Свинец

Утро начинается со стакана воды, очень крепкого чая без сахара и пиздецом в желудке и мыслях. Воспоминания проникают в мозг обрывочно, медленно, словно заторможенные, окутывают туманно, и я начинаю осознавать какую дичь я творил. Секс. Много секса. Очень много секса. В огромной комнате, под громкую музыку, с крепким алкоголем и сорванным тормозом. Я трахал такое количество ртов и задниц, что не могу вспомнить конкретную цифру. Мне было кайфово, мне было громко и ахуенно... Но сейчас стыдно. Господи, как же мне непривычно и стыдно. Потому что ничего подобного не испытывал никогда, потому что всегда считал, что это слишком. Пиздец насколько слишком. Но, в итоге, участвовал в самой настоящей оргии, да ещё и прямо перед родным братом. С его молчаливого одобрения, постоянно чувствуя цепкий взгляд внимательно следящих глаз. Ахуеть. Кстати о нём. Фил выглядит собой. Идеально красивым, идеально спокойным и собранным. Смотрит своим синим, как само небо, взглядом и ждёт, когда я приду в себя после пробуждения. — Живой? — приподнимает бровь, под вялые протесты отбирает у Стаса пачку сигарет, чуть поморщившись садится на кресло и закуривает. А я наконец осматриваюсь, где вообще нахожусь, потому что это стопроцентно не моя квартира. — Дышу, — прокашливаюсь, и изо рта вместо голоса вылетает какой-то то ли скрежет, то ли хрип. — Горло болит? — понимающе спрашивает с прищуром. — После такого отрыва на утро кажется, будто ты восстал из мёртвых. Потренируемся, отойдешь. Надо разогнать кровь и разогреть мышцы. — Я на тренажёре сдохну раньше, чем сделаю хотя бы один подход. — Не сдохнешь, никто ещё не сдох, и ты не будешь первым, — фыркает и выдыхает дым. Стас, второй день подряд находящийся рядом, подозрительно молчаливый. Хмурый, не отходит далеко, но и не приближается, будто намеренно удерживает дистанцию. А мне становится неловко, потому что, судя по всему, квартира его, и я тут не очень-то желанный гость. И как к этому относиться хуй поймёшь. — Не обращай на него внимания, дело не в тебе, дело во мне, — заметив мой взгляд, тянет чуть ехидно Фил. Смотрит на Мельникова, который закатывает глаза и сваливает в другую комнату. — Непреодолимые разногласия и разные взгляды на некоторые вещи, — добавляет следом задумчиво. — Что-то серьёзное? — осторожно спрашиваю. — Нет, пустяк. Собирайся, заедем к тебе, потом тренировка. Время не ждёт, его у нас мало, братец. Времени сучьего мало, — выдыхает, слишком устало для человека, который недавно проснулся и выглядит вполне неплохо. Бодро я бы даже сказал, не нависни над ним какая-то полупрозрачная тень. Сборы быстрые, дорога тоже. Пропущенных от Мара и Рокки накопилось немеряно, но перезванивать ни первому, ни второму желания пока нет. Фриц встречает громким лаем, бежит ко мне со всех ног, почти опрокинув на пол от избытка чувств. Получив свою порцию ласки, начинает докапываться до Фила, который впервые за утро улыбается искренне и открыто, гладит густую шерсть, запускает в неё свои красивые длинные пальцы, массирует за ухом и уплывает куда-то мысленно. А я вижу это по глазам, чувствую сердцем, какую-то знакомо-незнакомую боль, которая жрёт его, а он не сопротивляется. И спросить бы в чём причина, только не понимаю, имею ли право. Я нихуя вообще из происходящего последние сутки не понимаю. Просто впитываю всё, что дает, и не пытаюсь выжать побольше. Не пытаюсь влезать глубже, чем он рассказывает. Всё же моментально близкими нам не стать, хоть сближение и происходит на удивление как-то легко и быстро. Потрясающе происходит: я в чистейшем восторге от общения и просто нахождения рядом. От осознания, что теперь у меня есть старший брат, опытный брат, родной. В зале оказываемся спустя полтора часа, позавтракав перед этим кое-как салатом, берём пса, который неистово рвался с нами, и Фил сказал, что присмотрит за ним. Рокки в первую минуту смотрит почти зло, стреляет тёмными глазами, здоровается и молча распиливает меня взглядом, пока переодеваюсь. — Что-то не так? — не выдерживаю первым. Давление его недовольства слишком велико, чтобы игнорировать. Давление его властной ауры, его нетерпения, чувствуется каждым нервным окончанием, и не будь я уверен, что он ничего не посмеет мне сделать, стало бы жутко. — А что-то так? — перекручивает мой вопрос. — Ты собрался мне мораль читать? Мне что, десять лет, и я спиздил отцовский кошелёк? — раздражённо бросаю и отворачиваюсь, натягивая футболку. — Я здесь? Здесь. Живой? Более чем. — У меня стойкое ощущение, что