       — Оказал сопротивление при задержании.       Ангелина против воли хмыкнула — получается, ей в любом случае не удалось бы встретиться с ним. Она ошеломленно посмотрела на Гордона и поймала его скользящий взгляд. В общении с Брюсом он был совсем другим — решительным, прямым, открытым. А с ней приобрел ноту сочувствия и даже снисхождения, которая заставляла кровь в жилах бурлить от желания доказать, что ей это было вовсе не нужно.       — Поймите, мисс Уэйн. Такое происходит сплошь и рядом, — начал он мягко, как с ребенком. — Богатые люди, без защиты, одни ночью в темном переулке — это отличная мишень для любого бандита.       — В этом и проблема, — выпалила она. — Звучит слишком складно, чтобы быть правдой, разве нет?       Гордон и Буллок переглянулись и посмотрели на нее с такой жалостью, что Ангелине захотелось ударить каждого, лишь бы стереть это выражение с их лиц. Они не верили. Даже не хотели верить. Общались с ней как с обезумевшей, которой всюду мерещились заговоры.       — Если все так, тогда зачем было их убивать? — быстро спросила она, не дав им шанса вставить и слова. — Можно было просто забрать все ценное и уйти.       — Чтобы… его не опознали, — произнес Буллок.       — Брюс сказал, преступник был в маске.       Тут лицо Гордона на секунду приняло задумчивый вид, а после он скрыл его за вернувшейся уверенностью.       — Понимаю, вам тяжело принять то, что случилось…       — Нет, мне тяжело слушать весь этот бред! Думайте, что хотите, но я останусь при своем. Спасибо, что заехали на церемонию. Для Брюса это было важно.       Она поправила съехавшие очки, развернулась и, не говоря больше ни слова, направилась к машине. Ангелина знала, что детективы смотрели вслед — чувствовала это спиной, отчего старалась держать ее еще ровнее. В горле вновь возник обжигающий ком. Прежде чем она села на заднее сидение машины, позади послышалось хриплое ворчание:       — Знаю, что ты хочешь сказать, даже не начинай.       Дверь с громким стуком отрезала ее от звуков улицы. Детективы стояли на том же месте, и, судя по экспрессивным жестам, между ними началась очередная ссора, но услышать, что именно они так горячо обсуждали, было уже невозможно.       — Все в порядке? — спросил Альфред.       Ангелина не нашла сил, чтобы ответить. Водитель завел двигатель, они поехали домой.       Особняк снова заполнили люди: ходили по коридорам, переговаривались вполголоса, боясь нарушить царящее вокруг хрупкое таинство. Брюс пропал почти сразу — взбежал по лестнице и больше не спускался. Ангелина спряталась в зале у столов с закусками, зажав меж пальцев бокал шампанского: по большей части, чтобы создавать занятой вид. Новая черная броня окутывала ее, как кокон шелкопряда, и защищала от циничных взглядов и шепотков. На фуршете Ангелина не притронулась ни к одному блюду, прекрасно сознавая, что вкус любого из них покажется таким же пресным, как и все вокруг. Гости то и дело подходили, спрашивали о ее самочувствии и, что самое ужасное, о планах на будущее семьи и компании. Она не знала, что ответить. За всеми этими событиями Ангелина успела позабыть, что теперь встанет вопрос о том, кто возглавит «Уэйн Интерпрайз». Ей любезно напомнили об этом. Лица сменялись одно за другим. Знакомые. Незнакомые. Мужчины. Женщины. Все одинаково неприятные. Были, разумеется, и люди из компании — мало кого из них она знала раньше, прочих же видела впервые.       — Все-таки по праву наследования владение, конечно, переходит к вам. В этом нет никаких сомнений. — Мужчине на вид было лет пятьдесят, почти лысую голову прикрывали три зализанные волосинки. Он обсуждал это уже минут десять и больше сам с собою, пытаясь заманить Ангелину в диалог с тех самых пор, как дамы из его прошлой компании отлучились. И она начала подозревать, что отнюдь не поправить макияж. Он добавил с широким неприличным зевком: — Ох, надеюсь ваш брат не будет против. Кровная вражда — ужасное зрелище.       — Ага, — отозвалась Ангелина вяло, сделала очередной глоток из бокала и почувствовала накатывающую дремоту. Если мужчина и представился, имя его она уже благополучно забыла.       — Отец ведь рассказывал вам что-то о том, как идут дела? О наших партнерах? О том, как заключаются сделки?       — Нет.       — Может, о корпоративной культуре и политике компании?       — Ничего.       — Как же! — Он всплеснула руками. — Наследница и ничего не знает? Ну что, совсем?       — Наверное, отец не подозревал, что их с матерью вдруг застрелят в переулке.       Лицо мужчины из снисходительного стало возмущенным. Прежде чем он успел ответить, а Ангелина вставить нечто еще более неуместное, к ним подошел незнакомец.       — Мисс Уэйн, — произнес он, — прошу простить, кажется, я пока не успел выразить вам свои соболезнования.       На первый взгляд он был непримечательный — не высокий, но и не низкий, телосложения обычного, держал спину ровно, как человек, знающий себе цену, но совсем не напыщенно. Костюм сидел на нем, казалось бы, только потому, что того требовал дресс код, и скроен был просто. Потом, вглядевшись в его лицо, Ангелина уловила в нем что-то по-хорошему детское — тлеющие огоньки на дне зрачков, может, азарт или стремление разгадать все тайны этого мира. Плавные черты лица, приподнятые брови и мягкая улыбка выдавали в нем мечтателя, а темные глаза смотрели спокойно, но проницательно и казались даже хитрыми, как у лисицы. Так бывает с людьми, верящими во что-то большее, чем то, что заставляет видеть жизнь и что находят в ней остальные люди. В эфемерные законы морали, в невозможные свершения. Они просто знают что-то такое, что неведомо остальным, и это держит их на плаву.       — Ничего, мистер…       — Люциус Фокс. Работаю в компании. — Они пожали друг другу руки, взгляд Фокса стал печальным. — Вы похожи на мать. Я знал ее меньше, чем Томаса, но внешнее сходство поражает сразу.       Ангелина не знала, что принято говорить в подобных случаях, и замялась.       — М-м… Спасибо.       — А где ваш брат, Брюс?       — Ему нехорошо, — ответила она поспешно.       Люциус Фокс кивнул и обернулся на мужчину рядом.       — Мистер Джонс, — сказал он так, будто только его увидел. — С вами-то я и хотел поговорить!       Тот, даже не повернув головы, одним лишь приподнятым уголком губ выразил все свое презрение.       — Мистер Фокс, — выплюнул он, тряхнув головой. Волосинки заколыхались. — Возможно, вы не заметили, но мы с мисс Уэйн уже беседуем. И беседовали до того, как вы нагло решили нарушить наше уединение.       — Ох, прошу прощения, — невинно улыбнулся Фокс. — Но это очень важно. Касается того последнего контракта с промышленной компанией из Лондона.       — И что с ним?       Вдруг Фокс, воспользовавшись моментом, когда Джонс повернулся взять у проходившей официантки канапе с ветчиной, едва заметно махнул Ангелине ладонью и подмигнул. Внутри у нее разлилось тепло. Она благодарно кивнула, протиснулась к краю стола и выскользнула из зала, а мужчины за спиной продолжили разговор. Высокое общество начинало душить, как затягивающаяся петля, хотелось вырваться хотя бы ненадолго.       Ангелина прошлась по коридору, завернула в одну из комнат — это была библиотека. Она закрыла за собой дверь, голоса сделались почти неразборчивыми. Среди тяжелых темных полок и молчаливых книг было умиротворяюще спокойно. На круглых столиках, составленных в одном из углов, стояли букеты в хрустальных вазах — их прислали приглашенные гости, которые не смогли сегодня присутствовать лично. От бутонов по комнате расползался сладкий аромат. Ангелина подошла и стала разглядывать приложенные открытки. Соболезнования. Где-то написанные от руки слова поддержки, где-то напечатанные строчки.       Был ли смысл в этом жесте доброй воли? Было ли это извинением за отсутствие, знаком неравнодушия и памяти или обычным желанием отмахнуться от проблемы? Вспоминал ли кто-нибудь из отправителей Марту и Томаса до того, как им сообщили об их смерти, хотя бы раз в жизни? Скорбели ли они так же, как другие? Да и писали ли сами эти невинные записки или, сделав измученное лицо, сбрасывали с себя эту обязанность, как запачкавшийся городской пылью плащ?       Ангелина продолжала просматривать открытки. С таким же успехом она могла думать подобным образом о людях, которые прохаживались сейчас по особняку. Кто из них был тут не ради сохранения статуса? Джонс? Вряд ли.       Она вдруг зацепилась взглядом за нечто совсем странное — глиняный горшок и крупные розовые бутоны, лежащие на густо растущих широких листьях. Кто мог прислать на поминки комнатное растение? Открытка была спрятана глубоко в связке стеблей. Когда Ангелина достала ее, увидела на плотной зернистой бумаге лишь одно — маленькое чернильное изображение головы совы, и ни подписи, ни добрых слов. В этот момент дверь за спиной открылась и в библиотеку вошел Альфред.       — Вот вы где, мисс Уэйн! А я вас везде ищу.       — Посмотри! — сказала Ангелина, протягивая ему бумагу. — Какая наглость. Можно было хоть что-то написать.       Она и сама не могла сказать, почему это так ее возмутило. Альфред щурясь взглянул на открытку.       — Решили просто отписаться. Хотя никак не вспомню, кому мог принадлежать этот орнамент. В котором букете она была? — Ангелина указала на горшок. Среди шуршащей переливающейся фольги и лент прочих букетов он выглядел дико и нелепо. Альфред взглянул на него и ответил: — Бегония. Что ж, мисс Уэйн, думаю, на вашей мансарде появился новый житель.       Она улыбнулась и с тоской оглянулась на дверь.       — Ты пришел, чтобы затащить меня обратно?       — Вообще-то, нет. Я здесь потому, что кое-кто хотел с вами встретиться, — произнес он туманно.       — Кто?       — О, вы будете очень рады.       Ангелина поспешила за ним к выходу на задний двор. Двери были открыты, и вечерний ветер залетал в особняк, разгоняя жар толпы. Альфред вывел ее в сад. Раньше мама любила рассаживать по клумбам цветы — ирисы, орхидеи, лилии, — могла возиться с ними часами. Ангелина шла по указанной тропинке. Когда она вдруг увидела прятавшегося меж розовых кустов человека, сердце на миг замерло, а потом забилось в груди неистово, будто вздумало проломить кости, вырваться и упасть на землю к его ногам. Она хотела было закричать, но от бессилия только вымолвила:       — Виктория.       Девушка развернулась. Она стала еще красивее за то время, что они не виделись. Легкий загар на лице и ладонях, торчащих из рукавов полушубка, добавлял ее коже розовизны и подчеркивал мягкую серость глаз. Лицо с крупными чертами покрылось веснушками, а волосы выгорели и прорезались светлыми прядями, казалось, они должны были нести запах соли Средиземного моря, далекого и жаркого. Само ее появление здесь рассветило мрачный день, словно первый луч зари темное небо. Виктория раскрыла объятия и бросилась навстречу Ангелине, весело вскрикнув:       — Приве-ет!       Оказалось, от удивления Ангелина задержала дыхание. Она уткнулась ей в волосы и глубоко вдохнула. От Виктории правда пахло солью, лимоном и сухим пляжным теплом.       — Когда ты приехала? Почему вдруг решила вернуться? — спросила она тихо, боясь, что подруга может рассыпаться в руках от неосторожного выдоха.       — Сегодня утром. Да я ненадолго — к дедушке на завтрашний День рождения, потом сразу обратно. Родители заставили. — Виктория отстранилась, и лицо ее в миг помрачнело. — Весь город только и говорит о том, что случилось с твоими. Мне ужасно жаль. Это… просто кошмар. Как ты? Держишься?       Виктория подарила Ангелине взгляд, от которого ее за весь день уже начало подташнивать, и снова стиснула ее, сильнее, чем раньше. Несколько долгих секунд они стояли в обнимку, пока надвигалась ночь. Потом отступили друг от друга, обменялись неловкими улыбками и сели в саду, средь увядающей зелени деревьев и кустов.       — Как тебе Италия? — спросила Ангелина.       — Нормально, — отмахнулась Виктория. — Отец заставляет учиться. Они с мамой названивают постоянно, напоминают, что оплатили институт и не хотят, чтобы деньги ушли в пустую. Спрашивают, как дела. А я сижу на парах как дура и ничего не понимаю. Так что… перестала ходить, все равно толку никакого. Что я вообще должна им сказать? Ангелина нахмурилась.       — Ты еще не учила итальянский? Прошло ведь… — она задумалась, — полгода?       — Пока не успела. Сложно, да и некогда, я почти всегда занята. Вокруг так много всего! Мы с девочками гуляем каждый день. Ездили в Милан на неделю моды. А в Риме ночью просто офигенно — огни горят и тепло, как днем. Не то, что тут.       — Достопримечательности осматриваете?       — Да нет. — Виктория отчего-то смутилась. — Пока только клубы и пляж. Надо же сначала и поразвлекаться.       — Родители не знают об этом?       — Нет конечно. Знали бы — заставили вернуться. А я не хочу, только от них… — Она внезапно замолчала. — Короче, потом выучу язык и сдам все экзамены. До конца семестра времени полно. А если не сдам… Ну, заплатят, раньше прокатывало.       