Свинец

Увиденное у озера, осознанное после произошедшего, ядовитые слова, которые теперь убивают мой разум… Всё это вместе слишком взрывоопасный коктейль, который переварить не получается. После того как меня выворачивает не меньше часа, измотав до такой степени, что приходится ползти к Доку, где валяюсь до утра в полудрёме под капельницей, чтобы восстановить организм и дать ему поддержку. Никогда толком не ощущающий проблем со здоровьем, вдруг на нервной почве сдаю позиции, и это пиздец как сильно мне не нравится. Потому что единственное, в чём я был всегда уверен на тысячу процентов, это — моё тело. Какие бы травмы ни получал, всегда, без исключений, всё заживало быстро и легко. Ведь правду говорят: полюби его — оно ответит взаимностью. Но с какого перепуга меня так сильно и внезапно нагнуло — вопрос очень интересный. Под утро оказываюсь в своём блоке, нервы всё ещё шалят, картинка всё ещё стоит перед глазами, мысли всё ещё не дают покоя. Пусть желудок больше не выдает финты, но общее состояние всё ещё расшатанное и непривычное. И можно было бы не идти на построение, но зачем-то иду. Узнав от мужиков, что, оказывается, Морозов кого-то разъебал ночью, да так, что бедолага теперь лежит с отбитыми почками, парой переломов и под капельницей, перемотанный. Догадаться несложно, кто именно счастливчик, но оттого не намного легче, хотя и отдаётся внутри одобрением, потому что я бы сам с удовольствием его отпиздил для профилактики. Но тогда… отпиздить стоит и меня, потому что в той же лодке, разве что с хуем наперевес за Филом не бегаю. И хочется написать длинное письмо кому-нибудь адекватному, чтобы если заметит подобный пиздец — пусть просто пустит мне пулю в лоб. Ибо другое, подозреваю, не подействует. Меня носит всё утро. Носит весь день, я отшиваю сестру, которая пытается спросить, что со мной происходит, но в итоге, вместо того, чтобы нормально ответить, я снова превращаюсь в рычащее быдло, которое её обижает. И ведь умом всё понимаю — мне стыдно за собственную несдержанность и глупость, но сделать с этим пока ничего не могу. Банально не способен быть адекватным. Всё рушится: чёткая, ровная конструкция — я — разваливается на части, по кирпичикам рассыпаясь. Я теряю цельность, не в силах остановить этот процесс. И начинаю ненавидеть себя, как никогда сильно, за эту появившуюся слабость, которая грозится в итоге прикончить меня. Меня носит весь вечер, настолько, что даже в вечном угаре, тонущий в своем горе, скорби и боли, Макс замечает, что я становлюсь тенью самого себя. Зато он, в противовес мне, в кои-то веки относительно спокойный. — Размазало тебя, братан, выглядишь как дерьмо, — хмыкает, присев рядом на лавке, закуривает и смотрит своими пугающими металлическими глазами. — Ощущаю себя ненамного лучше, — честно отвечаю, принимаю из его рук зажигалку, когда видит, что мне нечем прикурить. Откидываюсь спиной на стену и смотрю перед собой, не видя вообще нихуя. — Меня скоро всё это дерьмо окончательно с ума сведёт. — Что случилось-то? — всё ещё смотрит слишком пристально. Обретший не так давно привычку чаще читать по губам, чем вслушиваться, чем пугает. Потому что создаётся ощущение, что ему стало мало слов, ему нужно их ловить на выходе, иначе те ускользают. Именно так выглядит безумие? Или это его последствия? — Фил твой случился, — морщусь, как от зубной боли. Сигарета будто потеряла свой вкус, постное дерьмо, лишь оставляет привкус во рту и раздражает, потому летит под ноги, истлевшая на треть. — Что на этот раз, помимо самого факта его существования? — То есть то, что он «его» никто отрицать не планирует, ревниво проносится в мозгу, и я поджимаю губы, в попытке себя сдержать от рычания, что зарождается где-то в грудине. Да твою ж мать, это просто пиздец какой-то. Морозов, мразь, такое чувство, что принадлежит всем, кроме меня. Просто