мной попользовались, как гандоном. Пока не появился Морозов, наше общение было пусть и не без изъянов, но вполне комфортным. Что теперь? Появился брат, и ты шлёшь весь мир нахуй? Зачем нырять со старта в одного-единственного человека, и делать его своей грёбаной орбитой, вселенной, хуй пойми чем, суть ты уловил. — Мы общаемся с ним сутки, а тебя уже бомбит? — Я помню, чем закончилось твоё общение с Фюрером. Ты так же кроме него ничего и никого не видел, и что в итоге? — Не сравнивай, — вздрагиваю от упоминания Макса, о котором не думал с ночи, радуясь маленькой победе над собой и собственным сердцем. Но нет же, вгоняет занозу ровно в незажившее место, вгоняет, чтобы снова начало кровоточить и ныть. — А ты уверен, что он не наиграется и не исчезнет? А если с ним что-то случится? Ты вообще думал о том, чтобы перестать зависеть от других людей? Самостоятельным стать или самодостаточным к примеру? — И для этого надо таскаться за тобой, как привязанный? Смотреть в рот и подчиняться? — хочется рычать на мудака или въебать хорошенько, потому что портит, всё, сука, портит своими словами, впуская в меня подозрения, страхи и лишние, по моему мнению, мысли. — Мозг включить, как минимум, идиот, — выдыхает раздражённо и уходит из раздевалки, оставляя меня в таком же дёрганном состоянии. Козёл. Не знал бы его, решил бы, что ревнует. Фриц лежит возле Фила, присевшего на маты рядом со стеной, наблюдает за происходящим и не спешит ни стягивать водолазку, ни трогать железо в принципе. Молча кивает в сторону тренажёра, намекая, куда мне стоит пристроить свою задницу, и замирает с рукой в шерсти пса. Странный. Далёкий, но близкий. Такой… свой и чужой одновременно. Что было бы со мной, вырасти нас одна и та же женщина? Будь у нас один и тот же отец? Знай мы друг друга с детства? Где бы я был? Где бы был он? Кем бы мы были? Разогреваюсь, неспешно выполняю упражнения, наблюдаю… Передвигаюсь, переключаюсь на другую группу мышц, смотрю всё в тот же угол. Встречаю его взгляд, какой-то тёмный и пустой, в котором изредка мелькает что-то опасное, что-то сложно интерпретируемое, что-то страшное… пугающее мелькает. И мне отчаянно хочется понять, что болит в его душе и почему. Впитать в себя, разделить, облегчить. Просто молча напротив, законнектиться в его личную вселенную и быть. Рядом быть. Тело устаёт быстрее обычного, пот льётся в три ручья, футболка улетает на лавку за ненадобностью. Выпив воды, перехожу на кардио. Узнал бы я его, если бы не оказался на базе? Если бы чередой событий, проклятой цепочкой не оказался там, где нахожусь сейчас. Узнал бы? Мне благодарить Дока или Макса? Отца? Куда идти, чтобы сказать, что теперь всё не кажется настолько дерьмовым, бессмысленным и пресным. Потому что даже просто под его пристальным взглядом, под его молчаливой слежкой, мне тренируется куда охотнее, чем вместе с Рокки, который прыщет энтузиазмом и энергией круглосуточно. И замечания Фила кажутся более уместными, его оценка более авторитетна, пусть Рокки и помог тоже во многом… Но как бы ни было эгоистично и даже отчасти подло, он не брат. Потому и восприятие на уровень ниже, по умолчанию. — Агрессивнее делай выпады, иногда скорость важнее силы. Напор важнее точности удара. Ты можешь въебать не в челюсть, а в ключицу, и это будет не хуже, — слышу от Фила, когда встаю в пару с бойцом из команды Рокки, имя которого не помню… — И прекрати выгибать запястье, сломаешь, нахер, руку. — Ему так удобнее, — отзывается Кваттрокки из-за моей спины. — А я и не знал, что главное в технике — удобство и комфорт, блять. Руку выпрями, Свят, и используй ноги, с твоей растяжкой, ты должен мочить ими, как долбанными дубинками. — Может, ему ещё стриптиз танцевать перед потенциальным противником? — Каблуком можно пробить глаз, — расплывается в ядовитой ухмылке. — И это будет полезнее, чем сломать ведущую руку, просто потому что гнёшь ёбаное запястье. — На автомате исправляю руку и вслушиваюсь в их спор. — Ты его тренировал, чтобы было? Тупо забить график хуйнёй, чтобы мозг не ебали? — А ты собрался из него спеца лепить? Пусть для начала что-то простое научится делать, побудет рядовым салагой, наберётся опыта и отрастит зубы с когтями, а потом поговорим, — Рокки злится. Вижу в каждой черте его лица, как напрягается и психует. Но, тем не менее, ведёт себя совершенно иначе, чем, например, со мной. Видна лёгкая настороженность, словно он чувствует угрозу от Фила. От меня же, что очевидно, нет. И это неприятным осадком скапливается