Свинец

Дела не ждут, делам тупо похуй, что ты не можешь собрать свои внутренности, а мозг работать отказывается. Тело функционирует нехотя и создаётся ощущение, словно воздух стал густым. Вязким, липким, как всратое желе. Боль будто отдельный орган, она настолько реальна и самостоятельна, что притупить её может только бессознанка. Или состояние, граничащее с абсолютной отключкой. Секс не панацея — как только удовольствие спадает, как только заканчивается эйфория, всё накатывает заново. Приливной волной смачивает успевшее подсохнуть тело новой порцией блядских мучений. Не отпускает. Неделя за неделей, месяц за месяцем. Время идёт, но нихуя не меняется. Я брожу в темноте, не видя света, осознавая, что с его уходом свет попросту исчез, погас для меня, похоже, навсегда. И во тьме привычно: в ней тихо, глухо и одиноко. Из неё нет выхода, она поглощает, внедряется в сознание, просачивается сквозь поры и оседает внутри. Она заглушает любые из оттенков любых из эмоций, кроме тех, что так близки мраку. Боль. Перманентная. Хроническая боль из душевной трансформируется в физическую и травит. И мне начинает казаться, что из мира исчезают звуки не потому, что их пытается заглушить тоска, просто тело сдаётся и отказывается воспринимать происходящее вокруг. Мне тихо. Мне настолько тихо временами, что это пугает. Потому что, чем тише голоса и звуки вокруг, тем сильнее шум внутри. Монотонный гул, будто где-то вдалеке работает мощный мотор старой полуразваленной тачки, которую обильно обмотали пуховыми одеялами. И этот низкий гул разрывает мозг на части ноющей, бесящей и раздражающей максимально болью. Я не в порядке. И я это знаю. Я это чувствую и вижу. Но сил что-либо с этим делать попросту нет. Боль. Где-то в груди, в месте, где обязано быть сердце, которое вырванным, кровавым, чернеющим ошмётком осталось на балконе ресторана у его ног. Сжимается там что-то, физически болит и давит. По ночам сильнее. В одиночестве — буквально с ума сводит. В толпе — становится легче. От зацикленных на репите мыслей замирает на отрезки длинною в вечность. Порой начинаю задумываться: а жив ли я вообще? Потому что биение ощущается глухо, вяло, подавленное звенящей, омертвелой пустотой. Боль… Она, будто эпидемия, заразила всех, кто меня окружает, ею пропитаны все. Попросту все, куда ни брось взгляд: у каждого на дне сверкающих или уже начавших тускнеть глаз — она. Везде она. И порошок заебал: мне тошно оттого, что тупо превращаюсь в торчка. Меня бесит, что без него функционировать сложнее, и заполняет слишком много мыслей. На разрыв, с полной потерей контроля, с дезориентацией… И слабость. Слабость — жутко, плохо, непозволительно, но она правит чёртовым балом, а слухи ползут вокруг, словно блядский туман. Я не могу остановить это дерьмо. Не могу изменить своё нутро, не могу прекратить любить его, страдать об утрате, тосковать по свету и теплу. Не могу. Не получается. Только чем дальше, тем больше понимаю, что гроблю всё, чего достиг. И скоро начну гробить ещё и пытающихся мне помочь людей. Добрых, верных и незаслуженно преданных такому дерьму, как я. — Мне тоже нужно в Центр, там Элкинс, а выдёргивать его, ради того, чтобы вернуться вместе обратно, глупо, — Мадлен ошивается поблизости, не напрягает, но вторгается в и без того слишком токсичное личное пространство. Ей мало просто члена — изначально было понятно, что мало, — но она обещала, свято клялась, что никогда ничего не станет требовать, свыше того, что я дать ей могу. А по факту? По факту её стало критически много. Чрезмерно. — Попроси Рика или Дика, или как там ваших волков зовут? Я не помню и половины имён. Со мной волочиться нахуя? И в чём вообще срочность? — Закуриваю и бросаю в багажник свою спортивную сумку с прибамбасами, в которой теперь, помимо прочего, всегда лежит парочка наушников с усилителем. И надо бы что-то с этим делать, но… Потом. Классическое «потом» дожидается своего часа: изредка всплывает и заглушается чередой остальных