всем, блядина белобрысая. То с Вестой ходит, обжимается, то со Стасом своим, то с Максом. То долбоёбы на него дрочат по углам, и хуй его знает, как часто и как много, видел же только одного придурка. А когда я посмотрю, просто посмотрю, так мне в ответ: «Пережёвывай, а то глотаешь кусками». Или ещё лучше: «Что, в очередь встал? Нашёл свое место?» Сука, блять. — Долбоёба в медблоке видел? — Свежеотпизженного? Видел. А что? — приподнимает бровь, выдыхает дым и чуть прищуривается, словно понял, что что-то, возможно, важное упустил из виду. — А то, что вчера это уёбище дрочило на Морозова, не особо скрываясь, — с рычанием выкатывается, словно с камнями изо рта. Тяжело даётся каждое ёбаное слово. Грузным, неживым, омерзительным. Как будто камни эти покрыты чем-то тухлым и склизким. Гнилым. — Я к озеру пошёл прогуляться, проветрить мозги в одиночестве. Решил что нужно хотя бы полчаса подышать вне долбанных стен, которые давят на мозг, понимая, что эта сволочь тут где-то поблизости. — Сплюнув на землю, сложив руки на коленях и сцепив в замок, продолжаю. — И что ты думаешь? Не успел дойти до озера, а там, в воде — Фил. Статую, блять, изображает и на луну таращится, а за его спиной, в паре метров, долбоёб какой-то хуй свой мелкий гоняет. Меня трясёт всего от отвращения. И к себе, что сам был бы не против стоять и как малолетка-обмудок дрочить на него, чертовски красивого, в той затхлой воде. Потому что выглядел он настолько нереально мистически ослепительным, что хотелось сдохнуть или выцарапать себе глаза. А лучше, чтобы кто-то хорошенько вправил мне мозги, да так, чтобы до частичной амнезии. И из головы, с ударом, вылетела заноза имя которой — Фил. Но это меня носит, и мне кажется чем-то уёбищным увиденное вчера, особенно когда понял, что словно себя увидел со стороны… И выгляжу я также омерзительно. А Макс, в отличие от меня, начинает тупо ржать, причём громко, заливисто, едва ли не до слез. И надо бы радоваться, что хоть что-то подняло другу настроение, ведь он слишком давно вот так не смеялся, а ему это нужно. Но мне становится неуютно и слегка обидно, потому что чувствую долбанную ущемлённость. И чёртову, неоправданную в его сторону, злость, которая наслаивается на ненависть к себе, ещё большую, чем была минутой ранее. — Серьёзно? Стоял и просто дрочил? И что дальше?.. — отсмеявшись, успокаивается постепенно, всё ещё с лёгкой улыбкой. Курит аппетитно напротив и ждёт. — А дальше я ахуел, а выхуеть не могу. — А с дебилом тем что? — Я его вперёд головой в озеро отправил, тот потом с глазами навыкате съебал оттуда. — Штаны хоть подтянул? Или?.. — Блять, Макс, не смешно, — рычу, и он сжирает улыбку, но веселье из глаз не исчезает. Приподнимает бровь, ожидая, что ещё мне есть ему сказать, а я пытаюсь отдышаться, чтобы не наговорить лишнего, но грудь распирает от эмоций. Хочется взорваться. Просто лопнуть, нахуй. — Короче, я так понимаю, по этой причине Морозов его и отпиздил после. Их вроде кто-то из наших растащил. — Понятно, — задумчиво выдыхает. — Непонятно только, какого хуя ты на меня рычишь, и что с тобой происходит. Расскажешь? — Он цепляет меня, будто дразнит. Двусмысленные фразы, сучье превосходство во взгляде, будто я грязь под его ногами. Один из многих дрочеров, что за ним по пятам ходят. Я вчера блевал как не в себя, после той картины. Распидорасило так, что только Док с капельницей помог. И это уже не смешно. — Не смешно, согласен, — кивает всё с тем же выражением лица. — И что ты думаешь? — Что мне пиздец приходит. А ты, я смотрю, получше стал, что тебе помогло? — Не поверишь — пару ночей ебли с рыжей сучкой Элкинса. Она за мной давно ходила, я её динамил, а тут попалась под руку. Натрахаешься целую ночь, потом становится похую вообще на всё. Частично, разумеется. Но хоть как-то отвлекает, потому что и мне приходил пиздец. — Смотрю на его