внутри. — Салагой? — приподнимает бровь и ржёт, натурально в голос смеётся. И смех его ядовитый, отравленный, отскакивает от стен и больше пугает, чем веселит. — Свят, он тебе впаривал сказочку про то, что первое время мы все шарахаемся по заказам типа — принеси, подай, иди на хуй, не мешай? — Большинство, — раздражённо бросает Рокки. Смотрит осуждающе на брата, смотрит, будто готов сжечь и его, и мат, на котором он сидит. Воспламенить и уничтожить. — Я на одном из первых заказов ублюдку горло перерезал, вот этим, — приподнимает и показывает раскрытые ладони. — Кровь мне на руки хлынула так резко, что я ахуел в первую минуту. Горячая, и запах забился в ноздри сразу же. Мутило, пиздец. Потом становилось всё проще. Теперь не трогает вообще. — Сравнил, — у Рокки вырывается практически рык, — у него дар к стрельбе, у тебя — просто предназначение стать чистильщиком. — А в кустах на стрёме сидит мясо на убой, тебе ли не знать. Ты лепишь из него расходный материал, а он скоро свой счёт откроет. Я видел, как он стреляет. Некоторые годами пытаются до такого уровня дойти, и не факт, что в итоге доходят. Прекрати делать из него щенка, даже Макс осознал, в конце концов, что лучше научить его защищать себя, чем заталкивать за спину и прятать, желая прикрыть или спасти от чего бы там ни было. Щенки, Максимилиан, не выживают. А он, — указывает на меня пальцем, — обязан выжить в вашем ебучем Центре, где на первый-второй-рассчитайсь ублюдки и шакалы. — Да ну вас нахуй, помог называется, — Рокки разворачивается и выходит из зала, столкнувшись с кем-то в дверях, агрессивно отталкивает того с дороги. А мне слегка неудобно, но встревать не решаюсь. Пытаюсь анализировать услышанное, и отчётливо понимаю, что Фил хочет сделать меня сильным и согласен с тактикой Макса, а не Рокки, который занимался мной скорее, чтобы я просто дома не сгнил в депрессии, чем реально к чему-то готовил. И то задание было чистейшей показухой. Моё в ней участие точнее. Изначально было понятно, что стрелять мне не позволят. Создалась видимость, не более… Гружусь разочарованием и унылыми мыслями, производительность падает. Тело не настолько выносливо, после ночи кутежа, как хотелось бы. Устаю довольно быстро: потею сильно, пью много. Разговор после стычки с Рокки не заводит никто из нас, Фил молчит, наблюдает и присматривает за псом. Периодически выходит с тем на улицу и покурить, насколько могу судить по запаху, когда он проходит мимо. Потом ждёт, когда я принимаю душ, и пешком мы плетёмся несколько кварталов до тира. — Постреляешь, потом пообедаем, — зевает в кулак, тени под его глазами становятся темнее. Тренировался я, а вымотанным выглядит он. Даже не просто вымотанным, измотанным, словно хронически устал. Или что-то его мучает, физически или морально, непонятно. И спрашивать я не рискую, боясь напороться на болевую точку. — Вы со Стасом поссорились? — спрашиваю, заметив, что тот подвёз нас и исчез. — Слегка, перед отъездом на базу. Он не понимает, почему я не хочу кое-что делать, я не собираюсь ради его недовольства это начинать. Всё просто. Побеждает мой эгоизм, — улыбается одними губами. Снова курит. А кончики его пальцев едва заметно подрагивают. — Ты думал над тем, чего ты хочешь? Кем хочешь стать? Если убрать, как факт, что в наследство тебе придёт частично криминальный бизнес. — Нет, — пожимаю плечами. — У меня никогда не было выбора. — Представь, что он есть. Чего ты хочешь? — Не знаю. Силу? Быть кем-то значимым, весомым. Профессионалом. Чтобы не было во мне сомнения, чтобы ко мне было доверие, чтобы, наконец, появилась уверенность в том, что я чего-то стою сам по себе, без денег отца и его влияния. — Для этого обязательно окунуть руки в кровь? — спрашивает, а я не понимаю сути. Потому что в который раз слышу один и тот же вопрос от разных людей, но, блять, не понимаю, почему это так важно. Почему чужая жизнь должна так много стоить, почему она должна меня волновать? Почему я должен пробудить внутри какие-то странные чувства, чуждые мне совершенно, заставлять себя сожалеть о несовершённом даже поступке? Мне всё равно. Мне настолько похуй на смерть людей, к которым я не имею ни малейшего отношения, что это даже немного дико. Но это, чёрт возьми, так. И?.. — Ради чего мне нужно сохранять пресловутый свет? Почему все, как заезженная пластинка, твердят о какой-то чистоте души и прочем дерьме? Почему меня должна волновать чужая потерянная жизнь? Я этого человека, скорее всего, даже знать не буду. И вряд ли вы