событий. И эта классика сраная до добра, чую, не доведёт. — Макс, ты едешь в Центр, я просто попутчик, могу всю дорогу молчать, если принципиально, — спокойная, серьёзная, без истерик и прочего бабского дерьма. Стоит и смотрит своими огромными — сегодня — зелёными глазами. А я кончил в неё парой часов ранее, но понимаю, что был бы не против повторить. И такое бывает. Однако… — Там тебе не прогулка, Мэдс, времена неспокойные. — Ты же едешь, — пожимает плечами и теребит лямку кожаного рюкзака, что висит на одном плече. — Мне же похуй, — со слегка вопросительной интонацией. — А вот твоя задница должна сидеть там, где тепло и сухо. — Моя задница сама решит, ладно? И тебе там не пора выезжать? Дольше будем спорить, вместо того, чтобы просто сесть и отправиться в пункт назначения. Всего парой предложений, как обычно, ломает весь мой настрой на продолжение диалога. Упёртая, как тысяча баранов: что ни скажи в противовес её аргументу, она найдёт с десяток сверху. В итоге я тупо устаю от этого дерьма и соглашаюсь. Потому что нахуй. Реально нахуй. Это надо уметь — незаметно трахнуть мозг чем-то настолько логичным, что отпадают прочие варианты. Спустя полчаса мы выезжаем за ворота под недовольный взгляд Дока, потому что он положил Ганса под систему, и тот тупо спит, а я сбегаю без подкрепления, вообще без кого-либо на подхвате. Запретив всем остальным подобное самовольство, сам же проёбываюсь и нарушаю. И так похуй… — Знаешь, что о тебе говорят? — едва слышу тихое сбоку. Поворачиваюсь к ней и вопросительно приподнимаю бровь, обещала же не доёбываться… На деле сейчас распилит и без того болящую голову. Бабы, блять. Зараза. — О, не смотри на меня так, — хмыкает и усаживается поудобнее, обнимая свой рюкзак. — Ты слабеешь, и репутация медленно, но верно проседает, ещё немного и — пуф! — нихрена не останется. — Головы у тех, кто дохуя пиздит, не останется, — фыркаю и закуриваю, приоткрыв окно, выдыхаю туда дым и смотрю на дорогу перед собой. — А репутация, как многослойный торт. Если начинает проседать, пыхти, не пыхти… ей пиздец, Макс. Её можно добиться и заслужить лишь один чёртов раз. И тебе удалось. Но что в итоге? Ты просто забил на всё вокруг, слабея и позволяя выстроенной крепости стать многослойным тортом, который расползается, накреняется. — Лучше бы ты сравнила с членами, ей-богу, — закатываю глаза, получаю кулаком в плечо и расплываюсь в кривой улыбке. — Серьёзно, торты? — А что? Лучше сравнить твоё положение с вялым членом? Окей, твоей репутации скоро не поможет даже виагра. Так лучше? Ни стимуляция, ни порно, ничто ей не поможет, если ты не опомнишься. Я не хочу, чтобы тебя убрали в итоге, — эти её длинные ресницы и искусственно яркие глаза не вяжутся с серьёзностью тона и сталью в голосе. Поржать бы, да не смешно. Всё слишком давно смешным быть перестало. Жизнь она такая теперь, сучья, с постоянными болезненными уколами со всех сторон. Ебёт и друг, и враг, и здоровье, и чувства. Всё вокруг меня ебёт. Если бы кайф ещё от этого был, тогда ладно. Тогда похуй. Но кайфа, сука, нет. — Убирают дерьмо с капота и лобового, когда вороны срут, — цокаю, морщась от писка в ушах. Снова. Ебучий писк и боль в висках. — А меня убьют, как сраную шавку. Был Фюрер и нет Фюрера. Хотя от Фюрера как раз осталось хуй да нехуя. Теперь живёт оболочка и Макс, которому хуёво настолько, что пустил бы себе пулю в башку, но тут проблемка. От меня зависит слишком многое, чтобы устроить самовыпил. То ли дело от чужой руки с копыт свалиться. Дохуя героически, как думаешь? — Думаю, ты не до конца понимаешь скольким людям нужен. И многие ради тебя готовы идти на жертвы, даже в ущерб себе. Более того: твой эгоизм пробил потолок. Раньше это было эго, теперь это просто слепота и отказ воспринимать окружающее тебя дерьмо, словно порошок и бег от действительности — выход. — Плохо слышу: часть слов просто ускользает. Поворачиваюсь к ней и всматриваюсь в то, как двигаются губы. В полутьме так себе