Свинец

Люблю внезапность. Неожиданные вспышки страсти, когда накрывающее понимание в глазах напротив, взаимное безумие, которому сопротивляться невозможно, и всё без лишних слов. Когда нет нужды озвучивать намерения, это легко читается в едва уловимых жестах и взглядах. Притяжение срабатывает, взрывается горячечным бредом возбуждение, тела примагничивает, и накрывает настолько стихийно, что не позволяет оторваться, пока не будет утолён голод. Со Стасом тогда, в первые же дни его приезда на базу, так и произошло. Тренировка бесила, Гонсалес раздражал своим волчьим оскалом и доёбами, салаги потели и тупили, меня не трогало вообще нихуя. Сидеть на матах у стены и курить — единственное, что привлекало. Это же и сдерживало от того, чтобы не вломить пизды первому попавшемуся, потому что долбоёбы решили, раз сам Ганс без каких-либо последствий для своей шкуры ебёт мне мозг на постоянной основе, то могут точно так же делать и они. Дерьмо-шутки, скользкие подколы, надменно-презрительные шепотки и взгляды. Всё решалось легко и постепенно: самые смелые калечились или просто получали травмы, затыкаясь если не навсегда, то надолго. Решать словами конфликтные ситуации не хотелось. Сила же всегда работала, работает и будет работать безотказно. Шакалы понимают исключительно по-шакальи. Того же я ждал и от Мельникова-младшего. Не рассчитывал, что сумеет удивить, но тот со старта перевернул моё представление о нём, как о личности. Потому что едва наши взгляды пересеклись, в течение первого десятка минут стало понятно, что продолжение нашего знакомства состоится на любой из горизонтальных поверхностей. И насрать стало, что с подачи его брата меня могли уложить в обитый бархатом гроб или помойную яму, не суть вообще. Похуй, что это того не стоит, что явно лишнее, и место не то, и в дерьмо вляпываться мне нельзя, что надо бы просто посидеть какое-то время тише обычного, чтобы подзабыли обо мне ублюдки. Но… Я и просто никогда не пересекались. И чёртово притяжение со Стасом сработало на ура. Стоило мне выйти из тренировочного зала, зайти за угол и подождать несколько минут, как перед лицом нарисовался, в критической близости, виновник участившегося пульса. Он знал обо мне многое, я о нём почти всё. Стома на животе, под утягивающим поясом, его не волновала. Тот сразу же влип в мой рот, будто тот источник жизни для него. Я притянул к себе мгновенно до упора, вжимаясь его телом в стену и совершенно по-блядски, с хрипом, выдыхая, когда тот укусил за предплечье. Голодный. И я, и он. Меня не трахали годами, брезгливо отшатываясь, едва становилось понятно, кто я, и что у меня по правой стороне живота. Скажи мне кто до травмы, что когда-то я буду испытывать недостаток секса, я бы поржал. С инвалидностью и её последствиями стало внезапно не до смеха. Шлюхи не могли успокоить жажду человеческого тепла: кратковременно, омерзительно они снимали напряжение и ни на что более не были годны, а я, совершенно разбалованное повышенным вниманием, существо, начал чахнуть и задыхаться. Натурально задыхаться без такого привычного восхищения. Последняя моя попытка потрахаться закончилась фееричным пиздецом — я тупо свернул шею, кривящей своё тупорылое ебало, шлюхе. Манерный парниша, с накрашенными губами и сучьим взглядом, решил спросить: не просочится ли дерьмо сквозь мешок? И предупредил, что если это произойдёт, то я должен буду доплатить ему за моральный ущерб. Уладить инцидент с хозяином удалось легко, и дело совершенно не в деньгах — огромную роль играет репутация и фамилия. И вроде шлюха же, дебил тупой, хули взять вообще с них, отбросов, но осадочек остался. Желание с кем-то ложиться в постель отпало полностью, дрочить стабильно перед сном или в душе стало привычкой, точно такой же, как менять пакет на животе и чистить зубы нитью. И особых ожиданий не было вообще. Но Стас… Стас удивил. Касался намеренно, словно показывая насколько ему похуй, тех мест, которых другие старались избегать. Сверкал ошалелым взглядом, будто