берётесь за заказы, чтобы убивать просто так, веселья ради, детей или женщин, — встречаю пронзительный взгляд, сканирующий, прошивающий острыми ледяными иглами насквозь, и дрожь бежит от затылка к копчику, извиваясь будто тощая, почти высохшая, испуганная змея. — Ты видел стекленеющий взгляд человека, который умирает перед тобой? Те короткие секунды, когда он делает судорожный выдох, как оседает его грудная клетка, практически складывается. То, как замирает перед тобой жизнь. Исчезает. Остаётся только тело, которое довольно быстро теряет тепло. — Видел, — нахмурившись, отвечаю. Моргаю, не понимая, чего он от меня хочет, почему вдруг настолько серьёзный, слишком, пугающе серьёзный. — Когда и как? — спрашивает, останавливается посреди улицы. Вокруг люди ходят, а мы, вот так, замираем в метре, между нами укладывается Фриц и ждёт. А я вспоминаю тот момент, когда к Максу в квартиру кто-то пытался вломиться. — Я был в квартире Макса, кто-то вскрывал замок, но он приехал и убрал их. Я в глазок смотрел, видел выстрел, кровь, как тот падал. Смотрел на труп, даже рядом сидел, кажется. И как-то… похуй? — рассказываю и вижу в его глазах узнавание. — А-а-а, — фыркает приглушённо, снова закуривая. — Помню, — кивает и выдыхает дым в сторону. — Я снял верхнего, он снял нижнего у квартиры. Было дело. И что, не мутило? Дрожи не было? Брезгливости или омерзения, хоть что-то вообще? Вопросы понятные, слова знакомые, но цепляет куда сильнее факт того, что Фил был там тогда, а я об этом даже не знал. М-да… — Не знал, что он был не один, — опускаю глаза, сглатываю, душу и отголоски ревности, и оттенки, и без того живущей внутри, боли, и проснувшуюся тоску. — То есть в сказанном мной, ты услышал только то, что там с Максом был я? Гениально, — хмыкает и гладит, боднувшего его ногу пса. — Свят, у тебя на глазах человек умер, в курсе? Был и не стало. — Он пытался вскрыть квартиру, в которой был я. С какого хуя мне нужно жалеть придурка? — не понимаю в упор. — Потому что это то, что делают люди, на руках которых нет ни капли чужой крови? — Ну а я не делаю, — отвечаю и не понимаю, куда деть руки, начиная нервничать, потому что слышу намёк между слов о том, что со мной что-то не так, хотя я этого не чувствую. Будто ущербный, не такой, как нужно, убогий, сломанный, неправильный. У всех вот так было, а у меня иначе. И что с этим делать? — Расслабься, — сжимает мне плечо, постукивает легонько по шее, отбрасывает сигарету в сторону. — Ты не обязан соответствовать другим. Тебе необязательно подгонять себя под чьи-то стандарты. Будь собой, но будь хитрее. Иногда лучше подыграть, чем показать, что происходит на самом деле. Бессердечных ублюдков боятся, но так же сильно хотят побыстрее убрать. Поверь мне, я знаю, о чём говорю, — устало заканчивает. — То есть я бессердечный ублюдок? — вырывается невольный смешок, я следую за ним, когда он начинает снова двигаться вперёд. Смотрю, как его волосы треплет ветер, как блестят они от полуденного солнца и понимаю, что идеальнее его не видел никогда. — То есть нам ещё квартал до твоего тира, а время уже поджимает. Ещё немного, и я забью в итоге на обед. Ускользает от ответа, переходит дорогу, всегда пытается что-то высмотреть по сторонам, а потом, буквально в прямом смысле этого слова пугает, огорошив своим: — Во-первых, возьми уже трубку, жужжание в твоём кармане надоело ещё с ночи. Во-вторых, ты знаешь вон того мужика, который едет за нами уже двадцать минут? На автомате достаю телефон, принимаю вызов и поворачиваю голову, глядя на то, как Мар точно так же, как я, держит трубку у уха. Блять… — Потянуло на блондинов помладше? — вроде подъёб-усмешка, но чувствуется капля яда и щепотка ревности. Находясь рядом с Филом я напрочь забыл о Маре, а после ночного пиздеца нужда в сексе на какое-то время отпала. — Инцест не входит в меню моих предпочтений, Мар, — выдыхаю спокойно и ровно. — Как поживаешь? — стараюсь быть вежливым, смотреть на него, находящегося в десятке метров, но разговаривать по смартфону — дикость. А ещё максимально некомфортно, потому что рядом брат. Потому что мне в принципе с Маром сейчас разговаривать не хочется. Но Фил быть рядом сутками напролёт не сможет, да и нужда в сексе вернётся, как и потребность в людях рядом как таковых, потому… — Неплохо, спасибо, что поинтересовался, познакомишь нас? Вместе с вопросом, выбирается из машины. Медленно подходит, в своём любимом костюме-тройке, с идеальной укладкой и пахнущий дорогим парфюмом. Осматривает с