получается. И это бесит до дрожи, потому что приходится ещё и окно закрыть, чтобы ветер не искажал её слова. И неприятно: холодком скользит вдоль позвонков осознание, что, бля… что-то не так. И не так глобально. Это не нервы. Это не просто недосып или усталость. Это что-то куда более пугающее. — Мэдс, не вынуждай грубить, — огрызаюсь вяло. Сигарета не горчит, она вызывает тошноту, особенно когда вижу на дороге сверкнувшую впереди, в двадцати метрах, стальными острыми гранями растяжку. Мгновенно выключаю фары и медленно торможу. Сдаю назад, всматриваясь в темноту, пытаясь уловить хоть где-то блеск фонарей или движение. Хоть что-то. — Что случилось? — почти в самое ухо, заставляет дёрнуться и зашипеть. — Что ты делаешь? — Да ты не слышишь меня, что мне ещё было делать? — повышает голос и вертит головой. — Что ты увидел? — Впереди растяжка и хуй знает какое ещё дерьмо, — проговариваю, медленно откатываясь на машине назад. Чувствую, как колеса нехотя по чему-то проезжают. Снова… снова и снова. — А вот и ещё одна, помельче. Слушай сюда: выкладывай мобильник, всё, на чём есть маячки. Я знаю, что Элкинс такое дерьмо любит по технике безопасности на вас цеплять. Я заторможу, и ты очень тихо и очень медленно открываешь дверь. Если нет выстрелов и мы живы — всё ещё живы — ты падаешь на землю и проползаешь под машиной. Посадка у неё высокая, ты сможешь. Потом просто скатываешься аккуратно вниз. На обочине низкие кусты, щебень, дальше — пустырь. Местность тут просматривается хорошо. Жди, когда я окажусь рядом с тобой и — не дай бог! — не издавай ни единого звука. Всё ясно? — поворачиваюсь к ней. Смотрит внимательно, слушает точно так же. Молчит, просто кивает и всматривается в окна, за которыми кромешная блядская тьма. Ёбаная ночь и куча уродов вокруг, как пить дать. — Видишь, до чего дошло? Тебя ловят, как шакала. Один раз ошибёшься — сметут и тебя, и базу. Ты правда верил в то, что неуязвим? Что никто не воспользуется моментом, пока ты жалеешь себя и рассыпаешься? — Самое время поговорить о жизни, — рычу сквозь зубы. — Самое — мы можем не выжить, а сказать я хотела давно. Соберись, Макс. Или сдохни. В обоих случаях всем станет легче, — открывает дверь и сползает на землю. Вокруг мёртвая тишина. То ли уши меня подводят, то ли ублюдки не настолько близко, насколько я думал. Выкладываю мобильный, нащупываю беретту, что прижимается к правой почке, снимаю с предохранителя и присаживаюсь возле машины. Поднимается ветер, разносит вокруг пыль с дороги, заглушает шорохи, всё собой, нахуй, заглушает. Я ничего, кроме писка, шума и завываний, разобрать не могу. В сумке, в багажнике, куча полезного дерьма, но выпрямляться и — тем более! — рыться в машине… Чуйка подсказывает, что не вариант. Мы и без того пиздецки рискуем, покидая тачку. Хотя дальше ехать на чистом похуе было бы опасно вдвойне. И будь я один, попытался бы напороться на дебилов и выяснить, что за отморозки, и какого хуя им нужно, но со мной рыжая сучка. Потому опускаюсь грудью на землю, чувствуя, как першит в носоглотке от песка и дорожной пыли. Медленно ползу вперёд, после тупо скатываюсь ниже. Торможу кое-как и всматриваюсь в темноту. Пусто. Везде, по всем ёбаным фронтам пусто. Что за показательное выступление — вопрос интересный. Их в принципе — вопросов — становится с каждым днём лишь больше. Мелкие происшествия, которые можно было бы списать на залупающихся долбоёбов, повторяются с предсказуемой периодичностью. Словно кто-то прощупывает почву, медленно, демонстративно, но пока ещё осторожно. Ищет что-то упорно, не боясь тратить ресурсы, в том числе и людей. Кто-то, кому не угоден или я или Басов, или мы оба. Кто-то, кому начало казаться, что со мной справиться просто. И это даже обидно, что обо мне вот такого мнения. Что не пугает больше шагающая впереди слава. Нет понимания, что трогать меня, если хочется жить, не стоит. Немного расстраивает, но проблема в том, что намеренно топить себя я не собирался. Да, когда