дорвался до чего-то пиздецки давно желанного, и совершенно обезоружил таким простым, но заставившим болезненно сжаться всё внутри вопросом: — Тебе можно? Если нет, я могу... Мне всё равно как, — вместе с влажными касаниями языка к моей коже на шее, ожидая ответа. И показать что жмыхнуло, да так, что до самой глубины, оказалось стрёмно. Как и трахаться без смазки, в тёмном коридоре, за углом, в паре метров от своры салаг. И вообще не новость, что в моей комнате мы оказались в рекордные сроки, и мгновенно исчезла одежда. Ещё быстрее его член изнутри распирал отвыкшие от жара чужого тела чувствительные стенки. Мельников был горяч, опытен, осторожен, но порывист. Никто не рассчитывал, что первый заход продлится вечность, потому спустя несколько минут смазанного, но приличного оргазма, мы лежали взмокшие, как две мыши, и пытались отдышаться. Он говорил, что примерно таким наш секс всегда и представлял. Я не спрашивал, как давно он это начал делать. С ним оказалось настолько легко, что не потребовалось ни грамма усилий, дабы установилась связь и появилось нелогичное доверие. Умеренное, разумеется, но, тем не менее, именно с ним хотелось разговоров по душам в темноте, одной раскуренной сигареты и бутылки виски на двоих. Мы курили, пили, трахались, разговаривали и снова по кругу. Он не претендовал на место в сердце, я не спрашивал о том, почему его так ведёт, стоит мне лишь посмотреть или коснуться. Тема чувств была запретна с первого же дня, интуитивно закрыта на сотню замков. Я видел, что ему не похуй, хоть он не требовал полной взаимности. И даже понимая, что любовью здесь не пахнет, быть кому-то нужным хотелось. И это стало приятным подарком. После стольких лет изнурительного проплаченного одиночества — находка, неожиданная, но от того не менее ценная. И можно было бы осесть, затихнуть, вырубить ожидания и тупо плыть по течению. Если бы всё не начало рушиться, как ебучий карточный домик, вокруг нас двоих. И портились не отношения — портилась атмосфера. И вот они мы: сидим на разобранной постели, между ног кусок пледа, что прикрывает низ живота и опавший стояк, а в руке, что моей, что его, по сигарете. Снова темно. Снова прохладно. Снова этот самый, почему-то так мне необходимый, разговор по душам. Не уверен, что конкретно его спровоцировало, то ли не так давно ставший известным диагноз и понимание, что у меня для жизни остались весьма сжатые сроки, то ли просто захотелось рассказать, наконец, произошедшее когда-то, хоть кому-то, кроме почившего Сойера. Но вопросы Стас задаёт сегодня на удивление правильные и чётко бьющие в цель. И мне неожиданно хочется ответить. — Так что же произошло тогда? — указывает на мои шрамы от ножевых ранений. Ведёт кончиком пальца, медленно, едва касаясь, посылая волну мурашек от контакта и приятную дрожь по чувствительной коже. — Хочешь стать третьим человеком, который знает историю целиком, а не отрывочно? — приподнимаю бровь, выдыхая дым в потолок. Тело расслабленно: посторгазменное, полупьяное состояние чистого кайфа, помноженное на дурман от травки, плещется чем-то умиротворённым в крови. Мне сегодня спокойно, несмотря на то, что Макс заставляет дёргаться каждые пару часов, чтобы проверить его, а боль в теле изматывает. Мне почти хорошо. — Грешен: всегда было любопытно, что же такого произошло, что вас с Лавровым вдруг резко раскидало по разные стороны, ещё и с вот такими последствиями, — укладывает ладонь на продолговатый розовый шрам. Гладит тот большим пальцем, наклоняется и целует. — Если продолжишь, то мой рот будет слишком занят, чтобы говорить, — вяло усмехаюсь, закатывая следом глаза и фыркая, когда отстраняется, подняв в поражении руки. Жадный до информации настолько, что всегда и при любом раскладе выберет её. Особенно, когда что-то вот такое — сенсационное — есть шанс узнать из первых уст. — Насколько хорошие у тебя были отношения с отцом? — Типичные. Он пропадал хуй знает где, мать бесилась и топила меня в двойной порции любви. Старший брат