Свинец

Саши нет до самого вечера, потому в течение дня я успеваю хорошенько выспаться, принять ванну, заказать еды и найти в дальней комнате свои неразобранные вещи, вывезенные из моей прежней квартиры, которая теперь принадлежит куколке. Не то чтобы мне было принципиально избавиться от неё, как от части болезненных воспоминаний, но принятое тогда впопыхах решение кажется сейчас верным как никогда. Я бы не смог туда войти, даже для совершенно банальных вещей, типа принятия ванны и сна. Потому что постель хранит его запах, им помечено, нахуй, всё: каждый угол, каждая вещь. И здесь не стоял вопрос в том, чтобы сделать пафосный подарок напоследок. Это был шаг отчаянья, избавление и прощание. Я отпустил его тогда навсегда. Мне казалось, что отпустил. На деле — всё в разы сложнее. Мне бы хотелось прекратить это издевательство над своим телом и разумом, прекратить испытывать сердце на выносливость, просто прекратить. Но нет особой кнопки, способной выключить чувства. Её не существует, хотя будь она, было бы пиздец удобно. Квартира брата давит, чёртова кухня, как ёбанный триггер: едва переступаю порог, в груди сдавливает до задержки дыхания, и со стиснутыми зубами, я прохожу мимо кресла, где всё началось. Игнорирую нахлынувшие воспоминания, игнорирую барабанящий в висках пульс, бьющий по нервным окончаниям, игнорирую то, как закладывает всю правую сторону, и писк в голове нарастает. Буквально недавно, после временной потери слуха, через несколько часов стало легче, сейчас же… Не становится. Мне тихо и громко разом. Мне дико, постоянно кажется, словно кто-то находится рядом и ходит вокруг меня кругами. Ходит на цыпочках, бесшумно, с целью прикончить, если потеряю бдительность. Вдоль хребта бегут мурашки накрывающей паники, дрожат онемевшие ледяные пальцы, и дышать сложно. Дышать не получается. Выдыхаю с хрипом, наливаю себе стакан холодной воды и залпом выпиваю. Ещё недавно, стоило несколько раз сглотнуть, покашлять или напрячь челюсть, ухо словно откупоривалось. Громкость возвращалась, будто нехотя, но дискомфорт не был столь велик. Теперь всё иначе, всё в разы хуже, и я чувствую ебучую уязвимость всеми фибрами, сжавшейся до состояния мелкого, иссохшего винограда, души. Страх. Почти позабытое чувство захватывает власть, и разум отказывается трезво анализировать. Страх. Сквозящий внутри, напитывающий и без того болящие органы, делая акценты на тех вещах, которые лучше не вспоминать, о которых лучше не думать, не позволять возвращаться в прошлое. Не давать окунать в сраную боль. Страх… Блять, грёбаный страх, он забивается в ноздри, смрадно, полынно, пыльно, спёртым воздухом, который не насыщает. Он выкачивает кислород из трепещущих, словно слипшиеся крылья стрекозы, лёгких. Страх. Он повсюду, и когда я чувствую толчок в плечо со спины, вздрагиваю всем телом от накрывшей волны первобытного ужаса, словно всё, что пугало когда-то, внезапно накинулось и хочет наконец прикончить, дожрать остатки моей разрушающейся личности. — О, заебись! То есть, чтобы увидеть брата, мне нужно, чтобы его насильно ко мне доставили, — спасибо Саше, за то, что орёт в голос, и лишь это помогает разобрать слова, сквозь шум в голове. Потому что в глазах мутнеет от облегчения. И похуй на наезд, хочется бессильно осесть на пол и судорожно выдохнуть остатки отравленного воздуха из спазмирующих лёгких. Сука… Нахуй так пугать-то, а? — Раз так сильно скучал, прилетел бы на вертолёте со своим личным волшебником ко мне на базу и не пиздел, — огрызаюсь, толком не слыша собственный голос. Прижимаю руку к груди и поворачиваюсь к нему, опершись на кухонную тумбочку. — Ты серьёзно? — рычит, бешеный, как сорвавшийся с цепи пёс, блестит своими огромными глазами, в которых столько злости, что если бы он мог, явно попробовал бы разорвать голыми руками на месте. — Я не знал, что с тобой долбанных восемь часов! Я, блять, похоронил тебя мысленно, я, сука, похоронил тебя!!! — его шея напрягается, искажается лицо, краснеет кожа. Смотрит влажным, яростным, отчаянным взглядом, а меня выключает на месте. Потому что я вижу его много