профиль и думаю: а куда мне себя деть? — А мне что с собой сделать, кто скажет? — Хрущу пальцами, выгибая те под разными углами. Дёргаю часы на запястье, расстёгиваю зачем-то манжеты на чёрной рубашке, которую натянул, хотя вроде никуда ехать не собирался. Просто захотелось вместо надоевшей формы, надеть что-то нормальное. Теперь застёгнутые рукава бесят, натурально выводят, и я психованно, дёрганными движениями закатываю их до локтей. А Макс наблюдает. — Ну, хочешь, с тобой попробуем? — предлагает, а я давлюсь воздухом и поворачиваюсь к нему резко. Что? — Что? — прочитав мой ахуй во взгляде, спрашивает, а я всё ещё в ступоре. — Кто, если не лучший друг предложит тебе помощь? Я хуй знает, что ещё дать в качестве альтернативы, раз тебе так хуёво. Если шлюху ты не хочешь. — В смысле с тобой попробовать? Ты ебанулся совсем или что? — обретаю наконец дар речи. — Фу, — добавляю, а он расплывается в улыбке. — Это шутка была? — Нет, — покачивает головой. — Слушай, относись к этому проще. Это точно такой же секс, как и с бабой. Ты занимался аналом? — Мне что, пятнадцать, для таких вопросов? — Ну тогда примерно понимаешь, что нужно делать, правда, у мужиков есть простата, а бабам, в большинстве своём, на анал похуй. Потому я не понимаю, чего ты выёбываешься, когда я предлагаю тебе попробовать со мной, чтобы ты понял твоё или не твоё. Может, вставит, и пойдёшь новый мир ощущений исследовать с чистыми, дорогими, элитными пацанами. А может, отвернёт, и одна мысль о чём-то таком, сразу перекроет путь к тому безумию, в котором варишься. Выход логичный, только ты выглядишь так, словно я детей, сука, ем на завтрак или пообещал отрезать голову Софе. Выдохни. Это просто секс. — Иди нахуй с такими предложениями, серьёзно. Меня мутит от одной мысли. — А с ним? — Вместо ответа, глухо рычу сквозь зубы и сплёвываю, взлохматив себе затылок обеими руками. Потому что «с ним» хочется сдохнуть, просто представив в постели: что смогу касаться везде, что он позволит, что он попросит, что будет только для меня, там, подо мной, моим. — Хочу нажраться, — встаю, одёргиваю брюки, отряхиваюсь и осматриваюсь вокруг. Благо, персональное безумие не маячит перед глазами, оттого мне и хорошо и плохо одновременно. — Удачи, — пожимает мне руку и остаётся за моей спиной, когда сваливаю в другую часть базы, всунув руки в карманы и передвигаясь метеором, который не замечает ничего вокруг себя. Предложение Макса всё ещё звенит в голове, становясь, по мере рассмотрения, всё абсурднее, потому что при всём том, что я готов признать его внешнюю привлекательность, оценить её что ли, но думать о друге, как о сексуальном партнёре — такая же мерзость, как и вчерашняя сцена. Меня, в буквальном смысле этого слова, начинает подташнивать. Завернув за угол, врезаюсь в Стаса. Почти сношу его собой, очевидно, что случайно, но его рожа перед носом взрывает к чертям. Вот только ещё одного триггера и виновника моей незатихающей ревности не хватало! Это что, сука, издевательство? Они все сговорились, чтобы доломать меня окончательно? Ладно Макс, там всё сложно и странно, и вообще... Но Мельников-то куда под руку подворачивается? — О, хорошо, что я тебя встретил. Ты проверял мою тачку? Мне надо в Центр, а дорога, сам понимаешь, бывает с сюрпризами, нужно быть уверенным, что конь в порядке. — Сама, мать его, непосредственность. Такой весь из себя гордый. Ещё бы на лбу написал, что имеет прописку в постели Морозова. И вместе с этим полный пакет услуг. Проникновение утреннее, дневное и ночное. Бесплатно, в любое удобное для вас время. Сука!!! Выдыхаю свистяще сквозь зубы. Он смотрит, чуть нахмурившись, пытается что-то высмотреть, а меня уже несёт вперед со склона, без тормозов. — Если вдруг отвалится колесо, то счастливо оказаться тебе в аду, придурок, — вырывается, и я даже не успеваю себя ни одёрнуть, ни