изображал не то дядю, не то друга, сложно сказать. Но по сути как раз он мне отца и заменил. Когда моего пришили. — Мой меня баловал, — хмыкаю, выдыхая тугую струю дыма. — Баловал настолько, что к десяти годам слово «нет» я не слышал от него, наверное, ни разу. Любые игрушки, техника, вещи, курорты, всё, на что мог указать мой палец, становилось моим. Отсутствие матери включило в нём странный режим — он подкупал своих любовниц бриллиантами и машинами, а меня заваливал разным мальчишеским дерьмом. Потому к моменту, когда я начал становиться подростком, никого не удивило, что от вседозволенности меня понесло совсем не туда. — Вспоминать неприятно. Безоблачное детство, омрачённое лишь уходом мамы, теперь обосрано пониманием, насколько это всё было ненатуральным, какой местами искусственной, с довольно частыми лживыми поступками, была разыгранная любовь. — Ты же на базе жил всегда?.. — За редким исключением в доме на окраине Центра. Довольно унылая резиденция, где блядский сад на половине территории участка, бассейн и недалеко поле для гольфа, в несколько гектаров. Пафос и прочее говно. Скука смертная для одного-единственного отпрыска. Потому я рвался в казармы с сопливых лет. Бросаться ножами, стрелять из пневматики и валяться с тренером на матах, было куда интереснее. Бесило временами, было тяжело, раздражала необходимость вставать в пять утра, как и вообще придерживаться режима. — Но это имело свои плоды и плюсы. — Имело. Имеет. Похуй вообще. Детство у меня, можно сказать, вышло терпимым. Не идеальное, но лучше, чем у многих. Только вот из-за того, что отец нихуя не запрещал, я слишком рано попробовал всё то, что пробовать детям не стоит. — Наркотики? — Алкоголь, сигареты, секс и тд и тп. Пока психика не закалена, как требуется, для подобного дерьма, во что-то такое влипать очень опасно. По пизде всё идёт мгновенно. Мало того, что подсаживаешься, даже не заметив толком, так ещё и забиваешь на довольно важные вещи. — Ты же не забил. — Не позволили, — фыркаю и тянусь за очередной сигаретой, кривясь от того, что в груди снова мерзко давит. Курить надо бы, наверное, меньше, всё же диагноз не простуда, но… Смысл беречь своё тело, которое и без того вряд ли подойдёт для донорства? Никакого. — Мне, может, и приносили на блюдечке абсолютно всё, но и спуску не давали. Пока тренируешься, можешь хоть землю жрать, всем похуй. Отец знал и про наркотики, и про то, что меня понесло не туда, по его мнению, в плане партнёров. — Мальчики? — Ухмыляюсь, а он продолжает с прищуром: — постарше? — Ухмыляюсь ещё шире. — Сильно постарше? — Нет, но не одногодки. И дело даже не в возрасте — отца бесило, что это не бабы. Единственный сын, которого растили гордостью самого Морозова, тот, кто должен был после сменить его на посту, оказался мерзким пидором, сраным обсосом и наркоманом. Комбо, блять, — щёлкаю громко пальцами. В темноте уголёк сигареты, словно яркая оранжево-алая точка. Дым красиво струится, отравляя воздух вокруг наших тел. Внутри концентратом разливается горечь. — И примерно в этот самый момент он начал полоскать мне мозги на тему того, что вот твой друг — то есть Лавров — прилежный, идеальный, ахуенный и с нормальным вкусом. И тебе бы, сынок, пример с него брать, а не хуйнёй заниматься редкостной. Я, мол, тебе позволяю дохуя лишнего, но готов закрыть глаза, если исправишь один-единственный пунктик. А пунктик-то неисправим был, в моём понимании. — М-м, на девок не вставало? — Само? Нет. С помощью — могло и получиться. Кайфа толком не было, пресно и невкусно. Мне в принципе трахать самому не особо нравилось. Другое дело — член в заднице или во рту, вот тут крышу сносило полностью. Но отцу же прописные истины не объяснишь. — Объяснять было бесполезно, не моему папаше так точно. Он признавал только свои взгляды, истина лилась лишь из его уст, и исключительно его мозги соображали так, как нужно. Упрямый баран, с возрастом становящийся всё более бескомпромиссным. Позёр и лжец. Филигранная сука, с зубами в