лет назад, когда умерла мать, и он стоял передо мной убитый горем, испуганный, отчаянный и одинокий, словно щенок, которого вышвырнули под ливень уёбки-хозяева. — Я здесь, и я жив, успокойся, — как можно нейтральнее отвечаю. Бегаю глазами по его лицу, всматриваясь в калейдоскоп эмоций, которые на нём отпечатаны. И замечаю за спиной мелькнувшего Джеймса, который укладывает ему руку на плечо, но Саша сбрасывает ту, шумно вдохнув, точно так же шумно выдыхает. — Я понял и принял, как факт, что тебе больно и хуёво, и ты начал снова подсаживаться на наркоту. Я решил дать тебе время с этим справиться, убедил отца не вмешиваться, просто, мать твою, ждать и смотреть, как ты загибаешься, веря, что если выкарабкался однажды, выберешься ещё раз. Ты сильный, ты можешь это сделать, — громко, причиняя боль не только душевную, причиняя её физически, потому что голова начинает раскалываться: я то слышу его, то упускаю пару слов и потому додумываю сказанное по смыслу. Читаю по губам, благо, он смотрит ровно на меня и позволяет это делать беспрепятственно. — Но ты не успокаиваешься! Выебав половину шлюх в Центре, вынюхав полкило кокаина и облазив каждую доступную помойку на пару с Морозовым, ты продолжаешь творить пиздец полнейший. И, блять, бога, сука, ради! Но какого хуя ты, зная об опасности, уехал один из базы? Зачем ты делаешь это? — снова взрывается, снова отталкивает пытающегося его упокоить Джеймса, и тот, скривившись, просто отступает. — Зачем, Макс? Ты об отце подумал? Ты обо мне подумал? Ты хоть о чём-то вообще думаешь? Я бы назвал тебя ебучим эгоистом, но ты же на себя забил полностью, тебе же похуй и на свое здоровье, и на свое состояние, на всё похуй. Ты Алексу не звонил с момента его отъезда, купаясь, как придурок, в концентрированном безумии, сходя с ума, блять, в одиночку. Ты молчишь, ты ничего не говоришь, ты делаешь вид, что в порядке, а потом срываешься и разносишь полбазы, а ловят тебя по окрестностям или по Центру твои же люди. Ты должен нести за них ответственность, а не они за тебя, блять! Ты должен ебать мне мозг за то, что я тупой придурок, который рискует, ты должен волноваться, ты, а не я, ты, сука! Его несёт. Его несёт так сильно, что колотить начинает и меня. Подхожу, несмотря на то, что пытается отталкивать, натурально задыхается в истерике, на лбу вспухает толстая вена, пока он дышит ртом. Сопротивляется, дёргается, но я с силой сжимаю его в объятиях и держу, пока тот буквально рычит куда-то мне в шею, а после чувствую влагу и дрожь, крупную, бьющую всё его тело. — Какого хуя, придурок? Какого хуя, я спрашиваю? Я что без тебя делать буду? Я как жить буду? — Со мной всё нормально, — хриплю и прижимаю ещё сильнее. Везёт, что говорит он у левого уха, говорит чётко туда, где я могу его слышать, особенно когда он настолько близко. — Я не подумал, хотел быстрее доехать до Центра, кто ж знал, что вокруг всё обложили и ждали меня. Мы с Мэдс отползли до построек и спрятались. Отсиделись до вертолёта. Целые и невредимые, просто замёрзли, не более. Всё в порядке, я в порядке, — он много раз видел меня раненым, но настолько сильно истерил только после смерти матери. И я понимаю его эмоции, понимаю страх, которым накрыло, вспоминая все собственные моменты вот такой удушающей паники за близкого человека. Понимаю… Мне частично стыдно, больно за него и тотально насрать на глядящего серьёзно и хмуро Джеймса. — Ты забыл о семье, ты обо всём забыл. У тебя подрастает крёстная дочь, у тебя друг за тысячи километров скучает, у тебя так много всего, ради чего стоит жить и быть аккуратным, а ты ведёшь себя, как долбоёб, абсолютный долбоёб. — Я всегда вёл себя как долбоёб, — отвечаю тихо и прикрываю глаза, напитываясь теплом одного из самых дорогих и близких людей. Того, кого люблю безоговорочно сильно и в чём-то даже нежно. Я практически вырастил его, всегда стоял стеной, не подпуская всё то дерьмо, что могло обвалиться на его слишком непосредственную голову. Принимал на себя удар, и это казалось, кажется и всегда будет казаться самым правильным и самым необходимым от меня