любопытством Фила, впитывает каждую черту, пока тот сверкает безразличной синевой взгляда. — Мар, — протягивает руку. — Филипп Морозов, — выдыхает ровно, чуть недовольно, но пожимает в ответ. — Тот самый? — Ага, почти как королева Британии, только в Центре, — оскаливается слегка, но сглаживает нарочито натянутой улыбкой. Он хочет, чтобы её ненатуральность и показушность бросилась в глаза. Зачем? Не знаю. Но Мара хочется прогнать, и не потому, что тот откровенно залипает на внешность Фила. Просто мне ревниво, очень. И ревную я не любовника, а брата. Смотрю на то, как они ведут диалог обрывочными фразами, буквально всеми фибрами чувствую насколько Фила бесит собеседник, и когда встречаю его безразличный взгляд, в котором где-то на самом дне плещется раздражение, готов расхохотаться как придурок. И, видимо, моя реакция очевидна, потому что я вижу ответные искры веселья, что мелькают в его лице, а он маскирует усмешку кашлем, закуривает и, сделав небрежный жест рукой, типа прощаясь, уходит дальше с Фрицем, пока я остаюсь позади. — Хорошие у вас гены, — задумчиво тянет Мар с лёгкой, странной улыбкой. Смотрит вслед брату, даже не скрывает, что оценивает. — Он красив, — резко поворачивается в мою сторону, протягивает руку, заправив прядь мне за ухо, и делает шаг навстречу, — но хочу я тебя, — выдыхает куда-то в шею, мазнув носом по мочке. Приятно. Как-то слегка фальшиво, но на высокие чувства и серьёзные отношения он не претендует, я тоже, потому кривить лицо не вижу смысла. — И для того, чтобы мне не пришлось самому тебя искать, нужно поднимать трубку, хотя бы изредка, я ведь не так уж и часто звоню, — приближается слишком близко. И мне хочется заорать в панике о том, что происходящее между нами слишком приватно, личное и вообще выставлять не планировал и не планирую. Но… Ему всё равно, он слизывает с моих губ не успевшие сорваться слова, целует голодно и глубоко, и как бы ни вопило всё внутри протестом — отвечаю. Позволяю трахать свой рот едва ли не до глотки, позволяю возбуждению медленно заполнять полупрозрачным туманом, позволяю сердцу пропустить несколько ударов, позволяю руке обхватить его затылок. Ночь секса с незнакомыми людьми, в море алкоголя и сладковатого дыма, не заменили даже чёртова Мара. Глупо было ожидать, что это сможет заменить его. Ночь кайфа была крышесносной и ахуенной. Но мне хочется тепла, не минутного интереса ко мне, до ближайшего оргазма и точка, а более длительного, более глубокого. Сегодня ночью я трахал других, но в данную минуту хочу лечь под него, под Мара. Ощутить чужую власть, понимая в себе одну из важнейших возможно вещей — кому-то нравится обладать, я же люблю принадлежать. Меня от одной только мысли, что кто-то подавит физически, прогнёт и возьмёт лишь с частичным согласием, заводит настолько, что поджимаются пальцы на ногах. А подчиняться кому-то безумно опасному, зная, что именно мне это дьявольски страшное существо вреда не причинит — возбуждает и сводит с ума вдвойне. Макс… Целуя Мара, я скучаю по нему до смерти. Я скучаю настолько отчаянно, что дрожит в груди. Скучаю до жгущих под веками злых слёз. Секс может многое заменить, алкоголь — размазать, растушевать и временно скрыть под собой, стереть. Но любовь всё вышеперечисленное убить не способно. Его внутри убить это всё неспособно. Я целую другого, непохожего совершенно, тёплого, чуткого, сексуального. Целую, получая удовольствие, но осознаю, что с ним… С ним было бы острее и ярче в тысячи раз, миллионы, от одной лишь мысли, кто именно касается своим языком моих губ. Чей вкус стекает вместе со слюной по горлу. Макс… Услышать бы его голос, увидеть бы кривоватую ухмылку и резкий изгиб бровей, почувствовать прикосновение твёрдой уверенной руки, просто подышать рядом. Макс… Отболи же ты, наконец, отпусти или снова забери себе. Потому что всегда где-то фоном, всегда в послевкусии, будто осуждая, преследуешь. — Меня ждёт брат, — отрываюсь, слизываю капельку слюны с мокрых губ. Смотрю, будто через мутную пелену на Мара, который не скрывает своих искрящихся похотью глаз. И там горит неоново обещание чего-то грешного и безумно жаркого. — Но ночью… я могу приехать к тебе. Если хочешь. — Хочу, — отвечает сразу же, быстро, бездумно, жадно всматривается в моё лицо, ласкает глазами мне чуть припухший рот и, блять, если бы не Фил, то заднее сиденье его машины было бы испробовано спустя пару минут. Но нет. Но… нет. — Позвонишь — заеду, заберу. До скорого, — проводит ладонью по бедру, и касание лёгкое, будто