пожалеть о сказанном. Особенно увидев, как что-то тёмное мелькает в его глазах напротив. — Взаимно, — со смертельной дозой яда, а я просто разворачиваюсь и сваливаю подальше ото всех. Вообще ото всех. Видеть никого не желаю. К дьяволу и друзей, и врагов. И Морозова — на хуй, похуй на чей. В руках как-то слишком быстро оказывается бутылка виски. Горчит и обжигает глотку неразбавленным потоком. На голодный желудок — то ещё удовольствие. В голову бьёт моментально. И по мере того, как градус повышается, мыслить, хотя бы отдалённо адекватно, выходит всё хуже. Помимо ненависти, агрессии, зависти, злости и обиды, прорезается что-то настолько тоскливое, что хочется разрыдаться как сука. Потому что настолько сильной беспомощности не ощущал с детства. Когда унижали просто за то, из какого я района, кто моя мать, и как она зарабатывает нам на еду и подержанные вещи. Стыд, который преследовал годами, который в итоге помог стать тем, кто я есть, сейчас пробуждается. Снова. Потому что быть одним из кучи похотливых уёбков, это — несмываемое клеймо: выжженное на плоти, прожигающее кожу до внутренностей. Это клеймо везде, на каждой мысли, на каждом чувстве, на каждом органе. Я — жалкий раб ненавистного желания. Один из кучи таких же жалких рабов. Хмельной мозг разгоняет мысли быстрее трезвого. Зацикливаясь на чём-то одном, накручивает до сверхновой, до скорости, когда остановиться уже невозможно. Пол-литра в одно лицо. Тело слегка шатает, агрессия и желание крови тащат за шиворот в дальнее здание, чтобы отпиздить грушу, которая пусть и не ответит, но часть негатива точно заберёт. Несколько пуговиц на рубашке расстёгиваю до самого живота, чтобы грудь обдувал прохладный ночной ветер. Чтобы охладил вскипевшую кровь. Потому что даже в таком состоянии, когда ещё немного и беспамятство, я не могу не думать о нём. Просто не могу. И мысль о том, что, возможно, в зале будет хотя бы лёгкий отголосок его запаха — внезапно сильно радует. До безумной улыбки, что скользит по зализанным губам. Я болен. Я смертельно, сука, болен. Им. Насквозь. Сошёл с ума. Окончательно. И всё окрашено в цвет жидкой янтарной карамели. Жжёный сахар, густой, горячий, почти застывший. Виски плещется внутри вместо крови. Ненависть вместо любви. Вместо похоти — потребность. Сиюминутная. Но если ещё минуту назад были скудные крохи рассудка, то он уплывает, когда я, едва зайдя в зал, чувствую его запах, а после — вижу в нескольких метрах, опирающегося на стол обеими руками. Как обычно в одних лишь штанах, которые еле держатся на заднице. Растрёпанный, босой. И линия спины, сведённые лопатки и расслабленная поза убивают, будто свинцовая пуля, между моих, помутневших от желания, глаз. Я шёл сюда, чтобы выбить его ударами из своей головы. Чтобы утопить в неразбавленном односолодовом. А в итоге наткнулся на причину всех своих проблем. — Как же ты... заебал, — хриплю с рычанием, смотрю как он медленно поворачивается ко мне, опираясь на стол задницей, открывая вид на грёбаный торс, где уже давно изучена каждая родинка, каждый шрам, и чёртова татуировка, посвящённая Максу, как знак принадлежности. На веки, ебать, вечные. — Даже не начинал, — ехидно отвечает, смотрит как чистокровная сука, и я понимаю, что всё. Конечная. Приехали. Разверзнулся мой персональный ад на земле — терять больше нечего. — А я начну, — выплёвываю, оказавшись напротив, в сантиметре от его выдоха. Прижимая к столу собой, заставляя прогнуться, когда напираю. — Ну и что ты мне сделаешь? — спрашивает всё в той же манере, а я зло кусаю за розовую губу, что мелькает перед глазами. Кусаю до крови, до тихого шипения. И мне так вкусно… Так ненормально заводит происходящее. Сгорают предохранители, срывает все ручники, выламывает тормоза. — Что, псина сутулая, от голода подыхаешь? — Похуй что он говорит, я просто мечу его кожу зубами. Вгрызаясь в