болит, справляюсь как могу: по щелчку мозги не способны начать работать в прежнем режиме. И можно долго и нудно говорить, философствовать и перебирать каждую чёртову мысль на тему, только хули толку? Это ничем не поможет. Ничто не поможет, пока я просто им не переболею. А переболею ли? Неизвестно. Потому что, как бы ни болело, как бы ни дёргало, словно нарыв, воспалённое нутро, избавляться от него не хочется. Травить любовь, вырывать изнутри, будто она лишняя, словно раковая опухоль, не хочется. Мне плохо, но ощущать её кажется чем-то по-настоящему правильным. Слишком правильным, чтобы окончательно сдаться и выбросить за ненадобностью. Чувствую касание к ноге и резко поворачиваю голову, но, увидев очертание фигуры Мадлен, слегка нервно выдыхаю. Проваливаться в размышления, когда за нами начата охота, как за раненой дичью — глупая идея. Хотя что, в принципе, дальше делать — хуй его знает. Но выжить нужно, побороться стоит, если не за свою жизнь, то хотя бы ради неё. Девочка не виновата, что попала в передрягу из-за меня, лакомого куска большинства долбоёбов, она тут ни при чём. И вот так, ползком, глядя по сторонам, напряжённо вслушиваясь, но не слыша нихуя, кроме ветра и монотонного шума, двигаемся в сторону бескрайнего поля. Из личного опыта прикидываю, где бы конкретно расположился, если бы пришлось поджидать цель, и машинально избегаю этих мест. Замечаю неподалеку пару почти разрушенных построек, примерно в ста метрах. Смысла там сталкерить, имея преимущество в виде транспорта и пары высоких обзорных точек на пригорках, для них тупо нет. Для нас — придирчиво рассматривать в темноте и тупить — тоже. Остаётся лишь двигаться. — Держись за мной, — тихо говорю, глянув на Мадлен. Она в ответ дёргает меня за ногу и молчит. Хотя даже попробуй сказать хоть что-то, хуй я услышу. Что напрягает, и напрягает, надо сказать, невъебенно. Мурашками ползёт по туловищу всратое предчувствие какого-то лютого пиздеца. Понять бы с какой из сторон, да не получается. Думать, в принципе, не получается: мозг анализирует с трудом. Необходимая мне доза во внутреннем кармане, и заправляться посреди поля, ебалом в землю — пиздец полный, но концентрация на нуле, а мне нужно собранное тело и правильно оценивающий происходящее мозг, но в своём текущем состоянии я — слабое дерьмо. Слух всерьёз подводит, значит, всё остальное обязано компенсировать потерю. Иначе… пизда иначе. Вдыхать кокс вместе с песком и пылью — нечто. Ждущая Мадлен, как молчаливый укол совести. Однако я, даже не видя её ярких глаз, знаю, что удовольствия от лежания на прохладной земле она не ощущает, пусть и одета вполне вменяемо, без извечных высоких шпилек и декольте. Нетипично для баб — не ноет. Вообще не отсвечивает и ведёт себя крайне послушно. А меня накрывает. Уши закладывает до самого мозга, просто перекрывает нахуй, словно непроницаемой мембраной, и я на секунду теряюсь. Зато в глазах внезапно появляется ахуенная резкость, а в голове, в дымке острого удовольствия, ровными рядами выстраиваются растерянные до этого мысли. Дёргаюсь по инерции — прилив аномального тепла и силы подталкивает вперёд. Под кожей зуд, по коже зуд и щекотка, в голове — странные шорохи. Боль затихает, чувства, задушенные искусственным счастьем, задыхаются под неподъёмной химической плитой. И пока не начала отпускать первая волна, я рвусь к чёртовым постройкам, чтобы наконец оказавшись за одной из стен, сесть и опереться на неё спиной, осматривая притихшую рядом Мадлен. — Кокс посреди поля? Серьёзно? — Облизывается, двигает своими пухлыми губами, а я не слышу… Вижу, что она говорит, а остальное внутри болящей головы произносится её голосом по памяти. Дело дрянь. Дело полный пиздец. И нам обоим пиздец. Такой пиздец, слов не подобрать. Я не слышу нихуя. Я вообще нихуя не слышу, кроме шума, похожего на отдалённые радио помехи. В обоих ушах только давление и щелчки, когда двигаю челюстью. И мне жутко, блять. Мне ахуеть как жутко. — Что с тобой? — Серьёзно