Раздался щелчок, и улицу наполнил мягкий шелест — включились садовые опрыскиватели. Ангелина вытянула руку, подставила пальцы под капли. Холод воды обжег кожу, внезапно вокруг стало неуютно: слишком ветрено, слишком уныло. Когда-то они с Викторией устраивали тут пикники и бегали по газону босиком, танцуя под искрящимися на солнце брызгами. Это было еще до ее переезда в Италию.       Внезапно она сжала руку Ангелины и сказала, угадав ход ее мыслей:       — Будет здорово снова потусоваться здесь, да? Как раньше.       — Да.       То ли ответ был слишком коротким, то ли интонация слишком сдержанной, только воодушевление в Виктории потухло, будто задули свечу, и она с нежной грустью спросила:       — Я могу как-то помочь тебе? — Ангелина промолчала. Виктория тряхнула головой и попыталась вернуть прежний настрой: — Слушай, вообще-то я тут с миссией. Бредли устраивает вечеринку, ну ты его знаешь. В «Лабиринте». Там будут все наши. Я пришла за тобой.       — В смысле? — Ангелина уставилась на нее.       — Тебе что, не хотелось бы отвлечься? Ненадолго.       — Хочешь, чтобы я… сбежала?       — Ну да. Чего тебе делать с этими занудами? — ответила Виктория легко и покосилась на окна особняка. — Тем более, что это, вроде как, вечеринка для тебя.       Ангелина никак не могла взять в толк, почему Виктория решила, что она может вот так запросто взять и уйти с поминок собственных родителей. Бросить брата, оставить Альфреда развлекать гостей… Разве это была не ее прямая обязанность теперь, когда — было трудно принять это — она стала полноправной хозяйкой дома и должна была заботиться обо всем, что тут происходило? Она вспомнила детство — когда были подарки, и музыка, и папин смех за игрой в биллиард, и мамины беседы с другими женщинами на темы, которых Ангелина не понимала, и ее подколы над Брюсом, и беззаботность бабочки, порхающей от одного цветка к другому, и пьянящее чувство собственной важности. И с чего вдруг она должна была сорваться отсюда? Ангелина думала так, но в то же время отчетливо чувствовала противоречие. «Ты ведь хочешь, — звучал в голове голос. — Расслабиться, отдохнуть. Напиться. Чтобы забыть».       Да, она хотела.       — Я, наверное, не могу уйти, пока все не закончится, — ответила Ангелина неуверенно. — Как это будет выглядеть?       — Не знаю. А как же Брюс?       — Он еще ребенок. Я не могу оставить его тут одного.       Виктория надулась.       — Ну вот… — И задумалась, но ненадолго. — Тогда давай я подожду тебя, все разойдутся, и мы поедем. Только позвоню остальным. Скажу, что опоздаем.       Следующий час был наполнен ностальгией по ушедшим дням. Виктория шутила и сама же смеялась, а Ангелина думала, как переменчива реальность. Недавно она готовилась к тому, что проведет вечер одна. Хотела закрыться ото всех, дать волю эмоциям, плакать так долго, как только сможет, пока слезы не высохнут в глазах, пока принятие произошедшего не станет неизбежным и больше нельзя будет притворяться, что завтра, на рассвете, страшное проклятие падет и все вернется на круги своя. Сейчас, вспоминая с Викторией детство, слыша ее живой, светлый голос, она чувствовала, что желание это рассеивается, а одиночество все меньше скребется в душе. Стало холодно, и они вернулись в особняк. Атмосфера там не изменилась. Присутствие Виктории помогло Ангелине дать отпор оценивающим взглядам, изредка проскальзывающим по ней, и даже поддержать с некоторыми гостями вполне приятельскую беседу. Брюс так и не спустился. Его горечь была самой невыносимой. Но как она могла помочь брату, если ей самой для того, чтобы выстоять, понадобилась чужая поддержка? Когда все начали расходиться, по новому кругу выражая соболезнования, Виктория незаметно взяла ее за руку. Уходящие кивали, лица у всех были грустные, но Ангелина уже не могла им верить — казалось, это не лица, маски.       Одна из подруг матери крепко обняла ее и прошептала:       — Если нужна будет помощь, обязательно обращайся, дорогая.       Ангелина кивнула, не взглянув на нее.       — Вы с Брюсом всегда можете рассчитывать на нас, — произнес знакомый папы из гольфклуба.       Она кивнула снова.       — Мисс Уэйн, я оставил свой номер телефона на каминной полке. Буду рад, если он вам не пригодится, однако в случае чего…       — Спасибо, — сказала Ангелина.       Люциус Фокс в ответ понимающе улыбнулся.       — Не позвольте горю завладеть сердцем и затуманить разум. Оно очень легко проникает в них и очень неохотно их покидает.       Ангелина нахмурилась.       — Что это значит?       — Вы не одиноки, не забывайте об этом. Доброй ночи.       Пара минут — и вот они вдруг остались втроем: Альфред, Виктория и Ангелина, будто ничего не было. Прежде, чем отчаяние вновь начало захлестывать, Ангелина тоже стала собираться. Услышав о клубе, Альфред заволновался и попробовал ее отговорить, но меньше всего сейчас ей нужны были запреты и нравоучения.       — Я ненадолго. Только увижусь со всеми, поздороваюсь и обратно, — сказала она уже стоя в дверях и закидывая на плечо сумку.       Виктория рядом кивала.       — Но уже так поздно. И разве вы не устали за сегодня? Не хотите отдохнуть?       — Сейчас я хочу провести время с Викторией, она итак приехала ненадолго. Кто знает, когда еще мы увидимся.       — Вы могли бы посидеть у нас…       — Нет, — отрезала Ангелина. — И ты не в праве запрещать мне.       Она тут же поняла, что это было лишним. Почему не смогла сдержаться? Лицо Альфреда на мгновение дрогнуло, он стушевался и вздохнул.       — Хорошо, мисс Уэйн. Если что, сразу звоните.       И закрыл за ними дверь.       — Возьмем твою машину? Или напрячь моего шофера? — спросила Виктория.       — Да как хочешь.       Ехали быстро, минуя улицы на самой возможной скорости. Видимо, шофер Виктории привык к этому, потому что ей даже просить не пришлось: он просто вопросительно поднял бровь, а она кивнула. Дороги были почти пусты, будто город тоже переживал траур. Во время поездки Ангелина думала о словах Фокса и все не могла понять, почему он сказал это. Но стоило машине повернуть и резко остановиться у обочины, как для мыслей времени не осталось.       Среди всех клубов Готэма этот был, пожалуй, одним из самых заметных. Яркий фасад бросал вызов проходившим мимо городским служащим, мужчинам и женщинам, студентам, родителям и детям, обычным рабочим — всем, кто жил за невидимой чертой, которая безнадежно отделяла миры аристократии и низов друг от друга. Снаружи он блестел, как Вифлеемская звезда, указывая путь, и его было видно далеко за много миль. Сияние вывески над входом разгоняло мрак ночи и ударило по глазам неприятной резью. На парковке в ряд стояли фамильные Rolls Royce да дорогие модели известных марок, все сверкали идеальной полировкой. Дверь клуба открыл швейцар-секьюрити в отутюженной форме. Внутри — холодная голубизна освещения, лощеные коридоры, стены, увешанные зеркалами, полупрозрачный дым, клубами растекающийся вокруг: его было слишком много, как в дешевом кино, когда создатели изо всех сил пытаются скрыть огрехи декораций и плохую игру актеров.       Виктория, стуча каблуками, пересекла полупустой танцпол и подошла к одному из столов. На стеклянной поверхности стоял кальян, вокруг пахло потом, тропическими фруктами и чужим дыханием, а музыка гремела так, что Ангелина не могла разобрать слов — просто один электронный бой. Да и разве это была музыка? Сплошное клубное забвение без смысла, без чувства, без идеи. Стой и качайся в такт — ничего больше.       Собравшиеся там были ее друзьями. Точнее той категорией людей, которых можно было так назвать, потому что вы проводили время вместе и поэтому в глазах окружающих должны были быть кем-то друг для друга. На самом деле в «Лабиринт» Ангелину однажды против воли привела Виктория: познакомила со всеми и даже выдала клубный значок, который сейчас, должно быть, валялся где-то глубоко в комоде. Поначалу она чувствовала себя не в своей тарелке, а потом привыкла. Тогда это даже начало казаться веселой затеей, потому что дарило возможность почувствовать себя причастным к чему-то недоступному для остальных. Да и если откровенно, тусоваться с ровесниками в крутом молодежном клубе было интересней, чем принимать участие в нудных беседах дома и в гостях у предпринимателей — друзей отца.       — Пусть познакомятся с тобой, ты будущее лицо нашей семьи, — говорил он и тащил Ангелину в очередной особняк, где играла классическая музыка и таяли на узорных шкафчиках свечи из соевого воска.       Оживление за столом не утихло даже когда Виктория встала напротив: никто не повернул головы, все были слишком увлечены разговором.       — Эй, ну как вы? Заждались? — спросила она весело.       