предплечье, ловя дрожь тела в моих руках. И моё вибрирует в ответ возбуждением. Потому что хочу до боли. До смерти хочу. Так сильно, что пелена застилает разум, и я перестаю слышать что-либо вообще. Он что-то говорит, вроде протестуя или подыгрывая, не понимаю. Всё что я вижу, это губы, почему-то припухшие. И вкус, отдающий кровью на языке, со слюной забивается в глотку. Запах высасывает вакуумно весь кислород из лёгких. Я падаю в ад, и, взлетая обратно, на землю, восторженно поднимаюсь к самим небесам. В руках моих не то демон, не то ангел. С прохладной, гладкой кожей, перечно-мятным запахом, отдающим чем-то морским, ледяным и выстуженным, как холодное ночное небо. Мне мало. Мне плевать, что он не отвечает на поцелуй, плевать, что не касается вообще, что я блокирую захватом, не оставляя шансов сказать нет. Разворачиваю резко, заламывая руку, лицом в стол. Укусом в лопатку, чтобы остался фиолетовый след, когда ещё немного, и лопнула бы кожа, выступила бы кровь. Меня бесят отметины на его теле. Чужие. И я маниакально пытаюсь сгрызть каждую, стереть пальцами, заменить своими. Спуская второй рукой его штаны, позволяя им упасть до колен, соскользнуть к лодыжкам. Сжимаю светлую кожу задницы, сжимаю зло, чтобы увидеть красные следы. Мои следы. И что-то удовлетворённо урчит внутри, словно зверь наконец вырывается на волю. Больше ничто не способно меня удержать. Никто не оттащит. Никому не позволю, пока не попробую, иначе ебанусь окончательно. И пряжка ремня бряцнула на периферии. Звук расстёгнутой ширинки. Собственный стояк бьющий об его ягодицу, прошивает от осознания током. Остро, настолько потрясающе чувствуется контакт члена с его кожей, что я боюсь представить, что будет, стоит мне вставить до самых яиц. И я пытаюсь. Сплюнув на его проклятую дырку, растерев и с силой надавливая. Слыша шипение и что-то о том, что я конченный долбоёб, и для начала стоит почитать книжку для грёбаных чайников, а после пытаться показать, насколько самец. Но слова ускользают, не задерживаясь, не способные отвлечь от единственной цели. Слюна помогает слабо, войти получается не сразу, но как только я оказываюсь внутри, единственное, что хочется — сдохнуть от восторга. — Блять, Эрик, возьми нахуй смазку, если так сильно припёрло, ты же рвёшь нас обоих. Какого хера ты творишь, идиот? — Рукой на его затылок, чтобы замолчал наконец. Прижимая голову к столу, начинаю двигаться. Рывками, потому что сухо и туго, сплёвывая ещё пару раз и чуть облегчая себе задачу, игнорируя боль и жжение, дискомфорт и сопротивление его тела. Двигаясь. Двигаясь. Двигаясь до ярких звёзд перед глазами, когда вдруг становится влажно, даже мокро. Становится легче. Становится так кайфово, что глаза закатываются от экстаза. От осознания кого я трахаю сейчас, кто, словно шлюха, распластан на столе в грёбаном тренировочном зале. Кто сейчас мой. — Пусть твои уёбки стоят в очереди, сука, я беру то, что хочу, — рычу гортанно, наматывая его волосы и ударяя бёдрами, слыша громкие шлепки плоти. И дрожит восторженно всё тело. Каждый нерв, словно струна, дребезжит и поёт лучшую из мелодий. Мне так хорошо. Господи боже, это ебучий рай — узость задницы, на которой мои сине-алые следы от пальцев. Прогиб спины, где тёмные следы от моих зубов, и золотистые, такие мягкие волосы, намотанные на мой кулак. И не удивляет, что так сильно накрывает ощущениями, что не выдерживаю в итоге и кончаю с громким стоном, который эхом отталкивается от стен. Кончаю, глубоко и резко войдя в его тело, чувствуя каждую секунду чистейшего удовольствия, невыносимого, нереального наслаждения. Закатывая глаза и задыхаясь, пытаюсь раствориться в этом ярчайшем оргазме. Чувствуя внезапно, как он с силой отталкивает от себя, буквально ударяя спиной, резко разогнувшись. Натягивает штаны одним движением, смотрит убийственно. Я его глаза такими