три ряда и изворотливостью лиса. Уникально дерьмовая личность, если собрать всё воедино. Восхищал бы, не будь родным отцом. — Менять насильно ориентацию отпрыску — дело гиблое, а ещё грозящее развязать незатихающий конфликт с последствиями. И как бы похер: ну не нравится это ему и не нравится. Но по гордости било то, что он Макса считал идеалом и в рот ему заглядывал, да нахваливал. И то, что вдруг он поймёт какое я недостойное дерьмо и свалит, выкинув меня, как использованный гондон, из базы. И ты сейчас скажешь: ну и хули, с таким отцом жить? Себе дороже. Но, нет. Отца я, по-своему, но любил, таки не совсем дерьмом тот был большую часть моего детства, да и после помогал часто и много. Потому потерять его расположение было жутко, и не стояло вообще ни единого вопроса, когда он давал поручение. Его слово было незыблемо. Закон и точка. Если он говорил: надо сделать — я делал. Если говорил молчать — молчал. — Не вяжется твоя исполнительность с образом торчка-пидараса, которым тебя рисуют долбоёбы. — Потому что не образ. Перед тобой тот самый — да-да, это он! — торчок-пидарас, который исполнял каждое ебанутое поручение, доводя результаты до идеала, — развожу руки в сторону и кланяюсь одной головой. Театральщина и только. Поржать бы, да не особо смешно. Хотя улыбка слабая, словно тень, прорезается. — Серьёзно? — сомнения тонны, смотрит, не понимая, издеваюсь я или нет. — Серьёзнее некуда, — спокойно отвечаю, не прерывая контакта глаз. Отлично осознаю, как это выглядит: расскажи мне кто эту историю со стороны, сказал бы, что дерьмо редкостное, и хватит в уши заливать. Так не бывает. — А Макс? — А Макс был главой нашего отряда быстрого реагирования. Ахуенный, быстрый, без тормозов вообще. Надо убить? Убьёт без лишних вопросов. Надо украсть? Принесёт. Разведать? Притащит информацию с излишком. Хватка как у цербера. Внимательный, умный, идеальный. — Настолько? — Настолько, Стас, настолько. Я хуй знает, откуда он такой вылез, в семье же только любители права, да мать была типичная домохозяйка при властном муже. Но вылепился вот такой экземпляр, да настолько пиздатым вышел, что слепило издалека. Ослепило и меня в определённый момент, и не так, как хотелось бы. — Почему? — Я мешать секс с дружбой не слишком любил. Макс стал мне лучшим другом, родной рубашкой. Близким настолько, что творили мы ебанину редкостную и пиздюлей отгребали всегда вместе. Не разлей вода. В одной кровати спали, с одной тарелки жрали, одну сигарету курили. И первая его баба была со мной же разделена. Ебанутые, отбитые, без тормозов. Курили, нюхали, пили, трахали всё, что могли и не могли, пока я не понял, что пизда. — Влюбился? — По уши. Он как наваждение стал. Тело оформленное, мышцы от природы заебись прорабатываются. Красивый: глаза огромные, улыбка такая, что трусы слетают сразу же. И всё, пиздец. Я терпел, отвлекался, хуйню творил, а потом прижал его к стене в казарме перед отбоем и отсосал. Стас заваливается от смеха, простынь сбивается в ногах и плед соскальзывает с тела. Пепел с сигареты падает на пол. А он сверкает взглядом, полным веселья, заражая и меня этой волной. Я рассказываю ему о своей жизни, подвожу к той черте, после которой всё стало совершенно другим. Подвожу к пропасти, в которую скоро упаду и так и не смогу выбраться окончательно. Словно исповедь, выливается изнутри всё легко и гладко, будто давно просилось, чтобы покинув моё сердце и мысли, отпустить и проститься. А я смотрю на улыбку Стаса, отвечая ему взаимностью и понимаю: а ведь я скоро умру. И что изменится тогда в этих глазах, что сейчас лучатся чем-то сродни влюблённости? Что изменится в нём, когда я уйду? И собственное безразличие к смерти немного, но удивляет. Я долгие годы выживал, как сука, карабкаясь вперёд, весь в крови и своей, и чужой, выгрызал шансы, по головам шагал, эгоистично выбирая себя в любом из случаев. Ведомый мечтой о встрече и мести одновременно, забываясь в наркотических марафонах, в пьяных угарах и ненависти к себе. Терял