смотрит, показывает на свои уши и ждёт. — Я не знаю, — отвечаю, не слыша себя. Просто по привычке губы складываются в слова. Паника бисером рассыпается по всему телу, скапливается в голове неровными узорами, руки подрагивают, палец медитативно поглаживает курок. Мне жутко. Я что-то необратимо теряю. В последние месяцы, на постоянной основе, я что-то теряю. Бесконечная череда ебучих потерь. Теряю эмоции, чувства, людей, себя теряю. И сдохнуть от рук врага одно, но сдохнуть из-за того, что проёбано здоровье по собственной невнимательности — другое. Оказаться глухим дебилом, который тупо не услышал угрозы, страшно. Впервые настолько страшно — страшнее было разве что в первый год подработки по контракту, когда руки только почувствовали кончиками пальцев чужую тёплую кровь. Что-то методично ломалось внутри, крошилось и заново перестраивалось. И это пугало, как бы ни пытался скрыть от чужих глаз. Многое тогда пугало. И давно забытое вдруг оживает внутри. Осколки прошлого меня, разбросанные на дне новой личности, где-то под ногами, затоптанные, покрывшиеся с годами пылью и грязью. Тот самый, жуткий, бесконтрольный панический страх скребётся, словно мелкий таракан, ебучий паразит, мешающий максимально. Дёргаюсь, когда чувствую руку на бедре, смотрю непонимающе, но когда Мэдс поднимает ладонь и показывает мне, вместе с грязью вижу кровь. Ощупываю свою же ногу, понимаю, что, пока полз, умудрился обо что-то изорвать джинсы и порезаться или тупо содрать кожу. Она что-то говорит, но слов разобрать не могу, даже глядя на двигающиеся губы, потому тупо закрываю глаза и выдыхаю. Беспомощность накрывает, словно рыболовная сеть. Сковывает движения, не даёт возможности выбраться. Мы в ловушке: я из-за собственных проёбов, она из-за меня, долбоёба. Что нам делать? В душе не ебу. Мобильников нет, маячка Мадлен тоже. Браслет её остался по моему указу в машине. Всё что могло бы помочь сейчас в машине. Куда нам тащиться? Можно попытаться найти пару лачуг: они дальше, вглубь бескрайних полей, порой встречаются по кромке редких типа лесов, небольших подлесков скорее — всё что осталось от в прошлом более-менее функционирующих деревень. Сколько километров до базы, сказать сложно. Навскидку я бы дал около восьмидесяти, вряд ли больше, но даже при желании, идти нам пиздец сколько. И идти в темноте, когда за спинами шакалы ебаные, и нет ориентиров — маразм. Без связи, воды и еды мы потенциальные трупы. Можно, конечно, попытать счастья утром и вернуться к машине, но вряд ли упыри тупо оставили её без внимания. Скорее всего, или нашпиговали редкостным дерьмом, или тупо угнали к хуям. С учётом того, что на дворе не май месяц, а вполне себе осень, по ночам прилично холодает. И если мне по ощущениям жить можно, то Мадлен вряд ли в восторге от холодной твёрдой земли под задницей. Хотя, опять же, не ноет, даже не пытается. Порывшись в своём рюкзаке, поливает светлую тряпку чем-то похожим на медицинский спирт и начинает протирать мне рану на бедре. Запасливая: я думал у неё с собой сменные трусы да косметика, а она у нас с мини аптечкой, чем удивляет и вызывает прилив симпатии. Не то чтобы она и без того не начала нравится, но балов себе прибавляет и прибавляет прилично. Заклеивает широким пластырем и, отрезав складным ножом полоску от своей нательной майки, что была под водолазкой, перевязывает моё бедро и складывает всё обратно. Обнимает рюкзак и молчит. Мне жаль её. А ещё стыдно. Жутко. Больно. Страшно. И в то же время я чувствую себя живым. Пульсирующим куском мяса, но живым, сука. Хотя ещё недавно казалось, что фактически умер. — Иди сюда, — произношу одними губами, но она поднимает на меня свои спокойные глаза, забирается сверху, когда распахиваю косуху, и я обнимаю её, прижимаю к своему телу, укутываю практически, и чувствую, как она ледяным носом утыкается мне в шею. Так и сидим, пока не начинает светать. Ноги затекли, задница болит, спина в напряжении, сомкнуть глаз не получилось. Время