никогда не видел. Там целая воронка тьмы, угрозы — там смерти воронка. И идеальные черты напротив искажаются — ничего ангельского в них больше нет. Там долбанный дьявол. А я не понимаю, в чём причина метаморфоз: тело в такой сладкой неге, что мозг отказывается воспринимать реальность цельно, только отдельными кусками и отрывками. А мне хочется хохотать в потолок, потому что наконец получил то, что так давно грезилось. Прилив какого-то аномального счастья: хочется податься вперёд и зацеловать это неземное существо, что подарило такие острые, несравнимые ни с чем эмоции, и похуй, что там у него между ног. Но когда дёргаюсь к нему, он с шипением отталкивает, агрессивным и сильным ударом. — Пошёл нахуй, Гонсалес, — от льда в его голосе, хочется промёрзнуть до самого основания, превратившись в статую и рассыпаться крошкой, чтобы после — растаять и прекратить существовать. Исчезнуть, как высохшая лужа. — Пошёл нахуй, больной ублюдок, — выплёвывает, подхватив свою рубашку и кроссовки, и уходит. Двигаясь дёргано, растерявший всю плавность. Двигаясь быстро и будто рывками. А я хмурюсь и перевожу взгляд на стол. Первое, что вижу — кровь. Видимо, случайно приложив его об стол, я разбил ему нос, или прокушенная губа оставила вот такие следы. Но крови слишком, ненормально много, и она везде. Кровь на моём члене, начинающая подсыхать. В крови весь низ живота. Рука, которой скользил по члену, размазывая слюну. Капли на полу, на моих штанах, следы на рубашке. И если минуту назад меня крыло от эйфории и запредельных по остроте ощущений, что хотелось пьяно петь. Теперь всё внутри резко сковывает, холодок бежит от затылка к копчику. Передёргивает резко мурашками. Виски выкипает из крови. Внезапная, болезненная трезвость настигает, и вместе с ней приходит чистейший ужас. Потому что кровь на моём члене, на моей руке, одежде, на столе — его кровь. По моей вине. И головокружительный секс, от которого вставило и растащило полностью — абсолютное, аморальное, нездоровое насилие. Я только что совершил то, за что когда-то убивал, будучи почти на десять лет моложе. Защищая мать и девушек, подвергнувшихся подобному. Я убивал насильников жестоко и кроваво. Заставляя прочувствовать каждое мгновение, гордясь тем, что убираю таких мразей, потому что жить они недостойны. Я помешался до такой степени, что стал не одним из тех, кто волочится за Филом. А тем, кто его изнасиловал как животное, не слушая протестов, не реагируя на сопротивление, просто брал пока не накончал в него, как в доступную дырку. Блять… На мне его кровь. Я просто порвал задницу человека, который по факту нихуя мне не сделал. Он просто был собой, он просто жил. Никто не заслуживает подобного, чтобы ни произносил его рот. Как бы он ни смотрел. И чтобы он ни делал. Сексуального насилия не заслуживает никто. Это самое омерзительное, самое отвратительное, самое конченое из всего, что я мог сделать. И тошнота настигает мгновенно. Вся эйфория улетучивается, пока выблёвываю на этот сраный стол прежнего себя. Выблёвываю достоинство, честь, и всё, чем когда-то имел право гордиться, становясь тошнотворной падалью и мразью в собственных глазах. Казалось, за столько лет, успев умыться кровью, оставив после себя сотни жертв, что падать ниже уже некуда. Что убийца по определению — бездушный монстр. Потому что обесценивать чужую жизнь никто по факту рождения не имеет право. Не мы её даем — не нам забирать. Но я нарушил этот постулат. Смирился и жил дальше, с пониманием, что этого уже не изменить никогда. Не обелить себя, не исправить. Всё произошло так, как должно было, и точка. Но я пробиваю дно и падаю ещё ниже. Туда, где больше нет оправданий. Туда, где ты перестаешь быть человеком. Туда, где нет тех, кого уважают. Потому что именно там самые отбитые мрази. Ненавистные настолько, что лучше бы сдохли. И мне там самое место.