себя в сомнениях, ненавидел, потому что прошлое отпустить не получалось. Пролетали года, я вечно голодный, жаждущий чувств и эмоций, плёлся вперёд. Всегда только вперёд. А теперь, когда вдруг остановился, когда испарилась ненависть, когда не осталось жажды мести, нет мечты и цели, я просто оглядываюсь и понимаю, что не останется после меня ни-че-го. И оставлять я банально не хочу. Ничего вообще не хочу. Одно лишь волнует: как с навалившимся дерьмом справится он. Остальное — тупая, никому не нужная, лирика. Стас смеётся, тихо и не раздражающе, укладывается рядом, гладит мою голень, массируя умелыми пальцами и ждёт, затихнув также резко, как взорвался приступом веселья. Смотрит с каким-то интуитивным пониманием, словно чувствует, что что-то серьёзное скрывается за моим не показным, но гнетущим спокойствием. Понимает, изучив за эти месяцы слишком хорошо, но не требует. Просто ждёт, что именно я готов рассказать. — Отношения у нас с Максом были взрывоопасные. Мне постоянно не хватало его чувств: казалось, что он просто не смог отказать, что всему виной его скука, и начал выдавливать из него эмоции. Как умел, как был способен, выращенный эгоистом и распиздяем, которому всё с рук сходило. Не было понимания, что через измены и хождение туда-сюда по кругу, нихуя хорошего добиться невозможно. Мозги просто не работали в нужном направлении. Не хватало и опыта в отношениях, и терпения, и понимания, что нужно такие вещи проговаривать и решать, а не наносить точечные удары и смотреть на реакцию. Глупостей мы совершили когда-то с Максом очень много. Я больше, постоянно пытаясь добиться чего-то непонятного, дёргающийся и желающий всё больше, больше и больше выцедить. Мне он нужен был абсолютно на все сто процентов, и ещё сотню выше возможных. Весь. И душу, и тело, и мысли. Хотелось всё и сразу. И если тогда казалось нормальным, теперь… Оглядываясь, я ахуеваю от тупости совершённых поступков, и его неправильных в корне реакций на них. Наломали дров, что пиздец. Довели до трагедии. Оба. Я вину на себя одного брать не хочу, и не буду. Не настолько нагрешил в его сторону, чтобы устроить собственноручное линчевание. — Первые отношения всегда один большой косяк, тут нужно просто время и мозг, остальное придёт с опытом. — Может, и пришло бы, но наркотики не помогали в этом деле. Меня носило, Макс внезапно решил не отпускать. И сделал только хуже. Принуждать меня, человека, который всю свою осознанную жизнь не слышал отказа — пиздец провальное решение. И да, ты сейчас скажешь, что всему виной мой эгоизм, который разросся до размера галактики, избалованность, испорченность и так далее. И будешь частично прав. Но лишь частично. — Ко всем можно найти подход, даже к такой своенравной суке. — Говорит в тебе опыт, — хмыкаю и снова закуриваю. За окном начинает светать, время близится к пяти, сна ни в одном глазу, пусть тело и разморенное усталостью, — которого у нас не было. У обоих. Но хуйня в другом: перебесились бы мы рано или поздно. Привалило, откуда я не ожидал. Отец решил, что надо меня отвлечь от страстей в личной жизни, дать стимул и, так сказать, возможность — обелить свою загнанную в дерьмо репутацию в его глазах. Особое, архиважное, супер сложное задание, — морщусь, вспоминая в какой лютейший пиздец с его руки мне пришлось погрузиться тогда. Кривлю губы, молчу пару минут, докуривая и понимаю, что на теперешние мозги, хуй бы я согласился в такую глубокую задницу добровольно влезать. — Так и знал, что не просто так вы разосрались до такой степени, — тень догадки мелькает в глазах напротив. — Просто так нас было не разосрать. Всё полетело в пизду из-за принципов и непримиримых разногласий во взглядах на определенные, хм... вещи. — Теряюсь в догадках. — Скоро найдёшься, — тяну туманно. — Задание было дико ебанутое и очень опасное. Что ты знаешь о картеле Синалоа? — Они же у нас точно не располагаются, если и есть точка, то явно под прикрытием и слишком мала, чтобы вылезать и тягаться с моим братом или