до рассвета пролетело в тотальной пустоте в моей голове. Тишине и противном шуме. Нас не нашли — новость прекрасная. Не нашли ни свои, ни чужие, что частично хуёво. Местность незнакомая, таки не все поля я облазил, как землеройка, на сотни километров вокруг базы. Примерно понимаю, где и что должно находиться, но вот в такие дерьмо-ситуации не попадал, и слава богу. Одно дело одному раненым в канаве какой загнивать, там хотя бы понимаешь что кто-то, скорее всего, поможет, а если и нет, то выход всего один. А здесь — лотерея… Уползли мы от дороги, как оказалось, довольно далеко. Но машину мою, если долбоёбы её не угнали, кто-то из своих точно обнаружит, а там и поймут — что-то нечисто, потому далеко уходить от ожидаемой помощи было бы глупо. И будь я один, пошёл бы обратно: риски рисками, но шанс на благоприятный исход есть, но я не один. Мадлен в поле оставлять не хочу, мысль отметается сазу. Рисковать ей? Тоже категорически нет. И без того всю ночь молча терпела, ни разу не упрекнув, не вырывая мне нервную систему. За что обязательно поблагодарю, но для начала нужно вернуться в тепло и безопасность, как минимум живыми, как максимум — ещё и целыми. — Макс. — Вздрагиваю: мне казалось она спит — ошибся. — Ты снова меня слышишь, — доносится следом. Действительно слышу и поворачиваюсь на её голос, сталкиваясь носами. — Я давно заметила, что у тебя бывает глухота на пару часов. Это симптом, и очень дерьмовый, дорогой, — гладит мне щеку холодной рукой, смотрит внимательно. — Тебе стоит провериться, пока не потерял слух окончательно, пока не стало поздно. Глаза — это прекрасно, но они, — поглаживает мне мочку ногтем, — тоже инструмент и очень важный, безумно важный, тебе ли не знать. — Вряд ли в поле найдётся клиника, — попытка пошутить проваливается. — Элкинс найдёт меня, даже если я окажусь под землёй. Он поднимет и бога, и чёрта, и поставит вверх дном не то что город, окрестности или область, он перевернёт планету. Поменяет и часовые пояса, и полюсы, если понадобится. Но живая или мёртвая я окажусь в его руках. Так было всегда, — мне бы её уверенность. Но нет, её нет. — Потому что брат? — вяло поддерживаю диалог: слышать собственный голос, пусть и чуть искажённо — приятно. — Потому что любит, так же сильно, как ты свою куколку. Любовь делает вас, мужиков, слабыми и сильными одновременно. Вы рискуете жёстче, но не видите преград и потому часто, именно в поиске тех, кто дороже всего, прилагаете так много усилий, что это окупается в любом из случаев. Работа на результат, исключительно положительный — отличный мотиватор и топливо. — Никогда бы не подумал, что за всем этим: косметикой, шпильками и красными губами, есть ум и проницательность. — Диссонанс? Играть глупость и поверхностность довольно сложно, куда сложнее, чем просто быть собой, но я, настоящая, со своими желаниями, мечтами и целями, никому, кроме брата, не нужна. Но даже ему со мной по жизни пиздец как сложно, — хмыкает и лезет в рюкзак, доставая полулитровую бутылку с водой. — Тебе везёт, что я пью по часам противозачаточные и витамины, и потому вода со мной всегда. Самое время сказать — спасибо, Мэдс, ты спасла нас от обезвоживания. — На крайний случай выпила бы спермы: и еда, и жидкость — два в одном. — Придурок, — закатывает глаза, а я устало улыбаюсь. — Придурок, — вторю ей, глажу её бедра медитативно, скользя ладонями по тёмной ткани. — Сидела бы сейчас на базе и попивала кофе, а не в поле торчала, в неизвестности, если бы какого-то хуя не сорвалась со мной. Стоило оно того? — Королеву драмы включаешь, Фюрер? — приподнимает бровь. — Не к лицу оно тебе. Совершенно не к лицу. Как двигаться дальше собираешься? Не в данный момент, а в более глобальном плане, м-м? Ты же понимаешь, что наркота просто снимает часть симптомов. Легче не станет, пока не задашься целью жить дальше без него. И будет только хуже. Нестабильность и депрессия, под налетом наркоты и саморазрушения различными путями, уложат тебя в