действием. Пусть он избалован, пусть рискует больше необходимого, зная, что перед ним стою я, а позади отец. Пусть… Я осознанно выбрал эту позицию. — Что с тобой? Почему я от чужих людей слышу, что у тебя проблема, которую нужно срочно решать, а не от тебя лично? — Отстраняется, смотрит в полуметре на моё лицо, а я свожу вместе брови, не понимая. Во-первых, кто конкретно такой смелый и так уверенно пиздит о том, о чём не стоит. А во-вторых, какая конкретно проблема, потому что их более, чем дохуя. И большая часть, да практически все, его не касаются совершенно. Не хватало мне ещё личное дерьмо в жизнь брата тащить. — О чём ты? — спрашиваю, а он замирает и смотрит на меня внимательно. — Ну? — переспрашиваю, а он прищуривается и смотрит мне за спину. Отрицательно покачивает головой. — Ещё раз, — быстро просит и нервно облизывается, а я оборачиваюсь и смотрю на Джеймса. — Вы что изображаете? Я нихуя не понимаю, — раздражаюсь, пока эти двое что-то мутят. Что-то… непонятное мне, потому что я, блять, не слышу ебучего ирландца, потому что ублюдка тупо не вижу. — Он не слышит, — хрипло срывается у Саши. — Он не слышит тебя, Джеймс, он просто не слышит, — зачёсывает пальцами себе волосы к затылку и отходит от меня. — Чего я не слышу? — бесят оба своим поведением, бесят тем, что начинаю чувствовать себя беспомощно. Тем, что Саша сосредоточенно куда-то звонит, но говорит быстро и довольно тихо, и слов разобрать я тупо не могу. Закуриваю нервно и просто жду, потому что иного выхода не вижу. И в глотке першит горький дым, забивает грудину до головокружения. Голова разрывается, брат меряет шагами кухню, посматривает на меня, серьёзный до ахуения, а я… А что я? Я в буквальном смысле этого слова растерян. Ощущение, словно заблудился, и выйти из лабиринта никак не могу. Вокруг стены, оплетенные разросшимся плющом. Тёмные, высокие, почти живые внешне, на деле — холодные и недружелюбные. Они будто осуждающе, угрожающе дышат и ждут, чтобы раздавить меня, оставив лишь кровавую кляксу на своих заросших, гладких боках. Я заблудился в собственной жизни, внутри себя потерян и практически пуст. Кажется, если начну орать в агонии от боли, будет слышно лишь глухое, отскакивающее от задворок души эхо. Я заблудился в этой тьме, в холоде, одиночестве и боли. Мне жутко и страшно, беспомощность окутывает прочнейшей, словно проволока паутиной, оплетает конечности, делает из меня недвижимый кокон. А после — тупо по-живому глодает. — Давай, переоденься во что-то нормальное, проедемся кое-куда, — шмыгнув носом и вытерев себе уголки глаз, подходит близко ко мне и поднимает покрасневшие глаза. — Мне удалось дозвониться до знакомого доцента, он, конечно, сдирает пиздец за консультацию и обследование, зато сможет через полчаса посмотреть тебя. — Какой доцент, Саш, куда ты собрался меня везти? — Он отоларинголог. Сурдолог, и занимается реабилитацией пациентов с тугоухостью. Мне нужно понимать, насколько всё плохо, а с учетом того, что ты этим не занимался и рассказывать, что очевидно, не собирался, я на тебя пиздец как обижен и зол. Ты поедешь сейчас туда без лишних вопросов. Я мог бы поспорить, не волнуй меня этот вопрос ровно так же сильно, как и его. Я мог бы встать в позу, выебнуться и далее по списку, потому что он озвучил моё слабое место при Джеймсе, который, пока что, весьма условно на моей стороне. Но у таких, как он, людей, стороны меняются в зависимости от настроения или величины суммы в кошельке, предлагающего взаимовыгодное дерьмо. Я мог бы многое, но просто переодеваюсь и сажусь в машину, что поджидает на парковке, молча курю в окно и жду, когда окажемся на месте. А дальше начинается мой личный ад. МРТ, куча каких-то ёбаных тестов, исследование с контрастом, томография и прочее дерьмо, Меня таскают не один час, испытывая с помощью камертонов, различных звуковых волн, банальным шёпотом на разных расстояниях, и доводят до сильнейшей мигрени, которую снимают там же препаратами. Я чувствую себя максимально разбитым, мне дико хуёво физически, морально вообще на ёбаном дне, ниже этого самого дна. Потому что