Басовым. Синалоа за границы идёт, по Мексике, США и прилегающей территории. Крупнейший картель, мне про него ещё отец при жизни рассказывал. У матери сестра замужем за одним из главных в золотом треугольнике возле Дуранго. — И мне поручили туда внедриться. — Твой отец настолько тебя не любил? Или настолько был уверен в том, что всё выгорит? — В душе не ебу, — честно отвечаю, поджав на пару секунд губы. Этот вопрос, заданный Стасом и без того преследовал меня слишком долго. Вопрос, ответ на который я так и не получил. Спрашивать отпала необходимость. Жизнь так сильно пизданула по голове, что мысль эту оттуда с размаху выбила. — Тем не менее, я должен был влиться, втереться в доверие и найти формулу. — Ты шутишь?.. Формулу кокаина? Синалоа? Того самого картеля, что крупнейший в мире, и вам тупо был бы пиздец, если что-то не сумело бы выгореть. Звучит как сюр. — Кокаина. Они умудрялись делать его настолько чистым, что во-первых: большинство готово было за их формулу отвалить очень много бабла и не только его. А во-вторых: тот, кто владел такой информацией — владел ситуацией, как говорил мне отец. Влиятельность в наше время и не только в наше, а и во времена наших отцов, наращивалась именно таким образом. Территория могла быть откровенно дерьмовой, но если ты имеешь ахуеть какой опасный чужой секрет в рукаве, становишься из пешки ферзём. И внезапно способен дергать ниточки куда более толстые. — Нет, я, конечно, догадывался, что старик твой без царя в голове, но чтобы настолько? — Не знаю, чем он руководствовался, всех деталей мне так и не рассказали. Но суть ты уловил. Задание было почти откровенным суицидом. Но чего у меня нельзя было отнять — я отлично вписывался. Наркоман, блядская внешность с опытом шлюхи, ещё и с неплохими навыками выживания в экстренных ситуациях, — монотонно выходит, чем дальше рассказ, тем меньше эмоций остаётся. — Мне повезло. Дело пары месяцев, и я уже братался с замом, а его брат трахал меня дважды в неделю. Выбирать не приходилось — другого расклада тупо не было. Или подставляешь задницу, играешь роль полудебила и киваешь головой, или идёшь в расход. Правила у них были прописные и неизменные. Проёбываешься — сгниваешь. Изобретательность у бойцов картеля закачаешься. — Не сомневаюсь даже. — И будешь прав, — киваю. — И всё шло почти идеально: сейф с формулой я нашёл, код вычислил. Осталось его забрать, но в одиночку это было дорогой в один конец. Нужна была команда. Прикрытие. Макс её собрал, думая, что мы идём зачищать точку картеля, ибо те залупились на официальную власть Центра. Приказ сверху, а значит, обсуждению не подлежит. Только нас кто-то сдал. — Крыса? — Без понятия, я потом валялся в больнице месяцами, пока заживали перетасованные внутренности, топил себя в ненависти и к Максу, и к себе, как-то не до тонкостей пиздеца было. Отец сказал, что вопрос решён. Меня устроило. — И неинтересно? — Честно? Нет. — Что дальше было? — взгляд горит любопытством, а я закатываю глаза и тянусь за сигаретами. Снова. — А дальше меня зажимают, и не для того, чтобы выебать, а чтобы уебать. Им нужна месть, сотрудничать не хотят, но убивать меня жалко. Потому предлагают вариант — моё спасение в обмен на смерть всего отряда. Целиком. Но спасение своё я буду отрабатывать лично, в картеле, своей задницей. Полгода. Просто потому что я ему нравлюсь слишком сильно. — А Макс? Он же целый оттуда вышел, насколько помню по слухам. — Целее меня во всяком случае. — И что ты за него им предложил? — понимающе приподнимает подбородок. — Ещё год сверху и грузовик с оружием, плюс прикрытие одной из поставок их элитного дерьма. — Дороговато, — хмыкает, чуть скривившись. — Они сами цену выставили или ты выторговал? — Дороговато было бы — остаться там с ними навсегда. Уж лучше — полтора года и поставка со сделкой, чем сгнить с извращёнными ублюдками, забыв дорогу обратно. Их точка собиралась перемещаться на другую территорию, а прощаться с прошлой жизнью я был, мягко говоря, не согласен. Но на чаше