пером, но посылает по телу лёгкую дрожь. Блядское безумие, тело, словно с цепи сорвалось. Казалось, что после ночных приключений, у меня не встанет минимум с неделю. Ну-ну. Стоит уверенно и крепко, стоит почти до боли, стоит так, что хочется просто забить на всё и подрочить посреди улицы. — Дело, конечно, твоё, но в городе, где уши и глаза есть даже у мусорного бака, я бы не советовал светить личной жизнью, — Фил пугает, оказавшись рядом. Вздрагиваю, повернувшись на голос, почти начинаю оправдываться… — Но, повторяю, дело твоё, — не дает даже рта открыть. — И он ничего, чуйка подсказывает, что на три четверти — уёбок абсолютный, но это уже лирика, правда? Уёбки как раз и выглядят, как кусок долбанного ада. Погнали, время, сука, не ждёт, и ради нас замедляться не станет. — Надеюсь, планов на ночь у тебя не было, потому что на несколько часов я точно пропаду в его постели. — Аппетит у тебя под стать принцу, королевский, — фыркает со смешком, мусолит бесчисленную по счёту сигарету, и если Стас психует, когда он курит, то я переживаю о количестве. Подозревая, что явно что-то упускаю или не знаю. В тире мы оказываемся позже, чем надо бы. Рокки уже на месте, сверкает недовольством, но молчит, увидев Фила. Смотрит раздражённо и зло, однако сам приносит мне оружие, молча и без лишних движений, сам же поправляет манекены, сам же притаскивает ножи. Коротко описывая, какая у меня задача, какие углы нужно проработать и в какое время для прицеливания уложиться. И Фил на удивление не вмешивается, внимательно слушает, наблюдает, вполне расслабленно что-то фоном спрашивает у Рокки, который вроде и мог бы огрызнуться при желании, но нет, отвечает ровно и коротко. Единственное, что — заменяет мне ствол. Чем удивляет, ведь беретта это любимое оружие Макса. И вроде глок не так уж и плох, если привыкнуть, но когда личный пистолет Фила, так похожий на тот, которым пользовался Макс, оказывается в моей руке, я чувствую и азарт, и удовлетворение, и гордость, нелогичную, но такую явную, что расплываюсь в улыбке. Фил же закатывает глаза, взъерошив мне волосы и оставив с пиздецом на голове и в голове тоже, усаживается на стул у стенки, складывает руки на груди и смотрит выжидающе. А мне внезапно становится интересно, что же такого между ним и Рокки могло произойти в течении десятка лет, сколько ситуаций было хороших или откровенно дерьмовых? Что вообще они знают друг о друге из личных, странных или постыдных секретов? Какие вообще секреты у кого-то типа Рокки или моего брата? Что такого они могут скрывать, если свой род деятельности озвучивают на похуй, о смерти не сожалеют, о жестокости и насилии тоже? Что же тогда, где-то там, глубоко внутри болит? О чём думают? Что хотели бы исправить? И есть ли вообще выход из чего-то настолько тёмного и опасного, как их криминальный мир? Можно ли вообще от кого-то такого, как они, уйти без последствий для тела или психики? Потому что Макс меня своими руками не калечил, но что-то вырвал и навсегда изменил. Моё сердце без него бьётся неровно и с перебоями. Душа, которую он так боялся замарать, расслаивается, рассыпается в мучениях. Его нет рядом, и вместо того чтобы радоваться, что оказался вне его влияния, не на его территории, и не под его властью, я страдаю как сука. Можно ли забыть его когда-нибудь вообще? Возможно ли разлюбить? Или это клеймо на всю жизнь, клеймо, которое не выжечь чем-то иным, не вырезать, не излечить. Останется до гробовой доски, навсегда останется. И при мысли о том, что любовь проживёт вечность, и даже больше, я не сожалею, мне хорошо. Мне правильно. — Жутко смотреть в твои глаза и видеть там его. Завязывай так проваливаться в себя, Свят. Мало того, что в такие моменты ты уязвим, так ещё и не помогаешь сам себе в попытках справиться с потерей. Не отболит, если постоянно трогать раненое место. Не заживёт, если ковыряешь и сам же травмируешь, — не осуждает вроде, и дело говорит, а мне вдруг становится тоскливо и пусто. И всю эту неудовлетворённость и боль я направляю в твёрдость руки и чёткость зрения. Чтобы разрядить магазин, согласно озвученной схеме, не промазав ни единого раза, а после откидываю ствол на мат, сажусь туда же и замолкаю. — Станет легче, однажды станет легче, — слышу тихое следом, чувствую его взгляд и прохладное касание пальцев к шее. Только это призрачное однажды будто такое же далёкое, как недостижимый горизонт. Его однажды как приговор. И это самое однажды я и боюсь, и жду. *** Четверг. Стоило ли говорить, что