оказывается, что опухолей или воспалительных процессов нет, операбельно или медикаментозно, заметно улучшить моё запущенное, как оказалось, состояние невозможно. Можно лишь замедлить скорость потери слуха, но если левое ухо, вероятно, получится стабилизировать и спасти, правому пришёл практически полный пиздец. Потому что уровень тугоухости дошёл до критической отметки. И я, блять, в ахуе. Я в полнейшем грёбаном ахуе. Старая травма, разрыв какой-то там поеботы, запущенное ёбаное дерьмо, которое из-за стресса и херовой жизни, догнало и въебало с силой. Попросту лишив, едва ли не самого главного из органов восприятия. И теперь мне придётся заново учиться жить, воспринимать реальность, вслушиваться остатками слуха, свыкаться с тем, что слуховой аппарат мне помощник и друг, и беречь себя от различного пиздеца, которого с моим стилем жизни избежать почти нереально. Денег мы оставляем в этом медицинском центре, работающем исключительно ради нас почти половину ночи, дохуя. Саша выглядит расстроенно, хоть и пытается выглядеть спокойно, благодарит Джеймса за помощь и идёт за мной следом, пока я жду, докуривая энную по счёту сигарету. Потери… Бесконечные ёбаные потери шагают за мной по пятам. Полгода назад был Свят. Любовь размером со вселенную, абсолютное безумие, чистейший, нереальный, неземной свет. Красота ослепляющая, страсть всепоглощающая, дыхание жизни внутри меня. После него я теряю себя по крупицам. По кускам, ошмётками плоти и нервов, кроваво сползает с моих чёртовых костей гниющее мясо. Я — блядский зомби, и скверна добралась уже до ушей. Что дальше? Глаза? Речь? У меня начнут отрубаться органы чувств один за другим? Тело настолько отторгает действительность, что разрушает себя изнутри? Без него я просто, как псина, подохну в итоге? Ахуенная перспектива, ахуительная. Только ради брата я обязан попытаться выжить. Хотя бы ради него, а после уже — ради всех остальных. Надеясь, что хотя бы капля меня прежнего где-то внутри всё ещё осталась. *** Мне снится море. Глубокое, тёмное, безумно холодное и прозрачное, словно роса. Снится берег с белоснежным песком, словно там обильно рассыпан порошок. Крупные ракушки, огромные красивые черепахи, яркие насыщенно-зелёные водоросли. Мелкие разноцветные камни, небо со рваными облаками, спрятавшееся за них раскалённое солнце. Мне снится тепло лёгкого ветра, стекло любимого взгляда и мягкость распущенных волос под пальцами. Мне снится он. Впервые настолько ярко и красочно со дня расставания. Впервые настолько живо ощущается и прикосновения к коже, и дыхание по влажным губам, и его вкус на кончике языка. Мне снится он. Красивый до ахуения, слепит до обморока, душит крепкими объятиями, смеётся — я это вижу, но не слышу вообще нихуя. Мгновение и… Небо меркнет, становится серым, отовсюду исчезают краски, море чернеет, песок — тусклый, серый пепел. Черепах больше нет, есть лишь пустые опрокинутые панцири, жизни во сне больше нет. Только куколка напротив с безразличным, замершим взглядом, растворяясь призраком, становится всё прозрачнее, разочарованнее… Чужим, далёким, ранящим всем своим видом. Вздрагиваю, чувствуя вибрацию под головой. Долгие несколько минут, пока отхожу от резкого пробуждения, и всё ещё застывших перед глазами картин… с ним. Морщусь от повторяющегося звонка, всё-таки беру в руку телефон, вижу что звонит Фил и, со спокойной душой, жму кнопку выключения, увидев, что поспал я всего три часа. Голова болит, в неё вместо мозга накрошили железной стружки, и разговаривать с кем-либо не хочу вообще. А с учётом произошедшего ранее, до Морозова, скорее всего, через третьи руки дошло случившееся. И очередной распил мозга мне в ближайшее время нахуй не нужен. Хватило и Мадлен, и Саши, и осуждающего взгляда Джеймса. Сон возвращаться не желает, курить хочется что пиздец, в желудке пусто и тот ноет до изжоги. Заставляю себя передвигаться, заставляю затихнуть мозг хотя бы на время, перестав анализировать приснившееся. Заставляю себя выпить какой-то всратый пафосный чай, который глотает литрами Саша. Заставляю, заставляю, заставляю бесконечно свое