весов стояла жизнь Макса, потому торговался я слабо. — А если бы не он? — Было бы проще, в разы. В одиночку спастись одно, переживая за кого-то, едва ли не больше, чем за собственную шкуру — другое. У меня даже мысли не мелькнуло продать его вместе с остальными — выбора не было. Если бы они надавили, я бы реально остался там навсегда, только бы отвести от Макса удар. Пусть и был сволочью, пусть и понимал, что погибнут мужики, с которыми мы не одно поручение без потерь выполняли, что сблизились, тренировали их, и потеря ударит неслабо. Но выбора не было. Макс стоил каждую из их жизней. Он стоил для меня всего. Остальное казалось просто разменной монетой. Наступил час икс. Всё шло относительно гладко, пока не вышли бойцы картеля и не положили всех, кроме нас двоих. — Представляю, как ахуел Фюрер. — Не представляешь, — честно отвечаю. Потому что лицо его до сих пор порой вижу перед глазами. — Он не знал ничего до последней минуты. Отец запретил рассказывать хоть что-то. Только общую информацию, частично легенду, частично правду. Приказ не обсуждался, вдолбленное с сопливых лет послушание, когда дело касалось службы, обрубало любой из вариантов, не оставляя лазеек. Я думал, что успею всё объяснить. Что получится рассказать всё целиком, когда выведу его с территории, перед тем, как вернуться и отдать долг в полтора года. Рассчитывал на его смекалку и понимание. Потому что я следовал по распоряжению, это всё была не моя воля — я просто выиграл нам двоим шанс, чистое везение. — Но не успел? — Не успел. Чего у Макса не отнять, так импульсивности. Потеря отряда его разбила. Мы и раньше теряли бойцов. Когда кто-то один не возвращался, всё списывалось на рулетку судьбы и невезение, на обстоятельства и прочее дерьмо. Было так себе по ощущениям, но страдать никто особо не страдал. А тут сразу все. Ровным рядом легли, будто чёртовы кегли с одинаково пробитыми головами. Плюс ублюдок, который и подарил нам жизнь и своего рода прощение, решил выебнуться перед Максом и зажать меня. — Ёб твою мать. — Ага, налево и направо разом, — соглашаясь, покачиваю головой и выдыхаю дым в потолок. — Темперамент у него огненный, ревнует слишком сильно и хлёстко, срывает крышу мгновенно. Пока мы отходили от здания, я видел, как дрожали его руки и вздувалась на шее вена. Понимал, что время утекает, но рядом чужие опасные уши, мы на территории врага, говорить я не могу, даже при желании. И возле границы, дело десяти минут — уйти за забор и скрыться, а там и ясность наступит… Он просто берёт свой сраный клинок и нарезает мне внутренности, как чёртово сашими. — Пиздец. — Он самый, — облизываюсь и сбрасываю пепел в пепельницу, невесомым движением руки. — И?.. — Что и?.. — Дальше что? — Ничего, Макс ушёл. Моё тело вытащили за границу территории и бросили сдыхать. Потом меня нашёл Сойер, а там уже реанимация, операции, долгий восстановительный период, судебный процесс с Лавровыми и прочее дерьмо. Что совсем другая история. И интересного там мало, на самом деле. Я плохо помню отдельные периоды, потому что плотно сидел на викодине. — Ты сильный, — оказывается ближе, почти нос к носу. Ведёт рукой по старым шрамам. Кончиками пальцев по свежему. Поднимается по груди и шее к лицу и, притянув к себе за затылок, целует. Медленно, смакующе, вкусно целует, и я отдаюсь ощущению на полную. Просто потому что теперь, когда бомба с запущенным таймером в груди безостановочно тикает, нужно вычерпывать всё из предстоящего отрезка времени. Не обесценивать, как по привычке это делал. Попытаться их более-менее нормально прожить. А не тупо существовать. — Я выживал там, где другие умирали, — хриплю, глядя в его тёмные глаза в предрассветном полумраке. — Ебучий таракан, как сказал бы Макс. Но даже на такого, как я, нашлась управа, — слабая улыбка скользит по влажным от слюны губам. А мне легко, как никогда, настолько, что запрещая Францу кому-либо говорить, я внезапно говорю сам: — У меня рак, Стас. Мне осталось по прогнозам плюс-минус полгода.