гроб. Рано или поздно. Не ляжешь сам — уложат насильно, надеюсь, хотя бы это ты понимаешь. — Какие вы все умные, когда смотрите со стороны, — прикрыв глаза, упираясь затылком в холодный бетон, проговариваю. — А на деле, столкнулись бы с подобным и выли бы как суки, ещё громче и жалостливее. Ты думаешь, это просто — любить так сильно, что не понимаешь, как жить без другого человека? Время идёт, а я выхода как не видел, так и не вижу. Думал, что отпущу, и мысль о том, что это ради его блага, поможет выживать. Мысли о смерти посещали часто: так было бы проще и логичнее. Но я не могу бросить брата и отца. Уйти — прикончить их обоих. Отец после смерти матери еле выкарабкался, Саша полжизни висел на мне, висит и по сей день. Ты думаешь, с хуя ли он такой смелый? Потому что знает, что перед ним стою я, а за спиной отец. Жить, когда вокруг стены, проще. Выёбываться проще. Не станет меня — появится брешь. А это всегда без исключений опасно. — Зачем тогда так часто и много рискуешь собой? — Потому что по-другому не могу. Адреналин и ощущение дышащей рядом смерти встряхивает. Я пытаюсь себе напомнить, что мне есть ради чего жить. Регулярно напоминать. И когда прижимает сильнее обычного, инстинкт снова слабо, но фонит, и заставляет рваться на поверхность. Потому что в любой другой день, я просто воспалённая оболочка себя прежнего. Оболочка, внутри которой только концентрированная боль, — сигарета во рту, дым в лёгких, глоток воды в пересохшей глотке вперемешку с горчащей слюной. Разговор в никуда, в пустоту летящие слова, проговариваемые пульсирующие страданиями мысли. Измученно-уставшие, как и весь я целиком. — Звучит сюрреалистично. Тебе словно нравится быть в этом болоте. Провалился по шею, увяз почти с головой и сидишь, кайфуешь. Выход есть — его просто нужно увидеть. Закрылась одна дверь, где-то открылась другая. Нет незаменимых в этом чёртовом мире. — Пустая философия: и двери твои, и заменимость. Его заменить не сможет никто. — Люби, но живи. К чему этот излишний драматизм? Зачем тонуть в боли и чувствах, если можно просто принять это и отпустить, а ты дёргаешь, как спящего дракона за хвост, своё прошлое и не останавливаешься. Оно опаляет тебя раз за разом, и ожог твой ни то что не рубцуется, он даже заживать начать не может. Столько месяцев ходить по кругу — натуральное безумие. Я понимаю твои чувства, понимаю их силу, принимаю как факт, что, возможно, ты никогда не сможешь полюбить кого-то, так же сильно, как его. Но научиться с этим жить нужно, иначе страдать будут все, кто рядом с тобой. Ты болен им — болеет и база. Твою слабость видят все вокруг, кто-то жалеет, кто-то не понимает, кто-то видит шанс урвать кусок. Ты болеешь, а остальные здоровы, понимаешь? Тебе нет оправданий, никто не спишет проёбы на то, что душа болит. Всем похуй, Макс. Мир выгоды, грязи, денег и крови не прощает таких ошибок. Поблажек не будет. Никому. Ты — не исключение. Ага… Очередные «умные» мысли. Словно в ухо вливается прожигающий себе путь до самого мозга раствор. Полезно, не спорю, но как же раздражает чужая правота. Как же она травмирует и ранит. Оголившееся нутро, после пережитой паники, вместе со страхом, что могу и правда лишиться возможности слышать хоть что-то в своей жизни, делают удивительно уязвимым. — Не получается иначе. Или ты думаешь, мне нравится так жить? — А ты живёшь? Казалось просто существуешь и плывешь по течению: куда несёт, туда и движешься на автомате. Срываешься, не оставляешь никому выбора, на уши всех поднял. Ходят по струнке и боятся спровоцировать. — И правильно делают. — Нет, лидер в первую очередь действует умно и не ради собственной выгоды, иначе лидером ему быть недолго. Эгоизм должен идти в обнимку с хитростью и умом. У тебя, по-моему, остался только лишь эгоизм в его первозданном виде. Остальное испарилось. — Удобно жить за стеной из братьев и мужиков, которые перевернут планету ради твоего блага? — Да, но для этого нужно родиться с вагиной, Макс. А