тело функционировать. Потому что всё, чего мне хочется — лечь и исчезнуть. Физически хуёво. Морально полная пизда. Обложило со всех сторон, куда ни глянь — везде отборнейшее, как под заказ, дерьмо. Заебало. И телефон заебал, потому что едва включаю, тот снова звонит, только на этот раз Рокки. Предлагает завтра вместе пройтись на разведку. Они пробили одну из точек тех упырей, что тогда угнали формулу какой-то ебать важной разработки у Басова. Чего ожидать от них никто не знает, то что прошлая наша стычка была чистейшей подставой с мясом, брошенным на убой — слишком очевидно. В неподготовленность ублюдков никто по-настоящему не верит, ожидания наихудшие, куколка снова рвётся в бой, как никогда серьёзный и готовый открыть свой счёт, а у меня начинают дрожать и руки, и чёртова душа. Дрожит всё внутри, натягиваются нервы до предела: мне рисковать нельзя, я только начинаю лечение, решивший попытаться хоть как-то жить без наркоты и двигаться дальше. Но позволить ему снова попытаться измазать руки в крови и оставить след на чистой душе? Не могу. Обещание Саше — не рисковать лишний раз, обещание себе — взяться за голову, обещание матери, наблюдающей сверху — прекратить крошить стену, которой я стал, закрывая брата от ебучего мира… Всё это ломается об одну лишь простую истину — там будет он. Один на один со смертью, которая только и ждёт, чтобы запустить свои острые когти в его сверкающий так ярко свет, начать всасывать его в себя, как в воронку, смешивать с концентратом тьмы и тушить. Тушить его душу, марать, калечить, менять навсегда. Я не могу. Не могу. Не получается остаться в стороне. Только не с ним. И нет ничего проще, чем согласиться приехать. Нет ничего правильнее, чем тихо выскользнуть из квартиры, пока Саша спит. Уйти на одну из точек и перепроверить, что есть из личных запасов, и подготовить всё к завтрашнему дню. Нет ничего реальнее боли, что плещется внутри, сильнее, чем была вчера, но слабее, чем будет завтра. Потому что я снова увижу его, пусть даже издалека, пусть просто понимая, что он там, как факт, и не более. Мне снова будет хуёво, и я снова сорвусь. Но выбора нет. Выбора не существует. Потому, собрав необходимое, я созваниваюсь с Джеймсом и забираю свою машину, которую его люди отогнали в Центр. Звоню Мадлен, впервые сделав шаг в её сторону… осознанно. Спрашиваю, куда мне подъехать, зная прекрасно, что она в Центре. И до позднего вечера утопаю в ней, буквально топлюсь, словно сбросился со скалы в глубокое, ледяное озеро. С головой, бездумно, отключаясь от реальности, забивая лёгкие дымом, ноздри порошком и тело удовольствием на грани. Мы трахаемся, как в последний раз, а может, он и правда последний. Без слухового аппарата я — лёгкая добыча, и если завтра мне встретятся профи, существует огромная вероятность, что с задания не вернусь. Мы пьём какое-то блядски пафосное вино, я ем с её тела сливки, вылизываю, как одержимый, а под веками его лицо, исчезающее с порывом ветра. Потерявшее краски и эмоции, прогнавшее чувства. Запускаю руку в длинные рыжие волосы, погружаюсь в них лицом, словно в море шёлка, трусь об её кожу, мне кайфово и пусто, и хочется рыдать. Как ребёнку уткнуться в её грудь и скулить, будто ёбаная шавка, доламывая себя окончательно. Мне страшно. Я впервые боюсь куда-то идти, но понимаю, что иначе никак. Мне страшно, мне пиздец как сильно страшно, потому что не вижу выхода ни с одной из сторон, загнанный в угол в этом ебучем лабиринте. Заблудившись в собственных чувствах, где-то глубоко внутри, утонувший, и со дна не видно солнца, ни единого луча… совсем. Я так безнадёжно болен. И физически, и душевно им болен. И не вылечить это: не вернуть ни слух моему грёбаному телу, ни покой грёбаной душе. Любовь не чёртова боль, это — пропасть. Это бездна. Дно, с которого подняться нет шансов. Мне казалось, я неуязвим — пресловутый Кощей Бессмертный, о котором в детстве читала мать. Но нашлась игла. Роковая, острая, ослепительно красивая. Игла, носящая звучное, святое, убивающее меня имя — Святослав. Игла, которая прошила насквозь. Осталось просто добить.