Скованные одной цепью

В какой-то момент Итан замечает, что больше не избегает поворачиваться спиной и не шарахается от резких движений, ожидая ещё чего-нибудь летящего в его направлении. Рациональность берёт верх над инстинктом и тревогой. Если добавить сюда чуть-чуть света, многое будет совсем иным. Станет очевидно, что оборудование Фабрики — просто ржавая рухлядь, а не машины смерти, и лишь из-за устаревших стандартов безопасности и сломанных ограждений они выглядят так, словно только и ждут, когда кого-нибудь столкнут в их дробилки. Станет несомненно, что ходы сквозь неё — просто коридоры с облупившимися стенами и скорбно скрипящими подъёмниками, а не коварные лабиринты, в которых замечательно устраивать ловушки для несчастных редких гостей. Станет смешно, что завывание сквозняка в шахтах и гирлянды мёртвого мяса поначалу нагоняли на него такую жуть. Если вывести Гейзенберга из этой родной среды, то — он готов поспорить — тот мигом потеряет самоуверенность и иллюзию всемогущества в её пределах. Как вытаскивают на суд совести потаённые страхи и пороки, и они оказываются и вполовину не так сильны, а то и вовсе нелепы. Если того раздеть — лишить возможности гангстерски дымить табаком из-под полей шляпы, убрать чёрные перчатки маньяков из итальянских фильмов, снять нуарный плащ, — то от правдоподобности образа тоже ничего не останется. Но когда удаётся осуществить хотя бы последнее, он понимает, как ошибался. Освободившись от всего этого, лорд не становится обычным седеющим инженером. Наоборот, именно оно помогало притворяться человеком. То, что могло бы им быть, разминает плечи нервирующе неестественным перекатом мускул под исполосованной кожей. И предвкушающе облизывается так, что уже не выдать за наигранную вульгарность. И для уравнивания счёта поддевает и раздирает любимую рубашку Уинтерса стальной бритвой, вплавленной в руку импровизированным когтем. Итан никогда не собирался участвовать в революциях. Да только станет ли судьба спрашивать... Гильотина улыбается ему — косо, блистательно. «Не обольщайся. Вряд ли это существо умеет любить.» Но зато весьма гораздо ревновать, а ведь это что-то очень похожее, не так ли? Ну, если тоже не присматриваться?.. Сам того не осознавая, Карл отчаянно завидует его удаче жить на воле, его до недавнего счастливой семье, его нелицемерно настоящим родительским чувствам — и разрывается между ненавистью и желанием. Последнему они предаются так, словно первому: сражаясь, укрощая, едва не ломая мебель. Понимая, что рано или поздно придётся признать, что заполучи и подчини он его хоть полностью, как своих солдат, всё равно ничего этого Итан ему дать не сможет. У лорда есть власть, невероятная сила, гениальные таланты, вековое наследство — но он нище церковной мыши, грызущей ненужные ему подношения у его иконы. Хозяин заброшенной пустоты, повелитель мёртвых подделок. «Как ты смеешь, как ты смеешь иметь всё, на что у меня было ничуть не меньшее право», — невысказанное, оно удовлетворяется только успехом заставить Уинтерса кричать. Но никогда не до конца. И у того нет шансов: он тоже всего лишь плоть и кровь, как и загнанная в тупик жертва в смыкающемся капкане железных шипов, как и разделываемые холодные тела. И он сдаётся. Стонет в руках мастера так, что сгорел бы со стыда, если бы хоть кто-то мог услышать их в этой забытой богами и людьми тартаровой бездне. Обитающий в ней демон мести, терзающий его, шепчет обо всём, что Итан потерял в один день, распаляя и заражая своей яростью. Или это ему мерещится, потому что страсть слишком похожа на горячечный бред — особенно когда тот сам достигает её пика и с шипением фурии разворачивает стальные крылья. Всего лишь силуэт каркаса, понимает Уинтерс. Привидевшийся символ свободы — на деле только отдалённая мечта о ней, прикованная к земле весом металла. Мутация раскрывает спину по готовому опорному остову. Сестра, обращаясь, обнажала спрятанное за человеческим обликом воплощение ненасытной алчности; брат — мерзости и уродства, начавшегося вовсе не с физического. Гейзенберг же — весь чистая боль, разрывающая изнутри: тело искажается в агонии, пасть застывает в вечном немом крике... «Нет, виноват не ты. Это она, она сделала меня таким, измучила, осиротила, унизила рабством, изрезала на алтаре своей одержимости. Заставлю за всё ответить, верну зло сторицей, уничтожу...» Итан пытается отползти на локтях, но переплетение цепей и кабелей ловит за лодыжки и запястья, притягивая обратно. — Куда собрался, золотко? — хрипит монстр. — Что, больше не хочешь такого красавца? — Да ты и раньше был на любителя, — защищается он. Противопоставить больше нечего, а хорошо открывающийся вид, как тот примеряет пилы, со звоном очиняя края друг о друга, довольно-таки тревожит. Но самого себя не обмануть. Когда Гейзенберг впервые открыл перед ним лицо, он на несколько секунд перестал слышать, что тот говорил, настигнутый удивлением. Глаза его абсолютно преображали. Даже шрамы отнюдь не уродовали, а выявляли что-то невольно притягательное — тайной, личной историей, благородством страдания. Оставалось лишь причесать и побрить — и этот самодеятельный Эдмон Дантес мгновенно превратился бы в графа Монте-Кристо. Хоть портрет пиши. А Итан даже не успел в этом признаться. — А что, если бы я тебе отказал? Убил бы меня сейчас? — продолжает он нахальничать, скрывая панику. Гильотина тоже по-своему изящна. Особенно снизу. — Вышвырнул бы прочь. Считать требующей устранения помехой того, кого я могу обезглавить одним движением... «...вовсе не то, что впасть в горькое отрицание, что ты вынужден быть врагом тому, с кем мечтал объединиться? Вовсе не то, что отдать должное достойному противнику?» — ...многовато чести, ха-хах. Уинтерс невпечатлённо хмыкает: — Что-то быстро ты растерял беспощадность, как только стало не перед кем выступать. — Ох, Итан, — мурлычет тот с реверберацией, отдающейся в стенах Фабрики и в самих леденеющих жилах. — Дал бы я себе волю, не оставил бы от тебя даже косточек. Я — жернова судьбы, и ты ещё увидишь, насколько буквально. А ты — только мой, всё равно мой, по-хорошему или по-плохому. Кроме всего того, что он не может постичь. Кроме всего того, чем он не может владеть. Но оттого жаждет лишь больше. — Зная тебя, позёр, ты ещё должен демонстративно покромсать за считанные секунды какую-нибудь сверхпрочную железяку, чтобы мне было страшнее, если я следующий. — Заманчиво, но рискую перегреться. — Да ты и так перегреваешься каждый раз, когда я появляюсь в твоём поле зрения. Гейзенберг широко ухмыляется всеми ножами, скальпелями, гвоздями, заточками и осколками: — Ты что, меня провоцируешь? Итан молча непокорно глядит прямо в лик ужаса. Нет, не гильотина. Виселица: чем больше сопротивляешься, тем крепче сжимается удавка. Он осторожно перестаёт вырываться; тот нехотя его выпускает. Ему угрожали все местные владыки. Этот не первый. Главное, отыскать слабость... «...Вот только что поделать, если его слабость — ты сам?»