И тут взгляды обратились к ним. Но удивительно, ни в чьих глазах — зеленых, синих и карих; надменных, мутных и сонных — не было ни сочувствия, ни немого вопроса. Не было вообще ничего. Они казались пустыми, почти безразличными, несмотря даже на приветственные возгласы и улыбки.       — До-олго вы! — сказал Бредли.       Бредли был типичным фанфароном и лицемером из числа тех, кто сначала заводит со всеми дружбу, а потом по очереди тихо превращает каждого из друзей в жертву. Он растягивал и жевал слова, как жвачку. Одна рука вечно в кармане брюк, другая обнимает очередную подружку, или пальцы ее вертят первое, что подвернется: ключи от машины, сигарету, фишки из казино. Сейчас — просто коктейльный зонтик.       — Дела были, — бросила Виктория и упала на диван, жестом подзывая официанта.       Ангелина смазано кивнула всем сразу и села рядом. Эмбер Копли — единственная действительно приятная девушка, с которой они успели познакомиться ближе, — тут же подскочила и шепнула на ухо, так что даже музыка не помешала расслышать:       — Ну ты как?       Ангелина помотала головой: «Не сейчас».       — Шампанское? — прокричала им Виктория.       — Нет. — Эмбер решительно тряхнула кудрями. — Надо что-то покрепче. Давай текилу. Три.       Она растопырила пальцы, произнеся по слогам «те-ки-ла», чтобы сквозь электронный грохот ее понял официант, и снова обратилась к Ангелине:       — Слушай, тебе сейчас надо расслабиться. Выплеснуть эмоции. Понимаешь? По опыту говорю. Когда умер мой кот, я рыдала неделю!       Виктория придвинулась:       — А потом?       — Потом папа принес щенка. Да это неважно. Главное — надо переключиться. Отвлечься на что-то. — Она улыбнулась, но Ангелина не ответила, хмуро разглядывая стол перед собой. — Ладно… Надо все делать постепенно. Правильно?       Виктория со знанием дела кивнула.        Вернулся официант — принес бутылку виски для компании, собравшейся вокруг Бредли, и три полные рюмки для их небольшой девичьей. Ангелина молниеносно взяла свою, не дав ему даже поставить рюмку на стол, слизала соль со стенки, залпом выпила текилу и надкусила лимон. Все странно смешалось, обожгло, свело лицо судорогой, будто она выпила кислоту. На губе остались кристаллики соли. Ангелина безотчетно слизала и их.       — Ого! — восхитился Бредли. — Посмотрите, да к нам пришла тусовщица.       — Заткнись, — отрезала Виктория, но некоторые уже тоже посмеивались.       Во всей компании Ангелина была самой спокойной, всегда тихо сидела рядом и слушала, говорила редко, пила, но лишь малую часть от того, что пили остальные, не курила и не устраивала сцен. Она была с ними потому, что этого хотелось Виктории, и видеть ее пьющей с рвением наркомана, надолго лишенного дозы, было, наверное, забавно. Ангелина проигнорировала выпад, хотя ехидные ноты в голосе задели за живое. Почему, по их мнению, она в кои-то веке не могла расслабиться и делать, что хочет? Даже если раньше этого и не хотела.       — Еще по одной? — спросила она и уже делала новый знак официанту.       Эмбер и Виктория почти синхронно опустошили свои рюмки. Их горячие плечи с двух сторон упирались в ее собственные, волосы щекотали лицо. Все мигом закружилось: хоровод коктейлей, звон бокалов, сладкий дым и смех.       Обжигающий «Б-52». Пламя разъело гортань. Ангелина закашлялась.       Новый шот.       Еще один.       Спустя полчаса шутки Бредли по поводу ее настроя «напиться и заблевать ему клуб» перестали бесить.       Спустя еще минут десять Ангелина впервые выразила нечто, похожее на улыбку, и, слушая чужие разговоры, поняла, что голова была пуста впервые за весь день.       Они с Эмбер и Викторией вызывали официанта еще несколько раз, прежде чем наконец перейти к бару. Там, вдали от приятелей Бредли, которые некогда были Ангелине если не приятны, то хотя бы сносны, а теперь просто раздражали, она смогла вздохнуть спокойно. Впрочем, возможно это действовал уже взявший ее в зыбкий плен алкоголь. В голове клубился туман, музыка перестала бить по ушам и проникала теперь в самое сердце, растекаясь по телу ритмичными ударами, так что даже захотелось сесть за барабаны. Онемение дрожало на губах. Язык распух. Опьянение обрушилось долгожданной волной расслабления. Ангелина позволила ему завладеть собой. Потеряла контроль. В этом были ее спасение и ее ошибка. Но все продолжалось и продолжалось, даже когда Эмбер уже явно стала клевать носом и распласталась по столешнице, томно следя за движениями симпатичного бармена. Разговор постепенно все-таки сместился в неприятную сторону.       — Тебе сказали, кто это был? — спросила Виктория.       — Какой-то мудак. Как и всегда в таких случаях.       — Я попрошу отца, у него связи в Блэкгейте. Этого урода никогда больше не выпустят!       Вид у Виктории был победоносный.       — Спасибо, конечно, но не выйдет. Его убили при задержании. Это полицейские просто идиоты. На их месте я бы взяла его живым и… — Ангелина замолчала, будто поперхнулась. Что она хотела сказать? Полки со стаканами и бокалами перед глазами уже шли волнами. Надо было прекращать пить, срочно. — В общем, я бы вытрясла у него все. Родители точно не могли умереть так глупо.       — Прости, Ангелина, — подала безжизненный голос Эмбер. — Это я попросила Бредли всех собрать. Надеялась, что сможем поддержать тебя, но облажалась. Не думала, что все будет та-ак.       — Чего? — нахмурилась Виктория. — Ты вообще слушаешь нас?       — М-м, кажется, нет.       — Оно и видно.       — Прости-ите-е, — снова проныла Эмбер и собиралась расплакаться.       — Да ничего, перестань, — ответила Ангелина и погладила ее по голове.       «Под «будет так», наверное, подразумевалось «всем будет плевать», — подумала она и поняла, что это, в сущности, не самое худшее. Виктория почти с яростью ударила дном стакана о стойку.       — Вот именно! Кто знал, что вместо дружеской тусовки получится… это!       Она махнула на танцпол. Со стороны казалось, что там творилось нечто страшное: шабаш, может, или другой дьявольский разгул. Вспышки света и беснующиеся тела, выгнутые под разными углами или сплетенные воедино, в какофонии звуков угадывались и крики, и смех. Но эта толпа затягивала, и внутри, будучи таким же невластным над собой безумцем, каждый становился свободным. Вокруг не оставалось ни мира, ни людей. Только ты, музыка и темнота. Ангелина тоже была среди них раньше, нечасто, но достаточно, чтобы знать, как умеет захлестнуть волна веселья и пьянства.       — М-да, — добавила Виктория. — Бредли просто урод. Смотрите, как отжигает с той девчонкой! Сколько ей вообще? Шестнадцать есть?       Бредли будто почувствовал, что говорили о нем, потому что вскинул голову от покрасневшего лица девушки и вдруг развязной походкой направился к ним. Все такой же взъерошенный, но теперь в полурасстегнутой рубашке.       — Так уж и быть, сегодня за счет заведения, дамы, — протянул он и окинул взглядом стаканы, расставленные на стойке, словно трофеи. Ноги уже плохо его держали. — Почему не танцуем?       — Музыка у тебя дерьмовая, — неожиданно злобно выдавила Ангелина, не оборачиваясь, и повертела стакан в руке. — Коктейли тоже.       — А-а, так ты поэтому решила полбара выпить?       Он грубо спихнул Эмбер со стула и сам сел на ее место, чуть не касаясь Ангелины коленом.       — А ты будто не знаешь, почему! — вступилась Виктория, но от этих слов, сказанных с праведной уверенностью, стало только паршивее. Ангелина возмущенно посмотрела на нее из-под ресниц, и та смутилась: — Прости…       — Я-то? Не знаю? Не мели чушь. Как тут не знать, когда все полосы в газетах забиты фотографиями Уэйнов.       Эмбер выглянула из-за плеча Бредли:       — Тогда какого хрена так себя ведешь? И… какого хрена занял мое место?!       — Да просто, — пожал он плечами. — Иди проспись, Копли. А ты, Уэйн, значит, теперь брату мамочкой будешь? Не повезло.       — Если думаешь, что это остроумно, ошибаешься.       Ангелина в одно широкое движение допила все, что было в стакане. Она уже не понимала на вкус, что это — джин, шампанское или даже яд.       — Кстати я тут подумал, компанию-то вашу наверняка отнимут, — продолжал он насмешливо, глядя на нее сверху вниз. — Н-да. В следующий раз передай мне с Эмбер значок, хорошо? Нельзя допустить, чтобы в клуб входили всякие нищеброды.       — Да чего ты пристал ко мне? — не выдержала она.       И вдруг поняла, что все это, вся эта вечеринка, — какое-то массовое помешательство, просто пляска на костях. Он насмехался над ее горем, как плюющий на могилу святого грешник. И специально устроил все так.       — А почему нет? Главная семья города скоро потеряет вес. У меня аж мурашки, веришь?       