происходит по четвергам вечером? Вряд ли, потому что график неизменный, что бы ни случилось, вплоть до апокалипсиса. Ужин отдан его величеству Леониду Васильевичу, и никак иначе, но если все прошлые разы на столе стояло две порции. Сегодня на одну больше, и это первая из удивительных вещей. Фил со Стасом сидят в машине во дворе. На территорию резиденции их пропустили, дальше они идти отказались, аргументируя тем, что подобное дерьмо им не по душе, и желания выслуживаться перед моим звездным папашей нет. И я их понимаю, и без того благодарен за поддержку, которую ощущаю даже сквозь стены и разделяющие нас метры. Крем-суп и гренки стоят передо мной, отец — напротив, молчит. Напряжение настолько сильное, и взгляд его настолько тяжёлый, что едва ли не прибивает к полу, как блядский шторм или ураган, который, ещё немного, и начнёт рушить дом изнутри, разнесёт к ебени матери за секунды. Гнетущее дерьмо, отбивающее аппетит и сводящее с ума, потому что не понимаю чего ждать. — Наслышан о твоём общении с сыном Сергея. — Начинается, блять… Поднимаю на него глаза поверх стакана с соком. Пью, демонстративно молчу. И он понимает, что говорить сейчас я ничего не стану, потому продолжает. — О том как вы… развлекались вместе, ни в чём, судя по счетам, себе не отказывая. — О как! А Фил, оказывается, был прав, один из королей начал проверять, куда же ушла часть его драгоценных бабок. Смешно. Пиздецки смешно, потому что вместо того, чтобы опустить голову и избегать взгляда, как я всегда и делал при его твёрдом, якобы нейтральном, но осуждающем тоне, выпрямляюсь до хруста позвонков. Вздёргиваю подбородок, всем своим видом показывая, что да, я это сделал, и нет, я не считаю, что переборщил. И пошло всё в пизду. Хочу и буду. Точка. Борьба взглядов в несколько минут, и что-то меняется напротив. Неуловимо, но тем удивительнее и перемены, и последующие слова. — Я не против твоего общения с дедом и братом. Ранее была угроза от отца твоей неродной матери. Теперь, когда их обоих нет в живых, угроза исчезла, и проблема решилась сама собой. — Но говорить об их существовании ты не спешил, — едко отвечаю, громко хрущу гренками и не отвожу от него глаз. — Иногда прошлое должно оставаться просто прошлым. Но раз уж так вышло, что тайна открылась, протестовать я не буду, если ты будешь вести себя разумно. — А если нет? — спрашиваю с вызовом, ощущая прилив бесконтрольной, практически наглой смелости. Настолько непривычной в присутствии отца, что ахуеваю от удовольствия. Сила. Я чувствую силу, внутреннюю, запертую, но ждущую своего часа, и это опьяняет. — Если я перестану вести себя разумно, то что ты сделаешь, отец? Запрёшь меня? Забросишь на очередную базу к какому-нибудь ублюдку, который будет меня ломать и вытачивать по твоему эскизу? — Нет, запрещу тебе общаться с братом, который плохо на тебя влияет. — Вперёд, — отодвигаю тарелку с супом, не съев даже трети. — Давай, единственное, что ты можешь, это срать в моей жизни, да? Всё что у тебя есть для сына — запреты, рамки, правила, дрессировка. Чем послушнее я, тем удовлетворённее ты. Удобно, правда? Сказал бы я это раньше, вот так, глядя в глаза напротив? Нет. Абсолютно точно нет. Ни за что. Никогда. Не возникло бы даже мысли. Потому что отца не то чтобы боялся, но ощущал чёткую субординацию и не смел открывать рот больше положенного. Привычка родом из детства. — Правда, и мой подход спас тебя от множества проблем и угроз. Но если ты наконец готов говорить продуктивно и прямо, то я предлагаю тебе сделку. — Сделку? С сыном? — Можешь назвать это соглашением, своего рода уступкой с моей стороны, в угоду твоему будущему и благополучию в целом. Я в прошлую нашу встречу говорил о документах, касающихся экономической стороны нашего бизнеса, а также о том, что мне интересен твой свежий взгляд на некоторые вещи. И потому предлагаю — ты помогаешь мне, я не препятствую твоим тратам, общению с братом и всему остальному. В черте города. — То есть запрет на выезд всё ещё в силе? — Есть вещи, которые я даже в угоду твоим капризам делать не стану, например — рисковать тобой, — подзывает жестом прислугу, — пригласите Филиппа присоединиться к нам за столом, от моего имени, — сухо проговаривает и возвращается ко мне взглядом, а я замираю словно жертва огромной, голодной, агрессивно-настроенной, но не нападающей вопреки всему, кобры. — Ешь свой суп, Святослав, драма и конфликты нам ни к чему. Фил появляется спустя пару минут, проходит мимо, садится за стол, оказываясь между