ты — к сожалению или к счастью — мужчина. Вот и совершай мужские поступки, а не хуйню капризного пацана, которого бросили. Хотя, насколько я в курсе, ты сам его отцу вернул. — А я смотрю, ты слишком много знаешь, — стараюсь говорить спокойно: вопреки тому, что жмёт на болевые точки, жмёт намеренно, не раздражает. Должна бы, но нет. — А ты скрывал? Если да, то херово вышло, очень херово. Зайди за угол и спроси, что с Фюрером, выдадут всю подноготную. Потому что страдая хуйнёй прилюдно, ты почему-то забыл, что такое никто не пропустит мимо, разнесут мгновенно. Чужая слабость — самая лакомая вещь в наше время, самая оплачиваемая и опасная, — поднимает голову, прислушиваясь. А когда она прищуривается и застывает в напряжении, поворачиваюсь в след за ней и вижу летящую вертушку, на лыжах которой кто-то наперевес с автоматом висит. И всё бы ничего, но я не слышал этот шум. Я, блять, не слышал… Ко мне даже вертолёт скоро сможет подкрасться. Ахуеть. — Узнаёшь? — Вертушка похожа на ту, что использует Джеймс, но я не уверена, — сползает с меня и всматривается. — Если это не кто-то из наших, то самое время условиться, что будем делать. Потому что живой я к твоим врагам не хочу. И первое, что ты должен сделать — прикончить меня. А уже после делай что хочешь. — Пессимизм? — Реализм. В плен я не хочу — с женским полом разговор короткий. Его нет, зато физически позабавиться хочется каждому. Лучше на корм червям, чем впускать в себя против желания чужой член, — подбирается вся, а мне слушать её жутко, но позицию понимаю и принимаю. Потому что большинство из ублюдков поступит с ней именно так и никак иначе. С её-то внешностью. Рассчитывать на поблажки было бы глупо. Она и не рассчитывает. Делать этого, к счастью, не приходится, потому что когда вертушка снижается, из неё выпрыгивает Элкинс и быстро подходит к нам. А я и без того хуёво слышу, а с шумом от вертолёта — становлюсь неспособным воспринимать другой звук вообще, тупо читая по губам, пока могу. И оказывается, искали нас много часов: едва сигнал исчез, Элкинс и правда поднял на уши всех, кого мог. Волки начали прочёсывать местность, наткнулись на пару отрядов ублюдков, отступили, вызвали подмогу с базы и оттеснили уёбков с территории. Потери невелики, но они есть. База гудит. Нас потеряли, и повезло, что Джеймс в Центре на данный момент — организовал пару вертолётов и поисковую операцию в кратчайшие сроки. Кружить начали, как только стало более-менее светло. Моя машина на месте, даже телефоны и браслет Мэдс целы, однако сумка с боезапасом из багажника исчезла. Оказавшись в вертолёте, вижу Джеймса с нечитаемым лицом, который кивает в знак приветствия и командует лететь прямиком в Центр. Моего мнения никто не спрашивает, более того, он пишет мне на телефоне длинное сообщение. По поводу того, что думает о моём долбоебизме, пока только парой коротких фраз, но смысл понятен без слов. Помимо этого, предупреждает, что меня ждёт Саша в сложно контролируемом состоянии. А это значит — мне пизда. Мне такая пизда, что лучше не представлять масштабов. Потому что младший братец в гневе, обиженный и ущемлённый — худшая кара на земле. И мне бы вроде радоваться, что нас нашли, что целы и невредимы, но это произошло не благодаря мне. Моей заслуги тут ноль. Я — бесполезный кусок говна, который посидел полночи и утро на земле, тупо в ожидании. Всё сделали за меня, и это ощущение мне не нравится. Беспомощность и невозможность на что-либо повлиять. Мне всё, что сейчас происходит, ебать как сильно не нравится. Управление ситуацией в чужих руках. Осуждение. И всё сопутствующее дерьмо. Радует лишь, что скоро смогу принять душ, покурить и, возможно, поспать. Что Мэдс жива, в порядке и больше не моя ответственность. Что можно частично расслабиться, понимая, что угроза жизни и моей, и её исчезла. Только теперь, даже в разъёбанном состоянии, дерьмовом и физически, и морально, я понимаю, что лечу в Центр. А в Центре, где-то, помимо брата — он. Блять.