Что-то закипело внутри. Глядя на насмешливое выражение лица Бредли, Ангелина вспомнила Марио Пеппера, и полицейских, и собственное отражение в зеркале днем, когда боялась даже случайно выдать свое горе всем, а сейчас так явственно выставляла его напоказ. И перед кем? Перед этим павлином!       — И кто займет это место? Интере-есно… Слушай, а когда вы обанкротитесь, ты же не против, если я заберу себе ваше дворецкого? Он, кажется, классный мужик. Ладненько?       Все произошло быстро и неожиданно, только отозвались болью костяшки под указательным и средним пальцами. Один отрывистый удар точно в цель. Следом со стойки упал стакан, и по полу во все стороны брызнуло стекло. Кто-то возмущенно вскричал, испуганные лица повернулись в их сторону. Ангелина закачалась, от громкой музыки и духоты заболели виски. Она закрыла уши руками, развернулась и протиснулась сквозь толпу к выходу.       Ночной воздух, уже совсем охладевший, разметал волосы и закружил вокруг лица, когда она выбежала на улицу. Во рту стоял неприятным вкус — кислый, порочный. Еще немного, и ее вывернуло бы наизнанку. Ангелина села на ступеньку лестницы и огляделась. Она оказалась у черного входа, где их компания любила курить, но сейчас вокруг не было ни души. Через пару секунд блаженной тишины позади раздался скрип двери.       — Ты… разбила ему нос, — сказала Виктория аккуратно. — Я, конечно, абсолютно согласна. Но не знала, что ты умеешь драться. С тобой опасно спорить, может и друзьям достаться.       Ангелина поняла, что она пыталась пошутить, но все равно оскорбилась.       — Он больше твой друг, чем мой. Как и все остальные.       — Были.       — Неужели?       Виктория присела рядом, сложила руки на коленях, поежилась от холода.       — Прости, что притащила тебя. Наверное, это была ошибка. Но я правда хотела, чтобы мы все собрались, как раньше. Повеселились. И Эмбер тоже. Она, бедная, сейчас пытается отговорить Бредли вызывать полицию. Но он не вызовет, я уверена, просто красуется. Знаешь, мне вообще кажется, что ты ему нравишься. Это… он просил меня пригласить тебя в клуб.       — Да проехали, — отмахнулась Ангелина. И вдруг добавила: — На самом деле я никогда тут не веселилась. Поэтому с удовольствием отдам ему этот сраный значок.       Ангелине впервые в жизни захотелось курить. Глубоко и самозабвенно, чтобы в глазах потемнело, а голова закружилась. Она представила, как меж губами торчит сигарета, как вкус табака бархатно обволакивает рот, как дым застилает взор и терзает горло приступом кашля. Лицо скривилось в гримасе отчаяния, слезы обожгли глаза. Виктория приобняла ее за плечи.       — Что теперь будешь делать? — спросила она.       — Поеду домой. Пошли они все к черту!       Они уехали почти сразу, никому ничего не сказав, но это и не требовалось. Эмбер взяли с собой. Пока отвозили ее, Ангелина успела успокоиться — не хотелось, чтобы Альфред и Брюс знали, что в клубе произошло что-то неприятное. Вместо злости теперь ощущалось глубокое опустошение. Машина свернула на знакомую дорогу и, чуть только подъехали к воротам поместья, Ангелина увидела в окнах теплый свет. Виктория поцеловала ее в щеку на прощание, пообещала писать как можно чаще и уехала, опять надолго и далеко.       Пустота в особняке ощущалась на этот раз по-иному. Спокойствием. Штилем после бурного шторма.       — Наконец-то! А я все думал, когда же вы вернетесь.       Альфред появился у дверей быстро, помог снять пальто, убрал сумку, подставил руку, чтобы опереться, и был очень заботлив. По выражению его лица становилось понятно — он прекрасно видит, что она пила, но не винит. Ангелина смотрела, как он поправляет ее сапоги у входа, и вдруг так расчувствовалась, что в носу защипало.       — Спасибо, Альфред, — сказала она жалобно.       — Что вы, мисс Уэйн, — удивился он. — Всегда рад оказаться полезным. Я только надеюсь, что это не обманный прием. Вы ведь нагулялись и больше никуда сегодня не пойдете?       — Никуда. Ни сегодня, ни завтра, никогда.       — Ну, такие сильные заявления делать еще ра…       Он не успел договорить, потому что Ангелина подошла и крепко обняла его. Это был неконтролируемый порыв. Она прошептала слова извинения, но совсем не за него — за все, что было раньше, за свои недостойные слова и действия… и почувствовала, что руки Альфреда тоже обнимают ее.       — Я понимаю, — услышала она сквозь собственные рыдания его глухой голос, — это все непросто. Совсем непросто.