нами, по центру, с тарелкой дымящегося горячего супа. Здоровается холодно и ровно, ни на лице, ни в голосе ни оттенка эмоций. Что из этого маска, а что настоящее состояние — не понимаю. Недостаточно изучив его, не начав чувствовать интуитивно, теряюсь. Наблюдаю, посматриваю украдкой, а отец, скотина, всё это видит и удовлетворение на его лице расплывается уродливой кляксой, настолько раздражающей, что хочется запустить в него ложкой. — Как поживает Сергей? Слышал, вы не особо общаетесь в последнее время. Твой отец очень огорчён. — Не сомневался ни секунды, что мой блядский папаша откроет рот первым и доебётся до Фила. Любопытный козёл. Бесит. Сильно бесит. И даже здесь меня объебал, потому что знает во много раз больше информации. Той информации, владеть которой хотелось бы мне, но… хуй на нос. Сука. — Во здравии, насколько мне известно. И это единственное, что мне известно о нём в данный момент, — прохладно отвечает, спокойно ест, и выглядит как чёртов принц в этой комнате. Свет отражается от его волос, от ровного тона кожи, и даже синяки под глазами, лёгкие тёмные тени, не портят картины. Он красив, красив ослепительно, невероятно красив, и я засматриваюсь на мгновение. — А по поводу общения, раз уж вы в курсе, то можете спросить у него сами о причинах. Раз уж вас это интересует, меня не очень. — Теперь понятно, откуда в Святославе проснулась дерзость, — хмыкает отец, вместо того чтобы прокомментировать сказанное. Задумчиво потирает подбородок, смотрит на нас поочерёдно. — То, что не удавалось никому, сумел сделать ты, всего за несколько дней. Удивительно, — расплывается в улыбке. Подзывает снова к себе прислугу, просит принести пару папок с его рабочего стола. А мы доедаем в ожидании. — Документы, Свят, как и условились. Когда разберёшься, или если возникнут вопросы — позвонишь. Надеюсь, к следующему четвергу справишься? Это пойдёт тебе в зачёт по учебе, будем считать практикой, раз уж теперь ты официально переведён на заочное обучение. Вникай в дела компании, возможно, найдёшь что-то, что не смогли заметить мы. — Принимаю увесистые папки, хмуро глядя на отца. — Приятно было поужинать с вами, надеюсь, это не последняя наша встреча, Филипп, — встаёт и уходит. Следом и мы покидаем резиденцию. Я в смешанных чувствах, брату, похоже, тупо похуй на произошедшее. Однако когда мы отъезжаем, по пути в мою квартиру, я слышу следующее: — Договариваться, Свят. Договариваться — ключ ко всему с твоим отцом. Научишься хитрить и выбивать то, что тебе нужно, практически ничем не жертвуя взамен, считай, что победил. А победа — шаг в сторону самостоятельности и роста. И вот так, неспешно, двигаясь вперёд, однажды поймёшь, что стал кем-то совершенно другим, — мне нравится каким глубоким и осмысленным звучит каждое слово из его уст. Впитываю, словно губка, и наслаждаюсь. — Чтобы пришла зрелость, необязательно окунать руки в кровь, потому что убить легко, сложнее с этим жить. Переступить черту легко, но это не сделает тебя мгновенно морально взрослым. Это не изменит твоё мышление, не перевернёт твою жизнь, не заменит начинку под скальпом. Это не изменит вообще ничего, кроме факта, что теперь на тебе лежит чужая отобранная жизнь. Можно жить без всего этого, хорошо жить, жить самодостаточно, самостоятельно и зрело. Просто жить, Свят. Вдали от дерьма, в которое ты так рвёшься, можно просто банально жить, — цокает в конце, бросает на меня короткий взгляд, и меня окатывает чем-то безысходным от его слов. Потому что такое простое — «жить», звучит глухо и омертвело, словно что-то потерянное или ускользающее, недостижимое. И мне непонятно, что он имеет в виду, зато, кажется, понятно Стасу, который бросает убийственный взгляд в его сторону, а после отворачивается, словно кто-то резко ударил его под дых. И мне бы понять, что происходит. Почему от его слов мне и хорошо, и словно в вакуум засасывает, где лишь пустота и боль. Вдали от таких людей, как Макс, Фил, вдали от людей, которые стали для меня особенными, но с руками окрашенными кровью, жить проще. Вдали от их мира проще. Только без них, в моём мире, где пока не расцвели кровавые цветы, жить не хочется. Без них в моей жизни не хочется быть, дышать, мечтать. И, быть может, именно это показательно? Это главное? Что стоит эта грёбаная чистота, цена которой — одиночество? Нахуй она нужна без них. Нахуй. Она. Нужна. Если пресловутая внутренняя чистота означает, что придётся жить без любви. А без любви жить не хочется. Без любви, словно и вовсе — не жизнь.